Страница:
деревне, мысль о костеле напомнила майору о том, что господин Эш относится к
римско-католической церкви, это и породнило его неприятным образом с
польскими батраками и той атмосферой неспокойной ненадежности, которую он,
исходя частично из собственного опыта, частично из имевшей место реальности,
а частично просто из-за предубежденного отношения, обычно считал характерной
для поляков, А поскольку так уж бывает, что вопросы совести ближнего
довольно часто вызывают неприятные ощущения, словно он здесь очень уж
преувеличивает то, что для него не так уж важно, то майор предложил
господину Эшу сесть, но, начав говорить, не коснулся поднятой темы, а
поинтересовался делами в газете.
Но Эш был отнюдь не тем человеком, которого можно было так легко увести
от его намерения, "Вот газета как раз и обязывает вас, господин майор,
послушать меня,-- и заметив вопросительный взгляд майора, продолжил: --
...Да, вы, господин майор, начертали "Куртрирскому вестнику" новый путь... я
и сам себе всегда говорил, что в мире должен быть порядок и что редактор;
тоже должен способствовать этому, если он не хочет стать анархистом и
бессовестной тварью. Господин майор, все в поисках спасения, все боятся
отравы, все полны ожидания, что придет избавление и несправедливость будет
уничтожена".
Его голос сорвался на крик, а взгляд майора стал отчужденным. Эш
немного успокоился: "Видите ли, господин майор, социализм -- это просто
знак, один из многих,,, но с той статьи в программном номере,., господин
майор, речь идет о свободе и справедливости в этом мире... с человеческими
жизнями не играют, должно что-то произойти, иначе все жертвы будут
напрасны".
"Все жертвы напрасны,..-- повторил майор словно в полузабытьи, но затем
встрепенулся: -- Не хотите ли вы, господин Эш, вернуть газету снова в
социалистический фарватер? И не хотите ли заручиться в этом моей
поддержкой?"
Лицо Эша приобрело пренебрежительное выражение: "Дело не в социализме,
господин майор... дело в новой жизни... в порядочности,., в совместном
поиске веры... мои друзья и я, мы организовали изучение Библии... господин
майор, ведь вы же были совершенно искренни, когда писали свою статью,
поэтому вы не можете нас сейчас так просто отвергать".
Стало ясно: Эш выставил счет, хоть и всего лишь духовного порядка, и
майору поневоле снова вспомнился управляющий, который сиживал напротив в его
кабинете со своими счетами, он опять подумал о работниках-поляках, которые
вечно старались надуть его. А не грозили ли и они социализмом? Может, это и
было делом давно ушедших дней, но он сказал: "Нас всегда кто-нибудь
отвергает, господин Эш".
Эш поднялся и, следуя своей привычке, начал мерить комнату неуклюжими
шагами. Глубокие складки вокруг рта стали еще резче; как он расстроился,
подумал майор, трудно поверить, что этот серьезный человек, завсегдатай
забегаловок и посетитель сомнительного толка заведений-- посланец
подпольного мира. Или он такой лицемер? Это было так же трудно себе
представить, как и сам тот мир. /
Эш остановился и в упор посмотрел на него: "Господин ''' майор, дабы уж
быть откровенным.,, как прикажете мне выполнять свои обязанности, если мне
не понятно даже, будет ли наш путь более легким не в протестантской вере?.."
Здесь, конечно, майор мог бы ответить, что решать теологические
проблемы отнюдь не входит в обязанности редактора, но прямой вопрос Эша так
напугал его, что он вообще не смог ' придумать что-либо в ответ: все это не
очень сильно отличалось от попыток Хугюнау добиться армейских заказов, и на
какое-то мгновение, казалось, фигуры обоих мужчин стали снова уподобляться
друг другу, Майор ухватился рукой за Железный Крест на своей груди, и весь
его облик приобрел строгость человека, находящегося при исполнении служебных
обязанностей: ему, военному человеку, находящемуся на передовом рубеже, к
лицу ли вербовать себе приверженцев? Католическая церковь в конце концов так
или иначе считается союзницей, и он не взял бы на себя ответственность
побуждать какого-то австрийца, или болгарина, или турка к тому, чтобы тот
предал свое государство, переметнувшись к немцам, Действительно злило, что
этот Эш ссылался на написанное им ранее, но все-таки было в этом нечто
сладостное и увлекательное: не милость ли вечно обновляющейся и всегда
возрождающейся веры возвещалась в этом требовании? Но майор все еще
упорствовал и полагал, что должен сослаться на то, что он, сам протестант,
не чувствует себя призванным вести за собой в делах веры католика.
Эш снова пренебрежительно махнул рукой -- к делу это не относится; в
статье майора говорилось, что христианин обязан помогать христианину,
следовательно, различия между католическим и протестантским христианством
нет никакого, а католический священник разбирается в таких вопросах еще
меньше.
,.. Майор молчал. Была ли это сеть из его собственных слов, накинутая
на hero, с помощью которой этот человек стремился вовлечь его в грязь и
мрак? И все-таки возникало впечатление, словно чья-то мягкая рука пытается
направить его к тихим берегам спокойной реки, Ему вспомнилось крещение в
Иордане, и, превозмогая себя, он сказал: "По вопросам веры, господин Эш,
никаких уставов не существует; вера -- это природный источник, так говорится
в Библии". Затем он задумчиво добавил: "Милость каждый должен познать
самостоятельно".
Презрев приличия, Эш повернулся к майору спиной; он стоял возле окна,
прижавшись лбом к оконному стеклу. Затем он повернулся; выражение его лица
было серьезным, почти просящим. "Господин майор, но речь ведь не об
уставах... речь идет о доверии...-- и он задумался на какое-то мгновение,--
Иначе ведь.,.-- он запнулся в поисках подходящих слов,-- иначе газета не
будет лучше всех остальных газет... продажной прессы.., демагогической
болтовни... но вы, господин майор, вы ведь хотите кое-чего другого.,,"
Майора фон Пазенова снова охватило сладостное ощущение, возникающее
тогда, когда тебя несет по течению, увлекая куда-то вдаль, словно тебя
желает взять на себя серебряное облако, покачивающееся над реками, набухшими
от весенних разливов. Безопасность доверия! Нет, этот человек, стоящий перед
ним с самым серьезным выражением лица, не был авантюристом, не был
предателем и не был ненадежным человеком, он не был тем, кто перетаскивает
доверие на другую сторону жизни, дабы, обнажив его, бесстыдно выставить на
всеобщее обозрение. Так что, вначале запинаясь, потом все более увлекаясь,
майор начал говорить о руководстве Лютера, в наследии которого никому не
дано усомниться, никому, господин Эш! Потому что абсолютно каждый несет в
глубине души искорку, и -- о, насколько сильно ощущает майор фон Пазенов то,
что и говорить-то ему не позволено -- никто не обойден милостью, так что
каждый, на кого снизошла эта милость, может выйти и восславить святость. И
каждый, заглянувший в собственную душу, познает истину и праведный путь; он
наверняка поймет, что путь идет к ясности, и пойдет по нему. "Будьте
спокойны, господин редактор,-- сказал он,-- все еще изменится к лучшему", Он
также готов, если этого желает господин редактор Эш и будет позволять его
ограниченное время, снова побеседовать с ним -- майор поднялся и протянул
над столом руку Эшу,-- впрочем, в ближайшее время он как-нибудь зайдет,
чтобы осмотреть типографию "Куртрирского вестника". Он наклонил голову,
давая понять Эшу, что разговор закончен. Тот застыл в нерешительности, а у
майора возникли опасения, что придется выслушать благодарственную речь. Но
слова благодарности не последовали, а Эш где-то даже грубовато
поинтересовался: "А мои друзья?" Лицо майора снова приобрело выражение
человека, находящегося при исполнении служебных обязанностей: "Позже,
господин Эш, может быть, позже". И Эш отвесил неловкий поклон.
Как бы там ни было, но теперь ничто уже не могло удержать Эша и его
радикальное неистовство. То, что он несколько дней спустя -- к удивлению
всех, кто об этом узнал, а это был без малого весь город -- принял
протестантскую веру, было своего рода выражением преданности майору его
ищущей души.
Исторический экскурс
То преступное и бунтарское время, называемое Возрождением, то время,
когда христианское представление о ценностях раскололось на католическую и
протестантскую части, то время, когда распадом гигантского Органона'
средневековья был инициирован процесс растворения ценностей, длящийся вот
уже пятьсот лет, и посеяно семя модернизма, время посева и одновременно
время первого цветения, это время невозможно однозначно очертить ни
протестантизмом, ни присущим ему индивидуализмом, ни национализмом, ни
чувственной радостью, ни в такой же степени гуманистичным и
естественнонаучным обновлением; если это время, находящее столь отчетливо
свое проявление в едином стиле и удерживающееся в своей целостности, если
оно обладает соответствующими этому единству духом времени и является
носителем стиля, то оно не может считаться каким-то произвольным и
многообразным феноменом, даже в том случае, если речь идет о феномене столь
высокой революционной мощи, каким является протестантизм, более того, все
эти феномены должны быть сведены к единому знаменателю, у всех у них должны
быть общие корни, и корни эти кроются в логической структуре мышления, в той
специфической логике, которая пронизывает эпоху и выполняет все действия,
свойственные эпохе.
С определенным правом можно утверждать, что радикальная революция стиля
мышления - а революционизация всех жизненных феноменов четко указывает на
столь полный перелом в мышлении - всегда имеет место тогда, когда мышление
выходит на грань бесконечности, когда противоречия бесконечности более
невозможно решить старыми средствами, и вследствие этого становится
необходимым пересмотреть свои собственные основы.
Четче всего, поскольку с этим сталкиваешься непосредственно, такой
перелом в мышлении можно наблюдать на примере теоретического изучения основ
современной математики, которая, исходя из противоречий бесконечного, пришла
к революционизации математических методов, к изменениям, важность которых
сегодня еще не представляется возможным оценить. Впрочем, нереально
разобраться и в том, идет ли здесь речь о новой революции мышления или же о
последней и окончательной ликвидации средневековой логичности (не исключено,
что имеет место и то и другое). Дело не только в том, что вплоть до нашего
времени сохранились остатки средневековых представлений о ценностях, и это
дает основания предполагать, что имеют место и остатки соответствующего
мышления, но дело и в противоречиях, как раз в противоречиях бесконечного, в
том, что они произрастают на почве дедукции, а одновременно наверняка и на
почве теологии: ни одна теологическая система мира, которая не является
дедуктивной, не стремится, следуя логике, сводить все проявления к высшему
принципу, следовательно, к Богу, и любой платонизм, с такой точки зрения, не
является в конечном итоге дедуктивной теологией. Ведь если поэтому не так
просто увидеть платонически-теологическое содержание в системе современной
математики, то, возможно, пусть оно и остается невидимым до тех пор, пока
эта математика является адекватным выражением господствующей в ней и над ней
логики, но тем не менее возникает бросающееся в глаза родство между ее
противоречиями бесконечного и противоречиями схоластики: конечно,
средневековая дискуссия о бесконечности разгоралась не в области математики
(а максимально приближенно в области космических соображений), но
"этическая" бесконечность, как ее с полным правом можно было бы назвать,
поскольку она вскрывает круг проблем, касающихся бесконечности атрибутов
Бога, содержит все вопросы актуальной и потенциальной бесконечности, по
своей структуре представляет, собственно, пограничную область, где
сконцентрированы противоречия и сложности современной математики. Как тут,
так и там из абсолютизации логической функции возникает противоречивое
содержание, абсолютизации, которой невозможно избежать до тех пор, пока не
сдаст свои позиции сама господствующая логика, на которую можно обратить
внимание лишь тогда, когда достигается предел противоречивости. Для
схоластики эта абсолютизация ошибки оформляется в толковании символов:
явность церкви, то есть ее земная и конечная форма существования, которая
тем не менее претендует на абсолютность, аристотелевское "достижение
конечности" бесконечно удаленной платонически логической точки должно
повлечь за собой достижение конечности всех форм символов, и поскольку
система достойных восхищения символов, система символов для символов была
отодвинута на задний план и соединилась посредством возвышенно-земного,
бесконечно-конечного символа евхаристии в магическое единство, то перелом в
мышлении уже невозможно было больше удержать в рамках бесконечности, и
схоластическому мышлению пришлось измениться на пределе
противоречиво-бесконечного, дабы диалектически снова разрешить ставшую
бесконечной платоническую идею, то есть подготовить возврат к позитивизму и
обрести то автоматическое развитие, начала которого просматривались уже в
аристотелевском придании формы церкви, но последующий уход которого,
невзирая на разнообразные попытки спасения со стороны схоластики (учения о
двойной истине, спор номиналистов и реалистов, новое обоснование теории
познания Оккамом (УИЛЬЯМ Оккам (ок. 1285--1349) -- английский
философ-схоласт, логик и церковно-политический деятель, главный
представитель номинализма XIV века, францисканец. Согласно принципу "бритвы
Оккама", понятия, которые не сводятся к интуитивному и опытному познанию,
должны удаляться из науки.)), уже невозможно было затормозить; оно потерпело
крушение, столкнувшись с абсолютизмом, с противоречиями бесконечного - на
пьедестале господствовала логичность.
Всякое мышление согласовывается с фактами лишь до тех пор, пока
сохраняется доверие к своей логичности. Это касается любого мышления, а не
только дедуктивно-диалектического (тем более, что невозможно определить,
сколько же дедукции содержится в каком-то акте мышления). Было бы ошибочным
говорить, что потеряно доверие к дедукции, поскольку люди вдруг научились
смотреть на факты другими, более внимательными глазами; как раз наоборот, на
факты лишь тогда начинают смотреть по-другому, когда терпит крах диалектика,
и этот крах нельзя объяснить капитуляцией перед действительностью,
действительностью, выпрямление которой продолжалось бы еще очень долго, он
имел место еще раньше, в области собственно логики, конкретнее - перед лицом
проблем бесконечного. Терпеливое отношение человека к авторитету логики
почти неисчерпаемо, и его можно сравнить даже с неизменно терпеливым
отношением к врачебному искусству, и так же, как человеческое тело доверчиво
подвергается в высшей степени бесполезным лечебным сеансам и при этом даже
выздоравливает, так и действительность переносит невозможные сооружения
теорий, и до тех пор пока теория не объявит сама себя банкротом, ей верят, и
действительность подчиняется ей. И только после объявленного банкротства
человек протирает глаза, лишь после этого он снова поворачивается лицом к
действительности, переносит источник своих знаний из области умозаключений в
область жизненного опыта.
Обе эти фазы духовной революции четко просматриваются теперь в позднем
средневековье: банкротство схоластической диалектики и последовавший за этим
- истинно коперниковский - поворот к непосредственному объекту. Или, говоря
иными словами, это поворот от платонизма к позитивизму, от языка Бога к
языку вещей.
Но с этим поворотом от централистски церковного Органона к многообразию
возможностей непосредственного восприятия, с этим переходом от платонической
картины средневековой теократии к позитивистскому видению эмпирически
воспринимаемого и бесконечно движущегося мира, с этим разложением до
мельчайших составляющих бывшего целого необходимо было одновременно и
согласованно разложить до мельчайших составляющих области ценностей,
поскольку они совпадают с областями объектов. Короче говоря, ценности больше
уже не определялись из некой центральной инстанции, они получали свой облик,
исходя из объекта; речь теперь идет не о соблюдении библейской космогонии, а
о "научном" видении природного объекта и об эксперименте, который можно
произвести с ним, не о создании Царства Господнего теперь идет речь, а о
ставшем самостоятельным политическом объекте, который делает необходимым
новый политический метод в виде макиавеллизма; смысл рыцарства - не в
абсолютной войне, как он был конкретизирован в крестовых походах, а в земном
споре, разрешаемом с помощью нового нерыцарского огнестрельного оружия, речь
теперь идет не с христианском мире, а об определенных эмпирических группах
людей, объединенных внешними языковыми проявлениями своей национальной
принадлежности, интерес возникающего индивидуализма относится теперь не к
человеку как звену церковного Органона, а к человеческому индивидууму в его
самозначимости, и для искусства сообщество святых и их возвеличивание уже не
являются больше единственной и конечной целью, а дело все - во внимательном
рассмотрении внешнего мира, дело в той точности, которая составляет
натурализм Возрождения. Но выгляди даже этот поворот к непосредственному
объекту таким светским, таким действительно языческим, что не без
удовольствия он призывает в качестве надежного свидетеля вновь открытую
античность, то не с меньшей силой наряду с внешним объектом ощущается натиск
внутреннего, именно так, непосредственность Возрождения является наиболее
откровенной, наверное, как раз в этом внутреннем видении: Бог, которому до
сих пор позволительно было проявляться лишь в субстанции
церковно-платонической иерархии, стал, с учетом глубин души, с открытием
искорки в бездне душевной, непосредственным мистическим познанием, он стал
откликнувшейся милостью,- и это бросающееся в глаза сосуществование
предельно языческой светскости с предельно последовательной духовностью
мистического протестантизма, это одновременное сосуществование в высшей
степени несовместимых ценностных тенденций внутри одной и той же области
стиля было бы наверняка совершенно необъяснимым, если бы речь не шла об
общем знаменателе непосредственности. Протестантизм, подобно всем остальным
феноменам Возрождения, а может, и в большей степени чем они, был феноменом
непосредственности.
Но, исходя из этого, свое обоснование может получить еще одна в
значительной степени решающая структурная черта этой эпохи: феномен
"действия", который столь ощутимо проявлялся в любом жизненном явлении
Возрождения, и не в последнюю очередь в протестантизме, то начинающееся
пренебрежение словом, которое стремится ограничить языковое выражение в
рамках его поэтической и риторической автономии, не позволяет ему проникать
в другие области, и вместо этого считающее действующего человека
единственным фактором, это стремление к немоте, которая должна подготовить
безмолвие всего мира, все это пребывает в не поддающейся осознанию
взаимосвязи с распадом мира на области отдельных ценностей, зависимо от того
поворота к языку вещей, который, дабы уж быть последовательным, является
безмолвным языком. Это почти что так, словно этим нужно было бы подтвердить,
что взаимопонимание между отдельными областями ценностей является излишним,
или словно такого рода взаимопонимание могло бы исказить строгость и
однозначность языка вещей. Оба великих рациональных средства взаимопонимания
современности - язык науки в математике и язык денег в бухгалтерском учете -
берут свое начало в эпохе Возрождения, оба они возникли из той
исключительной и однозначной направленности на собственную область ценностей
и из эзотерики выражения, строгость которой можно было бы обозначить как
почти что аскетизм. Тем не менее такое направление смысла имеет мало общего
с католически-монашеским аскетизмом, поскольку у него иные, чем эти,
средства достижения цели, оно не стремится быть "экстатической" помощью, а
проистекает из однозначности действия, действия, которое впредь должно
считаться единственно однозначным языком, которому только оно и должно
подчиняться. Так что протестантизм, исходя из его возникновения и сути, тоже
является "действием", он с такой же активностью предполагает
бого-действующего, бого-ищущего и бого-находящего человека, какая характерна
для нового естествоиспытателя, да и для нового типа воинов, и для нового
политика. Религиозность Лютера является целиком и полностью религиозностью
действующего человека и по сути своей чем угодно, но только не
созерцательностью. Именно в этом "действии", в этой "действительности" лежит
строгость, категорически-императивное исполнение долга, отгораживание от
всех других областей ценностей; тот свойственный яростным поборникам нового
аскетизм кальвинистов (направление протестантизма, для которого, в
частности, характерна проповедь "мирского аскетизма". Основатель кальвинизма
Жан Кальвин (1509--1564) отличался крайней религиозной нетерпимостью), тот,
так и хочется сказать, познавательно-теоретический аскетизм, который
подвигнул Эразма Роттердамского (гуманист эпохи Возрождения, филолог,
писатель) к тому, чтобы потребовать убрать музыку с церковных богослужений.
Впрочем, средневековью тоже было знакомо действие. И столь сильно
хотелось новому позитивизму подняться над схоластическим платонизмом, что
он, отсылая индивидуум к одинокому "Я", одновременно отмел и "позитивистские
корни" всего платонического. Новый христианский мир не только протестовал,
он также реформировался, воспринимал себя, прежде всего, как возрождение
христианской мысли, и даже если вначале он выступал без теологии, то позже
на автономной и суженной основе он развил чисто платонически-идеалистическую
теологию - ведь именно так можно истолковать философию Канта. "Направление
ценности", этическое требование к действию не изменилось по сравнению со
средневековьем, да и не могло измениться, ведь только в действующем
стремлении к ценности и к ее абсолютности конституируется сама ценность -
что-либо иное, чем абсолютные ценности, просто не существует. Что
изменилось, так это выделение определяющего ценности действия: если до сих
пор интенсивность абсолютизации касалась общей ценности христианского
Органона, то теперь радикальность самоутверждающейся логики, строгость ее
автономии сепаратно подчинена каждой отдельной области, каждая из этих
отдельных областей абсолютизировалась в собственную область ценностей, в
мире появилась та стремительность, рядом с которой независимо и
самостоятельно должны существовать абсолютизированные области ценностей, та
стремительность, которая придала эпохе Возрождения характерную для нее
окраску.
Конечно, можно возразить, что общий стиль времени в одинаковой степени
охватывает все несовместимые области ценностей, что даже личность Лютера ни
в коей степени не ограничивается аскетически какой-то отдельной областью,
напротив, именно при нем своеобразно объединяются религиозные и мирские
моменты. С таким же успехом можно сказать, что тут происходит всего лишь
зарождение развития, для полного разворачивания которого потребовалось
пятьсот лет, что время преисполнено тоски по средневековому содержанию и что
именно такая личность, как Лютер, хотя и не следуя логике, но в силу своего
человеческого богатства, объединила в себе самые несовместимые ценностные
тенденции, идя навстречу потребностям эпохи, делая эпоху своей и оказывая на
нее влияние, которому пришлось быть неизмеримо большим, чем влияние "более
логичного" Кальвина. Возникает впечатление, как будто бы время все еще полно
страха перед "строгостью" и зарождающейся безмолвностью, как будто бы оно и
не стремилось преодолеть это страшное приближающееся безмолвие и как будто
бы ему поэтому пришлось стать часом рождения нового языка Господнего, часом
рождения новой полифонической музыки. Но это все предположения, которые
невозможно доказать. Более того, можно наверняка утверждать, что это
состояние эпохи, эта спутанность начала были тем, что сделало возможной
католическую контрреформацию, что боязнь зарождающегося одиночества и
изолированности инициировала готовность к движению, которое обещало снова
найти единство, ибо контрреформация взвалила на себя гигантскую задачу опять
собрать исключенные из строгой религиозности протестантизма области
ценностей, попытаться снова собрать воедино мир и все его ценности, стремясь
под руководством новой иезуитской схоластики опять-таки к средневековой
целостности, на основе которой навсегда сохранит свое божественное положение
господствующее платоническое единство церкви как высшей ценности над всеми
другими областями ценностей.
Часовщик Замвальд теперь часто навещал госпиталь. Он посещал те места,
римско-католической церкви, это и породнило его неприятным образом с
польскими батраками и той атмосферой неспокойной ненадежности, которую он,
исходя частично из собственного опыта, частично из имевшей место реальности,
а частично просто из-за предубежденного отношения, обычно считал характерной
для поляков, А поскольку так уж бывает, что вопросы совести ближнего
довольно часто вызывают неприятные ощущения, словно он здесь очень уж
преувеличивает то, что для него не так уж важно, то майор предложил
господину Эшу сесть, но, начав говорить, не коснулся поднятой темы, а
поинтересовался делами в газете.
Но Эш был отнюдь не тем человеком, которого можно было так легко увести
от его намерения, "Вот газета как раз и обязывает вас, господин майор,
послушать меня,-- и заметив вопросительный взгляд майора, продолжил: --
...Да, вы, господин майор, начертали "Куртрирскому вестнику" новый путь... я
и сам себе всегда говорил, что в мире должен быть порядок и что редактор;
тоже должен способствовать этому, если он не хочет стать анархистом и
бессовестной тварью. Господин майор, все в поисках спасения, все боятся
отравы, все полны ожидания, что придет избавление и несправедливость будет
уничтожена".
Его голос сорвался на крик, а взгляд майора стал отчужденным. Эш
немного успокоился: "Видите ли, господин майор, социализм -- это просто
знак, один из многих,,, но с той статьи в программном номере,., господин
майор, речь идет о свободе и справедливости в этом мире... с человеческими
жизнями не играют, должно что-то произойти, иначе все жертвы будут
напрасны".
"Все жертвы напрасны,..-- повторил майор словно в полузабытьи, но затем
встрепенулся: -- Не хотите ли вы, господин Эш, вернуть газету снова в
социалистический фарватер? И не хотите ли заручиться в этом моей
поддержкой?"
Лицо Эша приобрело пренебрежительное выражение: "Дело не в социализме,
господин майор... дело в новой жизни... в порядочности,., в совместном
поиске веры... мои друзья и я, мы организовали изучение Библии... господин
майор, ведь вы же были совершенно искренни, когда писали свою статью,
поэтому вы не можете нас сейчас так просто отвергать".
Стало ясно: Эш выставил счет, хоть и всего лишь духовного порядка, и
майору поневоле снова вспомнился управляющий, который сиживал напротив в его
кабинете со своими счетами, он опять подумал о работниках-поляках, которые
вечно старались надуть его. А не грозили ли и они социализмом? Может, это и
было делом давно ушедших дней, но он сказал: "Нас всегда кто-нибудь
отвергает, господин Эш".
Эш поднялся и, следуя своей привычке, начал мерить комнату неуклюжими
шагами. Глубокие складки вокруг рта стали еще резче; как он расстроился,
подумал майор, трудно поверить, что этот серьезный человек, завсегдатай
забегаловок и посетитель сомнительного толка заведений-- посланец
подпольного мира. Или он такой лицемер? Это было так же трудно себе
представить, как и сам тот мир. /
Эш остановился и в упор посмотрел на него: "Господин ''' майор, дабы уж
быть откровенным.,, как прикажете мне выполнять свои обязанности, если мне
не понятно даже, будет ли наш путь более легким не в протестантской вере?.."
Здесь, конечно, майор мог бы ответить, что решать теологические
проблемы отнюдь не входит в обязанности редактора, но прямой вопрос Эша так
напугал его, что он вообще не смог ' придумать что-либо в ответ: все это не
очень сильно отличалось от попыток Хугюнау добиться армейских заказов, и на
какое-то мгновение, казалось, фигуры обоих мужчин стали снова уподобляться
друг другу, Майор ухватился рукой за Железный Крест на своей груди, и весь
его облик приобрел строгость человека, находящегося при исполнении служебных
обязанностей: ему, военному человеку, находящемуся на передовом рубеже, к
лицу ли вербовать себе приверженцев? Католическая церковь в конце концов так
или иначе считается союзницей, и он не взял бы на себя ответственность
побуждать какого-то австрийца, или болгарина, или турка к тому, чтобы тот
предал свое государство, переметнувшись к немцам, Действительно злило, что
этот Эш ссылался на написанное им ранее, но все-таки было в этом нечто
сладостное и увлекательное: не милость ли вечно обновляющейся и всегда
возрождающейся веры возвещалась в этом требовании? Но майор все еще
упорствовал и полагал, что должен сослаться на то, что он, сам протестант,
не чувствует себя призванным вести за собой в делах веры католика.
Эш снова пренебрежительно махнул рукой -- к делу это не относится; в
статье майора говорилось, что христианин обязан помогать христианину,
следовательно, различия между католическим и протестантским христианством
нет никакого, а католический священник разбирается в таких вопросах еще
меньше.
,.. Майор молчал. Была ли это сеть из его собственных слов, накинутая
на hero, с помощью которой этот человек стремился вовлечь его в грязь и
мрак? И все-таки возникало впечатление, словно чья-то мягкая рука пытается
направить его к тихим берегам спокойной реки, Ему вспомнилось крещение в
Иордане, и, превозмогая себя, он сказал: "По вопросам веры, господин Эш,
никаких уставов не существует; вера -- это природный источник, так говорится
в Библии". Затем он задумчиво добавил: "Милость каждый должен познать
самостоятельно".
Презрев приличия, Эш повернулся к майору спиной; он стоял возле окна,
прижавшись лбом к оконному стеклу. Затем он повернулся; выражение его лица
было серьезным, почти просящим. "Господин майор, но речь ведь не об
уставах... речь идет о доверии...-- и он задумался на какое-то мгновение,--
Иначе ведь.,.-- он запнулся в поисках подходящих слов,-- иначе газета не
будет лучше всех остальных газет... продажной прессы.., демагогической
болтовни... но вы, господин майор, вы ведь хотите кое-чего другого.,,"
Майора фон Пазенова снова охватило сладостное ощущение, возникающее
тогда, когда тебя несет по течению, увлекая куда-то вдаль, словно тебя
желает взять на себя серебряное облако, покачивающееся над реками, набухшими
от весенних разливов. Безопасность доверия! Нет, этот человек, стоящий перед
ним с самым серьезным выражением лица, не был авантюристом, не был
предателем и не был ненадежным человеком, он не был тем, кто перетаскивает
доверие на другую сторону жизни, дабы, обнажив его, бесстыдно выставить на
всеобщее обозрение. Так что, вначале запинаясь, потом все более увлекаясь,
майор начал говорить о руководстве Лютера, в наследии которого никому не
дано усомниться, никому, господин Эш! Потому что абсолютно каждый несет в
глубине души искорку, и -- о, насколько сильно ощущает майор фон Пазенов то,
что и говорить-то ему не позволено -- никто не обойден милостью, так что
каждый, на кого снизошла эта милость, может выйти и восславить святость. И
каждый, заглянувший в собственную душу, познает истину и праведный путь; он
наверняка поймет, что путь идет к ясности, и пойдет по нему. "Будьте
спокойны, господин редактор,-- сказал он,-- все еще изменится к лучшему", Он
также готов, если этого желает господин редактор Эш и будет позволять его
ограниченное время, снова побеседовать с ним -- майор поднялся и протянул
над столом руку Эшу,-- впрочем, в ближайшее время он как-нибудь зайдет,
чтобы осмотреть типографию "Куртрирского вестника". Он наклонил голову,
давая понять Эшу, что разговор закончен. Тот застыл в нерешительности, а у
майора возникли опасения, что придется выслушать благодарственную речь. Но
слова благодарности не последовали, а Эш где-то даже грубовато
поинтересовался: "А мои друзья?" Лицо майора снова приобрело выражение
человека, находящегося при исполнении служебных обязанностей: "Позже,
господин Эш, может быть, позже". И Эш отвесил неловкий поклон.
Как бы там ни было, но теперь ничто уже не могло удержать Эша и его
радикальное неистовство. То, что он несколько дней спустя -- к удивлению
всех, кто об этом узнал, а это был без малого весь город -- принял
протестантскую веру, было своего рода выражением преданности майору его
ищущей души.
Исторический экскурс
То преступное и бунтарское время, называемое Возрождением, то время,
когда христианское представление о ценностях раскололось на католическую и
протестантскую части, то время, когда распадом гигантского Органона'
средневековья был инициирован процесс растворения ценностей, длящийся вот
уже пятьсот лет, и посеяно семя модернизма, время посева и одновременно
время первого цветения, это время невозможно однозначно очертить ни
протестантизмом, ни присущим ему индивидуализмом, ни национализмом, ни
чувственной радостью, ни в такой же степени гуманистичным и
естественнонаучным обновлением; если это время, находящее столь отчетливо
свое проявление в едином стиле и удерживающееся в своей целостности, если
оно обладает соответствующими этому единству духом времени и является
носителем стиля, то оно не может считаться каким-то произвольным и
многообразным феноменом, даже в том случае, если речь идет о феномене столь
высокой революционной мощи, каким является протестантизм, более того, все
эти феномены должны быть сведены к единому знаменателю, у всех у них должны
быть общие корни, и корни эти кроются в логической структуре мышления, в той
специфической логике, которая пронизывает эпоху и выполняет все действия,
свойственные эпохе.
С определенным правом можно утверждать, что радикальная революция стиля
мышления - а революционизация всех жизненных феноменов четко указывает на
столь полный перелом в мышлении - всегда имеет место тогда, когда мышление
выходит на грань бесконечности, когда противоречия бесконечности более
невозможно решить старыми средствами, и вследствие этого становится
необходимым пересмотреть свои собственные основы.
Четче всего, поскольку с этим сталкиваешься непосредственно, такой
перелом в мышлении можно наблюдать на примере теоретического изучения основ
современной математики, которая, исходя из противоречий бесконечного, пришла
к революционизации математических методов, к изменениям, важность которых
сегодня еще не представляется возможным оценить. Впрочем, нереально
разобраться и в том, идет ли здесь речь о новой революции мышления или же о
последней и окончательной ликвидации средневековой логичности (не исключено,
что имеет место и то и другое). Дело не только в том, что вплоть до нашего
времени сохранились остатки средневековых представлений о ценностях, и это
дает основания предполагать, что имеют место и остатки соответствующего
мышления, но дело и в противоречиях, как раз в противоречиях бесконечного, в
том, что они произрастают на почве дедукции, а одновременно наверняка и на
почве теологии: ни одна теологическая система мира, которая не является
дедуктивной, не стремится, следуя логике, сводить все проявления к высшему
принципу, следовательно, к Богу, и любой платонизм, с такой точки зрения, не
является в конечном итоге дедуктивной теологией. Ведь если поэтому не так
просто увидеть платонически-теологическое содержание в системе современной
математики, то, возможно, пусть оно и остается невидимым до тех пор, пока
эта математика является адекватным выражением господствующей в ней и над ней
логики, но тем не менее возникает бросающееся в глаза родство между ее
противоречиями бесконечного и противоречиями схоластики: конечно,
средневековая дискуссия о бесконечности разгоралась не в области математики
(а максимально приближенно в области космических соображений), но
"этическая" бесконечность, как ее с полным правом можно было бы назвать,
поскольку она вскрывает круг проблем, касающихся бесконечности атрибутов
Бога, содержит все вопросы актуальной и потенциальной бесконечности, по
своей структуре представляет, собственно, пограничную область, где
сконцентрированы противоречия и сложности современной математики. Как тут,
так и там из абсолютизации логической функции возникает противоречивое
содержание, абсолютизации, которой невозможно избежать до тех пор, пока не
сдаст свои позиции сама господствующая логика, на которую можно обратить
внимание лишь тогда, когда достигается предел противоречивости. Для
схоластики эта абсолютизация ошибки оформляется в толковании символов:
явность церкви, то есть ее земная и конечная форма существования, которая
тем не менее претендует на абсолютность, аристотелевское "достижение
конечности" бесконечно удаленной платонически логической точки должно
повлечь за собой достижение конечности всех форм символов, и поскольку
система достойных восхищения символов, система символов для символов была
отодвинута на задний план и соединилась посредством возвышенно-земного,
бесконечно-конечного символа евхаристии в магическое единство, то перелом в
мышлении уже невозможно было больше удержать в рамках бесконечности, и
схоластическому мышлению пришлось измениться на пределе
противоречиво-бесконечного, дабы диалектически снова разрешить ставшую
бесконечной платоническую идею, то есть подготовить возврат к позитивизму и
обрести то автоматическое развитие, начала которого просматривались уже в
аристотелевском придании формы церкви, но последующий уход которого,
невзирая на разнообразные попытки спасения со стороны схоластики (учения о
двойной истине, спор номиналистов и реалистов, новое обоснование теории
познания Оккамом (УИЛЬЯМ Оккам (ок. 1285--1349) -- английский
философ-схоласт, логик и церковно-политический деятель, главный
представитель номинализма XIV века, францисканец. Согласно принципу "бритвы
Оккама", понятия, которые не сводятся к интуитивному и опытному познанию,
должны удаляться из науки.)), уже невозможно было затормозить; оно потерпело
крушение, столкнувшись с абсолютизмом, с противоречиями бесконечного - на
пьедестале господствовала логичность.
Всякое мышление согласовывается с фактами лишь до тех пор, пока
сохраняется доверие к своей логичности. Это касается любого мышления, а не
только дедуктивно-диалектического (тем более, что невозможно определить,
сколько же дедукции содержится в каком-то акте мышления). Было бы ошибочным
говорить, что потеряно доверие к дедукции, поскольку люди вдруг научились
смотреть на факты другими, более внимательными глазами; как раз наоборот, на
факты лишь тогда начинают смотреть по-другому, когда терпит крах диалектика,
и этот крах нельзя объяснить капитуляцией перед действительностью,
действительностью, выпрямление которой продолжалось бы еще очень долго, он
имел место еще раньше, в области собственно логики, конкретнее - перед лицом
проблем бесконечного. Терпеливое отношение человека к авторитету логики
почти неисчерпаемо, и его можно сравнить даже с неизменно терпеливым
отношением к врачебному искусству, и так же, как человеческое тело доверчиво
подвергается в высшей степени бесполезным лечебным сеансам и при этом даже
выздоравливает, так и действительность переносит невозможные сооружения
теорий, и до тех пор пока теория не объявит сама себя банкротом, ей верят, и
действительность подчиняется ей. И только после объявленного банкротства
человек протирает глаза, лишь после этого он снова поворачивается лицом к
действительности, переносит источник своих знаний из области умозаключений в
область жизненного опыта.
Обе эти фазы духовной революции четко просматриваются теперь в позднем
средневековье: банкротство схоластической диалектики и последовавший за этим
- истинно коперниковский - поворот к непосредственному объекту. Или, говоря
иными словами, это поворот от платонизма к позитивизму, от языка Бога к
языку вещей.
Но с этим поворотом от централистски церковного Органона к многообразию
возможностей непосредственного восприятия, с этим переходом от платонической
картины средневековой теократии к позитивистскому видению эмпирически
воспринимаемого и бесконечно движущегося мира, с этим разложением до
мельчайших составляющих бывшего целого необходимо было одновременно и
согласованно разложить до мельчайших составляющих области ценностей,
поскольку они совпадают с областями объектов. Короче говоря, ценности больше
уже не определялись из некой центральной инстанции, они получали свой облик,
исходя из объекта; речь теперь идет не о соблюдении библейской космогонии, а
о "научном" видении природного объекта и об эксперименте, который можно
произвести с ним, не о создании Царства Господнего теперь идет речь, а о
ставшем самостоятельным политическом объекте, который делает необходимым
новый политический метод в виде макиавеллизма; смысл рыцарства - не в
абсолютной войне, как он был конкретизирован в крестовых походах, а в земном
споре, разрешаемом с помощью нового нерыцарского огнестрельного оружия, речь
теперь идет не с христианском мире, а об определенных эмпирических группах
людей, объединенных внешними языковыми проявлениями своей национальной
принадлежности, интерес возникающего индивидуализма относится теперь не к
человеку как звену церковного Органона, а к человеческому индивидууму в его
самозначимости, и для искусства сообщество святых и их возвеличивание уже не
являются больше единственной и конечной целью, а дело все - во внимательном
рассмотрении внешнего мира, дело в той точности, которая составляет
натурализм Возрождения. Но выгляди даже этот поворот к непосредственному
объекту таким светским, таким действительно языческим, что не без
удовольствия он призывает в качестве надежного свидетеля вновь открытую
античность, то не с меньшей силой наряду с внешним объектом ощущается натиск
внутреннего, именно так, непосредственность Возрождения является наиболее
откровенной, наверное, как раз в этом внутреннем видении: Бог, которому до
сих пор позволительно было проявляться лишь в субстанции
церковно-платонической иерархии, стал, с учетом глубин души, с открытием
искорки в бездне душевной, непосредственным мистическим познанием, он стал
откликнувшейся милостью,- и это бросающееся в глаза сосуществование
предельно языческой светскости с предельно последовательной духовностью
мистического протестантизма, это одновременное сосуществование в высшей
степени несовместимых ценностных тенденций внутри одной и той же области
стиля было бы наверняка совершенно необъяснимым, если бы речь не шла об
общем знаменателе непосредственности. Протестантизм, подобно всем остальным
феноменам Возрождения, а может, и в большей степени чем они, был феноменом
непосредственности.
Но, исходя из этого, свое обоснование может получить еще одна в
значительной степени решающая структурная черта этой эпохи: феномен
"действия", который столь ощутимо проявлялся в любом жизненном явлении
Возрождения, и не в последнюю очередь в протестантизме, то начинающееся
пренебрежение словом, которое стремится ограничить языковое выражение в
рамках его поэтической и риторической автономии, не позволяет ему проникать
в другие области, и вместо этого считающее действующего человека
единственным фактором, это стремление к немоте, которая должна подготовить
безмолвие всего мира, все это пребывает в не поддающейся осознанию
взаимосвязи с распадом мира на области отдельных ценностей, зависимо от того
поворота к языку вещей, который, дабы уж быть последовательным, является
безмолвным языком. Это почти что так, словно этим нужно было бы подтвердить,
что взаимопонимание между отдельными областями ценностей является излишним,
или словно такого рода взаимопонимание могло бы исказить строгость и
однозначность языка вещей. Оба великих рациональных средства взаимопонимания
современности - язык науки в математике и язык денег в бухгалтерском учете -
берут свое начало в эпохе Возрождения, оба они возникли из той
исключительной и однозначной направленности на собственную область ценностей
и из эзотерики выражения, строгость которой можно было бы обозначить как
почти что аскетизм. Тем не менее такое направление смысла имеет мало общего
с католически-монашеским аскетизмом, поскольку у него иные, чем эти,
средства достижения цели, оно не стремится быть "экстатической" помощью, а
проистекает из однозначности действия, действия, которое впредь должно
считаться единственно однозначным языком, которому только оно и должно
подчиняться. Так что протестантизм, исходя из его возникновения и сути, тоже
является "действием", он с такой же активностью предполагает
бого-действующего, бого-ищущего и бого-находящего человека, какая характерна
для нового естествоиспытателя, да и для нового типа воинов, и для нового
политика. Религиозность Лютера является целиком и полностью религиозностью
действующего человека и по сути своей чем угодно, но только не
созерцательностью. Именно в этом "действии", в этой "действительности" лежит
строгость, категорически-императивное исполнение долга, отгораживание от
всех других областей ценностей; тот свойственный яростным поборникам нового
аскетизм кальвинистов (направление протестантизма, для которого, в
частности, характерна проповедь "мирского аскетизма". Основатель кальвинизма
Жан Кальвин (1509--1564) отличался крайней религиозной нетерпимостью), тот,
так и хочется сказать, познавательно-теоретический аскетизм, который
подвигнул Эразма Роттердамского (гуманист эпохи Возрождения, филолог,
писатель) к тому, чтобы потребовать убрать музыку с церковных богослужений.
Впрочем, средневековью тоже было знакомо действие. И столь сильно
хотелось новому позитивизму подняться над схоластическим платонизмом, что
он, отсылая индивидуум к одинокому "Я", одновременно отмел и "позитивистские
корни" всего платонического. Новый христианский мир не только протестовал,
он также реформировался, воспринимал себя, прежде всего, как возрождение
христианской мысли, и даже если вначале он выступал без теологии, то позже
на автономной и суженной основе он развил чисто платонически-идеалистическую
теологию - ведь именно так можно истолковать философию Канта. "Направление
ценности", этическое требование к действию не изменилось по сравнению со
средневековьем, да и не могло измениться, ведь только в действующем
стремлении к ценности и к ее абсолютности конституируется сама ценность -
что-либо иное, чем абсолютные ценности, просто не существует. Что
изменилось, так это выделение определяющего ценности действия: если до сих
пор интенсивность абсолютизации касалась общей ценности христианского
Органона, то теперь радикальность самоутверждающейся логики, строгость ее
автономии сепаратно подчинена каждой отдельной области, каждая из этих
отдельных областей абсолютизировалась в собственную область ценностей, в
мире появилась та стремительность, рядом с которой независимо и
самостоятельно должны существовать абсолютизированные области ценностей, та
стремительность, которая придала эпохе Возрождения характерную для нее
окраску.
Конечно, можно возразить, что общий стиль времени в одинаковой степени
охватывает все несовместимые области ценностей, что даже личность Лютера ни
в коей степени не ограничивается аскетически какой-то отдельной областью,
напротив, именно при нем своеобразно объединяются религиозные и мирские
моменты. С таким же успехом можно сказать, что тут происходит всего лишь
зарождение развития, для полного разворачивания которого потребовалось
пятьсот лет, что время преисполнено тоски по средневековому содержанию и что
именно такая личность, как Лютер, хотя и не следуя логике, но в силу своего
человеческого богатства, объединила в себе самые несовместимые ценностные
тенденции, идя навстречу потребностям эпохи, делая эпоху своей и оказывая на
нее влияние, которому пришлось быть неизмеримо большим, чем влияние "более
логичного" Кальвина. Возникает впечатление, как будто бы время все еще полно
страха перед "строгостью" и зарождающейся безмолвностью, как будто бы оно и
не стремилось преодолеть это страшное приближающееся безмолвие и как будто
бы ему поэтому пришлось стать часом рождения нового языка Господнего, часом
рождения новой полифонической музыки. Но это все предположения, которые
невозможно доказать. Более того, можно наверняка утверждать, что это
состояние эпохи, эта спутанность начала были тем, что сделало возможной
католическую контрреформацию, что боязнь зарождающегося одиночества и
изолированности инициировала готовность к движению, которое обещало снова
найти единство, ибо контрреформация взвалила на себя гигантскую задачу опять
собрать исключенные из строгой религиозности протестантизма области
ценностей, попытаться снова собрать воедино мир и все его ценности, стремясь
под руководством новой иезуитской схоластики опять-таки к средневековой
целостности, на основе которой навсегда сохранит свое божественное положение
господствующее платоническое единство церкви как высшей ценности над всеми
другими областями ценностей.
Часовщик Замвальд теперь часто навещал госпиталь. Он посещал те места,