Страница:
Он держал курс на доктора Кесселя: "Могу ли я, многоуважаемый господин
доктор, попросить вас оказать мне особую честь и представить меня господам?"
"Да, конечно".
"Особая честь для меня, особая честь,-- продолжал господин Хугюнау,--
какая исключительная честь; достопочтенная госпожа живет ведь столь
уединенно, и если бы не предельно . счастливый случай, что господин супруг
приехал в отпуск, то нам бы наверняка не было бы оказано удовольствие
приветствовать вас здесь, в нашем кругу".
"Война сделала меня нелюдимой",-- подумала Ханна Вендлинг.
"Это же несправедливо, уважаемая госпожа. Как раз в такие трудные
времена человеку требуется что-то для улучшения настроения.,, я надеюсь,
господа останутся потанцевать здесь".
"Увы, моя супруга немного устала, так что нам, наверное, придется скоро
уйти".
Хугюнау казался откровенно обиженным: "Но, господин адвокат, вы и
уважаемая госпожа дарите нам один-единственный раз такое удовольствие, такая
прелестная женщина украшает наш праздник, это ведь с благотворительной
целью, и господину старшему лейтенанту следует, наверное, в порядке
исключения закрыть глаза и пропустить милость впереди закона",
И хотя госпоже Ханне Вендлинг была совершенно понятна пустота такого
рода болтовни, она приподняла вуаль и сказала: "Ну что же, исключительно из
уважения к вам, господин главный редактор, мы побудем здесь еще немножко".
Посредине сада для солдат соорудили большой длинный 216
стол, и "Мозельданк" подарил им бочонок пива, стоявший на высоком
табурете рядом. Пиво давно уже было выпито, но некоторые из солдат все еще
толкались вокруг пустого стола. К ним снова присоединился Кнеезе, рисовавший
пальцем орнаменты на подсохших пятнах разлитого на деревянную крышку стола
пива: "Старший полковой сказал, что мы должны делать им детей".
"Кому?"
"Девочкам здесь".
"Скажи ему, что ему надо было нам показать, как это делается".
Взрыв хохота, скорее похожего на ржание,
"Он уже при деле".
"Отпустил бы уж лучше нас к нашим бабам".
Дуновение ночного ветерка раскачивало цветные фонарики.
Ярецки в одиночестве бродил по саду. Встретив госпожу Паульсен, он
отвесил поклон: "В таком одиночестве, красавица".
"Да и вы тоже не с дамой под ручку, господин лейтенант",-- ответила
госпожа Паульсен,
"Что касается меня, то это пустое, для меня уже все позади",
"А не испытать ли нам наше счастье в лотерее, господин лейтенант?" --
госпожа Паульсен взяла Ярецки под правую здоровую руку.
Хугюнау подошел к старшему полковому врачу Куленбеку, который совершал
прогулку поддеревьями с Лисбет и Бертой,
Хугюнау поприветствовал их: "С праздником вас, господин старший
полковой врач, с праздником, мои юные дамы".
И ушел.
Старший полковой врач Куленбек по-прежнему держал в больших и теплых
ручищах ручки девушек с маленькими пальчиками: "Вам нравится этот элегантный
молодой человек?"
"Не.,." -- захихикали обе девушки
"Да? А почему нет?"
"Тут есть другой".
"И кто же, например?"
"Там, напротив, с госпожой Паульсен гуляет лейтенант Ярецки",--стыдливо
пролепетала Берта.
"Давай оставим их в покое,-- сказал старший полковой врач,-- с тобой
пойду я".
Оркестр заиграл туш. Хугюнау стоял рядом с капельмейстером на
оркестровой площадке, половина которой находилась в зале, а другая половина,
как павильон, выходила в сад.
Сложив молитвенно ладони, Хугюнау крикнул в сад гостям, сидевшим за
столиками: "Прошу тишины".
В саду и зале воцарилась тишина.
"Прошу тишины",-- в наступившем молчании голос Хугюнау прозвучал,
словно карканье. К нему на подиум поднялся капитан фон Шнаак, имевший
зажившее уже огнестрельное ранение легких и лежавший в четвертой палате, и
раскрыл лист бумаги: "Победа под Амьеном. 3700 англичан попали в плен, сбито
три самолета противника, из них --два капитаном Бельке, это были 22-я и 23-я
его победы в воздушных боях".
Капитан фон Шнаак поднял руку: "Ура, ура, ура!" Оркестр заиграл
"Германия превыше всего"2. Все встали; большинство пыталось подпевать. Когда
затихли последние аккорды песни, из затененного угла сада донеслось: "Ура,
ура, ура, да здравствует война!"
В действительности - поражение, поскольку в ходе Амьенской операции,
проведенной с 8 по 13 августа 1918 г., 4-я английская армия и 1-я
французская армия прорвали фронт 2-й германской армии восточнее Амьена,
положив начало военному поражению Германии. Генерал Людендорф назвал 8
августа "черным днем германской армии".
Песня "Германия превыше всего" стала впоследствии гимном Германии (с
1922 г.). Строка "Германия превыше всего" сохранилась в третьей строчке
национального гимна ФРГ.
Все обернулись.
Там сидел лейтенант Ярецки Перед ним стояла бутылка
шампанского, и он пытайся обнять госпожу Паульсен. еврей
здоровой рукой,
Стены зала были украшены портретами полководцев и правителей союзных
держав, дубовыми листьями и бумажными гирляндами; все вокруг было
задрапировано полотнищами знамен. Патриотически-представительская часть
праздника была завершена, и Хугюнау мог посвятить себя удовольствию. Он
всегда был хорошим танцором, всегда тешил себя мыслью что, невзирая на
пухлую нижнюю часть своего тела, мог выделывать изящные па; но здесь это
было нечто большее, чем гибкость и подвижность маленького полненького
человечка, здесь, перед глазами полководцев, это был танец по случаю победы.
Танцор потерял ощущение реальности мира. Слившись с музыкой, он
отказался от свободы своих действий и растворился в более высокой и светлой
свободе. Следуя ведущему его жесткому ритму, он ощущал себя в полной
безопасности и словно растворился в этой свободе. Так музыка превращает
единство и порядок в состояние неразберихи, приводит их в мир хаоса. Отменяя
время, она отменяет смерть, позволяя ей тем не менее возникать по-новому в
каждом такте, даже в тактах того скучного и затянутого попурри, которое
звучит здесь и, называясь "Со всех музыкальных берегов", чередует в ярком
фейерверке отечественные мелодии с чужими танцами, такими как кекуок, мачиче
и танго. Дама танцора тихонько напевает мелодию, распевшись, она не
замечает, как поет все громче и громче. Ее трогательный и необученный голос
произносит простые и грубоватые слова, которыми она владеет безукоризненно,
и они струятся по его лицу, сливаясь с ее ласковым дыханием, которое он
ощущает, наклоняясь к ней под мелодию танго, Но вот танцор напрягается
снова, его застывший и суровый взгляд излучает сквозь стекла очков
пробудившуюся ярость, он смотрит вдаль, а когда музыка переходит в темп
героического марша, танцор и танцовщица смело движутся навстречу мощи
противника; вдруг они вместе с ритмом переходят к лукаво раскачивающемуся
уанстепу, перебирают ногами, странно покачиваясь, почти не передвигаясь, на
одном месте, и так до тех пор, пока снова не накатываются размашистые волны
танго, шаги опять становятся по-кошачьи мягкими, а корпус и бедра --
упругими. Когда они оказываются возле стола для уважаемых лиц, где за вазами
с цветами сидят майор с бургомистром, то танцор мягким изящным жестом берет
со стола бокал -- ведь он и сам относится к группе уважаемых лиц-- и, не
прерывая танец, словно канатоходец, который улыбается и как бы между прочим
трапезничает высоко в воздухе, выпивает за здоровье сидящих за столом,
Он почти не ведет партнершу; правая рука, галантно охваченная
платочком, застыла ниже очаровательного выреза на спине, левая же
расслабленно свисает вдоль тела. И лишь когда музыка переходит в ритм
вальса, тогда происходит соединение свободных рук, они напрягаются,
накладываясь друг на друга, и переплетя пальцы, пара пускается в водоворот
вальса, Когда он окидывает взглядом зал, то видит, что число танцующих
ничтожно мало. Кроме них, танцует еще одна-единственная пара, она
приближается, проскальзывает мимо, удаляется, скользит вдоль стен. Остальные
довольствуются ролью зрителей; не способные танцевать эти иностранные танцы,
они удивляются. Когда музыка затихает, зрители и танцоры аплодируют, и
музыка начинает звучать снова. Это где-то даже похоже на соревнование.
Хугюнау не видит свою партнершу, которая под воздействием танца откинула
назад голову и отдалась его сильной, хотя и едва уловимой способности вести,
он не замечает, что музыка возбудила в его даме то очаровательное и
напористое искусство соблазнения, ту вакхическую женственность, которая
навсегда остается непознанной супругом дамы, ее любовником, да и ею самой,
он не видит также экстатической улыбки, с которой другая дама, оскалив зубы,
вцепилась в своего партнера, в поле его зрения лишь ее партнер, он видит
только этого танцора-противника, этого сухощавого агента по продаже вина во
фраке с черным галстуком и Железным Крестом, который затмевает его самого, в
чьем распоряжении лишь голубого цвета костюм. Точно так же здесь мог
танцевать сухощавый Эш, и поэтому, дабы отнять у него женщину, Хугюнау
начинает пристально смотреть в глаза проплывающей рядом с ним танцовщицы, он
смотрит до тех пор, пока она не отвечает на его взгляд, даря себя ему,
теперь он, Вильгельм Хугюнау, обладает обеими женщинами, он обладает ими, не
желая их, поскольку для него дело не в благосклонности женщин, пусть даже он
сейчас этого добивается,-- дело не в любовных утехах, гораздо в большей
степени этот праздник и этот просторный зал сосредоточиваются вокруг
накрытого белой скатертью стола, и его мысли все настойчивей направляются к
красивому майору с седыми усами и бородкой, который сидит напртив и смотрит
на него, на Вильгельма Хугюнау: он -- воин, танцующий перед своим вождем.
Но глаза майора наливаются все большим возмущением. Зал с мужчинами,
которые бесстыдно раскачиваются, бесстыдно подпрыгивают, еще более
бесстыдно, чем прилипшие к ним женщины, это было похоже на бордель, это была
преисподняя. И то, что война сопровождается такими празднествами по случаю
победы, делало саму войну кровавым искаженным отображением разврата.
Возникало впечатление, что мир ослеп, перестал различать лица, оказался в
болоте неразличимого, болоте, из которого нет спасения. Охваченный ужасом,
майор фон Пазенов поймал себя на мысли, что он, прусский офицер, с
преогромным удовольствием сорвал бы со стены полотнища знамен, и не потому,
что они были осквернены этой праздничной мерзостью, а потому, что они
каким-то непостижимым образом были связаны с отвратительностью и отпечатком
преисподней, с непостижимостью, за которой скрывается все неблагородство
нерыцарского оружия, предательских друзей и вероломно разорванных союзов. И
в странной окаменевшей неподвижности в нем с ужасающей силой нарастало
желание уничтожить это демоническое племя, искоренить его, увидеть его
сокрушенным у собственных ног. Но над этим племенем подобно взгромоздившейся
горной гряде, подобно тени горной вершины на стене величественно и
неподвижно застыл образ друга, вероятно, образ Эша, серьезный и
торжественный, и майору фон Пазенову показалось, что именно другу нужно,
чтобы зло было сокрушено и отправлено в небытие, И майор фон Пазенов с
тоской вспомнил вдруг о брате.
Сестра Матильда искала старшего полкового врача Куленбека. Она нашла
его среди уважаемых лиц города. Там были торговец Крингель, владелец
забегаловки и торговец мясными изделиями Квинт, архитектор господин Зальцер,
директор почты господин Вестрих. Их жены с дочерьми сидели рядом.
"На одну минуточку, господин старший полковой врач".
"Еще одна дамочка, посягающая на меня",
"Только на одну минуточку, господин старший полковой врач".
Куленбек поднялся: "Что стряслось, дитя мое?"
"Нужно забрать отсюда лейтенанта Ярецки..."
"Так, ему наверняка будет в самый раз".
Сестра Матильда утвердительно улыбнулась.
"Хотелось бы взглянуть на него",
Ярецки, расположив здоровую руку на столе, положил на нее свою голову и
спал.
Старший полковой врач посмотрел на часы: "Меня сменяет Флуршютц. Он с
машиной будет здесь с минуты на минуту. Нужно будет, чтобы он его забрал".
"И можно оставить его здесь так вот спящим, господин старший полковой
врач?"
"А все равно ничего другого не остается. На войне как на войне".
Доктор Флуршютц, прищурив слегка воспаленные глаза, осмотрел сад, Затем
он направился в зал. Майор и другие уважаемые лица уже оставили праздник,
Длинный стол убрали, и весь зал оказался в распоряжении танцующих, плотные
тела которых, дымя, потея и скользя, двигались по кругу.
Это продолжалось до тех пор, пока он не обнаружил старшего полкового
врача; с серьезным выражением на лице, оттопыренной бородкой, Куленбек
кружился в вальсе с аптекаршей, госпожой Паульсен. Флуршютц дождался конца
танца, а потом доложил о своем прибытии.
"Ну, наконец Флуршютц. Вот таким вы видите сейчас своего уважаемого
начальника, своей нерадивостью вы вынудили его к этим детским развлечениям,
Так что теперь вам ничего не поможет; если танцует старший полковой врач, то
старший врач должен последовать его примеру",
"Господин старший полковой врач, вынужден нарушить субординацию, но я
не танцую".
"И это называется молодежь... Мне кажется, что я здесь моложе вас всех.
Но сейчас я ухожу, затем пришлю вам машину, Прихватите с собой Ярецки; пока
что он мертвецки пьян. Одна из сестер поедет со мной, другая -- с вами".
В саду он разыскал сестру Карлу: "Сестра Карла, я забираю вас вместе с
четырьмя пациентами с ранениями ног, Соберите их, но только живо".
Затем он разместил свой "груз". Три человека расположились на заднем
сидении, сестра Карла и один пациент сели на переднее, а он сам занял место
рядом с шофером. В темноте торчали семь костылей (восьмой валялся где-то в
машине). Черный шатер неба был усеян звездами. Пахло бензином и пылью, Но
время от времени, особенно на поворотах, ощущалась близость леса.
Ярецки приподнялся. Ему казалось, что он уснул в купе. Теперь поезд
стоял на большой станции; Ярецки захотелось в буфет. На платформе было много
людей и фонарей. "Воскресная толчея",-- пробормотал Ярецки. Ему стало
холодно. Все дело в желудке. Кое-что горяченькое было бы ему очень кстати.
Вдруг он обнаружил, что у него нет левой руки, Наверное, в багажной сумке. И
он двинулся между столиками и людьми. У лотерейного столика он остановился.
"Стаканчик грога",-- распорядился он.
"Хорошо, что вы здесь,-- сказала сестра Матильда доктору Флуршютцу,-- с
Ярецки сегодня будет не так-то просто справиться".
"Да уж справимся, сестра. Хорошо повеселились?"
"О да, было вполне весело".
"Не кажется ли вам, сестра, что все это немного таинственно?"
Сестра Матильда, пытаясь понять смысл сказанного, в ответ промолчала.
"Ну, раньше вы могли бы себе представить что-нибудь подобное?"
"Это немного напоминает наши праздники по случаю освящения храма".
"Слегка истерическое освящение храма".
"Да, может быть, доктор Флуршютц".
"Пустые формы, которые еще живут.., внешне выглядят как какое-то там
освящение храма, но люди больше не знают, что с ними происходит,.,"
"Все еще уладится, господин доктор".
Она стояла перед ним, стройная и пышущая здоровьем.
Флуршютц покачал головой: "Еще никогда ничего не улаживалось.,, а уж
тем более Страшный Суд,., ведь все так похоже, разве нет?"
"И о чем вы только думаете, доктор!.. Но нам нужно собрать своих
пациентов".
Возле музыкального павильона бесцельно бродящего Ярецки остановил
доброволец доктор Пельцер: "Господин лейтенант, такое впечатление, будто вы
что-то ищете".
"Да, стаканчик грога".
"Это просто замечательная идея, господин лейтенант, зима на носу, я
сейчас принесу стаканчик грога... но только вы пока присядьте". Он убежал, а
Ярецки уселся на стол и начал болтать ногами.
Намереваясь покинуть торжество, мимо него проследовали доктор Вендлинг
с супругой, Ярецки поприветствовал их: "Прошу прощения, позвольте
представиться, господин старший лейтенант: лейтенант Ярецки, восьмой
гессенский пехотный батальон, группа армий "Кронпринц", потеря левой руки
вследствие поражения газом под Арментьером".
Вендлинг кинул на него отчужденный взгляд: "Очень приятно,-- сказал
он,-- старший лейтенант доктор Вендлинг".
"Дипломированный инженер Отто Ярецки",-- Ярецки почувствовал себя
обязанным дополнить свое представление, при этом он навытяжку стоял перед
Ханной, чтобы показать, что его представление касалось также и ее.
Ханна Вендлинг сегодня уже имела возможность удивляться многим вещам.
Любезным тоном она сказала: "Но то, что случилось с вашей рукой, просто
ужасно".
"Так точно, моя милостивая госпожа, ужасно, но справедливо".
"Ну, ну, уважаемый друг,-- вмешался Вендлинг,-- тут все-таки не
приходится говорить о справедливости".
Ярецки поднял палец: "Речь не о юридической справедливости, уважаемый
друг... Мы обрели новую справедливость, что значит для человека такое
количество членов, если он одинок. Это вы наверняка будете вынуждены
признать, моя милостивая госпожа",
"Доброго вам вечера",--сказал Вендлинг,
"Жаль, ужасно жаль,-- отпарировал Ярецки,-- но, естественно, каждый
обречен на свое одиночество. Доброго вечера, господа". И он снова повернулся
к своему столу.
"Любопытный человек",-- сказала Ханна Вендлинг,
"Нализавшийся дурак",-- отрезал ее супруг.
Подошел доброволец Пельцер с двумя бокалами грога и составил ему
компанию.
Хугюнау спешил из танцевального зала. Вытер пот со лба, заправил
платочек в воротник.
Его остановила сестра Матильда: "Господин Хугюнау, не могли бы вы нам
помочь собрать в одну кучу наших пациентов?"
"Почту за честь, милостивая государыня, мне заказать туш?" -- он уже
намерился было идти к оркестру.
"Нет, нет, господин Хугюнау, не поднимайте такую большую шумиху,
обойдемся и без этого",
"Как будет угодно. Великолепный праздник получился, не так ли,
милостивая государыня? Сам господин майор высказался более чем в
положительном тоне".
"Конечно, красивый праздник".
"Господин старший полковой врач, кажется, остался тоже более чем
доволен, был в прекрасном настроении. Могу я вас попросить отрекомендовать
меня господину старшему полковому врачу? Он так поспешно оставил нас, я не
смог его даже проводить".
"Пожалуйста, господин Хугюнау, может быть, вы объявите солдатам в
танцевальном зале, что доктор Флуршютц и я ждем их у входа?"
"Будет сделано, будет немедленно сделано. Но то, что вы намереваетесь
нас так скоро оставить, несправедливо, милостивая государыня. Надеюсь, вы
все-таки повеселились с нами. Очень не хотелось бы, чтобы это было не
так.,."
И Хугюнау с заправленным в воротник платком поспешил обратно в зал.
"А как с офицерами, сестра?" -- поинтересовался Флуршютц.
"Ах, о них больше нет необходимости заботиться, они наверняка сами
найдут возможность добраться к себе".
"Прекрасно, что ж, кажется, все улаживается. Но от Ярецки нам никуда не
деться".
Ярецки и доброволец доктор Пельцер все еще сидели в саду под
оркестровой площадкой. Ярецки пытался рассмотреть фонарики сквозь коричневое
стекло бокала из-под грога.
Флуршютц подсел к ним: "Как насчет того, чтобы отправиться баиньки,
Ярецки?"
"С бабой пойду баиньки, без бабы-- нет, все началось с того, что мужики
стали спать без баб, а бабы -- без мужиков.., и это было плохо".
"Тут он прав",-- сказал доброволец.
"Может быть,-- согласился Флуршютц,-- а вы пришли к этому выводу
сейчас, Ярецки?"
"Да, именно сейчас... но знал я это уже давно".
"Этим вы, вне всякого сомнения, спасете мир".
"Да уж достаточно будет, если он спасет Германию..." -- сказал
доброволец Пельцер.
"Германию..."-- повторил Флуршютц и посмотрел в опустевший сад.
"Германию...-- еще раз сказал Пельцер,-- тогда я пошел на фронт
добровольцем... сейчас же я рад, что сижу здесь".
"Германию...-- протянул Ярецки, по лицу которого покатились слезы --
Слишком поздно,..-- он вытер глаза,-- Флуршютц, вы хороший парень, и я люблю
вас",
"Это славно с вашей стороны, и я люблю вас.,. Не отправиться ли нам
сейчас домой?"
"У нас нет больше дома, Флуршютц.,, мне бы хотелось попробовать найти
его, женившись".
"Для этого сегодня уже тоже слишком поздно",-- сказал доброволец.
"Да, Ярецки, поздно уже",-- подтвердил Флуршютц.
"Для этого дела никогда не бывает поздно,-- взвыл Ярецки,-- но ты мне
оттяпал ее, ты, сволочь".
"Ну, Ярецки, теперь самое время, чтобы вы в конце концов малость пришли
в себя,,."
"Если ты оттяпаешь ее мне, то я оттяпаю ее тебе.., поэтому войне
придется продолжаться вечно... а пробовал ли ты сделать все это ручной
гранатой?,.-- он кивнул с серьезным видом-- Я пробовал.,, хорошие яйца,
ручные гранаты... гнилые яйца".
Флуршютц взял его под руку: "Да, Ярецки, вероятно, вы даже правы.,, да,
и возможно, это действительно единственное средство взаимопонимания. Только
теперь пойдемте, мой ДРУГ".
У входа солдаты уже собрались вокруг сестры Матильды.
"Держитесь, Ярецки",--сказал Флуршютц.
"Есть,-- откликнулся Ярецки, он подошел к сестре Матильде, стал по
стойке "смирно" и отрапортовал: -- Один лейтенант, один старший врач и
команда в составе четырнадцати человек построены... позвольте доложить, что
он мне ее оттяпал...-- Он выдержал небольшую театральную паузу, а затем
вытащил из кармана пустой рукав и начал размахивать им перед длинным носом
сестры Матильды,-- Чистый и пустой".
Сестра Матильда громко объявила: "Кто желает ехать, пусть едет; с
остальными я пойду пешком",
Примчался Хугюнау: "Надеюсь, все в порядке, милостивая государыня, и мы
в полном составе. Позвольте пожелать счастливо добраться домой..."
Он простился с сестрой Матильдой, с доктором Флуршютцом, с лейтенантом
Ярецки, с каждым из четырнадцати солдат персонально, при этом представляясь
"Хугюнау".
История девушки из Армии спасения (10)
Чего я, собственно, хотел от Мари? Я приглашал ее к себе, она пела, я,
стараясь держаться целомудренно, сватал ей Нухема, талмудиста, этого,
следует, наверное, сказать, талмудиста-отщепенца, и я опять позволял ей
уйти, укрыться в стенах ее серого приюта. Чего я хочу от нее? 1/1 почему она
соглашается на эту игру? Она хочет спасти мою душу, может, она хочет
взвалить на себя бесконечную, по сути своей невыполнимую задачу - поймать
талмудистскую душу еврея, передать ее Иисусу? Впрочем, что он себе думал,
этот Нухем? Казалось, я полностью прибрал к рукам двоих людей, и тем не
менее я не знал ничего о них, не знал, что они думают и что будут есть
сегодня за ужином; человек настолько одинок, что никто, даже сам Господь
Бог, сотворивший его, ничего о нем не знает.
Положение дел обеспокоило меня чрезвычайно сильно, тем более, что я мог
представить себе Мари только как существо, которое до самого края заполнено
песнями и цитатами из Библии. В своей обеспокоенности я отправился в приют.
Мне пришлось прийти дважды, прежде чем я смог ее встретить. Она была в
миссии для больных и всегда возвращалась домой только вечером. Итак, я
расположился в приемной, рассматривал цитаты из Библии на стене,
рассматривал портрет генерала Бута (Вильям Бут (1829--1912) --основатель и
первый генерал Армии спасения.) и обдумывал еще раз все возможности. Я
вспоминал свою первую встречу с Мари, случайную встречу с Нухемом, я вызывал
в своем воображении все, что произошло с тех пор, я старался запомнить все
очень точно, не исключая того, что происходило в данный момент; осматривая с
большим вниманием приемную, я ходил по комнате, которую уже начали медленно
заполнять сумерки, поскольку испортилась погода; на улице упали первые
тяжелые капли дождя, и проникновение темноты в комнату ускорилось. Я спросил
себя, не сохранить ли в своей памяти и двух стариков, которые, подобно мне,
сидели в этой комнате, я запомнил их - к чему рисковать. Они выглядели очень
уставшими, невозможно даже понять, о чем они думали, для них я был пустым
местом.
Мари пришла уже поздно. Обоих стариков увели, и в моей душе даже
шевельнулся какой-то страх, что со мной могут поступить точно так же. В
плохо освещенном помещении она узнала меня не сразу. "Благослови вас
Господь",- произнесла она. Я ответил: "Это как притча". Теперь, узнав меня,
она ответила: "Это не притча. Пусть благословит вас Господь". На что я
сказал: "У нас, у евреев, все - притчи". Она ответила мне на это: "Вы не
еврей". На что я возразил: "Хлеб и вино не меньшая притча; к тому же я живу
вместе с евреями". "Наш приют постоянно с Господом",- сказала она. Так было
правильно, так я представлял ее себе, на все - высказывания из Библии.
Теперь она снова была в моем распоряжении, и я повысил голос: "Я запрещаю
вам когда-либо впредь заходить в мою еврейскую квартиру", но это прозвучало
здесь бессмысленно, наверняка нужно, чтобы она снова побывала у меня, дабы
можно было рассудительно поговорить с ней. Я улыбнулся и сказал: "Шутка,
увы, шутка". И хотя мне удалось спастись таким образом от своих собственных
слов, переметнувшись к словам чужака, словам чуждого народа, подавшись под
покровительство чужого бога, это не помогло, я не смог обрести свою
уверенность снова - может быть, я действительно был очень уж измучен
ожиданием, стал дряхлым, как те два старика, которых в конечном итоге вывели
из приемной, был унижен ожиданием, творение вместо творца, низвергнутый Бог.
Чуть ли не униженным тоном я произнес: "Мне хотелось предотвратить ваши
неприятности, доктор Литвак обратил мое внимание на их возможность". Это,
доктор, попросить вас оказать мне особую честь и представить меня господам?"
"Да, конечно".
"Особая честь для меня, особая честь,-- продолжал господин Хугюнау,--
какая исключительная честь; достопочтенная госпожа живет ведь столь
уединенно, и если бы не предельно . счастливый случай, что господин супруг
приехал в отпуск, то нам бы наверняка не было бы оказано удовольствие
приветствовать вас здесь, в нашем кругу".
"Война сделала меня нелюдимой",-- подумала Ханна Вендлинг.
"Это же несправедливо, уважаемая госпожа. Как раз в такие трудные
времена человеку требуется что-то для улучшения настроения.,, я надеюсь,
господа останутся потанцевать здесь".
"Увы, моя супруга немного устала, так что нам, наверное, придется скоро
уйти".
Хугюнау казался откровенно обиженным: "Но, господин адвокат, вы и
уважаемая госпожа дарите нам один-единственный раз такое удовольствие, такая
прелестная женщина украшает наш праздник, это ведь с благотворительной
целью, и господину старшему лейтенанту следует, наверное, в порядке
исключения закрыть глаза и пропустить милость впереди закона",
И хотя госпоже Ханне Вендлинг была совершенно понятна пустота такого
рода болтовни, она приподняла вуаль и сказала: "Ну что же, исключительно из
уважения к вам, господин главный редактор, мы побудем здесь еще немножко".
Посредине сада для солдат соорудили большой длинный 216
стол, и "Мозельданк" подарил им бочонок пива, стоявший на высоком
табурете рядом. Пиво давно уже было выпито, но некоторые из солдат все еще
толкались вокруг пустого стола. К ним снова присоединился Кнеезе, рисовавший
пальцем орнаменты на подсохших пятнах разлитого на деревянную крышку стола
пива: "Старший полковой сказал, что мы должны делать им детей".
"Кому?"
"Девочкам здесь".
"Скажи ему, что ему надо было нам показать, как это делается".
Взрыв хохота, скорее похожего на ржание,
"Он уже при деле".
"Отпустил бы уж лучше нас к нашим бабам".
Дуновение ночного ветерка раскачивало цветные фонарики.
Ярецки в одиночестве бродил по саду. Встретив госпожу Паульсен, он
отвесил поклон: "В таком одиночестве, красавица".
"Да и вы тоже не с дамой под ручку, господин лейтенант",-- ответила
госпожа Паульсен,
"Что касается меня, то это пустое, для меня уже все позади",
"А не испытать ли нам наше счастье в лотерее, господин лейтенант?" --
госпожа Паульсен взяла Ярецки под правую здоровую руку.
Хугюнау подошел к старшему полковому врачу Куленбеку, который совершал
прогулку поддеревьями с Лисбет и Бертой,
Хугюнау поприветствовал их: "С праздником вас, господин старший
полковой врач, с праздником, мои юные дамы".
И ушел.
Старший полковой врач Куленбек по-прежнему держал в больших и теплых
ручищах ручки девушек с маленькими пальчиками: "Вам нравится этот элегантный
молодой человек?"
"Не.,." -- захихикали обе девушки
"Да? А почему нет?"
"Тут есть другой".
"И кто же, например?"
"Там, напротив, с госпожой Паульсен гуляет лейтенант Ярецки",--стыдливо
пролепетала Берта.
"Давай оставим их в покое,-- сказал старший полковой врач,-- с тобой
пойду я".
Оркестр заиграл туш. Хугюнау стоял рядом с капельмейстером на
оркестровой площадке, половина которой находилась в зале, а другая половина,
как павильон, выходила в сад.
Сложив молитвенно ладони, Хугюнау крикнул в сад гостям, сидевшим за
столиками: "Прошу тишины".
В саду и зале воцарилась тишина.
"Прошу тишины",-- в наступившем молчании голос Хугюнау прозвучал,
словно карканье. К нему на подиум поднялся капитан фон Шнаак, имевший
зажившее уже огнестрельное ранение легких и лежавший в четвертой палате, и
раскрыл лист бумаги: "Победа под Амьеном. 3700 англичан попали в плен, сбито
три самолета противника, из них --два капитаном Бельке, это были 22-я и 23-я
его победы в воздушных боях".
Капитан фон Шнаак поднял руку: "Ура, ура, ура!" Оркестр заиграл
"Германия превыше всего"2. Все встали; большинство пыталось подпевать. Когда
затихли последние аккорды песни, из затененного угла сада донеслось: "Ура,
ура, ура, да здравствует война!"
В действительности - поражение, поскольку в ходе Амьенской операции,
проведенной с 8 по 13 августа 1918 г., 4-я английская армия и 1-я
французская армия прорвали фронт 2-й германской армии восточнее Амьена,
положив начало военному поражению Германии. Генерал Людендорф назвал 8
августа "черным днем германской армии".
Песня "Германия превыше всего" стала впоследствии гимном Германии (с
1922 г.). Строка "Германия превыше всего" сохранилась в третьей строчке
национального гимна ФРГ.
Все обернулись.
Там сидел лейтенант Ярецки Перед ним стояла бутылка
шампанского, и он пытайся обнять госпожу Паульсен. еврей
здоровой рукой,
Стены зала были украшены портретами полководцев и правителей союзных
держав, дубовыми листьями и бумажными гирляндами; все вокруг было
задрапировано полотнищами знамен. Патриотически-представительская часть
праздника была завершена, и Хугюнау мог посвятить себя удовольствию. Он
всегда был хорошим танцором, всегда тешил себя мыслью что, невзирая на
пухлую нижнюю часть своего тела, мог выделывать изящные па; но здесь это
было нечто большее, чем гибкость и подвижность маленького полненького
человечка, здесь, перед глазами полководцев, это был танец по случаю победы.
Танцор потерял ощущение реальности мира. Слившись с музыкой, он
отказался от свободы своих действий и растворился в более высокой и светлой
свободе. Следуя ведущему его жесткому ритму, он ощущал себя в полной
безопасности и словно растворился в этой свободе. Так музыка превращает
единство и порядок в состояние неразберихи, приводит их в мир хаоса. Отменяя
время, она отменяет смерть, позволяя ей тем не менее возникать по-новому в
каждом такте, даже в тактах того скучного и затянутого попурри, которое
звучит здесь и, называясь "Со всех музыкальных берегов", чередует в ярком
фейерверке отечественные мелодии с чужими танцами, такими как кекуок, мачиче
и танго. Дама танцора тихонько напевает мелодию, распевшись, она не
замечает, как поет все громче и громче. Ее трогательный и необученный голос
произносит простые и грубоватые слова, которыми она владеет безукоризненно,
и они струятся по его лицу, сливаясь с ее ласковым дыханием, которое он
ощущает, наклоняясь к ней под мелодию танго, Но вот танцор напрягается
снова, его застывший и суровый взгляд излучает сквозь стекла очков
пробудившуюся ярость, он смотрит вдаль, а когда музыка переходит в темп
героического марша, танцор и танцовщица смело движутся навстречу мощи
противника; вдруг они вместе с ритмом переходят к лукаво раскачивающемуся
уанстепу, перебирают ногами, странно покачиваясь, почти не передвигаясь, на
одном месте, и так до тех пор, пока снова не накатываются размашистые волны
танго, шаги опять становятся по-кошачьи мягкими, а корпус и бедра --
упругими. Когда они оказываются возле стола для уважаемых лиц, где за вазами
с цветами сидят майор с бургомистром, то танцор мягким изящным жестом берет
со стола бокал -- ведь он и сам относится к группе уважаемых лиц-- и, не
прерывая танец, словно канатоходец, который улыбается и как бы между прочим
трапезничает высоко в воздухе, выпивает за здоровье сидящих за столом,
Он почти не ведет партнершу; правая рука, галантно охваченная
платочком, застыла ниже очаровательного выреза на спине, левая же
расслабленно свисает вдоль тела. И лишь когда музыка переходит в ритм
вальса, тогда происходит соединение свободных рук, они напрягаются,
накладываясь друг на друга, и переплетя пальцы, пара пускается в водоворот
вальса, Когда он окидывает взглядом зал, то видит, что число танцующих
ничтожно мало. Кроме них, танцует еще одна-единственная пара, она
приближается, проскальзывает мимо, удаляется, скользит вдоль стен. Остальные
довольствуются ролью зрителей; не способные танцевать эти иностранные танцы,
они удивляются. Когда музыка затихает, зрители и танцоры аплодируют, и
музыка начинает звучать снова. Это где-то даже похоже на соревнование.
Хугюнау не видит свою партнершу, которая под воздействием танца откинула
назад голову и отдалась его сильной, хотя и едва уловимой способности вести,
он не замечает, что музыка возбудила в его даме то очаровательное и
напористое искусство соблазнения, ту вакхическую женственность, которая
навсегда остается непознанной супругом дамы, ее любовником, да и ею самой,
он не видит также экстатической улыбки, с которой другая дама, оскалив зубы,
вцепилась в своего партнера, в поле его зрения лишь ее партнер, он видит
только этого танцора-противника, этого сухощавого агента по продаже вина во
фраке с черным галстуком и Железным Крестом, который затмевает его самого, в
чьем распоряжении лишь голубого цвета костюм. Точно так же здесь мог
танцевать сухощавый Эш, и поэтому, дабы отнять у него женщину, Хугюнау
начинает пристально смотреть в глаза проплывающей рядом с ним танцовщицы, он
смотрит до тех пор, пока она не отвечает на его взгляд, даря себя ему,
теперь он, Вильгельм Хугюнау, обладает обеими женщинами, он обладает ими, не
желая их, поскольку для него дело не в благосклонности женщин, пусть даже он
сейчас этого добивается,-- дело не в любовных утехах, гораздо в большей
степени этот праздник и этот просторный зал сосредоточиваются вокруг
накрытого белой скатертью стола, и его мысли все настойчивей направляются к
красивому майору с седыми усами и бородкой, который сидит напртив и смотрит
на него, на Вильгельма Хугюнау: он -- воин, танцующий перед своим вождем.
Но глаза майора наливаются все большим возмущением. Зал с мужчинами,
которые бесстыдно раскачиваются, бесстыдно подпрыгивают, еще более
бесстыдно, чем прилипшие к ним женщины, это было похоже на бордель, это была
преисподняя. И то, что война сопровождается такими празднествами по случаю
победы, делало саму войну кровавым искаженным отображением разврата.
Возникало впечатление, что мир ослеп, перестал различать лица, оказался в
болоте неразличимого, болоте, из которого нет спасения. Охваченный ужасом,
майор фон Пазенов поймал себя на мысли, что он, прусский офицер, с
преогромным удовольствием сорвал бы со стены полотнища знамен, и не потому,
что они были осквернены этой праздничной мерзостью, а потому, что они
каким-то непостижимым образом были связаны с отвратительностью и отпечатком
преисподней, с непостижимостью, за которой скрывается все неблагородство
нерыцарского оружия, предательских друзей и вероломно разорванных союзов. И
в странной окаменевшей неподвижности в нем с ужасающей силой нарастало
желание уничтожить это демоническое племя, искоренить его, увидеть его
сокрушенным у собственных ног. Но над этим племенем подобно взгромоздившейся
горной гряде, подобно тени горной вершины на стене величественно и
неподвижно застыл образ друга, вероятно, образ Эша, серьезный и
торжественный, и майору фон Пазенову показалось, что именно другу нужно,
чтобы зло было сокрушено и отправлено в небытие, И майор фон Пазенов с
тоской вспомнил вдруг о брате.
Сестра Матильда искала старшего полкового врача Куленбека. Она нашла
его среди уважаемых лиц города. Там были торговец Крингель, владелец
забегаловки и торговец мясными изделиями Квинт, архитектор господин Зальцер,
директор почты господин Вестрих. Их жены с дочерьми сидели рядом.
"На одну минуточку, господин старший полковой врач".
"Еще одна дамочка, посягающая на меня",
"Только на одну минуточку, господин старший полковой врач".
Куленбек поднялся: "Что стряслось, дитя мое?"
"Нужно забрать отсюда лейтенанта Ярецки..."
"Так, ему наверняка будет в самый раз".
Сестра Матильда утвердительно улыбнулась.
"Хотелось бы взглянуть на него",
Ярецки, расположив здоровую руку на столе, положил на нее свою голову и
спал.
Старший полковой врач посмотрел на часы: "Меня сменяет Флуршютц. Он с
машиной будет здесь с минуты на минуту. Нужно будет, чтобы он его забрал".
"И можно оставить его здесь так вот спящим, господин старший полковой
врач?"
"А все равно ничего другого не остается. На войне как на войне".
Доктор Флуршютц, прищурив слегка воспаленные глаза, осмотрел сад, Затем
он направился в зал. Майор и другие уважаемые лица уже оставили праздник,
Длинный стол убрали, и весь зал оказался в распоряжении танцующих, плотные
тела которых, дымя, потея и скользя, двигались по кругу.
Это продолжалось до тех пор, пока он не обнаружил старшего полкового
врача; с серьезным выражением на лице, оттопыренной бородкой, Куленбек
кружился в вальсе с аптекаршей, госпожой Паульсен. Флуршютц дождался конца
танца, а потом доложил о своем прибытии.
"Ну, наконец Флуршютц. Вот таким вы видите сейчас своего уважаемого
начальника, своей нерадивостью вы вынудили его к этим детским развлечениям,
Так что теперь вам ничего не поможет; если танцует старший полковой врач, то
старший врач должен последовать его примеру",
"Господин старший полковой врач, вынужден нарушить субординацию, но я
не танцую".
"И это называется молодежь... Мне кажется, что я здесь моложе вас всех.
Но сейчас я ухожу, затем пришлю вам машину, Прихватите с собой Ярецки; пока
что он мертвецки пьян. Одна из сестер поедет со мной, другая -- с вами".
В саду он разыскал сестру Карлу: "Сестра Карла, я забираю вас вместе с
четырьмя пациентами с ранениями ног, Соберите их, но только живо".
Затем он разместил свой "груз". Три человека расположились на заднем
сидении, сестра Карла и один пациент сели на переднее, а он сам занял место
рядом с шофером. В темноте торчали семь костылей (восьмой валялся где-то в
машине). Черный шатер неба был усеян звездами. Пахло бензином и пылью, Но
время от времени, особенно на поворотах, ощущалась близость леса.
Ярецки приподнялся. Ему казалось, что он уснул в купе. Теперь поезд
стоял на большой станции; Ярецки захотелось в буфет. На платформе было много
людей и фонарей. "Воскресная толчея",-- пробормотал Ярецки. Ему стало
холодно. Все дело в желудке. Кое-что горяченькое было бы ему очень кстати.
Вдруг он обнаружил, что у него нет левой руки, Наверное, в багажной сумке. И
он двинулся между столиками и людьми. У лотерейного столика он остановился.
"Стаканчик грога",-- распорядился он.
"Хорошо, что вы здесь,-- сказала сестра Матильда доктору Флуршютцу,-- с
Ярецки сегодня будет не так-то просто справиться".
"Да уж справимся, сестра. Хорошо повеселились?"
"О да, было вполне весело".
"Не кажется ли вам, сестра, что все это немного таинственно?"
Сестра Матильда, пытаясь понять смысл сказанного, в ответ промолчала.
"Ну, раньше вы могли бы себе представить что-нибудь подобное?"
"Это немного напоминает наши праздники по случаю освящения храма".
"Слегка истерическое освящение храма".
"Да, может быть, доктор Флуршютц".
"Пустые формы, которые еще живут.., внешне выглядят как какое-то там
освящение храма, но люди больше не знают, что с ними происходит,.,"
"Все еще уладится, господин доктор".
Она стояла перед ним, стройная и пышущая здоровьем.
Флуршютц покачал головой: "Еще никогда ничего не улаживалось.,, а уж
тем более Страшный Суд,., ведь все так похоже, разве нет?"
"И о чем вы только думаете, доктор!.. Но нам нужно собрать своих
пациентов".
Возле музыкального павильона бесцельно бродящего Ярецки остановил
доброволец доктор Пельцер: "Господин лейтенант, такое впечатление, будто вы
что-то ищете".
"Да, стаканчик грога".
"Это просто замечательная идея, господин лейтенант, зима на носу, я
сейчас принесу стаканчик грога... но только вы пока присядьте". Он убежал, а
Ярецки уселся на стол и начал болтать ногами.
Намереваясь покинуть торжество, мимо него проследовали доктор Вендлинг
с супругой, Ярецки поприветствовал их: "Прошу прощения, позвольте
представиться, господин старший лейтенант: лейтенант Ярецки, восьмой
гессенский пехотный батальон, группа армий "Кронпринц", потеря левой руки
вследствие поражения газом под Арментьером".
Вендлинг кинул на него отчужденный взгляд: "Очень приятно,-- сказал
он,-- старший лейтенант доктор Вендлинг".
"Дипломированный инженер Отто Ярецки",-- Ярецки почувствовал себя
обязанным дополнить свое представление, при этом он навытяжку стоял перед
Ханной, чтобы показать, что его представление касалось также и ее.
Ханна Вендлинг сегодня уже имела возможность удивляться многим вещам.
Любезным тоном она сказала: "Но то, что случилось с вашей рукой, просто
ужасно".
"Так точно, моя милостивая госпожа, ужасно, но справедливо".
"Ну, ну, уважаемый друг,-- вмешался Вендлинг,-- тут все-таки не
приходится говорить о справедливости".
Ярецки поднял палец: "Речь не о юридической справедливости, уважаемый
друг... Мы обрели новую справедливость, что значит для человека такое
количество членов, если он одинок. Это вы наверняка будете вынуждены
признать, моя милостивая госпожа",
"Доброго вам вечера",--сказал Вендлинг,
"Жаль, ужасно жаль,-- отпарировал Ярецки,-- но, естественно, каждый
обречен на свое одиночество. Доброго вечера, господа". И он снова повернулся
к своему столу.
"Любопытный человек",-- сказала Ханна Вендлинг,
"Нализавшийся дурак",-- отрезал ее супруг.
Подошел доброволец Пельцер с двумя бокалами грога и составил ему
компанию.
Хугюнау спешил из танцевального зала. Вытер пот со лба, заправил
платочек в воротник.
Его остановила сестра Матильда: "Господин Хугюнау, не могли бы вы нам
помочь собрать в одну кучу наших пациентов?"
"Почту за честь, милостивая государыня, мне заказать туш?" -- он уже
намерился было идти к оркестру.
"Нет, нет, господин Хугюнау, не поднимайте такую большую шумиху,
обойдемся и без этого",
"Как будет угодно. Великолепный праздник получился, не так ли,
милостивая государыня? Сам господин майор высказался более чем в
положительном тоне".
"Конечно, красивый праздник".
"Господин старший полковой врач, кажется, остался тоже более чем
доволен, был в прекрасном настроении. Могу я вас попросить отрекомендовать
меня господину старшему полковому врачу? Он так поспешно оставил нас, я не
смог его даже проводить".
"Пожалуйста, господин Хугюнау, может быть, вы объявите солдатам в
танцевальном зале, что доктор Флуршютц и я ждем их у входа?"
"Будет сделано, будет немедленно сделано. Но то, что вы намереваетесь
нас так скоро оставить, несправедливо, милостивая государыня. Надеюсь, вы
все-таки повеселились с нами. Очень не хотелось бы, чтобы это было не
так.,."
И Хугюнау с заправленным в воротник платком поспешил обратно в зал.
"А как с офицерами, сестра?" -- поинтересовался Флуршютц.
"Ах, о них больше нет необходимости заботиться, они наверняка сами
найдут возможность добраться к себе".
"Прекрасно, что ж, кажется, все улаживается. Но от Ярецки нам никуда не
деться".
Ярецки и доброволец доктор Пельцер все еще сидели в саду под
оркестровой площадкой. Ярецки пытался рассмотреть фонарики сквозь коричневое
стекло бокала из-под грога.
Флуршютц подсел к ним: "Как насчет того, чтобы отправиться баиньки,
Ярецки?"
"С бабой пойду баиньки, без бабы-- нет, все началось с того, что мужики
стали спать без баб, а бабы -- без мужиков.., и это было плохо".
"Тут он прав",-- сказал доброволец.
"Может быть,-- согласился Флуршютц,-- а вы пришли к этому выводу
сейчас, Ярецки?"
"Да, именно сейчас... но знал я это уже давно".
"Этим вы, вне всякого сомнения, спасете мир".
"Да уж достаточно будет, если он спасет Германию..." -- сказал
доброволец Пельцер.
"Германию..."-- повторил Флуршютц и посмотрел в опустевший сад.
"Германию...-- еще раз сказал Пельцер,-- тогда я пошел на фронт
добровольцем... сейчас же я рад, что сижу здесь".
"Германию...-- протянул Ярецки, по лицу которого покатились слезы --
Слишком поздно,..-- он вытер глаза,-- Флуршютц, вы хороший парень, и я люблю
вас",
"Это славно с вашей стороны, и я люблю вас.,. Не отправиться ли нам
сейчас домой?"
"У нас нет больше дома, Флуршютц.,, мне бы хотелось попробовать найти
его, женившись".
"Для этого сегодня уже тоже слишком поздно",-- сказал доброволец.
"Да, Ярецки, поздно уже",-- подтвердил Флуршютц.
"Для этого дела никогда не бывает поздно,-- взвыл Ярецки,-- но ты мне
оттяпал ее, ты, сволочь".
"Ну, Ярецки, теперь самое время, чтобы вы в конце концов малость пришли
в себя,,."
"Если ты оттяпаешь ее мне, то я оттяпаю ее тебе.., поэтому войне
придется продолжаться вечно... а пробовал ли ты сделать все это ручной
гранатой?,.-- он кивнул с серьезным видом-- Я пробовал.,, хорошие яйца,
ручные гранаты... гнилые яйца".
Флуршютц взял его под руку: "Да, Ярецки, вероятно, вы даже правы.,, да,
и возможно, это действительно единственное средство взаимопонимания. Только
теперь пойдемте, мой ДРУГ".
У входа солдаты уже собрались вокруг сестры Матильды.
"Держитесь, Ярецки",--сказал Флуршютц.
"Есть,-- откликнулся Ярецки, он подошел к сестре Матильде, стал по
стойке "смирно" и отрапортовал: -- Один лейтенант, один старший врач и
команда в составе четырнадцати человек построены... позвольте доложить, что
он мне ее оттяпал...-- Он выдержал небольшую театральную паузу, а затем
вытащил из кармана пустой рукав и начал размахивать им перед длинным носом
сестры Матильды,-- Чистый и пустой".
Сестра Матильда громко объявила: "Кто желает ехать, пусть едет; с
остальными я пойду пешком",
Примчался Хугюнау: "Надеюсь, все в порядке, милостивая государыня, и мы
в полном составе. Позвольте пожелать счастливо добраться домой..."
Он простился с сестрой Матильдой, с доктором Флуршютцом, с лейтенантом
Ярецки, с каждым из четырнадцати солдат персонально, при этом представляясь
"Хугюнау".
История девушки из Армии спасения (10)
Чего я, собственно, хотел от Мари? Я приглашал ее к себе, она пела, я,
стараясь держаться целомудренно, сватал ей Нухема, талмудиста, этого,
следует, наверное, сказать, талмудиста-отщепенца, и я опять позволял ей
уйти, укрыться в стенах ее серого приюта. Чего я хочу от нее? 1/1 почему она
соглашается на эту игру? Она хочет спасти мою душу, может, она хочет
взвалить на себя бесконечную, по сути своей невыполнимую задачу - поймать
талмудистскую душу еврея, передать ее Иисусу? Впрочем, что он себе думал,
этот Нухем? Казалось, я полностью прибрал к рукам двоих людей, и тем не
менее я не знал ничего о них, не знал, что они думают и что будут есть
сегодня за ужином; человек настолько одинок, что никто, даже сам Господь
Бог, сотворивший его, ничего о нем не знает.
Положение дел обеспокоило меня чрезвычайно сильно, тем более, что я мог
представить себе Мари только как существо, которое до самого края заполнено
песнями и цитатами из Библии. В своей обеспокоенности я отправился в приют.
Мне пришлось прийти дважды, прежде чем я смог ее встретить. Она была в
миссии для больных и всегда возвращалась домой только вечером. Итак, я
расположился в приемной, рассматривал цитаты из Библии на стене,
рассматривал портрет генерала Бута (Вильям Бут (1829--1912) --основатель и
первый генерал Армии спасения.) и обдумывал еще раз все возможности. Я
вспоминал свою первую встречу с Мари, случайную встречу с Нухемом, я вызывал
в своем воображении все, что произошло с тех пор, я старался запомнить все
очень точно, не исключая того, что происходило в данный момент; осматривая с
большим вниманием приемную, я ходил по комнате, которую уже начали медленно
заполнять сумерки, поскольку испортилась погода; на улице упали первые
тяжелые капли дождя, и проникновение темноты в комнату ускорилось. Я спросил
себя, не сохранить ли в своей памяти и двух стариков, которые, подобно мне,
сидели в этой комнате, я запомнил их - к чему рисковать. Они выглядели очень
уставшими, невозможно даже понять, о чем они думали, для них я был пустым
местом.
Мари пришла уже поздно. Обоих стариков увели, и в моей душе даже
шевельнулся какой-то страх, что со мной могут поступить точно так же. В
плохо освещенном помещении она узнала меня не сразу. "Благослови вас
Господь",- произнесла она. Я ответил: "Это как притча". Теперь, узнав меня,
она ответила: "Это не притча. Пусть благословит вас Господь". На что я
сказал: "У нас, у евреев, все - притчи". Она ответила мне на это: "Вы не
еврей". На что я возразил: "Хлеб и вино не меньшая притча; к тому же я живу
вместе с евреями". "Наш приют постоянно с Господом",- сказала она. Так было
правильно, так я представлял ее себе, на все - высказывания из Библии.
Теперь она снова была в моем распоряжении, и я повысил голос: "Я запрещаю
вам когда-либо впредь заходить в мою еврейскую квартиру", но это прозвучало
здесь бессмысленно, наверняка нужно, чтобы она снова побывала у меня, дабы
можно было рассудительно поговорить с ней. Я улыбнулся и сказал: "Шутка,
увы, шутка". И хотя мне удалось спастись таким образом от своих собственных
слов, переметнувшись к словам чужака, словам чуждого народа, подавшись под
покровительство чужого бога, это не помогло, я не смог обрести свою
уверенность снова - может быть, я действительно был очень уж измучен
ожиданием, стал дряхлым, как те два старика, которых в конечном итоге вывели
из приемной, был унижен ожиданием, творение вместо творца, низвергнутый Бог.
Чуть ли не униженным тоном я произнес: "Мне хотелось предотвратить ваши
неприятности, доктор Литвак обратил мое внимание на их возможность". Это,