Страница:
"Нет, мне вообще уже ничего больше не нравится... А может, и с одной
рукой еще раз подать рапорт на службу? Чтобы метать гранаты, достаточно и
одной... Вы не поможете мне прикурить сигарету?"
"А что, вы уже успели сегодня опрокинуть, Ярецки?"
"Я? Стоит ли говорить о том, что я сегодня не опрокинул ни капли, и
причиной тому есть вино, к которому я вас сейчас отведу".
"Хорошо, ну а как же насчет "АЕГ"?"
Ярецки усмехнулся: "Если уж быть откровенным, то это сентиментальная
попытка вернуться к гражданской жизни, иметь перед собой карьеру,
остепениться, завести семью... но в это вы верите так же мало, как и я".
"А почему, собственно, я не должен в это верить?"
Ярецки продекламировал, подчеркивая ритм сигаретой: "Потому что...
война... никогда... не кончится, ну сколько еще прикажете вам это
повторять!"
"Такой исход также возможен",-- согласился Флуршютц.
"Это единственный исход".
Они подошли к городским воротам. Ярецки поставил ногу на бордюрный
камень, вытащил из кармана перчатки и, зажав сигарету в углу рта, выбил ими
дорожную пыль на ботинках. Затем он разгладил усы, и, проследовав под
холодной аркой ворот, они вышли в узкий тихий переулок.
РАСПАД ЦЕННОСТЕЙ (3)
Превалирование архитектурного стиля в характеристике эпохи - одна из
самых странных вещей. Дэ и вообще - это совершенно примечательное
привилегированное положение, занимаемое изобразительным искусством в
истории! Вне всякого сомнения, оно представляет собой всего лишь
незначительную часть всей полноты человеческой деятельности, свойственной
эпохе, и все же по силе характеристики изобразительное искусство превосходит
все другие духовные области, превосходит поэзию, превосходит даже науку и
религию. Чье существование длится тысячелетиями? Произведений
изобразительного искусства; они остаются выразителями эпохи и ее стиля.
Невозможно объяснить это только долговечностью материала: из прошедших
столетий до нас дошло великое множество исписанной бумаги, и все-таки каждая
готическая статуя "средневековее" всей средневековой литературы. Нет, это
было бы очень скудное объяснение, если таковое и возможно, то искать его
следует в самой сути понятия "стиль".
Стиль - это не только что-то, ограничиваемое строениями или
изобразительным искусством, стиль - это нечто, пронизывающее в одинаковой
степени все жизненные проявления эпохи. Нелепо было бы считать художника
исключительным человеком, который существует особенным образом в рамках
стиля и творит его, тогда как другие не имеют к этому отношения.
Нет, если есть стиль, то им наполнены все жизненные проявления, стиль в
одинаковой степени присутствует как в образе мыслей того или иного времени,
так и в любом действии, совершаемом людьми этого времени. Исходя просто из
того, что должно быть так, поскольку иначе быть не может, следует искать
объяснение сему удивительному факту - именно действия, воплощенные в
пространственном выражении, приобрели столь чрезвычайное, в прямом смысле
слова зрительно осязаемое
значение.
Может быть, лишено смысла ломать над этим голову, если здесь не кроется
та проблема, которая одна лишь оправдывает все философские раздумья: страх
перед небытием, страх перед временем, которое ведет к смерти. А может,
беспокойство, исходящее от плохой архитектуры и ведущее к тому, что я
прячусь в своей квартире, может, оно есть не что иное, как тот страх. Ибо
то, что человек делает всегда, он делает для того, чтобы уничтожить время,
отменить его, и отмена эта есть пространство. Даже музыка, штора0 существует
только лишь во времени и наполняет это время, превращает его в пространство,
и то, что процесс мышления протекает в пространственном измерении, что
процесс этот представляет собой слияние невыразимо развитых, существующих во
множестве измерений логических пространств, является теорией, имеющей
наибольшую вероятность. Если это так, то совершенно очевидно, что все те
воплощения, которые непосредственно касаются пространства, приобретают
значение и смысл, которые не может приобрести никакая иная человеческая
деятельность. И тогда становится понятным особенно симптоматическое значение
орнамента, поскольку орнамент, освобождаясь от всякой целевой формы, если и
не произрастает из нее, то становится абстрактным выражением, "формулой"
всей пространственной мысли, становится формулой самого стиля и,
следовательно, формулой всей эпохи и ее жизни.
В этом, кажется, состоит, так и хочется сказать магическое значение, и
становится очевидным, что эпохе, полностью находящейся во власти смерти и
преисподней, приходится жить в стиле, которому не под силу больше сотворить
орнамент.
Если бы тогда не планировалось строительство дома, то Ханна Вендлинг,
наверное, не влюбилась бы в молодого провинциального адвоката. Но в 1910
году молодые девушки из лучших слоев общества зачитывались "Studio",
"Innendekoration", "Deutsche Kunst und Dekoration" ("Студия", "Внутреннее
оформление", "Немецкое искусство и оформление" -- названия популярных в то
время журналов (нем.)), любимым произведением было "Stilmobel in England"
("Стильная мебель в Англии" (нем.)), их эротические представления о браке
были теснейшим образом связаны с архитектурными проблемами. Дом Вендлингов,
или "Дом в розах", как было написано буквами в стиле барокко на его
фронтоне, в довольно скромной степени соответствовал этим идеалам: низко
спускающаяся крыша, майоликовые девочки у входа в дом, символизирующие
любовь и плодовитость, холл в английском стиле с камином из необожженного
кирпича, а на каминном карнизе -- медные безделушки. Стоило большого труда
расположить мебель в таком правильном порядке, чтобы повсюду начинало царить
архитектурное равновесие, а когда все было готово, то у Ханны Вендлинг
возникло ощущение, будто только ей одной ведомо совершенство этого
равновесия, несмотря на то что Хайнрих участвовал во всем -- да, хороший
кусок ее супружеского счастья был положен в такое совместное знание тайной
гармонии расположения мебели и картин, 1 Так вот, мебель с тех пор не
перемещалась, напротив, осуществлялся строжайший контроль за тем, чтобы ни
на один миллиметр не изменить первоначальный план, и тем не менее? все стало
совершенно другим. Что случилось? Разве равновесие может износиться, разве
может произойти нечто подобное с гармонией? Вначале она не осознавала, что
за этим таится безучастность-- просто на смену положительного пришло
состояние нейтральности, и прежде чем оно превратилось в отрицательное, она
стала замечать, что не то чтобы дом или расположение мебели стали ей вдруг
неприятными, с этим, в крайнем случае, можно было бы справиться, переставив
мебель, нет, это было нечто, что таилось более глубоко; это было проклятие
чего-то случайного, снесенного в одну кучу, которое нависло над вещами, над
соединением этих вещей, и невозможно было выдумать другой порядок, который
не оказался бы таким же случайным и неупорядоченным, как существующий. Без
сомнения, во всем этом присутствовал какой-то определенный беспорядок,
какой-то мрак, почти даже страх, особенно потому, что не было заметно
никакой причины, почему неуверенность архитектурного стиля должна
останавливаться перед другими проявлениями чувств или даже перед вопросами
моды; это было странно пугающе, но ничто, наверное, не внушало большего
страха, чем осознание того, что даже журналы мод потеряют свою
притягательность и что однажды даже "Vogue" ("Мода" -- популярный в то время
английский журнал), так страстно желаемый все эти четыре года английский
"Vogue", можно будет рассматривать без содрогания, без интереса, без
понимания.
Когда она ловила себя на такого рода представлениях, то называла их
фантастическими, хотя это, собственно, были скорее трезвые, чем
фантастические мысли, которые казались фантастическими лишь постольку,
поскольку здесь имело место не протрезвление после опьянения, а и без того
трезвое и почти что нормальное состояние, возникающее после последующего и
дальнейшего отрезвления, так что оно становится, так сказать, еще более
нормальным и заканчивается отрицательностью. Такие оценки, естественно, до
определенной степени всегда относительны; границу между трезвостью и
опьянением не всегда можно выдержать, и в конечном счете остается
неразрешимой проблемой, возможно ли обозначить русское человеколюбие
опьянением, можно ли примерять это уже на нормальные социальные
взаимоотношения людей и как надо воспринимать общий обзор вещей -- как
опьянение или как трезвость. Тем не менее не невозможно, чтобы для трезвости
существовало состояние энтропии или некая абсолютная точка отсчета, некая
абсолютная нулевая точка, к которой неизбежно и неудержимо стремятся все
отношения, И то, что Ханна Вендлинг находилась на этом пути, было само по
себе в какой-то степени возможным, являясь в принципе не чем иным, как
опережением моды: энтропия человека есть его абсолютное уединение, а то, что
он называл раньше гармонией или равновесием, было, возможно, всего лишь
копией, копией, сделанной им с социальной структуры, он не мог не сделать
ее, пока сам еще оставался ее частью. Но чем более одиноким он становился,
тем больше распадались перед ним и изолировались от него вещи, тем
безразличнее, должно быть, становились ему взаимосвязи между вещами, и в
итоге он едва ли мог уже различать их. С такими мыслями ходила Ханна
Вендлинг по дому, по саду, бродила по дорожкам, вымощенным по английскому
образцу каменными плитами, и не видела больше ничего в архитектуре и
переплетении белых дорожек; насколько болезненным это должно было бы быть,
но это едва ли казалось болезненным, поскольку было неизбежным.
Теперь Хугюнау ежедневно наведывался на Фишерштрассе к господину Эшу.
Следуя многократно проверенному деловому обычаю, он ни единым словом не
касался дела, ради которого приходил, а ждал инициативы со стороны партнера,
он болтал о погоде, распространялся об урожае, говорил о победах. Заметив,
что о победах Эш и слышать ничего не желает, оставил их в покое и
ограничился погодой.
Во дворе он как-то встретил Маргерите. Девочка отнеслась к нему
доверчиво, вцепился за его палец и захотела снова посетить типографию.
Хугюнау подумал: "Ага, ты думаешь, что это опять принесет тебе двадцать
пфеннигов, но дядя Хугюнау еще недостаточно богат, на все требуется время".
Тем не менее он всучил девочке десять пфеннигов для копилки,
"Ну, так что же мы будем делать, когда оба разбогатеем?.," Девочка
ничего не ответила, а уставилась в землю. Наконец нерешительно проговорила:
"Уедем отсюда".
Хугюнау по непонятной причине было приятно это слышать: "Значит, для
этого нужны тебе деньги... Ну что ж, когда мы разбогатеем, то сможем уехать
вместе, Я беру тебя с собой". "Да",-- согласилась Маргерите.
Когда он поднимался к Эшу, она, как правило, карабкалась за ним,
садилась на пол и слушала. Или же, по крайней мере, провожала его до двери.
.
Зная, что девочка слышит его, Хугюнау сказал: "Люблю детей",
На Эша, как показалось, это произвело хорошее впечатление. Он
усмехнулся: "Это сорванец... Она, наверное, и убить способна".
"Hai'ssez les Prussiens" (Ненавидьте прусаков (фр.).),-- не смог
удержаться от такой мысли Хугюнау, хотя Эш был вовсе не пруссаком, а
люксембуржцем. Эш продолжал: "Я частенько думаю над тем, чтобы удочерить
этого маленького сорванца... у нас ведь нет детей". Хугюнау удивился: "Чужой
ребенок!.."
Эш сказал: "Чужой или свой... это же все равно... он ведь никому не
нужен".
Хугюнау засмеялся: "Так ведь и о собственном не всегда можно сказать
наверняка".
Эш продолжал: "Отец интернирован.,, я говорил жене, что можно было бы
удочерить... девочка ведь почти что сирота".
Хугюнау задумчиво произнес: "Хм, но тогда вам придется о ней
заботиться".
"Естественно",-- ответил Эш.
"Будь в вашем распоряжении немного денег или получи вы их, например,
продав что-нибудь, тогда вы могли бы заключить договор страхования жизни для
своей семьи. Я поддерживаю связи с различными компаниями". "Ну",--
отреагировал Эш.
"Я, слава Богу, холостяк, в столь тяжелые времена -- неоценимое
преимущество. Но если бы я вознамерился обзавестись собственным домом, то
все-таки обезопасил бы свою семью деньгами или еще каким-нибудь образом. Да,
но у вас-то завидные возможности сделать это..."
Хугюнау ушел. Во дворе его ждала Маргерите. "Ты хотела бы остаться
здесь навсегда?" "Где здесь?" -- поинтересовалась девочка. "Ну, здесь, у
дяди Эша".
Девочка зло уставилась на него. Хугюнау подмигнул "отрицательно покачал
головой:
"Нет, не так ли?" Маргерите ответила ему улыбкой.
"Значит, ты не хочешь..."
"Нет, мне здесь не нравится".
"Он тебе вообще не нравится... он наверняка очень строг с тобой, а?" --
и Хугюнау показал, как стегают ремнем. Маргерите презрительно скривила губы:
"Не,.." "А она... тетя Эш?.,"
Ребенок пожал плечами.
Хугюнау остался доволен: "Значит, ты здесь не остаешься. Мы уедем
вдвоем, вместе, в Бельгию, Давай теперь мы пойдем к господину Линднеру в
типографию".
Словно два друга они направились к печатной машине и стали смотреть,
как господин Линднер заправляет бумагу.
История девушки из Армии спасения в Берлине (4)
Ощущение, что евреи наблюдают за мной, не обмануло меня. В течение двух
дней мне слегка нездоровилось, я едва прикасался к завтраку, а на людях
появлялся всего лишь на полчаса. Вечером второго дня в дверь моей комнатушки
постучали, и к моему удивлению вошел маленького роста мужчина, которого я
всегда считал врачом. Он и вправду оказался тем, за кого я его принимал.
"бы, должно быть, заболели?" - спросил он.
"Нет,- ответил я - а если и так, то кого это касается?"
"Вам это ничего не будет стоить, никаких денег,- пробормотал он
нерешительно,- просто нужно помочь".
"Благодарю, я в полном порядке".
Он стоял передо мной, держа трость прижатой к груди.
"Температура?" - спросил он. 81
"Нет, все в полном порядке, я сейчас выйду". Я поднялся, и мы вместе
вышли из комнаты. В передней ждал один из молодых евреев с театральным
пушком на щеках.
Здесь врач отрекомендовался: "Меня зовут доктор Литвак", Бертранд
Мюллер, доктор философии", Я протянул ему руку, он не преминул всучить мне и
свою - сухую и холодную, такую же гладенькую, как и его лицо.
Они присоединились ко мне, словно это было само собой
разумеющееся дело. Хотя у меня практически не было никакой
цели, я шел быстрым шагом. Эти оба, расположившись справа и слева от
меня, выдерживали шаг и беседовали друг с другом
на идиш. Возмущение мое было вполне оправданным: "Я не понимаю ни
единого слова".
Они рассмеялись, а один заметил: "Он говорит, что ничего не понимает".
Через мгновение: "Вы что, и вправду не понимаете идиш?" "Нет".
Мы вышли на Райхенбергштрассе, и я взял курс на Рикс-дорф.
Ну и тут мы встретили Мари. Она стояла, прислонившись к фонарному
столбу. Было уже довольно темно, ведь экономили на газе. И тем не менее я
сразу же узнал ее.
Впрочем, окна забегаловки напротив слегка ее освещали.
Мари тоже узнала меня; она улыбнулась, затем поинтересовалась: "Это
ваши друзья?"
"Соседи".
Я предложил зайти в забегаловку; Мари выглядела утомленной, и,
казалось, ей надо подкрепиться. Однако оба моих попутчика от приглашения
отказались. Может, опасались, что их заставят есть свинину, а может,
побаивались насмешек или еще чего-нибудь. В любом случае вполне можно было
бы воспользоваться ситуацией, чтобы избавиться от них.
Но тут случилось нечто странное: Мари взяла сторону евреев, сказав, что
вовсе не голодна, и, словно по другому и быть не могло, пошла впереди с
молодым евреем, тогда как я поплелся сзади с доктором Литваком.
"Кто он?" - спросил я у врача, указав на молодого еврея, полы серого
сюртука которого болтались передо мной.
"Его зовут Нухем Зуссин", - ответил доктор Литвак.
Старший полковой врач Куленбек и доктор Кессель оперировали. В целом
Куленбек щадил доктора Кесселя, который, являясь в лазарете ассистентом
врача, был сильно перегружен гражданской практикой и делами больничной
кассы; но теперь наступление обеспечивало приток новых пациентов, и тут уж
ничего не поделаешь. Счастье, что попадались всего лишь легкие случаи. Хотя,
смотря что называть легкими случаями.
А поскольку они были настоящими врачами, то позже, расположившись в
комнате Куленбека, они обсуждали свои случаи. Флуршютц тоже не заставил себя
долго ждать.
"Жаль, что вас сегодня не было со мной, Флуршютц, вы бы уж отвели
душу,-- говорил Куленбек,-- просто колоссально, сколько узнаешь... не сделай
мы операцию, этот человек ковылял бы всю свою жизнь больным,-- он
засмеялся,-- а теперь через шесть недель он вновь сможет стрелять",
Вмешался Кессель: "Хотел бы я, чтобы наши бедные пациенты, пользующиеся
услугами больничной кассы, имели бы такие же условия, как и больные здесь".
Куленбек продолжил: "А вы знаете историю одного преступника, который
проглотил рыбью косточку и которого прооперировали, чтобы утром повесить?
Это, между прочим, наша
профессия",
Флуршютц сказал: "Если бы забастовали врачи всех воюющих сторон, то и
война скоро закончилась бы".
"Вот-вот Флуршютц, можете начинать".
Доктор Кессель произнес: "Как бы я хотел оттарабанить обратно эту
ленточку... и не стыдно вам, Куленбек, так подставить старого коллегу!"
"А что мне было делать, я должен был представить вас. Для гражданских
эта бело-черная штуковина (Специальная медаль для медиков, о которой идет
речь, носилась на черно-белой ленте) выделяется по норме".
"Ага, и вы расхаживаете тут с бело-черной ленточкой. А впрочем,
Флуршютц, вы уже давным-давно на очереди".
Флурщютц заявил: "В принципе, дело-то ведь в том, что сидишь вот здесь,
говоришь о более или менее интересных случаях и ни о чем другом даже и не
думаешь. Да у нас вообще нет ;; времени думать о чем-то другом... И так
везде. Потребляешь то, что делаешь, просто потребляешь и все",
Доктор Кессель встрепенулся: "О Боже милостивый, мне пятьдесят шесть, о
чем мне еще думать! Я доволен уже тем, что вечером имею возможность лечь в
свою постель".
Вмешался Куленбек: "Не выпьете ли крепенького из полковых запасов? В
два часа мы снова получим кое-что на двадцать человек... Останетесь до
приема здесь?"
Он поднялся, подошел к шкафу с медикаментами, который стоял у окна, и
достал бутылку коньяка и три рюмки. Он стоял в профиль, на фоне окна резко
выделялась его бородка, которая казалась роскошной.
Флуршютц сказал: "Профессия, в которую нас угораздило вляпаться,
выматывает нас всех без остатка. И военное дело, и патриотизм есть не что
иное, как такого же рода профессии.
"Слава Богу,-- вставил Куленбек,-- врачам нет нужды философствовать".
Вошла сестра Матильда. От нее исходил запах свежевымытого тела. Или
считалось, что она должна так пахнуть. Ее узкое длинноносое лицо
контрастировало с красными руками служанки.
"Господин старший полковой врач, позвонили с вокзала, транспорт уже
прибыл".
"Очень хорошо, еще сигаретку на прощанье. Сестра, вы едете со мной?"
"На вокзале есть сестра Карла и сестра Эмми".
"Хорошо. Значит, вперед, Флуршютц".
"Под звуки фанфар и звон литавр",-- высокопарно, но без
соответствующего настроения произнес доктор Кессель.
Сестра Матильда остановилась у двери, Ей нравилось находиться здесь, во
врачебной комнате, Когда все вышли, Флуршютц обратил внимание на белизну ее
мраморной шеи, увидел веснушки у корней волос, и его охватило легкое
волнение.
"Доброго вам дня, сестра",-- произнес старший полковой врач.
"Всего хорошего, сестра",-- не задержался с пожеланием; Флуршютц.
"Храни вас Господь",--сказал доктор Кессель.
Перед глазами каменщика Гедике стояли деревья и дома, менялась погода,
был день и была ночь, ходили туда и сюда люди, и он слышал, как они говорят.
На круглых предметах из металла или фаянса приносили еду и ставили перед
ним. Все это он знал, но путь, который вел к этим вещам или который приводил
их к нему, был изнурительным и тяжелым: каменщику Гедике сейчас было куда
труднее работать, чем когда-либо раньше, поскольку было совсем не таким само
собой разумеющимся делом поднести ложку ко рту, когда совершенно невозможно
было понять, кто кого кормит; исходя из пугающей потребности разобраться во
всем, это становилось мукой безнадежной работы и невыполнимой обязанности,
поскольку никому, а меньше всего самому человеку Гедике, не представлялось
возможным создать теорию о конструктивных элементах того строения, которое
являло собой душу того же самого Гедике, Так, например, было бы неправильно
утверждать, что человек Гедике составлен из множества Гедике, хотя бы из
подростка Людвига Гедике, который играл на улице, онанировал вместе с
друзьями и строил туннели на мусорниках и в песчаных карьерах, из этого
подростка Гедике, которого мать звала к столу, чтобы он затем отнес обед на
стройку отцу, тоже работавшему каменщиком, утверждать, что этот подросток
Людвиг Гедике является составной частью его теперешнего "Я" было бы так же
неправильно, как и пытаться увидеть другую составную часть хотя бы в том
молодом парне Гедике, который так сильно завидовал гамбургским плотникам
из-за их широкополых шляп и перламутровых жилетов, что успокоился только
тогда, когда им всем назло совратил в кустах на берегу реки невесту плотника
Гюрцнера, он, простой подмастерье каменщика, и было неправильно утверждать,
что еще одной составной частью является тот мужчина, который во время
забастовки вывел из строя бетономешалку и тем не менее вышел из организации,
когда женился на служанке Анне Лампрехт только потому, что она так горько
плакала из-за своего ребенка; нет, такого рода продольный срез с личности,
такого рода псевдоисторическое расслоение никогда не станут составными
частями личности, поскольку не в состоянии выйти за пределы биографии.
Следовательно, трудности, с которыми приходилось бороться человеку Гедике,
наверняка состояли не в том, что он ощущал, будто в нем живет целый ряд этих
лиц, вероятно, трудность состояла в том, что этот ряд обрывался как-то
сразу, так что биография прерывалась в одном определенном месте, и в том,
что не было связи с ним, которому подобало бы быть последним звеном в этом
ряду, что он таким образом, отделившись от того, что он едва ли мог назвать
своей жизнью, утрачивал собственное существование, Он видел те фигуры словно
через закопченное стекло, и если он, поднося ложку корту, охотно покормил бы
и того мужчину, который спал вместе с невестой Гюрцнера под кустами, да,
если бы даже это и приносило огромную радость, то тем не менее было
невозможно перекинуть мостик, приходилось, так сказать, оставаться на другом
берегу и дотянуться до того мужчины на той стороне было не под силу. 1/1
если бы даже, вопреки всему, удалось перекинуть мостик, то едва ли было
наверняка известно, кто, собственно, вспоминает о невесте Гюрцнера: глаза,
видевшие тогда перед собой прибрежные кусты, были не теми, что созерцали
деревья у шоссе здесь, и они опять же были не совсем теми, которые
осматривались по сторонам в этой комнате. И конечно, был Гедике, который не
мог стерпеть и который запрещал, что-бы кормили того человека, того мужчину,
который все еще был готов переспать с невестой Гюрцнера. И Гедике, которому
приходилось терпеть боли в нижней части тела, мог бы с таким же успехом быть
как тем, кто издавал этот запрет, так и тем, кому приходилось его нарушать,
но он мог точно так же оказаться и совершенно другим. Имели место в высшей
степени сложные взаимоотношения, и каменщику Гедике никак не удавалось
увидеть всей целостности картины. Возможно, они возникали потому, что
приходящий в себя Гедике не хотел призывать обратно частички своей души, а
может, они и были причиной того, что он оказывался неспособным сделать это.
Конечно, будь он в состоянии заглянуть в глубь себя, он не смог бы так
просто отмахнуться от того, что в каждой из допущенных частичек своего "Я"
увидел бы отдельного Гедике, приблизительно так, как если бы каждая из этих
частичек создавала вокруг себя некую свою самостоятельную зону, поскольку не
исключено, что с душой происходит то же, что и с протоплазмой, в которой
делением достигается нагромождение клеточных ядер и, следовательно,
создаются зоны самостоятельно функционирующей жизни. В душе Гедике также
существовало множество самостоятельно функционирующих фрагментарных жизней,
каждую из которых в отдельности позволительно было бы называть жизнью
Гедике, и свести их все в одно целое было весьма изнурительной и едва ли
осуществимой работой.
И работу эту каменщику Гедике предстояло осуществить совершенно в
одиночку; и не было там никого, кто мог бы ему помочь.
Когда Хугюнау, выдержав паузу приличия продолжительностью в два дня,
снова появился у Эша, в плетеном кресле рядом с рабочим столом он увидел
широкобедрую, безликую и без резко выраженных признаков пола особу
неопределенного возраста. Это была госпожа Эш, и Хугюнау понял, что теперь
он будет победителем в этой игре, Ему оставалось всего лишь подать себя в
выгодном свете: "О, достопочтенная госпожа поддержит нас в столь трудных
рукой еще раз подать рапорт на службу? Чтобы метать гранаты, достаточно и
одной... Вы не поможете мне прикурить сигарету?"
"А что, вы уже успели сегодня опрокинуть, Ярецки?"
"Я? Стоит ли говорить о том, что я сегодня не опрокинул ни капли, и
причиной тому есть вино, к которому я вас сейчас отведу".
"Хорошо, ну а как же насчет "АЕГ"?"
Ярецки усмехнулся: "Если уж быть откровенным, то это сентиментальная
попытка вернуться к гражданской жизни, иметь перед собой карьеру,
остепениться, завести семью... но в это вы верите так же мало, как и я".
"А почему, собственно, я не должен в это верить?"
Ярецки продекламировал, подчеркивая ритм сигаретой: "Потому что...
война... никогда... не кончится, ну сколько еще прикажете вам это
повторять!"
"Такой исход также возможен",-- согласился Флуршютц.
"Это единственный исход".
Они подошли к городским воротам. Ярецки поставил ногу на бордюрный
камень, вытащил из кармана перчатки и, зажав сигарету в углу рта, выбил ими
дорожную пыль на ботинках. Затем он разгладил усы, и, проследовав под
холодной аркой ворот, они вышли в узкий тихий переулок.
РАСПАД ЦЕННОСТЕЙ (3)
Превалирование архитектурного стиля в характеристике эпохи - одна из
самых странных вещей. Дэ и вообще - это совершенно примечательное
привилегированное положение, занимаемое изобразительным искусством в
истории! Вне всякого сомнения, оно представляет собой всего лишь
незначительную часть всей полноты человеческой деятельности, свойственной
эпохе, и все же по силе характеристики изобразительное искусство превосходит
все другие духовные области, превосходит поэзию, превосходит даже науку и
религию. Чье существование длится тысячелетиями? Произведений
изобразительного искусства; они остаются выразителями эпохи и ее стиля.
Невозможно объяснить это только долговечностью материала: из прошедших
столетий до нас дошло великое множество исписанной бумаги, и все-таки каждая
готическая статуя "средневековее" всей средневековой литературы. Нет, это
было бы очень скудное объяснение, если таковое и возможно, то искать его
следует в самой сути понятия "стиль".
Стиль - это не только что-то, ограничиваемое строениями или
изобразительным искусством, стиль - это нечто, пронизывающее в одинаковой
степени все жизненные проявления эпохи. Нелепо было бы считать художника
исключительным человеком, который существует особенным образом в рамках
стиля и творит его, тогда как другие не имеют к этому отношения.
Нет, если есть стиль, то им наполнены все жизненные проявления, стиль в
одинаковой степени присутствует как в образе мыслей того или иного времени,
так и в любом действии, совершаемом людьми этого времени. Исходя просто из
того, что должно быть так, поскольку иначе быть не может, следует искать
объяснение сему удивительному факту - именно действия, воплощенные в
пространственном выражении, приобрели столь чрезвычайное, в прямом смысле
слова зрительно осязаемое
значение.
Может быть, лишено смысла ломать над этим голову, если здесь не кроется
та проблема, которая одна лишь оправдывает все философские раздумья: страх
перед небытием, страх перед временем, которое ведет к смерти. А может,
беспокойство, исходящее от плохой архитектуры и ведущее к тому, что я
прячусь в своей квартире, может, оно есть не что иное, как тот страх. Ибо
то, что человек делает всегда, он делает для того, чтобы уничтожить время,
отменить его, и отмена эта есть пространство. Даже музыка, штора0 существует
только лишь во времени и наполняет это время, превращает его в пространство,
и то, что процесс мышления протекает в пространственном измерении, что
процесс этот представляет собой слияние невыразимо развитых, существующих во
множестве измерений логических пространств, является теорией, имеющей
наибольшую вероятность. Если это так, то совершенно очевидно, что все те
воплощения, которые непосредственно касаются пространства, приобретают
значение и смысл, которые не может приобрести никакая иная человеческая
деятельность. И тогда становится понятным особенно симптоматическое значение
орнамента, поскольку орнамент, освобождаясь от всякой целевой формы, если и
не произрастает из нее, то становится абстрактным выражением, "формулой"
всей пространственной мысли, становится формулой самого стиля и,
следовательно, формулой всей эпохи и ее жизни.
В этом, кажется, состоит, так и хочется сказать магическое значение, и
становится очевидным, что эпохе, полностью находящейся во власти смерти и
преисподней, приходится жить в стиле, которому не под силу больше сотворить
орнамент.
Если бы тогда не планировалось строительство дома, то Ханна Вендлинг,
наверное, не влюбилась бы в молодого провинциального адвоката. Но в 1910
году молодые девушки из лучших слоев общества зачитывались "Studio",
"Innendekoration", "Deutsche Kunst und Dekoration" ("Студия", "Внутреннее
оформление", "Немецкое искусство и оформление" -- названия популярных в то
время журналов (нем.)), любимым произведением было "Stilmobel in England"
("Стильная мебель в Англии" (нем.)), их эротические представления о браке
были теснейшим образом связаны с архитектурными проблемами. Дом Вендлингов,
или "Дом в розах", как было написано буквами в стиле барокко на его
фронтоне, в довольно скромной степени соответствовал этим идеалам: низко
спускающаяся крыша, майоликовые девочки у входа в дом, символизирующие
любовь и плодовитость, холл в английском стиле с камином из необожженного
кирпича, а на каминном карнизе -- медные безделушки. Стоило большого труда
расположить мебель в таком правильном порядке, чтобы повсюду начинало царить
архитектурное равновесие, а когда все было готово, то у Ханны Вендлинг
возникло ощущение, будто только ей одной ведомо совершенство этого
равновесия, несмотря на то что Хайнрих участвовал во всем -- да, хороший
кусок ее супружеского счастья был положен в такое совместное знание тайной
гармонии расположения мебели и картин, 1 Так вот, мебель с тех пор не
перемещалась, напротив, осуществлялся строжайший контроль за тем, чтобы ни
на один миллиметр не изменить первоначальный план, и тем не менее? все стало
совершенно другим. Что случилось? Разве равновесие может износиться, разве
может произойти нечто подобное с гармонией? Вначале она не осознавала, что
за этим таится безучастность-- просто на смену положительного пришло
состояние нейтральности, и прежде чем оно превратилось в отрицательное, она
стала замечать, что не то чтобы дом или расположение мебели стали ей вдруг
неприятными, с этим, в крайнем случае, можно было бы справиться, переставив
мебель, нет, это было нечто, что таилось более глубоко; это было проклятие
чего-то случайного, снесенного в одну кучу, которое нависло над вещами, над
соединением этих вещей, и невозможно было выдумать другой порядок, который
не оказался бы таким же случайным и неупорядоченным, как существующий. Без
сомнения, во всем этом присутствовал какой-то определенный беспорядок,
какой-то мрак, почти даже страх, особенно потому, что не было заметно
никакой причины, почему неуверенность архитектурного стиля должна
останавливаться перед другими проявлениями чувств или даже перед вопросами
моды; это было странно пугающе, но ничто, наверное, не внушало большего
страха, чем осознание того, что даже журналы мод потеряют свою
притягательность и что однажды даже "Vogue" ("Мода" -- популярный в то время
английский журнал), так страстно желаемый все эти четыре года английский
"Vogue", можно будет рассматривать без содрогания, без интереса, без
понимания.
Когда она ловила себя на такого рода представлениях, то называла их
фантастическими, хотя это, собственно, были скорее трезвые, чем
фантастические мысли, которые казались фантастическими лишь постольку,
поскольку здесь имело место не протрезвление после опьянения, а и без того
трезвое и почти что нормальное состояние, возникающее после последующего и
дальнейшего отрезвления, так что оно становится, так сказать, еще более
нормальным и заканчивается отрицательностью. Такие оценки, естественно, до
определенной степени всегда относительны; границу между трезвостью и
опьянением не всегда можно выдержать, и в конечном счете остается
неразрешимой проблемой, возможно ли обозначить русское человеколюбие
опьянением, можно ли примерять это уже на нормальные социальные
взаимоотношения людей и как надо воспринимать общий обзор вещей -- как
опьянение или как трезвость. Тем не менее не невозможно, чтобы для трезвости
существовало состояние энтропии или некая абсолютная точка отсчета, некая
абсолютная нулевая точка, к которой неизбежно и неудержимо стремятся все
отношения, И то, что Ханна Вендлинг находилась на этом пути, было само по
себе в какой-то степени возможным, являясь в принципе не чем иным, как
опережением моды: энтропия человека есть его абсолютное уединение, а то, что
он называл раньше гармонией или равновесием, было, возможно, всего лишь
копией, копией, сделанной им с социальной структуры, он не мог не сделать
ее, пока сам еще оставался ее частью. Но чем более одиноким он становился,
тем больше распадались перед ним и изолировались от него вещи, тем
безразличнее, должно быть, становились ему взаимосвязи между вещами, и в
итоге он едва ли мог уже различать их. С такими мыслями ходила Ханна
Вендлинг по дому, по саду, бродила по дорожкам, вымощенным по английскому
образцу каменными плитами, и не видела больше ничего в архитектуре и
переплетении белых дорожек; насколько болезненным это должно было бы быть,
но это едва ли казалось болезненным, поскольку было неизбежным.
Теперь Хугюнау ежедневно наведывался на Фишерштрассе к господину Эшу.
Следуя многократно проверенному деловому обычаю, он ни единым словом не
касался дела, ради которого приходил, а ждал инициативы со стороны партнера,
он болтал о погоде, распространялся об урожае, говорил о победах. Заметив,
что о победах Эш и слышать ничего не желает, оставил их в покое и
ограничился погодой.
Во дворе он как-то встретил Маргерите. Девочка отнеслась к нему
доверчиво, вцепился за его палец и захотела снова посетить типографию.
Хугюнау подумал: "Ага, ты думаешь, что это опять принесет тебе двадцать
пфеннигов, но дядя Хугюнау еще недостаточно богат, на все требуется время".
Тем не менее он всучил девочке десять пфеннигов для копилки,
"Ну, так что же мы будем делать, когда оба разбогатеем?.," Девочка
ничего не ответила, а уставилась в землю. Наконец нерешительно проговорила:
"Уедем отсюда".
Хугюнау по непонятной причине было приятно это слышать: "Значит, для
этого нужны тебе деньги... Ну что ж, когда мы разбогатеем, то сможем уехать
вместе, Я беру тебя с собой". "Да",-- согласилась Маргерите.
Когда он поднимался к Эшу, она, как правило, карабкалась за ним,
садилась на пол и слушала. Или же, по крайней мере, провожала его до двери.
.
Зная, что девочка слышит его, Хугюнау сказал: "Люблю детей",
На Эша, как показалось, это произвело хорошее впечатление. Он
усмехнулся: "Это сорванец... Она, наверное, и убить способна".
"Hai'ssez les Prussiens" (Ненавидьте прусаков (фр.).),-- не смог
удержаться от такой мысли Хугюнау, хотя Эш был вовсе не пруссаком, а
люксембуржцем. Эш продолжал: "Я частенько думаю над тем, чтобы удочерить
этого маленького сорванца... у нас ведь нет детей". Хугюнау удивился: "Чужой
ребенок!.."
Эш сказал: "Чужой или свой... это же все равно... он ведь никому не
нужен".
Хугюнау засмеялся: "Так ведь и о собственном не всегда можно сказать
наверняка".
Эш продолжал: "Отец интернирован.,, я говорил жене, что можно было бы
удочерить... девочка ведь почти что сирота".
Хугюнау задумчиво произнес: "Хм, но тогда вам придется о ней
заботиться".
"Естественно",-- ответил Эш.
"Будь в вашем распоряжении немного денег или получи вы их, например,
продав что-нибудь, тогда вы могли бы заключить договор страхования жизни для
своей семьи. Я поддерживаю связи с различными компаниями". "Ну",--
отреагировал Эш.
"Я, слава Богу, холостяк, в столь тяжелые времена -- неоценимое
преимущество. Но если бы я вознамерился обзавестись собственным домом, то
все-таки обезопасил бы свою семью деньгами или еще каким-нибудь образом. Да,
но у вас-то завидные возможности сделать это..."
Хугюнау ушел. Во дворе его ждала Маргерите. "Ты хотела бы остаться
здесь навсегда?" "Где здесь?" -- поинтересовалась девочка. "Ну, здесь, у
дяди Эша".
Девочка зло уставилась на него. Хугюнау подмигнул "отрицательно покачал
головой:
"Нет, не так ли?" Маргерите ответила ему улыбкой.
"Значит, ты не хочешь..."
"Нет, мне здесь не нравится".
"Он тебе вообще не нравится... он наверняка очень строг с тобой, а?" --
и Хугюнау показал, как стегают ремнем. Маргерите презрительно скривила губы:
"Не,.." "А она... тетя Эш?.,"
Ребенок пожал плечами.
Хугюнау остался доволен: "Значит, ты здесь не остаешься. Мы уедем
вдвоем, вместе, в Бельгию, Давай теперь мы пойдем к господину Линднеру в
типографию".
Словно два друга они направились к печатной машине и стали смотреть,
как господин Линднер заправляет бумагу.
История девушки из Армии спасения в Берлине (4)
Ощущение, что евреи наблюдают за мной, не обмануло меня. В течение двух
дней мне слегка нездоровилось, я едва прикасался к завтраку, а на людях
появлялся всего лишь на полчаса. Вечером второго дня в дверь моей комнатушки
постучали, и к моему удивлению вошел маленького роста мужчина, которого я
всегда считал врачом. Он и вправду оказался тем, за кого я его принимал.
"бы, должно быть, заболели?" - спросил он.
"Нет,- ответил я - а если и так, то кого это касается?"
"Вам это ничего не будет стоить, никаких денег,- пробормотал он
нерешительно,- просто нужно помочь".
"Благодарю, я в полном порядке".
Он стоял передо мной, держа трость прижатой к груди.
"Температура?" - спросил он. 81
"Нет, все в полном порядке, я сейчас выйду". Я поднялся, и мы вместе
вышли из комнаты. В передней ждал один из молодых евреев с театральным
пушком на щеках.
Здесь врач отрекомендовался: "Меня зовут доктор Литвак", Бертранд
Мюллер, доктор философии", Я протянул ему руку, он не преминул всучить мне и
свою - сухую и холодную, такую же гладенькую, как и его лицо.
Они присоединились ко мне, словно это было само собой
разумеющееся дело. Хотя у меня практически не было никакой
цели, я шел быстрым шагом. Эти оба, расположившись справа и слева от
меня, выдерживали шаг и беседовали друг с другом
на идиш. Возмущение мое было вполне оправданным: "Я не понимаю ни
единого слова".
Они рассмеялись, а один заметил: "Он говорит, что ничего не понимает".
Через мгновение: "Вы что, и вправду не понимаете идиш?" "Нет".
Мы вышли на Райхенбергштрассе, и я взял курс на Рикс-дорф.
Ну и тут мы встретили Мари. Она стояла, прислонившись к фонарному
столбу. Было уже довольно темно, ведь экономили на газе. И тем не менее я
сразу же узнал ее.
Впрочем, окна забегаловки напротив слегка ее освещали.
Мари тоже узнала меня; она улыбнулась, затем поинтересовалась: "Это
ваши друзья?"
"Соседи".
Я предложил зайти в забегаловку; Мари выглядела утомленной, и,
казалось, ей надо подкрепиться. Однако оба моих попутчика от приглашения
отказались. Может, опасались, что их заставят есть свинину, а может,
побаивались насмешек или еще чего-нибудь. В любом случае вполне можно было
бы воспользоваться ситуацией, чтобы избавиться от них.
Но тут случилось нечто странное: Мари взяла сторону евреев, сказав, что
вовсе не голодна, и, словно по другому и быть не могло, пошла впереди с
молодым евреем, тогда как я поплелся сзади с доктором Литваком.
"Кто он?" - спросил я у врача, указав на молодого еврея, полы серого
сюртука которого болтались передо мной.
"Его зовут Нухем Зуссин", - ответил доктор Литвак.
Старший полковой врач Куленбек и доктор Кессель оперировали. В целом
Куленбек щадил доктора Кесселя, который, являясь в лазарете ассистентом
врача, был сильно перегружен гражданской практикой и делами больничной
кассы; но теперь наступление обеспечивало приток новых пациентов, и тут уж
ничего не поделаешь. Счастье, что попадались всего лишь легкие случаи. Хотя,
смотря что называть легкими случаями.
А поскольку они были настоящими врачами, то позже, расположившись в
комнате Куленбека, они обсуждали свои случаи. Флуршютц тоже не заставил себя
долго ждать.
"Жаль, что вас сегодня не было со мной, Флуршютц, вы бы уж отвели
душу,-- говорил Куленбек,-- просто колоссально, сколько узнаешь... не сделай
мы операцию, этот человек ковылял бы всю свою жизнь больным,-- он
засмеялся,-- а теперь через шесть недель он вновь сможет стрелять",
Вмешался Кессель: "Хотел бы я, чтобы наши бедные пациенты, пользующиеся
услугами больничной кассы, имели бы такие же условия, как и больные здесь".
Куленбек продолжил: "А вы знаете историю одного преступника, который
проглотил рыбью косточку и которого прооперировали, чтобы утром повесить?
Это, между прочим, наша
профессия",
Флуршютц сказал: "Если бы забастовали врачи всех воюющих сторон, то и
война скоро закончилась бы".
"Вот-вот Флуршютц, можете начинать".
Доктор Кессель произнес: "Как бы я хотел оттарабанить обратно эту
ленточку... и не стыдно вам, Куленбек, так подставить старого коллегу!"
"А что мне было делать, я должен был представить вас. Для гражданских
эта бело-черная штуковина (Специальная медаль для медиков, о которой идет
речь, носилась на черно-белой ленте) выделяется по норме".
"Ага, и вы расхаживаете тут с бело-черной ленточкой. А впрочем,
Флуршютц, вы уже давным-давно на очереди".
Флурщютц заявил: "В принципе, дело-то ведь в том, что сидишь вот здесь,
говоришь о более или менее интересных случаях и ни о чем другом даже и не
думаешь. Да у нас вообще нет ;; времени думать о чем-то другом... И так
везде. Потребляешь то, что делаешь, просто потребляешь и все",
Доктор Кессель встрепенулся: "О Боже милостивый, мне пятьдесят шесть, о
чем мне еще думать! Я доволен уже тем, что вечером имею возможность лечь в
свою постель".
Вмешался Куленбек: "Не выпьете ли крепенького из полковых запасов? В
два часа мы снова получим кое-что на двадцать человек... Останетесь до
приема здесь?"
Он поднялся, подошел к шкафу с медикаментами, который стоял у окна, и
достал бутылку коньяка и три рюмки. Он стоял в профиль, на фоне окна резко
выделялась его бородка, которая казалась роскошной.
Флуршютц сказал: "Профессия, в которую нас угораздило вляпаться,
выматывает нас всех без остатка. И военное дело, и патриотизм есть не что
иное, как такого же рода профессии.
"Слава Богу,-- вставил Куленбек,-- врачам нет нужды философствовать".
Вошла сестра Матильда. От нее исходил запах свежевымытого тела. Или
считалось, что она должна так пахнуть. Ее узкое длинноносое лицо
контрастировало с красными руками служанки.
"Господин старший полковой врач, позвонили с вокзала, транспорт уже
прибыл".
"Очень хорошо, еще сигаретку на прощанье. Сестра, вы едете со мной?"
"На вокзале есть сестра Карла и сестра Эмми".
"Хорошо. Значит, вперед, Флуршютц".
"Под звуки фанфар и звон литавр",-- высокопарно, но без
соответствующего настроения произнес доктор Кессель.
Сестра Матильда остановилась у двери, Ей нравилось находиться здесь, во
врачебной комнате, Когда все вышли, Флуршютц обратил внимание на белизну ее
мраморной шеи, увидел веснушки у корней волос, и его охватило легкое
волнение.
"Доброго вам дня, сестра",-- произнес старший полковой врач.
"Всего хорошего, сестра",-- не задержался с пожеланием; Флуршютц.
"Храни вас Господь",--сказал доктор Кессель.
Перед глазами каменщика Гедике стояли деревья и дома, менялась погода,
был день и была ночь, ходили туда и сюда люди, и он слышал, как они говорят.
На круглых предметах из металла или фаянса приносили еду и ставили перед
ним. Все это он знал, но путь, который вел к этим вещам или который приводил
их к нему, был изнурительным и тяжелым: каменщику Гедике сейчас было куда
труднее работать, чем когда-либо раньше, поскольку было совсем не таким само
собой разумеющимся делом поднести ложку ко рту, когда совершенно невозможно
было понять, кто кого кормит; исходя из пугающей потребности разобраться во
всем, это становилось мукой безнадежной работы и невыполнимой обязанности,
поскольку никому, а меньше всего самому человеку Гедике, не представлялось
возможным создать теорию о конструктивных элементах того строения, которое
являло собой душу того же самого Гедике, Так, например, было бы неправильно
утверждать, что человек Гедике составлен из множества Гедике, хотя бы из
подростка Людвига Гедике, который играл на улице, онанировал вместе с
друзьями и строил туннели на мусорниках и в песчаных карьерах, из этого
подростка Гедике, которого мать звала к столу, чтобы он затем отнес обед на
стройку отцу, тоже работавшему каменщиком, утверждать, что этот подросток
Людвиг Гедике является составной частью его теперешнего "Я" было бы так же
неправильно, как и пытаться увидеть другую составную часть хотя бы в том
молодом парне Гедике, который так сильно завидовал гамбургским плотникам
из-за их широкополых шляп и перламутровых жилетов, что успокоился только
тогда, когда им всем назло совратил в кустах на берегу реки невесту плотника
Гюрцнера, он, простой подмастерье каменщика, и было неправильно утверждать,
что еще одной составной частью является тот мужчина, который во время
забастовки вывел из строя бетономешалку и тем не менее вышел из организации,
когда женился на служанке Анне Лампрехт только потому, что она так горько
плакала из-за своего ребенка; нет, такого рода продольный срез с личности,
такого рода псевдоисторическое расслоение никогда не станут составными
частями личности, поскольку не в состоянии выйти за пределы биографии.
Следовательно, трудности, с которыми приходилось бороться человеку Гедике,
наверняка состояли не в том, что он ощущал, будто в нем живет целый ряд этих
лиц, вероятно, трудность состояла в том, что этот ряд обрывался как-то
сразу, так что биография прерывалась в одном определенном месте, и в том,
что не было связи с ним, которому подобало бы быть последним звеном в этом
ряду, что он таким образом, отделившись от того, что он едва ли мог назвать
своей жизнью, утрачивал собственное существование, Он видел те фигуры словно
через закопченное стекло, и если он, поднося ложку корту, охотно покормил бы
и того мужчину, который спал вместе с невестой Гюрцнера под кустами, да,
если бы даже это и приносило огромную радость, то тем не менее было
невозможно перекинуть мостик, приходилось, так сказать, оставаться на другом
берегу и дотянуться до того мужчины на той стороне было не под силу. 1/1
если бы даже, вопреки всему, удалось перекинуть мостик, то едва ли было
наверняка известно, кто, собственно, вспоминает о невесте Гюрцнера: глаза,
видевшие тогда перед собой прибрежные кусты, были не теми, что созерцали
деревья у шоссе здесь, и они опять же были не совсем теми, которые
осматривались по сторонам в этой комнате. И конечно, был Гедике, который не
мог стерпеть и который запрещал, что-бы кормили того человека, того мужчину,
который все еще был готов переспать с невестой Гюрцнера. И Гедике, которому
приходилось терпеть боли в нижней части тела, мог бы с таким же успехом быть
как тем, кто издавал этот запрет, так и тем, кому приходилось его нарушать,
но он мог точно так же оказаться и совершенно другим. Имели место в высшей
степени сложные взаимоотношения, и каменщику Гедике никак не удавалось
увидеть всей целостности картины. Возможно, они возникали потому, что
приходящий в себя Гедике не хотел призывать обратно частички своей души, а
может, они и были причиной того, что он оказывался неспособным сделать это.
Конечно, будь он в состоянии заглянуть в глубь себя, он не смог бы так
просто отмахнуться от того, что в каждой из допущенных частичек своего "Я"
увидел бы отдельного Гедике, приблизительно так, как если бы каждая из этих
частичек создавала вокруг себя некую свою самостоятельную зону, поскольку не
исключено, что с душой происходит то же, что и с протоплазмой, в которой
делением достигается нагромождение клеточных ядер и, следовательно,
создаются зоны самостоятельно функционирующей жизни. В душе Гедике также
существовало множество самостоятельно функционирующих фрагментарных жизней,
каждую из которых в отдельности позволительно было бы называть жизнью
Гедике, и свести их все в одно целое было весьма изнурительной и едва ли
осуществимой работой.
И работу эту каменщику Гедике предстояло осуществить совершенно в
одиночку; и не было там никого, кто мог бы ему помочь.
Когда Хугюнау, выдержав паузу приличия продолжительностью в два дня,
снова появился у Эша, в плетеном кресле рядом с рабочим столом он увидел
широкобедрую, безликую и без резко выраженных признаков пола особу
неопределенного возраста. Это была госпожа Эш, и Хугюнау понял, что теперь
он будет победителем в этой игре, Ему оставалось всего лишь подать себя в
выгодном свете: "О, достопочтенная госпожа поддержит нас в столь трудных