Борх Г. 1918 - Хюгану, или Деловитость

обстоятельствах не может тут оставаться -- у него нет ни малейшего желания
быть здесь, когда сюда принесут Эша.
"Я сейчас, господин старший врач,-- крикнул он.-- Я сейчас!"
"Как? Вы хотите ехать с нами, господин Хугюнау?"
"Естественно, я ведь должен еще и запротоколировать все события, всего
одну минуточку, пожалуйста".
Он помчался наверх. Госпожа Эш стояла на коленях на кухне и молилась.
Когда в дверях появился Хугюнау, она поползла к нему на коленях. Но он не
обращал внимания на ее причитания, а залетев в свою комнату, начал хватать
пожитки -- их было совсем немного,-- затолкал в чемоданчик те, что
попадались под руку, надавил на него всем телом, чтобы закрылся замок, и
понесся обратно. "Готово",-- доложил он водителю, и машина тронулась.
Куленбек уже стоял у входа в больницу, в руках у него были часы: "Итак,
что случилось?"
Флуршютц, который выскочил первым, взглянул слегка воспаленными глазами
на майора: "Может, сотрясение мозга... может, и хуже..."
Куленбек сказал: "Тут и без того чистейшей воды дурдом... и это
называется лазаретом... Ну, мы еще посмотрим..."
Майор, который еще во время езды начал щуриться, поглядывая на белесое
утреннее небо, теперь полностью проснулся. Но когда его начали вытягивать из
автомобиля, он стал беспокоен; он рвался то в одну, то в другую сторону,
было понятно, что он что-то ищет. Куленбек подошел и наклонился к нему: "Что
вы нам хотите тут устроить, господин майор?"
Тогда майор совершенно взбесился. То ли он узнал Куленбека, то ли он
его не узнал, но он схватил его за бороду и начал
355
сердито трясти, заскрежетал зубами, и стоило больших усилий усмирить
его. Но он сразу же успокоился и затих, когда к носилкам подошел Хугюнау. Он
снова схватил его за палец; Хугюнау пришлось идти рядом с носилками, и майор
позволил себя только тогда обследовать, когда вплотную рядом с ним стоял
Хугюнау.
Впрочем, Куленбек очень скоро прервал обследование, "Бессмысленно все
это,-- сказал он,-- мы сделаем ему укол, а затем его нужно будет увезти
отсюда... Мы и так эвакуируемся... Так что его следует как можно скорее
доставить в Кельн. Но как? Я никого не могу послать с ним, приказ на
эвакуацию может поступить в любую минуту..."
Хугюнау решился вставить свое слово: "Может быть, я мог бы отвезти
господина майора в Кельн... в качестве, если можно так сказать,
добровольного санитара. Господа же видят, как господин майор доволен тем,
что я рядом с ним".
Куленбек задумался: "Послеобеденным поездом? Нет, это все слишком
ненадежно..."
У Флуршютца появилась идея: "Сегодня в Кельн должен отправляться один
грузовик. Нельзя ли как-нибудь договориться?"
"Сегодня я согласен на все",--сказал Куленбек.
"Тогда я, наверное, могу попросить о предписании в Кельн?" --
поинтересовался Хугюнау.
И случилось так, что Хугюнау, снабженный подлинными военными
документами, с повязкой Красного Креста на рукаве, которую он выпросил у
сестры Матильды, получил под свое официальное покровительство майора, чтобы
доставить его в Кельн. Носилки расположили на грузовике, рядом на своем
чемоданчике устроился Хугюнау, майор ухватился за его палец и больше его не
выпускал. Позже усталость сморила и Хугюнау. Он прилег рядом с носилками
настолько удобно, насколько было возможно, положил под голову свой
чемоданчик, и, прикасаясь плечом к плечу, они уснули, словно два друга. Так
и приехали они в Кельн.
Хугюнау, как и положено, сдал майора в госпиталь, терпеливо подождал у
его кровати, пока ему не сделают укол, предупреждающий новую вспышку
беспокойства, затем он мог уходить. Но от командования госпиталя он
вытребовал воинский проездной документ на свою родину, в Кольмар. На
следующее утро он снял со счета в банке остаток активов "Куртрирского
вестника" и день спустя уехал. Его военная одиссея, ставшая прекрасным
отпуском, закончилась. Было 5 ноября.

86

История девушки из Армии спасения (16)
Кто способен быть более счастливым, чем больной человек? Ничто не
принуждает его ввязываться в жизненные баталии, в его воле даже умереть. Его
ничто не принуждает делать из событий, которые приносит ему день,
индуктивные выводы, чтобы вести себя в соответствии с ними, он может
оставаться погруженным в свои собственные мысли,- погруженным в автономию
своего знания, может мыслить дедуктивно, а может и теологически. Кто
способен быть более счастливым, чем тот, кто может мыслить, руководствуясь
постулатами своей веры! Иногда я выхожу один. Я иду медленно, руки в
карманах, и смотрю на лица прохожих. Это лица, на которых виден конец, но
часто, да это, собственно, мне всегда удается, я открываю за ними
бесконечное. Это в определенной степени мои индуктивные легкомысленные
выходки. То, что я во время этих рейдов, которые, впрочем, не простираются
очень далеко ~ только раз я добрался до Шенеберга, но очень сильно устал
из-за этого,- никогда не встречал Мари, никогда среди лиц не всплывало ее
лицо, она полностью исчезла, это едва ли расстраивало меня, она ведь всегда
стремилась к тому, чтобы ее отправили в заграничную миссию, и это, наверное,
случилось. Только я был счастлив и без нее.
Дни стали более короткими. А поскольку электричество было дорогим и
погруженного в собственную автономию человека можно было отговорить
пользоваться им без особых сложностей, то ночи у меня были длинными. Тогда у
меня часто сиживал Нухем. Он сидел в темноте и почти ничего не говорил,
наверное, думал о Мари, но вслух он никогда о ней не вспоминал.
Однажды он сказал: "Скоро закончится война".
"Да",- согласился я.
"Теперь будет революция", - продолжал он дальше.
У меня появилась надежда утереть ему нос: "Тогда религии придет конец".
Я ощутил в темноте его безмолвный смех: "Это написано в ваших книгах?"
"Гегель говорит: это бесконечная любовь, когда Бог идентифицирует себя
с чем-то чуждым Ему для того, чтобы его уничтожить. Это говорит Гегель... и
тогда придет абсолютная религия".
Он опять улыбнулся, легкая тень в темноте. "Закон останется",- сказал
он.
Его упрямство было непоколебимым; я сказал: "Да, да, я знаю, вы ведь
вечный еврей".
Он тихо проговорил: "Теперь мы отправимся в Иерусалим".
Я и без того уже довольно много говорил, поэтому дальше мы сидели
молча.

87

Широкий корпус корабля, немого корабля, что берег обрести
свой никогда не сможет, Вздымает борозду туманных волн, Что, берега не
встретив, в бесконечной дали затихают, О, море сна, безумных волн небытия
круженье! О, сон, несущий бремя потайное дня, сны - отраженье чувств и
мыслей обнаженных.
О, сон, к открытости стремишься ты на судне том, Желания, о, ужас! - но
еще ужасней кара Закона, возле которого, не встретив исполненья, они
безмолвно затихают: Двух снов еще не знало мирозданье, чтоб
встретиться;
МОГЛИ,
Ночь одинока, живет она
Лишь твоего дыханья глубиной, надежду нашу выдыхая,
Что, просвещенные, когда-нибудь приблизиться мы сможем
К высоким образам, что кары смертной не боясь,
Мы сможем подойти в сиянье ярком
К ступени милости Господней.

РАСПАД ЦЕННОСТЕЙ (10)
Эпилог
Все было хорошо.
И Хугюнау, снабженный подлинным воинским проездным документом,
бесплатно добрался до своего родного Кольмара.
Совершил он убийство? Осуществил он революционный акт? Ему ни к чему
было задумываться над этим, он и не задумывался. Если такое и случалось, то
он мог сказать только одно: его действия были разумными, и любой из
уважаемых лиц города, к которым он по праву смел причислить и себя, поступил
бы точно так же, поскольку существовала четкая граница между разумным и
безрассудным, между реальностью и ирреальностью, и Хугюнау согласился бы
максимум на то, чтобы не провернуть дело в столь редкие военные и
революционные времена, но тогда было о чем жалеть. А глубокомысленно он,
наверное, добавил бы: "Всему свое время". Но так не случилось, потому-то он
никогда и не вспоминал о том деле и никогда больше и вспоминать не будет.
Хугюнау не вспоминал о том деле, и еще меньше он осознавал
иррациональность, которой были наполнены его действия, так наполнены, что
впору было бы говорить о прорыве иррационального; человек ничего не знает о
рациональности, которая определяет суть его молчаливого действия, он ничего
не знает об "ограблении снизу", которому он подвергается, он не может об
этом знать, поскольку в любое мгновение своей жизни он находится внутри
какой-то системы ценностей, но эта система служит сокрытию и связыванию
всего иррационального, что является носителем земной эмпирической жизни: не
только сознание, но и иррациональное является, по Канту, той средой, которая
сопровождает все категории,- это абсолют жизни, который со всеми своими
влечениями, желаниями, эмоциями идет рядом с абсолютом мышления, и не только
сама система ценностей содержится в спонтанном акте определения ценностей,
который является иррациональным актом, но и мироощущение, стоящее за каждой
системой ценностей, лишено как в своем истоке, так и в своем бытии любой
рациональной очевидности. И мощный аппарат познавательной приемлемости,
возведенный вокруг положений вещей, имеет ту же функцию, что и не менее
мощный аппарат этической приемлемости, в котором движется человеческое
действие, мосты разумного, которые возникают снова и снова, служат
единственно цели вывести земное бытие из его неизбежной иррациональности, из
его "зла" к более высокому "разумному" смыслу и к той собственно
метафизической ценности, в дедуктивной структуре которой человек может
определить надлежащее место миру, и вещам, и собственным действиям, снова
найти самого себя, но так, чтобы его взгляд оставался уверенным и
непреклонным. Ничего удивительного, что при таких обстоятельствах Хугюнау
ничего не знал о своей собственной иррациональности.
Каждая система ценностей происходит из иррациональных устремлений, а
переформировать иррациональное, этически недействительное мировосприятие в
абсолютно рациональное эта собственная радикальная задача "формирования"
становится для каждой надличностной системы ценностей этической целью. И
каждая система ценностей терпит неудачу при выполнении этой задачи, ибо
методы рационального всегда лишь методы приближения, это метод кружения
вокруг, который хотя и стремится с уменьшением каждого круга достичь
иррационального, тем не менее никогда его не достигает, совершенно
независимо от того, проявляется ли это иррациональностью внутренних чувств,
бессознательностью этой жизни и переживания или иррациональностью данных
условий мира и бесконечно многообразной формы мира, рациональное способно
только разложиться на атомы. И когда люди говорят: "Человек без чувств - не
человек", то в этом кроется кое-что от познания того, что существует
неразрешимо иррациональный остаток, без которого не может существовать ни
одна система ценностей и благодаря которому рациональное защищено от
действительно несущей беду автономии, от "сверхрациональности", которая, с
точки зрения системы, этически еще неприемлемее, еще "злее", еще "грешнее",
чем иррациональное: это чистый, диалектический и дедуктивный, ставший
автономным рациональный разум, который, в отличие от поддающегося
формированию иррационального, никакого формирования больше не приемлет и
который, приподнимая в своей застылости собственную логичность, проникает
вплоть до предела логической бесконечности,- ставший автономным разум
радикально злой, он отменяет логичность системы и, следовательно, ее саму;
он инициирует ее распад и ее окончательное распыление.
Для каждой системы ценностей существует этап развития, на котором
взаимное проникновение рационального и иррационального достигает максимума,
имеется приемлемое состояние равновесия, в котором двустороннее зло
становится неэффективным, невидимым, безвредным - времена кульминации и
совершенного стиля! Потому что в этом взаимном проникновении почти может
быть определен стиль эпохи: через сколько пор проникает в жизнь
рациональное, это подчинено жизни и центральной ценностной воле, если
достигнуто время кульминации, а по скольким жилам системы позволено течь
иррациональному, это так сказать шлюзуется, это и в своем тончайшем
разветвлении поставлено на службу и для привода в движение центральной
ценностной воли - иррациональное само по себе и рациональное само по себе,
они оба лишены стиля, вернее, они свободны от стиля, то - в свободе стиля
природы, это - в свободе стиля математики, но в своем объединении, в своей
взаимосвязанности, в такой связанной рациональной жизни иррационального
возникает феномен, который можно назвать собственно стилем системы
ценностей.
Но это состояние равновесия недолговечно, оно всегда -лишь преходящий
этап; логика фактов загоняет рациональное в сверхрациональное, она загоняет
сверхрациональное к границе его бесконечности, она подготавливает процесс
распада ценностей, распад всей системы на фрагментарную картину, а в конце
этого процесса наряду с освободившимся автономным разумом стоит
освободившаяся автономная иррациональная жизнь. Разум, конечно, проникает и
в фрагментарные системы, он даже направляет их к автономному развитию, ведет
к собственной автономной бесконечности, но широта развития разума внутри
фрагментарной системы ограничена соответствующей предметной областью. Так,
имеется специфически купеческое или специфически военное мышление, каждое из
которых стремится к последовательно бескомпромиссной абсолютности, каждое из
которых образовывает соответствующую дедуктивную схему приемлемости, каждое
имеет свою "теологию", свою "личную теологию", если это можно так назвать, и
именно в такой степени, в какой проявляется такого рода военная или
коммерческая теология, чтобы создать предметный уменьшенный Органон, как раз
в такой степени иррациональности остаются связаны в рамках фрагментарных
областей; фрагментарные области остаются отражением "Я" и общей системы, они
пребывают в состоянии равновесия или стремятся к такому, так что принимая во
внимание такое равновесие, можно говорить о военном или купеческом стиле
жизни. Впрочем, чем меньше система, тем ограниченнее ее способность к
этическому расширению, тем незначительнее ее этическая воля, тем безучастнее
и безразличнее становится она к злу, к сверхрациональному и иррациональному,
что еще действуют в ней, тем меньше количество связанных сил, тем больше
тех, против которых она индифферентна и которые она рассматривает как
"личное дело"; чем дальше продвигается разрушение общей системы, тем более
свободным становится разум мира, тем видимее, тем эффективнее становится
иррациональное; общая система религии делает охваченный ею мир рациональным,
освобождение разума должно в такой же степени освободить и немоту
иррационального.
Последней единицей раскола при распаде ценностей является человеческий
индивидуум. Чем меньше этот индивидуум участвует в довлеющей системе и чем
больше он сориентирован на свою собственную эмпирическую автономию - здесь
тоже наследие Возрождения и уже в нем наметившегося индивидуализма,- тем уже
и скромнее становится его "личная теология", тем она неспособнее ухватить
какую-либо ценность вне рамок его предельно узкой индивидуальной сферы: то,
что происходит вне предельно узкого круга ценностей, может быть воспринято
лишь только необработанно, несформированно, догматически - возникает та
пустая и догматическая игра условностей, то есть сверхрациональностей
мельчайшего размера, которые типичны для сущности человека-обывателя (никто
не скажет, что для Хугюнау такая характеристика не подходит), возникает
бесконфликтное контактное и внутреннее взаимодействие схваченной
иррациональным живости и сверхрационального, которое в призрачно мертвом
холостом пробеге служит еще только этому рациональному, и то и другое лишено
стиля и ничем не связано, они объединены в несовместимости, которая уже
неспособна больше создать ни одной ценности. Человек, который, будучи
свободным от любого единства ценностей, стал исключительным носителем
индивидуальной ценности, метафизически "отверженный" человек, отверженный
-поскольку единство распалось и распылилось на индивидуумы,- является
свободным от ценностей, свободным от стиля, и определяющим для него остается
еще только иррациональное. Хугюнау, человек свободный от ценностей,
относился также к коммерческой системе; он был человеком, снискавшим хорошую
репутацию в соответствующих кругах, добросовестным и осмотрительным
коммерсантом, он всегда следовал своему коммерческому долгу с полной
отдачей, можно даже сказать, со всей радикальностью. То, что он убил Эша,
едва ли относилось к сфере коммерческих обязательств, это, впрочем, не
вступало в противоречие с его торговыми обычаями. Это было своего рода
отпускным событием, совершенным в то время, когда и коммерческая система
ценностей была приподнята, оставив место для одной только личностной
системы. К тому же это находилось в русле коммерческого духовного склада, к
которому возвратился Хугюнау, когда он с учетом обесценивания марки, которое
случилось после заключения мира, направил госпоже Гертруде Эш следующее
послание:
Дорогая госпожа, питая надежду найти Вас в полном здравии, рад сообщить
Вам о своем благополучии и, пользуясь случаем, покорнейше напоминаю Вам, что
в соответствии вин с Договором от 14 мая 1918 года я являюсь владельцем
более 90 процентов акций "Куртрирского
вестника". Справедливости ради я должен заметить,
что из этих 90 процентов треть, то есть 30 процентов, находится во
владении различных господ, проживающих в тамошней местности, но интересы
которых в деле тем не менее представляю я, так что без
Ставится в письмах, когда неизвестны инициалы адресата.
моего ведома и воли не может производиться ни дальнейшая эксплуатация,
ни совершение прочих сделок, так что я должен возложить на Вас и на других
господ компаньонов полную ответственность за последствия и ущерб вследствие
возможных нарушений данного положения. Если Вы и уважаемые мною другие
господа тем не менее возобновили выпуск, то я в таком случае покорнейше
прошу прежде всего предоставления счетов и перечисления моей группе
причитающейся ей доли прибыли в размере 60 процентов (в соответствии с
Договором) и оставляю за собой право на совершение всех последующих шагов.
С другой стороны, со всей моей Вам хорошо известной лояльностью я
констатирую, что форс-мажорные обстоятельства конца войны помешали мне
своевременно внести в предприятие за себя или за свою группу оба оставшихся
платежа в общей сумме 13400 марок, из которых Вам как наследнице блаженной
памяти господина Августа Эша причитается еще 8000 марок. Впрочем, столь же
лояльно я обращаю Ваше внимание на то, что Вы, если будете поднимать этот
вопрос, не воспользовались возможностью предупредить заказным письмом
газету, то есть меня как ее руководителя, о выплате этих долей с
определенной отсрочкой, так что теперь я только лишь обязан, если Вы
намерены сейчас выступить с напоминанием о выполнении обязательств,
произвести Вам выплаты за вычетом пени за просрочку, дабы ликвидировать наши
юридические отношения.
Но поскольку я хотел бы избежать того, чтобы иметь возможное судебное
разбирательство с высокоуважаемой супругой моего многоуважаемого покойного
друга Августа Эша,-- хотя данная местность расположена в оккупированном
районе, так что для меня как французского гражданина не существовало бы
особых сложностей и я являюсь сторонником быстрых решений,-- то я покорнейше
предлагаю сторнировать нашу тогдашнюю сделку, в результате чего Вы с учетом
юридического положения вещей совершенно не остались бы внакладе.
Простейший путь этого сторнирования мог бы состоять в том, что я
произвел бы Вам обратную продажу принадлежащих мне или моей группе 60
процентов акций, и я готов произвести это на особо выгодных условиях и
предлагаю Вам, оставаясь свободным, с учетом промежуточной продажи, эти
акции за половину их исходной в свое время стоимости в перерасчете на
франковый эквивалент. Общая покупная цена составляет 13400 марок, то есть в
перерасчете на мирный эквивалент ок. 16000 франков, так что я уступаю Вам
эти акции особенно любезно за 8000 франков, прописью
восемь тысяч французских франков,
при этом я особо подчеркиваю, что не учитывал ни мои личные расходы, ни
мои личные взносы, которые я имел в деле, ни мой многомесячный труд, хотя
газета именно благодаря этому стала стоить намного дороже, чем в тот момент,
когда я взвалил ее на себя, я склоняюсь к этому особенно скромному и
любезному отношению и требованию, дабы сделать данное решение для Вас и
приемлемым, и окончательным, тем более, что эту сумму, пока нет
необходимости иметь ее в ликвидной форме, Вы сможете легко собрать, заложив
Ваше необремененное недвижимое имущество под ипотеку.
В конце позволю себе дополнительно обратить Ваше внимание на то, что,
выкупив обратно эти 60 процентов акций, Вы вместе с доставшимися Вам в свое
время 10 процентами будете прочно иметь в своих руках подавляющее
большинство в 70 процентов, благодаря чему Вы легко смелеете прижать к
стенке группу меньшинства других господ компаньонов, и я уверен, что тогда
вскоре снова станете единственной владелицей процветающего предприятия,
касательно которого мне хотелось бы напомнить, что дело с объявлениями --
мне льстит то, что я внедрил его -- уже само по себе является золотым дном,
и относительно него я и дальше и словом и делом остаюсь в Вашем
распоряжении.
Соблаговолите усмотреть из всех этих обстоятельств, что я делаю свое
предложение в ущерб своим собственным интересам, поскольку мне
затруднительно руководить делами газеты отсюда, но я все же убежден, что
другие претенденты заплатили бы мне гораздо больше, что Вас ни в коей мере
радовать не может, поэтому я покорнейше прошу Вас дать мне утвердительный
ответ в течение 14 дней, в противном случае я передаю дела своему адвокату.
В убежденности, что Вы благосклонно отнесетесь к моему дружескому и
любезному предложению, так что мы сможем тогда прийти к окончательному
завершению нашего дела, позволю себе еще только сообщить, что ситуация с
ведением дел в наших краях вполне удовлетворительная и я очень загружен
делами, подписываюсь в своем уважении . Вильг. Хугюнау от имени фирмы "Андре
Хугюнау"
Это был шантажирующий и отвратительный шаг, но Хугюнау не воспринимал
его таковым; шаг сей не противоречил ни его личной теологии, ни теологии
коммерческой системы ценностей, он даже не воспринимался бы как
отвратительный согражданами Хугюнау, поскольку с коммерческой и юридической
точки зрения это было безукоризненное письмо, и сама госпожа Эш воспринимала
такую легальность как судьбу, которой она охотнее подчинится, чем хотя бы
той же конфискации со стороны коммунистов. Хугюнау, конечно же, вскоре
пожалел об излишней скромности своего требования - половина себестоимости! -
разве что только никогда не следует перегибать палку, и действительная
уплата восьми тысяч франков явилась существенным вливанием в кольмарскую
фирму, но, кроме всего прочего, это была окончательная ликвидация того
военного происшествия, это было окончательное возвращение домой и, возможно,
если это только возможно, что это даже было нечто болезненное, поскольку все
отпускное окончательно исчезло. И если в течени человеческой жизни и ее
несущественности вообще можно найти что-либо достойное того, чтобы
рассказывать об этом, то только не в жизни Хугюнау. Он взял на себя
отцовское дело и в духе предков продолжал его солидно, думая о прибыли. А
поскольку холостяцкая жизнь была неприемлема для делового человека в его
обществе, да и традиция дома, из которого он вышел сам, требовала, чтобы он
взял в супруги шуструю даму, дабы, с одной стороны, наделать себе детей, а с
другой - использовать приданое для укрепления фирмы, то он занялся тем, что
предпринял для этого соответствующие шаги. А поскольку франк между тем начал
обесцениваться - немцы же ввели золотую марку,- то было вполне естественно,
что он обратил свой взор на правый берег Рейна. И поскольку он нашел наконец
невесту, располагавшую соответствующими средствами, в Нассау, а это была
местность, заселенная протестантами, то не было ничего удивительного в том,
что любовь и материальные преимущества смогли подвинуть вольнодумца к смене
веры. А поскольку невеста и ее семья были достаточно глупы, чтобы придавать
этому значение, то он в угоду им стал протестантом. И только когда то один,
то другой из его сограждан покачивали головой, узнав об этом шаге, то
вольнодумец Хугюнау ссылался на отсутствие значимости у такого рода
формальностей, и к тому же в подтверждение такой точки зрения он, вопреки
своему евангелическому вероисповеданию, отдал свой голос за католическую
партию, когда она в 1926 году пошла на создание избирательного блока с
коммунистами. И поскольку жители Эльзаса слыли полным причуд народом и у
многих из них не хватало винтиков в голове, то они не очень долго удивлялись