Страница:
достигаем мы ее не на полях сражений, какими бы победоносными мы там ни
были, а мы находим ее только в наших сердцах. Поскольку внутренняя свобода
равнозначна вере, которую мир намеревается утратить. Так что эта война не
просто.....................................................................
как говорил Иоанн Креститель: "Ему должно расти, а мне умаляться"
(Евангелие от Иоанна 3, 30), так и война эта, которой должно расти,
поскольку вера умаляется, и до тех пор, пока вера не возродится заново и не
распространится, не будет эта война знать ни конца ни края. Зло волею зла
.............................
и нам почти начинает казаться, что должны мы прежде всего посеять по
всему миру черные полчища, дабы из огня Апокалипсиса могло восстать новое
братство и общность, чтобы было восстановлено Царство Христа и новый и
великолепный........
черные полки, имеющие на вооружении неблагородное оружие, выставлены
против нас, так что это всего лишь авангард. За ним следует черное войско,
следует ужас Апокалипсиса Иоанна. Ибо пока белая раса не преодолеет
инертность чувства и.....
лишается чести, это потерянное поколение, и будет жуткая темень вокруг
него, и никто не придет на помощь, и его................
в соответствии с Писанием? "Хорошие благочестивые произведения никогда
не создают доброго благочестивого человека, а добрый благочестивый человек
творить хорошие благочестивые произведения,-- говорил Лютер о свободе
христианина, а да и яд богохульников и авантюристов, который разлит не
только над гордыми метрополиями врага, не пощадил он также и нашу Родину.
Подобно крайне запутанной сети незримо нависает он над нашими
городами..................................................................
должно произойти подобно прежде всего славному походу в 70 году от Р.Х.
для объединения разобщенных германских племен, так что славой этой намного
более великой и более ужасной войны будет не только братское объединение
племен, но и в такой же
степени..........................................................................
и вера, и милость свободы будут снова наши. И тогда можно будет
сказать: "Христианин -- покорный слуга всех вещей, и он подчинен каждому", а
также: "Христианин-- человек, свободный ото всех вещей, и он не подчинен
никому", и то и другое будет правильно, и под этим мы должны понимать
истинную свободу.
Я не знаю, смог ли я выразить свои мысли действительно понятно -- ведь
мне и самому пришлось достаточно помучиться, чтобы прийти к такому
пониманию,-- но я все же уверен, что изложены они достаточно наглядно. Здесь
тоже может иметь силу то, что говорил генерал Клаузевиц: "Разрывающие сердце
опасности и страдания с легкостью приводят к тому, что чувство начинает
перевешивать убеждения ума, а в сумерках всех проявлений глубокое и ясное
видение настолько затруднено, что его замена становится куда более понятной
и простительной. Предчувствие и ощущение истины - вот то, на основании чего
всегда совершаются поступки".
Вот так объяснил майор фон Пазенов проблему войны и немецкого будущего,
и далось ему это нелегко. Война, для служения которой его воспитывали,
война, ради которой он все молодые годы носил форму и ради которой снова
надел ее четыре года назад, война вдруг перестала быть делом формы,
перестала быть делом тех, кто носил форменные брюки синего или красного
цвета, перестала быть делом враждующих товарищей, которые в рыцарском
поединке скрещивают клинки, война перестала быть как венцом, так и сутью
жизни человека в форме; она незаметно и тем не менее все ощутимее начала
подрывать основы этой жизни, сделала призрачными моральные устои, и сквозь
узлы этого сплетения проглядывала ухмылка греха, Духовных сил, полученных
после обучения в кадетской школе в Кульме, явно не хватало для того, чтобы
совладать с грехом, и это тем более не было удивительным, поскольку церковь
сама, вопреки своему более совершенному оснащению, не преуспела окончательно
в противоречиях грехопадения, Но то, что померещилось Святому Августину как
святость земного мира, что до него уже пригрезилось стоикам, идея Державы
Господней, вмещающей все, что несет на себе лик человеческий, эта
возвышенная идея, проглядывающая сквозь картину разрывающих сердце
опасностей и страданий, она-- скорее чувство, чем убеждения ума, скорее
сумерки, чем глубокое и ясное видение,-- дала свои всходы в душе старого
офицера, и таким образом протянулась хоть и расплывчатая, иногда
прерывающаяся, но тем не менее уловимая линия Зенона (Зенон из Китиона --
древнегреческий философ, основал в Афинах школу стоиков) и Сенеки (Сенека
Луций Анней -- римский политический деятель, философ и писатель,
представитель стоицизма) вполне может быть от самих пифагорийцев до хода
мыслей майора фон Пазенова,
РАСПАД ЦЕННОСТЕЙ (5)
Логический экскурс
Допустим, что в кайзеровской прусской кадетской школе в Кульме царил
иной стиль мышления, чем хотя бы в какой-нибудь римско-католической
пасторской семинарии, обозначение "стиля мышления" очень сильно напоминает
смутность тех философских и исторических направлений, методологическая суть
которых заключена в слове "интуиция". Априорная однозначность мышления и
логоса не допускает никаких стилистических оттенков, то есть ей, кроме
априорного самопонимания духа, не требуется никакая иная интуиция, и все
остальное она отсылает к сфере эмпирических вариаций, патологических
отклонений, подлежащих не философскому, а психологическому и медицинскому
изучению. Неполноценность эмпирического и земного мышления человеческого
мозга перед абсолютной логикой "Я", перед абсолютной логикой Бога.
Или позволительно также возразить: абсолютная формальная логика конечно
же существует, она неизменна также для человеческого мозга - изменяется лишь
форма мышления, изменяются воззрения на сущность мира, то есть это в лучшем
случае познавательно-теоретический, а ни в коем случае не логический вопрос.
Логика, подобно математике, остается "лишенной стиля".
Действительно ли форма логического не имеет ничего общего с
содержанием? Кое-где она сама примечательным образом становится содержанием,
и отчетливее всего, пожалуй, когда следуешь так называемым формальным
цепочкам доказательств, и не только потому, что звенья этой цепочки являются
аксиомами или аксиомоподобными положениями (хотя бы тот же тезис
противоречия), то есть высказываниями, образующими непреодолимые пределы
убедительности (пока они, как, например, с тезисом об исключении третьего,
однажды не преодолеваются) и их очевидность может быть осмыслена только лишь
содержательно, но не может быть доказана больше формально, более того, нет
вообще необходимости выстраивать такого рода логическую цепочку, вся
логическая махина исключений и доказательств немедленно даст сбой, если не
будет надлогических и, вопреки всем перенесениям формальных границ, в конце
концов метафизических и содержательных принципов, благодаря применению
которых поддерживается функционирование всего механизма. Здание ной логики
покоится на содержательных основах.
Интуитивно-психологический идеализм имеет предпосылкой "ощущение
истины", на очевидности которого каждая цепочка вопросов, начинающаяся с
удивленного "что это?", продолжающаяся постоянно повторяемым "почему?",
приходит в конце концов к завершению, к аксиомной убедительности: "Это так и
не иначе". Если же перед лицом неизменности априорного и чисто формального
логоса ощущение истины является излишним введением, то с учетом
содержательных элементов в логическом достигается новый и более оправданный
уровень yвaжения, поскольку позиции очевидности в конце цепочки вопросов и
доказательств отделились от формальной неизменности и должны теперь вопреки
определяющему влиянию на логический ход доказательств обрести
самостоятельную и основывающуюся на его очертаниях форму. Проблема,
возникающая в связи с этим: каким образом может содержание, будь оно
логически-аксиоматической или внелогической природы, так вторгаться в
формальную логичность, что при поддержании формальной инвариантности
возникает неизменность стиля мышления? Эта проблема теперь уже не
психологическая, не эмпирическая, а методологическая и метафизическая,
поскольку за ней стоит во всей априорности исконный вопрос всего этического:
как может Бог позволять ошибки, как в мире Божьем смеет жить безумие?
Можно себе представить, что существуют цепочки вопросов, которые вообще
не могут быть доведены до конца: очевидно, этим свойством обладают все
цепочки оптических вопросов - проблема материи, которая, продвигаясь все
дальше и дальше от основного понятия к основному понятию, от исходного
вещества к атому, от атома к электрону, от электрона к кванту энергии,
постоянно оказывается только на временном этапе завершения, цепочки
вопросов.
На каком месте прерывается такого рода цепочка вопросов, является
теперь делом ощущения истины и ясности, то есть делом находящейся в силе
аксиоматики. Если по учению Тальса (Тальс из Милета (625--547 гг. до н.э.)
-- греческий философ и математик. 108) необходимо определить точку
убедительности для цепочки оптических вопросов с субстанцией "вода", то это
указывает на то, что для Тальса действовала система аксиом, внутри которой
водное качество материи казалось "доказуемым". Здесь имеются содержательные,
а не формально-логические аксиомы, прерывающие цепочку вопросов, это аксиомы
действующей космогонии - но эти содержательные аксиомы должны находиться в
каком-то, по крайней мере относительно отсутствия противоречий, согласии с
формально-логическими аксиомами, ибо не соответствуй содержательный ход
доказательств формальному, не будет и убедительности. (То, что, несмотря на
все это, содержательные и логические аксиомы могут вступать в противоречие,
можно увидеть на примере учения двойной истины.) Но даже если с полным
скептицизмом ставить на исходную точку незнания и, оспаривая наличие
космогонической убедительности и ее аксиоматики, принимать цепочку вопросов
как непрерывную и ее прерывание рассматривать как чисто целесообразную, но
фиктивную преднамеренность, то становится ясно, что незнание как таковое
тоже располагает определенным характером убедительности, которая опирается
на определенную логичность и определенную логическую аксиоматику.
Определенное, выходящее за рамки интуитивного рациональное
представление этих отношений может обеспечить множество содержащихся и
действующих в какой-то картине мира аксиом. Само собой разумеется, что это
множество аксиом не может быть ни продемонстрировано ни сосчитано -
богатство аксиом или нехватку аксиом можно определить только в экстремальных
случаях. Космогония примитивного, например, в высшей степени сложна: каждая
вещь в мире живет своей собственной жизнью, является в определенной степени
causa sui, в каждом дереве обитает свой собственный бог, в каждой вещи -
собственный демон; это мир бесконечного множества аксиом, и каждая цепочка
вопросов, касающихся вещей мира, каждая цепочка вопросов уже после
нескольких, а может, даже после первого шага наталкивается на одну из этих
аксиом. Перед лицом такого множества коротких, едва ли не однозвенных
онтологических цепочек эти цепочки в монотеистическом мире ведут очень
далеко, если не бесконечно далеко, собственно, настолько далеко, пока не
сольются в единой первопричине -"Бог". Следовательно, если принимать во
внимание лишь логически-космогонические аксиомы, пренебрегая другими, есть
хотя бы чисто логическими, то для обоих экстремальных случаев,
представленных полярными космогониями примитивной магии и монотеизма,
количество аксиом снижается от бесконечности до единицы.
Поскольку язык является выразителем логики, поскольку логика внутренне
присуща логике языка, то от языка можно протянуть обратную связь к
количеству онтологических аксиом, к природе логики и к изменчивости ее
"стиля", так как именно сложная онтологическая система примитивного -
расширенная система аксиом - находит отражение в чрезвычайно сложной
структуре и синтаксисе своего языка. И в такой же малой степени, как
изменение метафизической картины мира объясняется причинами целесообразности
- никто не сможет утверждать, что западная метафизика "целесообразнее", чем
хотя бы стоящая по меньшей мере на такой же ступени развития, китайская,- в
такой же малой степени можно ставить упрощение и основополагающее изменение
стиля языков (нельзя не поставить под сомнение и их практическое
оттачивание) исключительно в зависимость от соображений целесообразности:
целиком и полностью исходя из того, что объяснений только с позиций
целесообразности явно не хватает для целого ряда изменений и синтаксических
особенностей.
Какие функции может выполнять система аксиом, будь она онтологической
или логической, каким образом в этой неизменности формального она все же
проявляется как "стиль", может по-прежнему быть представлена образной
картиной: в определенных геометрических конструкциях бесконечно удаленная
точка произвольно берется на конечном уровне символов, а далее
конструирование осуществляется таким образом, словно эта фиктивная точка
бесконечности действительно является бесконечно удаленной. Положение
отдельных конструктивных звеньев относительно друг друга остается в такой
конструкции неизменным, словно та точка действительно бесконечно удалена;
лишь сдвигаются и искажаются все размеры. Подобным образом можно себе
представить изменения, которым подвергаются логические конструкции, когда
точка логической убедительности движется из бесконечности к конечности и
земному: сохраняется формальная логика как таковая, образ ее умозаключений,
даже ее содержательное ассоциативное соседство, меняются только "размеры" и
"стиль".
Шаг, который еще только предстояло сделать за рамки монотеистической
космогонии, был почти незаметным и все-таки более важным, чем все
предыдущие: первопричина вышла за пределы "конечной" бесконечности все еще
антропоморфного бога в истинно абстрактную бесконечность, цепочки вопросов
уже больше не замыкаются на этой идее Бога, а уходят действительно в
бесконечность (они, так сказать, больше не стремятся к точке, они движутся
параллельными путями), космогония не опирается больше на Бога, она покоится
на вечной продолжаемости вопросов, на осознании того, что нигде не
сущестеует конечной точки, что вопросы всегда могут, всегда должны
задаваться, что не подлежит предъявлению ни первовещество, ни первопричина,
что за логикой стоит еще металогика, что каждое решение оказывается всего
лишь промежуточным решением и что не остается ничего другого, кроме акта
задавания вопросов как такового; космогония стала радикально научной, и ее
язык, ее синтаксис сбросили свой "стиль", превратившись в математическое
выражение.
Во вторник, четвертого июня, Эш и Хугюнау пересекали Рыночную площадь.
Погода была дождливой. Полный и круглый, в распахнутом сюртуке Хугюнау
продвигался горделивым шагом. "Словно победитель",--ядовито подумал Эш.
Свернув у ратуши, они стали свидетелями такой процессии: в тюрьму,
может, с вокзала, а может, от здания суда вели немецкого солдата,
связанного, в сопровождении двух человек с ружьями наперевес. Накрапывал
дождь, крупные капли падали солдату на лицо, и чтобы стереть их, ему
приходилось время от времени поднимать связанные руки и тереться о них
лицом; это был неловкий и в то же время трогательный жест.
"Что с ним произошло?" -- спросил Эш слегка пораженного Хугюнау.
Хугюнау пожал плечами, пробормотал что-то об убийстве с ограблением и
растлении детей и добавил: "Или зарезал пастора... кухонным ножом".
Эш повторил: "Зарезал ножом".
"А если это дезертир, то расстреляют",-- подвел Хугюнау черту, а перед
глазами Эша возник военный трибунал, заседающий в хорошо известном зале
судебных слушаний, комендант города в качестве судьи, он услышал его
безжалостный приговор и увидел, как этого солдата ведут под накрапывающим
дождем по тюремному двору, как он, остановившись перед командой по
приведению смертного приговора в исполнение, в последний раз вытирает о
связанные руки лицо, на котором смешались дождевые капли, слезы и холодный
пот.
Эш был человеком пылкого нрава: мир для него делился на черное и белое
и казался вовлеченным в игру злых и добрых сил. Но его пылкость часто
приводила к тому, что личность заслоняла собой дело, он уже был готов
обвинить в бесчеловечности, проявленной к этому бедному дезертиру, не
бездушный жестокий милитаризм, а майора, он уже хотел сказать Хугюнау, что
майор этот порядочная свинья, когда вдруг оказалось, что это не так. и его
внезапно охватила растерянность, потому что неожиданно выяснилось, что майор
и автор той статьи -- один и тот же человек.
Майор не был свиньей, майор был чем-то более порядочным, майор внезапно
переместился с черной половины мира в белую.
Перед глазами Эша очень отчетливо возникла та редакционная статья; не
совсем ясные, но благородные мысли майора были ему понятны, представлялись
частью высшей цели, какой была забота о свободе и справедливости мира, и это
казалось тем более примечательным, что он усматривал во всем часть своей
собственной задачи и цели, выраженных, впрочем, в настолько сильно
возвышенном, светлом и свободном стиле, что все, что он сам думал или
предпринимал по этому поводу, теперь воспринималось как нечто глупое,
ограниченное, повседневное и близорукое. Эш остановился и вздохнул:
"Приходится платить".
Хугюнау был неприятно поражен: "Вам легко говорить, не вас
расстреливают",
Эш покачал головой, сделал отметающее и слегка безнадежное движение
рукой: "Если бы дело было только в этом,., дело в порядочности.., а вы
знаете, было время, когда я хотел вступить в общество свободомыслящих
людей!"
- "А если и так",--произнес Хугюнау.
"Вам не следует так говорить,-- продолжил Эш,-- в Библии ведь что-то
есть. Прочитайте-ка только статью майора".
"Хорошенькая статья",-- сказал Хугюнау,
"И что?"
Хугюнау задумался: "Еще статью он нам едва ли напишет. Сейчас печатать
нужно нечто иное. Но это, естественно, придется снова делать мне одному, до
вас же подобное ну совершенно не доходит. И при этом вы хотите издавать
газету!"
Эш посмотрел на него полными отчаяния глазами; было совершенно
очевидно, что с таким куском дерьма никуда не продвинуться -- парень не
понимал или не хотел понимать. Эш с удовольствием набил бы ему морду. Он
сорвался на крик: "Если вам должно быть ангелом, что приступил к нему, дабы
служить ему, тогда я уж лучше буду дьяволом",
"А мы все не ангелы",-- философски заметил Хугюнау.
Эш согласился; к тому же они уже подошли к своему дому.
В коридоре играла Маргерите и несколько мальчиков, которые жили по
соседству. Она зло посмотрела, поскольку ей помешали, но Эш, не обращая на
это никакого внимания, подхватил ее и посадил себе на шею, крепко удерживая
за ноги.
"Осторожно в дверях",-- крикнул он и пригнулся перед порогом.
Хугюнау вошел за ними.
Когда они поднимались по лестнице вверх, Маргерите, плывущую высоко над
полом, взирающую на странно увеличившийся двор и раскачивающийся сад,
охватил страх; она ухватилась жесткими детскими ручонками за лоб Эша,
пытаясь покрепче зацепиться за его глазные впадины.
"Спокойно там наверху,-- скомандовал Эш,-- осторожно в дверях". Не
помогло и то, что он наклонился: Маргерите напряглась, откинув тело назад,
бабахнулась головой о верхний косяк двери и завыла. Эш, который издавна
привык успокаивать плачущих женщин ласковым прикосновением, опустил девочку
пониже, чтобы поцеловать, но она начала вырываться, вцепилась ему в лицо,
так что пришлось опустить ее на землю и отпустить.
Маргерите хотела убежать, но там, расставив руки, стоял Хугюнау и
пытался поймать ее. Он с удовольствием наблюдал, как малышка рвалась из рук
Эша, и если бы она вместо этого осталась у него, это было бы большой
радостью. Но увидев ее угрюмое лицо, он не решился задержать ее, более того,
он широко расставил ноги и сказал: "Дверь здесь". Малышка сообразила,
улыбнулась и проскользнула на четвереньках сквозь "дверь".
Эш проводил ее взглядом: "Она может укокошить от нечего делать,-- это
звучало как нечто трогательное,-- этакий маленький чумазый сорванец". "Ну,
она, кажется, целиком и полностью соответствует вашему вкусу... Но я хотел
бы теперь поставить сюда как можно скорее свой собственный письменный стол".
"Не могу воспрепятствовать этому,-- буркнул Эш,-- в любом случае настанет
время, когда вы здесь займетесь редакционными делами". Мысли Хугюнау
по-прежнему крутились вокруг ребенка: "Малышка-то ведь постоянно здесь". По
лицу Эша пробежала легкая улыбка: "Дети -- это и счастье и беда, господин
Хугюнау, но вам этого не понять". "Я бы еще понял, если бы вы до безумия
любили ребенка. Но вот только зачем вы хотите удочерить эту маленькую чужую
бестию?" "Не все ли равно-- свой или чужой, я ведь вам уже как-то говорил
это". "Нельзя сказать, что так уж все равно, когда кто-то другой получил
удовольствие". "Вы не понимаете этого",-- закричал Эш, вскакивая.
Он несколько раз пробежался из угла в угол, затем остановился там, где
были сложены пакеты с газетами, вытащил одну-- это был программный номер-- и
углубился в изучение статьи майора.
Хугюнау с интересом наблюдал за ним. Эш обхватил голову обеими руками,
его короткие седоватые волосы взъерошенно торчали между пальцами, вид у него
был возбужденный, и Хугюнау, которому хотелось подавить всплывающее в душе
мрачное и неприятное воспоминание, уверенным голосом сказал: "Вот увидите,
Эш, каких мы еще высот достигнем с газетой".
Эш ответил: "Майор хороший человек", "Да,-- согласился Хугюнау,-- но
подумайте-ка лучше о том, что можно было бы сделать из газеты,-- он подошел
к Эшу, словно хотел разбудить, и похлопал его по плечу,-- "Куртрирский"
должны спрашивать еще и в Берлине, и в Нюрнберге, и в кафе "Хауптвахе"
("Хауптвахе" -- буквально "главный караул", популярное в среде журналистов и
издателей кафе в центральной части Франкфурта-на-Майне, располагающееся в
старинном здании, которое раньше служило местом расположения городского
караула и содержания под стражей "порядочных граждан".) во Франкфурте. Вы
ведь знаете Франкфурт, там он тоже должен быть. Он вообще должен стать
газетой, которую спрашивали бы во всем мире",
Эш никак не отреагировал на сказанное. Он только ткнул в одно место
статьи: "Так что, если произведения никого не делают благочестивым, а
человек должен быть благочестивым, прежде чем творить произведения. Знаете,
что это значит? Что дело не в ребенке, а в образе мыслей, свой или чужой --
это все равно, слышите, все равно!"
Хугюнау был в какой-то степени разочарован: "Я знаю только, что вы
глупец и что вы довели газету до ручки со своим образом мыслей". Сказав это,
Хугюнау вышел из комнаты.
Дверь уже давно захлопнулась, а Эш по-прежнему сидел на том же месте,
смотрел застывшим взглядом на дверь, сидел и думал. Ясным, конечно же, это
не назовешь, но что касается образа мыслей, то Хугюнау мог оказаться не так
уж и не прав. Несмотря ни на что, казалось, именно сейчас может воцариться
порядок. Мир был разделен на добро и зло, на прибыли и убытки, на белое и
черное, если даже и суждено случиться тому, что вкрадывалась бухгалтерская
ошибка, то ее необходимо было исправлять, и она исправляется. Эш немного
успокоился. Его руки лежали на коленях, он сидел неподвижно, поглядывал
сквозь прикрытые веки на дверь, видел всю комнату, которая теперь странным
образом превратилась в ландшафт. Или это была видовая открытка? Сейчас она
казалась киоском под зелеными деревьями, деревьями замка в Баденвейлере, он
увидел лицо майора, и это был лик чего-то более великого и возвышенного. Эш
сидел так долго, что полный восхищения уже и не понимал, куда он попал, и
лишь с большим трудом он смог вернуться обратно, к своему чтению, Хотя он
знал статью наизусть, предложение за предложением, он все же заставил себя
читать дальше, и ему снова стало ясно, где его место на этом свете,
поскольку размышления майора, предназначавшиеся немецкому народу, оказали
свое влияние на определенную, пусть и не очень значительную часть нации.
Этой частью как раз и был господин Эш,
Четыре женщины мыли больничную палату,
Вошел старший полковой врач Куленбек, какое-то время он молча наблюдал
за ними: "Ну как ваши дела?"
"А как должны быть наши дела, господин старший полковой врач?"
Женщины вздохнули, затем продолжили уборку.
Одна из них подняла корзину: "На следующей неделе приедет в отпуск мой
муж".
"Прекрасно, Тильден. Смотрите только не сломайте кровать" .
Даже под темной кожей лица госпожи Тильден было видно, как она
покраснела. Остальные прыснули со смеху. Вместе со всеми засмеялась и
госпожа Тильден. В то же мгновение у одной из кроватей раздался лай. Это был
не совсем настоящий собачий лай, это было бездыханное, тяжелое и очень
болезненное выталкивание чего-то, что едва ли можно было назвать звуком и
что шло из самых глубин,
На кровати сидел ополченец Гедике, черты его лица были обезображены
были, а мы находим ее только в наших сердцах. Поскольку внутренняя свобода
равнозначна вере, которую мир намеревается утратить. Так что эта война не
просто.....................................................................
как говорил Иоанн Креститель: "Ему должно расти, а мне умаляться"
(Евангелие от Иоанна 3, 30), так и война эта, которой должно расти,
поскольку вера умаляется, и до тех пор, пока вера не возродится заново и не
распространится, не будет эта война знать ни конца ни края. Зло волею зла
.............................
и нам почти начинает казаться, что должны мы прежде всего посеять по
всему миру черные полчища, дабы из огня Апокалипсиса могло восстать новое
братство и общность, чтобы было восстановлено Царство Христа и новый и
великолепный........
черные полки, имеющие на вооружении неблагородное оружие, выставлены
против нас, так что это всего лишь авангард. За ним следует черное войско,
следует ужас Апокалипсиса Иоанна. Ибо пока белая раса не преодолеет
инертность чувства и.....
лишается чести, это потерянное поколение, и будет жуткая темень вокруг
него, и никто не придет на помощь, и его................
в соответствии с Писанием? "Хорошие благочестивые произведения никогда
не создают доброго благочестивого человека, а добрый благочестивый человек
творить хорошие благочестивые произведения,-- говорил Лютер о свободе
христианина, а да и яд богохульников и авантюристов, который разлит не
только над гордыми метрополиями врага, не пощадил он также и нашу Родину.
Подобно крайне запутанной сети незримо нависает он над нашими
городами..................................................................
должно произойти подобно прежде всего славному походу в 70 году от Р.Х.
для объединения разобщенных германских племен, так что славой этой намного
более великой и более ужасной войны будет не только братское объединение
племен, но и в такой же
степени..........................................................................
и вера, и милость свободы будут снова наши. И тогда можно будет
сказать: "Христианин -- покорный слуга всех вещей, и он подчинен каждому", а
также: "Христианин-- человек, свободный ото всех вещей, и он не подчинен
никому", и то и другое будет правильно, и под этим мы должны понимать
истинную свободу.
Я не знаю, смог ли я выразить свои мысли действительно понятно -- ведь
мне и самому пришлось достаточно помучиться, чтобы прийти к такому
пониманию,-- но я все же уверен, что изложены они достаточно наглядно. Здесь
тоже может иметь силу то, что говорил генерал Клаузевиц: "Разрывающие сердце
опасности и страдания с легкостью приводят к тому, что чувство начинает
перевешивать убеждения ума, а в сумерках всех проявлений глубокое и ясное
видение настолько затруднено, что его замена становится куда более понятной
и простительной. Предчувствие и ощущение истины - вот то, на основании чего
всегда совершаются поступки".
Вот так объяснил майор фон Пазенов проблему войны и немецкого будущего,
и далось ему это нелегко. Война, для служения которой его воспитывали,
война, ради которой он все молодые годы носил форму и ради которой снова
надел ее четыре года назад, война вдруг перестала быть делом формы,
перестала быть делом тех, кто носил форменные брюки синего или красного
цвета, перестала быть делом враждующих товарищей, которые в рыцарском
поединке скрещивают клинки, война перестала быть как венцом, так и сутью
жизни человека в форме; она незаметно и тем не менее все ощутимее начала
подрывать основы этой жизни, сделала призрачными моральные устои, и сквозь
узлы этого сплетения проглядывала ухмылка греха, Духовных сил, полученных
после обучения в кадетской школе в Кульме, явно не хватало для того, чтобы
совладать с грехом, и это тем более не было удивительным, поскольку церковь
сама, вопреки своему более совершенному оснащению, не преуспела окончательно
в противоречиях грехопадения, Но то, что померещилось Святому Августину как
святость земного мира, что до него уже пригрезилось стоикам, идея Державы
Господней, вмещающей все, что несет на себе лик человеческий, эта
возвышенная идея, проглядывающая сквозь картину разрывающих сердце
опасностей и страданий, она-- скорее чувство, чем убеждения ума, скорее
сумерки, чем глубокое и ясное видение,-- дала свои всходы в душе старого
офицера, и таким образом протянулась хоть и расплывчатая, иногда
прерывающаяся, но тем не менее уловимая линия Зенона (Зенон из Китиона --
древнегреческий философ, основал в Афинах школу стоиков) и Сенеки (Сенека
Луций Анней -- римский политический деятель, философ и писатель,
представитель стоицизма) вполне может быть от самих пифагорийцев до хода
мыслей майора фон Пазенова,
РАСПАД ЦЕННОСТЕЙ (5)
Логический экскурс
Допустим, что в кайзеровской прусской кадетской школе в Кульме царил
иной стиль мышления, чем хотя бы в какой-нибудь римско-католической
пасторской семинарии, обозначение "стиля мышления" очень сильно напоминает
смутность тех философских и исторических направлений, методологическая суть
которых заключена в слове "интуиция". Априорная однозначность мышления и
логоса не допускает никаких стилистических оттенков, то есть ей, кроме
априорного самопонимания духа, не требуется никакая иная интуиция, и все
остальное она отсылает к сфере эмпирических вариаций, патологических
отклонений, подлежащих не философскому, а психологическому и медицинскому
изучению. Неполноценность эмпирического и земного мышления человеческого
мозга перед абсолютной логикой "Я", перед абсолютной логикой Бога.
Или позволительно также возразить: абсолютная формальная логика конечно
же существует, она неизменна также для человеческого мозга - изменяется лишь
форма мышления, изменяются воззрения на сущность мира, то есть это в лучшем
случае познавательно-теоретический, а ни в коем случае не логический вопрос.
Логика, подобно математике, остается "лишенной стиля".
Действительно ли форма логического не имеет ничего общего с
содержанием? Кое-где она сама примечательным образом становится содержанием,
и отчетливее всего, пожалуй, когда следуешь так называемым формальным
цепочкам доказательств, и не только потому, что звенья этой цепочки являются
аксиомами или аксиомоподобными положениями (хотя бы тот же тезис
противоречия), то есть высказываниями, образующими непреодолимые пределы
убедительности (пока они, как, например, с тезисом об исключении третьего,
однажды не преодолеваются) и их очевидность может быть осмыслена только лишь
содержательно, но не может быть доказана больше формально, более того, нет
вообще необходимости выстраивать такого рода логическую цепочку, вся
логическая махина исключений и доказательств немедленно даст сбой, если не
будет надлогических и, вопреки всем перенесениям формальных границ, в конце
концов метафизических и содержательных принципов, благодаря применению
которых поддерживается функционирование всего механизма. Здание ной логики
покоится на содержательных основах.
Интуитивно-психологический идеализм имеет предпосылкой "ощущение
истины", на очевидности которого каждая цепочка вопросов, начинающаяся с
удивленного "что это?", продолжающаяся постоянно повторяемым "почему?",
приходит в конце концов к завершению, к аксиомной убедительности: "Это так и
не иначе". Если же перед лицом неизменности априорного и чисто формального
логоса ощущение истины является излишним введением, то с учетом
содержательных элементов в логическом достигается новый и более оправданный
уровень yвaжения, поскольку позиции очевидности в конце цепочки вопросов и
доказательств отделились от формальной неизменности и должны теперь вопреки
определяющему влиянию на логический ход доказательств обрести
самостоятельную и основывающуюся на его очертаниях форму. Проблема,
возникающая в связи с этим: каким образом может содержание, будь оно
логически-аксиоматической или внелогической природы, так вторгаться в
формальную логичность, что при поддержании формальной инвариантности
возникает неизменность стиля мышления? Эта проблема теперь уже не
психологическая, не эмпирическая, а методологическая и метафизическая,
поскольку за ней стоит во всей априорности исконный вопрос всего этического:
как может Бог позволять ошибки, как в мире Божьем смеет жить безумие?
Можно себе представить, что существуют цепочки вопросов, которые вообще
не могут быть доведены до конца: очевидно, этим свойством обладают все
цепочки оптических вопросов - проблема материи, которая, продвигаясь все
дальше и дальше от основного понятия к основному понятию, от исходного
вещества к атому, от атома к электрону, от электрона к кванту энергии,
постоянно оказывается только на временном этапе завершения, цепочки
вопросов.
На каком месте прерывается такого рода цепочка вопросов, является
теперь делом ощущения истины и ясности, то есть делом находящейся в силе
аксиоматики. Если по учению Тальса (Тальс из Милета (625--547 гг. до н.э.)
-- греческий философ и математик. 108) необходимо определить точку
убедительности для цепочки оптических вопросов с субстанцией "вода", то это
указывает на то, что для Тальса действовала система аксиом, внутри которой
водное качество материи казалось "доказуемым". Здесь имеются содержательные,
а не формально-логические аксиомы, прерывающие цепочку вопросов, это аксиомы
действующей космогонии - но эти содержательные аксиомы должны находиться в
каком-то, по крайней мере относительно отсутствия противоречий, согласии с
формально-логическими аксиомами, ибо не соответствуй содержательный ход
доказательств формальному, не будет и убедительности. (То, что, несмотря на
все это, содержательные и логические аксиомы могут вступать в противоречие,
можно увидеть на примере учения двойной истины.) Но даже если с полным
скептицизмом ставить на исходную точку незнания и, оспаривая наличие
космогонической убедительности и ее аксиоматики, принимать цепочку вопросов
как непрерывную и ее прерывание рассматривать как чисто целесообразную, но
фиктивную преднамеренность, то становится ясно, что незнание как таковое
тоже располагает определенным характером убедительности, которая опирается
на определенную логичность и определенную логическую аксиоматику.
Определенное, выходящее за рамки интуитивного рациональное
представление этих отношений может обеспечить множество содержащихся и
действующих в какой-то картине мира аксиом. Само собой разумеется, что это
множество аксиом не может быть ни продемонстрировано ни сосчитано -
богатство аксиом или нехватку аксиом можно определить только в экстремальных
случаях. Космогония примитивного, например, в высшей степени сложна: каждая
вещь в мире живет своей собственной жизнью, является в определенной степени
causa sui, в каждом дереве обитает свой собственный бог, в каждой вещи -
собственный демон; это мир бесконечного множества аксиом, и каждая цепочка
вопросов, касающихся вещей мира, каждая цепочка вопросов уже после
нескольких, а может, даже после первого шага наталкивается на одну из этих
аксиом. Перед лицом такого множества коротких, едва ли не однозвенных
онтологических цепочек эти цепочки в монотеистическом мире ведут очень
далеко, если не бесконечно далеко, собственно, настолько далеко, пока не
сольются в единой первопричине -"Бог". Следовательно, если принимать во
внимание лишь логически-космогонические аксиомы, пренебрегая другими, есть
хотя бы чисто логическими, то для обоих экстремальных случаев,
представленных полярными космогониями примитивной магии и монотеизма,
количество аксиом снижается от бесконечности до единицы.
Поскольку язык является выразителем логики, поскольку логика внутренне
присуща логике языка, то от языка можно протянуть обратную связь к
количеству онтологических аксиом, к природе логики и к изменчивости ее
"стиля", так как именно сложная онтологическая система примитивного -
расширенная система аксиом - находит отражение в чрезвычайно сложной
структуре и синтаксисе своего языка. И в такой же малой степени, как
изменение метафизической картины мира объясняется причинами целесообразности
- никто не сможет утверждать, что западная метафизика "целесообразнее", чем
хотя бы стоящая по меньшей мере на такой же ступени развития, китайская,- в
такой же малой степени можно ставить упрощение и основополагающее изменение
стиля языков (нельзя не поставить под сомнение и их практическое
оттачивание) исключительно в зависимость от соображений целесообразности:
целиком и полностью исходя из того, что объяснений только с позиций
целесообразности явно не хватает для целого ряда изменений и синтаксических
особенностей.
Какие функции может выполнять система аксиом, будь она онтологической
или логической, каким образом в этой неизменности формального она все же
проявляется как "стиль", может по-прежнему быть представлена образной
картиной: в определенных геометрических конструкциях бесконечно удаленная
точка произвольно берется на конечном уровне символов, а далее
конструирование осуществляется таким образом, словно эта фиктивная точка
бесконечности действительно является бесконечно удаленной. Положение
отдельных конструктивных звеньев относительно друг друга остается в такой
конструкции неизменным, словно та точка действительно бесконечно удалена;
лишь сдвигаются и искажаются все размеры. Подобным образом можно себе
представить изменения, которым подвергаются логические конструкции, когда
точка логической убедительности движется из бесконечности к конечности и
земному: сохраняется формальная логика как таковая, образ ее умозаключений,
даже ее содержательное ассоциативное соседство, меняются только "размеры" и
"стиль".
Шаг, который еще только предстояло сделать за рамки монотеистической
космогонии, был почти незаметным и все-таки более важным, чем все
предыдущие: первопричина вышла за пределы "конечной" бесконечности все еще
антропоморфного бога в истинно абстрактную бесконечность, цепочки вопросов
уже больше не замыкаются на этой идее Бога, а уходят действительно в
бесконечность (они, так сказать, больше не стремятся к точке, они движутся
параллельными путями), космогония не опирается больше на Бога, она покоится
на вечной продолжаемости вопросов, на осознании того, что нигде не
сущестеует конечной точки, что вопросы всегда могут, всегда должны
задаваться, что не подлежит предъявлению ни первовещество, ни первопричина,
что за логикой стоит еще металогика, что каждое решение оказывается всего
лишь промежуточным решением и что не остается ничего другого, кроме акта
задавания вопросов как такового; космогония стала радикально научной, и ее
язык, ее синтаксис сбросили свой "стиль", превратившись в математическое
выражение.
Во вторник, четвертого июня, Эш и Хугюнау пересекали Рыночную площадь.
Погода была дождливой. Полный и круглый, в распахнутом сюртуке Хугюнау
продвигался горделивым шагом. "Словно победитель",--ядовито подумал Эш.
Свернув у ратуши, они стали свидетелями такой процессии: в тюрьму,
может, с вокзала, а может, от здания суда вели немецкого солдата,
связанного, в сопровождении двух человек с ружьями наперевес. Накрапывал
дождь, крупные капли падали солдату на лицо, и чтобы стереть их, ему
приходилось время от времени поднимать связанные руки и тереться о них
лицом; это был неловкий и в то же время трогательный жест.
"Что с ним произошло?" -- спросил Эш слегка пораженного Хугюнау.
Хугюнау пожал плечами, пробормотал что-то об убийстве с ограблением и
растлении детей и добавил: "Или зарезал пастора... кухонным ножом".
Эш повторил: "Зарезал ножом".
"А если это дезертир, то расстреляют",-- подвел Хугюнау черту, а перед
глазами Эша возник военный трибунал, заседающий в хорошо известном зале
судебных слушаний, комендант города в качестве судьи, он услышал его
безжалостный приговор и увидел, как этого солдата ведут под накрапывающим
дождем по тюремному двору, как он, остановившись перед командой по
приведению смертного приговора в исполнение, в последний раз вытирает о
связанные руки лицо, на котором смешались дождевые капли, слезы и холодный
пот.
Эш был человеком пылкого нрава: мир для него делился на черное и белое
и казался вовлеченным в игру злых и добрых сил. Но его пылкость часто
приводила к тому, что личность заслоняла собой дело, он уже был готов
обвинить в бесчеловечности, проявленной к этому бедному дезертиру, не
бездушный жестокий милитаризм, а майора, он уже хотел сказать Хугюнау, что
майор этот порядочная свинья, когда вдруг оказалось, что это не так. и его
внезапно охватила растерянность, потому что неожиданно выяснилось, что майор
и автор той статьи -- один и тот же человек.
Майор не был свиньей, майор был чем-то более порядочным, майор внезапно
переместился с черной половины мира в белую.
Перед глазами Эша очень отчетливо возникла та редакционная статья; не
совсем ясные, но благородные мысли майора были ему понятны, представлялись
частью высшей цели, какой была забота о свободе и справедливости мира, и это
казалось тем более примечательным, что он усматривал во всем часть своей
собственной задачи и цели, выраженных, впрочем, в настолько сильно
возвышенном, светлом и свободном стиле, что все, что он сам думал или
предпринимал по этому поводу, теперь воспринималось как нечто глупое,
ограниченное, повседневное и близорукое. Эш остановился и вздохнул:
"Приходится платить".
Хугюнау был неприятно поражен: "Вам легко говорить, не вас
расстреливают",
Эш покачал головой, сделал отметающее и слегка безнадежное движение
рукой: "Если бы дело было только в этом,., дело в порядочности.., а вы
знаете, было время, когда я хотел вступить в общество свободомыслящих
людей!"
- "А если и так",--произнес Хугюнау.
"Вам не следует так говорить,-- продолжил Эш,-- в Библии ведь что-то
есть. Прочитайте-ка только статью майора".
"Хорошенькая статья",-- сказал Хугюнау,
"И что?"
Хугюнау задумался: "Еще статью он нам едва ли напишет. Сейчас печатать
нужно нечто иное. Но это, естественно, придется снова делать мне одному, до
вас же подобное ну совершенно не доходит. И при этом вы хотите издавать
газету!"
Эш посмотрел на него полными отчаяния глазами; было совершенно
очевидно, что с таким куском дерьма никуда не продвинуться -- парень не
понимал или не хотел понимать. Эш с удовольствием набил бы ему морду. Он
сорвался на крик: "Если вам должно быть ангелом, что приступил к нему, дабы
служить ему, тогда я уж лучше буду дьяволом",
"А мы все не ангелы",-- философски заметил Хугюнау.
Эш согласился; к тому же они уже подошли к своему дому.
В коридоре играла Маргерите и несколько мальчиков, которые жили по
соседству. Она зло посмотрела, поскольку ей помешали, но Эш, не обращая на
это никакого внимания, подхватил ее и посадил себе на шею, крепко удерживая
за ноги.
"Осторожно в дверях",-- крикнул он и пригнулся перед порогом.
Хугюнау вошел за ними.
Когда они поднимались по лестнице вверх, Маргерите, плывущую высоко над
полом, взирающую на странно увеличившийся двор и раскачивающийся сад,
охватил страх; она ухватилась жесткими детскими ручонками за лоб Эша,
пытаясь покрепче зацепиться за его глазные впадины.
"Спокойно там наверху,-- скомандовал Эш,-- осторожно в дверях". Не
помогло и то, что он наклонился: Маргерите напряглась, откинув тело назад,
бабахнулась головой о верхний косяк двери и завыла. Эш, который издавна
привык успокаивать плачущих женщин ласковым прикосновением, опустил девочку
пониже, чтобы поцеловать, но она начала вырываться, вцепилась ему в лицо,
так что пришлось опустить ее на землю и отпустить.
Маргерите хотела убежать, но там, расставив руки, стоял Хугюнау и
пытался поймать ее. Он с удовольствием наблюдал, как малышка рвалась из рук
Эша, и если бы она вместо этого осталась у него, это было бы большой
радостью. Но увидев ее угрюмое лицо, он не решился задержать ее, более того,
он широко расставил ноги и сказал: "Дверь здесь". Малышка сообразила,
улыбнулась и проскользнула на четвереньках сквозь "дверь".
Эш проводил ее взглядом: "Она может укокошить от нечего делать,-- это
звучало как нечто трогательное,-- этакий маленький чумазый сорванец". "Ну,
она, кажется, целиком и полностью соответствует вашему вкусу... Но я хотел
бы теперь поставить сюда как можно скорее свой собственный письменный стол".
"Не могу воспрепятствовать этому,-- буркнул Эш,-- в любом случае настанет
время, когда вы здесь займетесь редакционными делами". Мысли Хугюнау
по-прежнему крутились вокруг ребенка: "Малышка-то ведь постоянно здесь". По
лицу Эша пробежала легкая улыбка: "Дети -- это и счастье и беда, господин
Хугюнау, но вам этого не понять". "Я бы еще понял, если бы вы до безумия
любили ребенка. Но вот только зачем вы хотите удочерить эту маленькую чужую
бестию?" "Не все ли равно-- свой или чужой, я ведь вам уже как-то говорил
это". "Нельзя сказать, что так уж все равно, когда кто-то другой получил
удовольствие". "Вы не понимаете этого",-- закричал Эш, вскакивая.
Он несколько раз пробежался из угла в угол, затем остановился там, где
были сложены пакеты с газетами, вытащил одну-- это был программный номер-- и
углубился в изучение статьи майора.
Хугюнау с интересом наблюдал за ним. Эш обхватил голову обеими руками,
его короткие седоватые волосы взъерошенно торчали между пальцами, вид у него
был возбужденный, и Хугюнау, которому хотелось подавить всплывающее в душе
мрачное и неприятное воспоминание, уверенным голосом сказал: "Вот увидите,
Эш, каких мы еще высот достигнем с газетой".
Эш ответил: "Майор хороший человек", "Да,-- согласился Хугюнау,-- но
подумайте-ка лучше о том, что можно было бы сделать из газеты,-- он подошел
к Эшу, словно хотел разбудить, и похлопал его по плечу,-- "Куртрирский"
должны спрашивать еще и в Берлине, и в Нюрнберге, и в кафе "Хауптвахе"
("Хауптвахе" -- буквально "главный караул", популярное в среде журналистов и
издателей кафе в центральной части Франкфурта-на-Майне, располагающееся в
старинном здании, которое раньше служило местом расположения городского
караула и содержания под стражей "порядочных граждан".) во Франкфурте. Вы
ведь знаете Франкфурт, там он тоже должен быть. Он вообще должен стать
газетой, которую спрашивали бы во всем мире",
Эш никак не отреагировал на сказанное. Он только ткнул в одно место
статьи: "Так что, если произведения никого не делают благочестивым, а
человек должен быть благочестивым, прежде чем творить произведения. Знаете,
что это значит? Что дело не в ребенке, а в образе мыслей, свой или чужой --
это все равно, слышите, все равно!"
Хугюнау был в какой-то степени разочарован: "Я знаю только, что вы
глупец и что вы довели газету до ручки со своим образом мыслей". Сказав это,
Хугюнау вышел из комнаты.
Дверь уже давно захлопнулась, а Эш по-прежнему сидел на том же месте,
смотрел застывшим взглядом на дверь, сидел и думал. Ясным, конечно же, это
не назовешь, но что касается образа мыслей, то Хугюнау мог оказаться не так
уж и не прав. Несмотря ни на что, казалось, именно сейчас может воцариться
порядок. Мир был разделен на добро и зло, на прибыли и убытки, на белое и
черное, если даже и суждено случиться тому, что вкрадывалась бухгалтерская
ошибка, то ее необходимо было исправлять, и она исправляется. Эш немного
успокоился. Его руки лежали на коленях, он сидел неподвижно, поглядывал
сквозь прикрытые веки на дверь, видел всю комнату, которая теперь странным
образом превратилась в ландшафт. Или это была видовая открытка? Сейчас она
казалась киоском под зелеными деревьями, деревьями замка в Баденвейлере, он
увидел лицо майора, и это был лик чего-то более великого и возвышенного. Эш
сидел так долго, что полный восхищения уже и не понимал, куда он попал, и
лишь с большим трудом он смог вернуться обратно, к своему чтению, Хотя он
знал статью наизусть, предложение за предложением, он все же заставил себя
читать дальше, и ему снова стало ясно, где его место на этом свете,
поскольку размышления майора, предназначавшиеся немецкому народу, оказали
свое влияние на определенную, пусть и не очень значительную часть нации.
Этой частью как раз и был господин Эш,
Четыре женщины мыли больничную палату,
Вошел старший полковой врач Куленбек, какое-то время он молча наблюдал
за ними: "Ну как ваши дела?"
"А как должны быть наши дела, господин старший полковой врач?"
Женщины вздохнули, затем продолжили уборку.
Одна из них подняла корзину: "На следующей неделе приедет в отпуск мой
муж".
"Прекрасно, Тильден. Смотрите только не сломайте кровать" .
Даже под темной кожей лица госпожи Тильден было видно, как она
покраснела. Остальные прыснули со смеху. Вместе со всеми засмеялась и
госпожа Тильден. В то же мгновение у одной из кроватей раздался лай. Это был
не совсем настоящий собачий лай, это было бездыханное, тяжелое и очень
болезненное выталкивание чего-то, что едва ли можно было назвать звуком и
что шло из самых глубин,
На кровати сидел ополченец Гедике, черты его лица были обезображены