Страница:
все более короткими шагами, приближалось забывание, не имея сил
сопротивляться непристойности. Это всего лишь сравнение, и как всякое
сравнение оно преувеличивает реальное положение вещей, которое, оставаясь в
тени, является смешением неясных представлений, потоком полузабытых
воспоминаний, полузавершенных мыслей, не совсем желанных устремлений, рекой
без берегов с серебристым туманом над ней, серебристым дуновением,
достигающим облаков и звезд на черном небе. Так что торс в водовороте реки
был не торсом, он был отшлифованным булыжником, он был изолированным куском
мебели, предметом домашнего обихода или мусором, брошенным в поток событий,
глыбой, сброшенной в прибрежные волны: волна накатывала за волной, день
сменялся ночью, и на смену ночи приходил день, и то, что дни шли за днями,
было непонятно, иногда даже непонятнее, чем сны, следовавшие друг за другом,
и иногда там, под ними, таилось нечто, что напоминало тайные догадки
школьниц и каким-то образом пробуждало тайные желания убежать от этих
инфантильных догадок, убежать в мир личностного и снова вырвать у забвения
лицо Хайнриха. Но это было всего лишь желание, и его исполнение
представлялось бы, по крайней мере, настолько же возможным, насколько
возможным было дополнение греческого торса, найденного в земле; короче
говоря, желание это было невыполнимым,
На первый взгляд может показаться не имеющим особого значения то, что
главенствует в памяти Ханны Вендлинг -- личностное или общее, Но в то время,
когда общие черты настолько явно поднимаются до уровня доминирования, где
социальный союз гуманного, который просто простирается от индивидуума к
индивидууму, растворен ради коллективных обозначений никогда еще не видимого
единообразия, где представлено полное отвратительных черт обезличенное
состояние, соответствующее собственно только лишь детству и старости, то из
такого всеобщего правила не может быть изъята и отдельная память, и
отчуждение какой-то в высшей степени незначительной женщины, будь она даже
очаровательной внешности и хорошей партнершей в постели, это правило не
может быть объяснено, к сожалению, имевшей место сексуальной
неудовлетворенностью, а оно составляет часть целого, отражает, как и любая
отдельная судьба, метафизическое господство, повисшее над миром, если
угодно, физическое событие, метафизическое, вопреки всему, в своей
трагичности: ибо трагичность эта -- отчуждение "Я".
История девушки из Армии спасения (13)
Это время, эта распадающаяся жизнь еще реальны? Моя пассивность росла с
каждым днем, и не потому, что я был обессилен реальностью, которая оказалась
сильнее меня, а потому, что я во всех отношениях проникал в нереальное. Я
совершенно четко осознавал, что смысл и мораль моей жизни следует искать
только в активности, но я понимал, что у этого времени уже больше нет
времени для единственно правильной активности, для созерцательной активности
философствования. Я пытался философствовать, но куда подевалось достоинство
познания? Не приказало ли оно уже давно долго жить, не превратилась ли сама
философия перед лицом распада своего объекта просто в слова? Этот мир без
бытия, мир без покоя, этот мир, который может найти и удерживать свое
равновесие только в растущей скорости, его неистовство стало мнимой
активностью человека, дабы столкнуть его в никуда; о, есть ли большая
разочарованность, чем разочарованность времени, которое не способно
философствовать! Само философствование стало эстетической игрой, игрой,
которой больше не существует, которая попала в холостой ход зла,
превратилась в занятие граждан, которые по вечерам мучаются скукой! Нам
больше ничего не осталось, кроме числа, нам больше ничего не осталось, кроме
Закона!
Часто мне кажется, что то состояние, которое владеет мной и которое
удерживает меня в этой еврейской квартире, больше не следует называть
разочарованностью, как будто оно в большей степени является мудростью,
которая научилась уживаться с окружающей его отчужденностью. Ведь даже Нухем
и Мари мне чужие, они, на кого я возлагал свою последнюю надежду, надежду,
что они окажутся моим последним творением,- невыполнимая сладкая надежда,
что я как будто взял в руки их судьбу, дабы определить ее. Нухем и Мари, они
не являются моими творениями и никогда ими не были. Обманчивая надежда
получить право формировать мир!
Есть ли у мира собственное существование? Нет. Имеют ли Нухем и Мари
собственное существование? Конечно, нет, поскольку ни одно существо не ведет
собственную жизнь. Но инстанции, определяющие судьбы, лежат далеко за
пределами сферы моих полномочий и мысли. Сам я могу исполнять лишь только
свой собственный закон, заниматься своим собственным, мне предписанным
делом, я не в состоянии вырваться за его пределы, и пусть даже моя любовь к
таким творениям, как Нухем и Мари, не растает, пусть я даже не могу уступить
в борьбе за их души и судьбы, все же остаются инстанции, от которых они
зависят, недостижимые для меня, они остаются скрытыми от меня, скрытыми, как
и белобородый дед, которого я иногда в полном здравии встречаю в прихожей,
но который свой собственный облик принимает лишь в навечно закрытой для меня
комнатушке и который общается со мной лишь через своего делегата Литвака,
они так скрыты от меня, как и белобородый генерал Бут, портрет которого
висит в приемной приюта. И если я себе все правильно представляю, то это
никакая не борьба, ни против деда, ни против генерала Армии спасения, скорее
я стараюсь угодить им обоим, для них же и мои усилия относительно Нухема и
Мари, да, иногда мне даже кажется, что для меня дело исключительно в том,
чтобы своими действиями добиться любви тех стариков, которые меня
благословляют, и я не умру в одиночестве, поскольку реальность -это
прерогатива тех, кто дал Закон.
Это ли разочарование? Это ли отход от всего эстетического? Где был я
когда-то? Жизнь моя за мной покрывается мраком, и я не знаю, жил ли я или
мне просто все рассказали -так глубоко погрузилось все это в далекие моря.
Несут ли меня корабли туда, к берегам Дальнего Востока и Дикого Запада? Был
ли я сборщиком хлопка на плантациях Америки, был ли я белым охотником на
слонов в индийских джунглях? Все может быть, ничто не есть невозможным, даже
замок в парке не является невозможным, высоты и впадины - все возможно,
поскольку в этой динамике не осталось ничего, что не существовало бы по воле
ее самой, то ли в работе, то ли в покое и ясности: ничего не осталось,
выброшено мое "Я", выброшено в ничто, неизбывна тоска, недостижима
обетованная земля, невидима большая, никогда недостижимая ясность, и
общество, которое мы ищем, является обществом без силы, зато наполненное
злой волей. Напрасная надежда, часто безосновательное высокомерие, мир
остается враждебным, чуть меньше чем враждебным, чужим, поверхность которого
я могу хорошо прощупать, но вторгнуться в который мне не удастся никогда,
чужой мир, в который я никогда не вторгнусь, чужой в постоянно усиливающейся
отчужденности, слепой в постоянно углубляющейся слепоте, уходящий и
распадающийся в воспоминании о ночах родины, и в итоге не более чем
распавшееся дуновение того, что было. Я прошел многими дорогами в поисках
той единственной, в которую вливаются все другие, между тем они все больше
разбегались в разные стороны, и даже Бог был определен не мной, а отцами.
Я сказал Нухему: "Вы подозрительный народ, злой народ, каждый раз сам
Господь берет вас снова под свой контроль в собственной Книге".
Он ответил: "Закон остается. Бог будет лишь тогда, когда в Законе будет
понято все, что там написано".
Я сказал Мари: "Вы смелый, но глупый народ! Вы думаете, что нужно быть
просто хорошим и колотить в барабаны и что этим вы привлечете Бога".
Она ответила: "Радость от Бога есть Бог, милость Его неисчерпаема".
Я сказал себе: "Ты - дурак, ты - платоник, ты думаешь, осмысляя мир,
что можешь его устроить по-своему и освободить самого себя для Бога. Разве
ты не замечаешь, что ты при этом выбиваешься из сил?"
И я ответил себе: "Да, я ослабел".
РАСПАД ЦЕННОСТЕЙ (9)
Познавательно-теоретический экскурс
Есть ли еще у этого времени реальность? Имеет ли оно ценностную
реальность, в которой сохраняется смысл его жизни? Имеется ли реальность для
бессмысленности небытия? Где скрылась реальность? В науке? В законе? В
долге? Или в сомнении вечно задающей вопросы логики, точка приемлемости
которой отодвинулась в бесконечность? Гегель предсказывал истории "путь к
освобождению духовной субстанции", путь к самоосвобождению духовного; оно
стало путем к саморасчленению всех ценностей.
Дело, конечно, не в том, была ли опровергнута конструкция истории
Гегеля мировой войной (об этом уже позаботилась семерка планет), поскольку
реальность, ставшая в ходе четырехсотлетнего процесса автономной, ни при
каких обстоятельствах не проявляла склонность и способность подчиниться
дедуктивной системе. Более важным было бы поинтересоваться логическими
возможностями этой антидедуктивной реальности, логическими причинами такой
антидедукции, короче говоря, "условиями духовного познания", в которых
должно было бы произойти это духовное развитие, но пренебрежение всем
философским, усталость от слова наверняка сами являются частью этой
реальности и этого развития, и только со всем недоверием к убеждающей силе
слова возникает насущный методологический вопрос: что такое историческое
событие? Что такое историческое единство? Или если идти еще дальше: что
такое событие вообще? Какая требуется сортировка, чтобы свести отдельные
факты в единство какого-то события?
Привязка автономной жизни к категории ценности так же неразрешима и
странна по своей сути, как и привязка автономного сознания к категории
истины,- для таких феноменов, как ценность или истина можно искать другие
названия, но они, вопреки всему, будут оставаться феноменами так же
неизбежно, как сами sum' и cogito2, полученные из совершенно изолированной
автономии "Я", которые являются как актом, так и определением этого "Я", так
что ценность распадается на ценностно определяющее, в самом общем смысле
мироформирующее действие и на сформированную, пространственно
воспринимаемую, мировидимую реализованную субстанцию ценности; понятие
ценности распадается на дополнительные категории: на этическую ценность
делания и на эстетическую ценность сделанного, лицевую и обратную сторону
одной и той же медали, и лишь в этом единении они проявляют наиболее общее
понятие ценности и определяют логическое место всей жизни. В истории
действительно всегда было именно так: уже исторические писания античности
были подчинены своим понятиям ценности, морализирующая история XVIII века с
полным осознанием обращалась к своим, а концепция Гегеля наиболее ?
отчетливо обнаруживала абсолютную ценность как в понятии "мирового духа",
так и в понятии "судейства истории". Поэтому ничего удивительного, что
методологическая функция понятия ценности стала основной темой
послегегелевской истории философии, впрочем, с губительным побочным
результатом: ра делением общего познания на свободное от ценностей
естественнонаучное и ориентированное на ценности духовно-научное,- это, если
угодно, первое банкротство философии, поскольку тем самым идентичность
мышления и бытия была ограничена логико-математической областью, а для всей
остальной области познания, как кажется, идеалистическая основная" задача
философии была отменена или отодвинута в неопределенность интуиции.
Гегель выдвинул Шеллингу обвинение (справедливое) в том, что он
проецирует абсолютное на мир так, "словно выстреливает из пистолета". То же
самое наверняка относится и к понятию ценности в гегелевской и
послегегелевской философии. Просто проецировать понятие ценности на историю
и все; то, что хранится историей, если на то пошло, еще допустимо сразу же
обозначать как "ценность" для чисто эстетических ценностей изобразительного
искусства, но в такой же степени неправильно в противном случае испытывать
необходимость объяснять историю как конгломерат малоценностей и вообще не
признавать ценностную реальность истории.
Первый тезис:
история состоит из ценностей, поскольку осмыслить жизнь можно только в
ценностных категориях,- но эти ценности не могут вводиться в реальность как
абсолют, а могут просто представляться в единении с этически действующим
ценностноопределяющим субъектом ценности. Гегель перенес в реальность такой
объект ценности в виде абсолютного и объективированного "мирового духа", но
его конструкция в ее всеохватывающей абсолютности должна была бы привести к
абсурдности. (Тут снова проявляется непреодолимое препятствие бесконечности
дедуктивного мышления.) Существуют просто конечные определения. Там, где
имеется конкретный, изначально конечный субъект ценности, то есть конкретная
личность, там совершенно очевидными являются относительность ценностей, их
зависимость от введенного субъекта - биография личности состоит из
перечисления всех ценностных моментов, которые ей самой кажутся важными.
Личность как таковая может оказаться в высшей степени малоценной, даже
враждебной ценностям, если она, к примеру, была атаманом разбойников или
дезертиром, но как ценностный центр с принадлежащим ему кругом ценностей она
все же имеет биографию и историю. Точно так же обстоят дела с фиктивными
ценностными центрами: история государства, клуба, нации, немецкой Ганзы
(торговый и политический союз северо-немецких городов i XVI вв. во главе с
Любеком.), да даже история неодушевленных предметов - та же история
архитектуры какого-то здания - формируется толкованием тех фактов, которые
были бы сами по себе важны соответствующим ценностным центрам, будь на то
воля. Событие без ценностного центра распадается на сопутствующие
малозначительные детали - битва при Кунерсдорфе (Кунерсдорф -- деревня
вблизи Франкфурта-на-Одере. Во время Семилетней войны 1756--1763 гг. русские
и австрийские войска под командованием генерала П.С.Салтыкова 1 августа 1759
г. при Кунерсдорфе разгромили прусскую армию Фридриха II, и Пруссия
оказалась на грани катастрофы.),- состоит не из списка
участвовавших в ней гренадеров, а из выработок реальности, подчиненной
планам полководцев. Каждое историческое единство зависит от эффективного или
фиктивного ценностного центра, "стиля" эпохи; даже эпохи самой по себе как
исторического события не существовало бы, если бы в ее основу не
закладывался создающий единство принцип толкования, "дух эпохи", которому
отводится ценностноопределяющая и стилеформирующая сила. Или, прибегая к
избитому выражению, культура - это ценностное образование; культура мыслима
только при наличии стилевого понятия, и чтобы иметь возможность вообще
мыслить о ней, необходимо наличие в центре того круга ценностей, который
представляет культуру, стилеобразующего и ценностнообразующего "духа
культуры".
Означает ли это относительность всех ценностей? Состоит ли задача
всякой надежды в том, чтобы в действительности единством мышления и бытия
проявлялась в реальности абсолютность логоса? Состоит ли задача надежды в
том, чтобы путь к самоосвобождению духа и гуманизма мог бы быть пройденным
хотя бы частично?
Второй тезис:
историчность, биографичность ценностноопределяющего деяния
обуславливается абсолютностью логоса. Поскольку эффективный или фиктивный
субъект ценности может быть представлен только в единстве его "Я", в том
неустранимом изолированном и платоническом единстве, которое гордится тем,
что зависит исключительно от предписаний логичного, и стремится подчинить
действие такой логической приемлемости; но это означает, в полном
соответствии с Кантом, не только требование "доброй воли", создающей
творение волею творения, но и указание извлечь все последствия из автономной
закономерноти "Я", так что творение, не подверженное влиянию какой бы то ни
было догматики, создается в чистой оригинальности этого "Я" и этого Закона,
Другими словами: то, что возникает не чисто из своей собственной
закономерности, то из истории исчезает. Но эта собственная закономерность
настолько сильно действует во времени, то есть является времяобусловливающей
и стилеобусловливающей, что такая стилевая обусловленность опять-таки может
быть только оттенком вышестоящего логоса, того логоса, который действует
сегодня и является мышлением, не чем иным, как земным опенком, перемешиваясь
тем не менее с каждым оттенком, позволяя только в своей неизбывной претензии
на вневременность, чтобы привязанное к стилю мышление проецировалось на
другое "Я". И это формальное основополагающее единство становится видимым
каждый раз по-новому и в полной ясности в более узкой области совершенного и
всеобще-эстетического творения, а именно - в художественном, отчетливее
всего - в неразрушимости форм искусства. Из этого в обобщенном виде
проистекает
третий тезис:
мир - это определение интеллигибельного "Я", поскольку неутраченной
была и остается платоническая идея, но не определение, "выстреленное из
пистолета", постоянно могут определяться только ценностные субъекты, которые
отражают со своей стороны структуру интеллигибельного "Я" и предпринимают со
своей стороны свои собственные определения ценностей, свои собственные
формирования ценностей: мир является не непосредственным определением "Я", а
его промежуточным определением, он является "определением определений",
"определением определений определений" и т.п. в бесконечной повторяемости, В
этом "определении определений" мир содержит свои методологическую
организацию и иерархию, конечно, релятивистскую организацию, впрочем, по
форме -абсолютную, поскольку этическое требование, предъявляемое к
эффективным или фиктивным ценностным субъектам, остается неизменным, а с ним
и имманентное действие логоса внутри выполненного творения - логика вещей
сохраняется. И даже если постоянно преломляется логический прогресс истории,
поскольку достигается граница бесконечности ее метафизической конструкции, и
даже если платоническая картина мира постоянно уступает позитивистскому
представлению, непоколебимой остается эффективность платонической идеи,
которая в любом позитивизме каждый раз заново соприкасается с материнской
почвой, дабы, опираясь на пафос познания, каждый раз заново поднимать
голову.
Любое понятийно определенное единство в мире является "определением
определения", как и любое понятие, любая вещь, и вероятно, эта
методологическая функция способствующего единству познания, которая может
определить вещь просто как автономный и ценностноопределяющий субъект
ценности, простирается вплоть до математики, отменяя таким образом различие
между математически-естественнонаучным и эмпирическим формированием понятий.
С методологической точки зрения "определение определения" представляется не
чем иным, как выходом идеального наблюдателя на поле наблюдения, как это уже
давно, совершенно независимо от познавательно-теоретических воззрений,
производилось эмпирическими науками, например физической теорией
относительности, это привело также изучение основ математики вопросами "Что
такое число?", "Что такое единство?" к точке, в которой оно вынуждено
обратить свой взор к аварийному выходу интуиции; благодаря принципу
"определения определения" интуиция получает свое логическое признание,
поскольку помещение "Я" в гипостазированный ценностный субъект может вполне
обоснованно рассматриваться как методологическая структура интуитивного
акта!
То, что принцип "определения определения" так долго может оставаться
незамеченным, может, наверное, объясняться его примитивностью. Да,
примитивностью! И для высокомерия человека это может быть невыносимой
нагрузкой, если он вынужден признавать примитивные отношения, ибо если через
процесс "определения определения" происходит внедрение интеллигибельного "Я"
во все вещи мира, то, закрыв на какое-то мгновение глаза на эту
платоническую основу, в "определении определения" находит свое завершение
всеобщее одухотворение природы; более того, всеобщее одухотворение мира во
всей его полноте, всеобщее одухотворение, которое каждой вещи и каждому еще
столь абстрактному понятию интродуцирует ценностный субъект и которое можно
сравнить лишь со всеобщим одухотворением мира, как оно проявляется в
мышлении примитивного: это так, как будто бы для развития логического
существует своего рода онтогенез, который сам в достигшей наивысшего
развития логической структуре в живом виде содержит все бывшие и, как
казалось, уже отмершие формы мышления, то есть формы мышления прямого
одухотворения, первичную форму однозвенной цепи приемлемости, и который
каждому мыслительному шагу определяет форму, если не содержание, примитивной
метафизики. Это, конечно, оскорбление для рационалиста, но утешение для
пантеистического чувства.
Тем не менее здесь можно также увидеть утешение и для рациональной
области. Если, собственно, интерпретировать "определение определения" в его
привязанности к логосу как логическую структуру интуитивного акта, то в нем
можно увидеть также "условие возможного познания" для в остальном
необъяснимого факта понимания между человеком и человеком, между
одиночеством и одиночеством: то есть существует не только
познавательно-теоретическая структура переводимости всех языков, даже если
они очень сильно различаются, а более того, намного более того, оно дает
единству понятия общий знаменатель всех человеческих языков, оно дает
гарантию единства человека и его человечности, которая и в саморастерзании
своего бытия продолжает оставаться подобием Божьим, ибо в отражении самого
себя, в любом понятии и в любом единстве, даваемом Им, человеку освещает
путь логос, освещает путь слово Божье как мерило всех вещей. И пусть даже
будет отменена неподвижность этого мира, пусть даже будет отменена его
эстетическая ценность и растворена в функции, растворена в сомнении
относительно всей законности, более того, растворена в обязанности задавать
вопросы и сомневаться, неприкосновенным остается единство понятия,
неприкосновенно этическое требование, неприкосновенными остаются чрезмерная
строгость этической ценности как чистой функции, реальность обязанности
строжайшего правила, единство мира, единство человека, которое проявляется
во всех вещах, которое не было потеряно и не может быть потеряно ни в
пространстве, ни во времени.
Доктор Флуршютц помогал Ярецки надевать протез. Рядом стояла сестра
Матильда.
Ярецки дергал за ремни: "Ну, Флуршютц, душа у вас не болит, что теперь
вот дело идет к прощанию... я уж не говорю о сестре Матильде!"
"Знаете, Ярецки, я, собственно, был бы совершенно не против, чтобы вы
оставались здесь под моим контролем... время, которое вы сейчас переживаете,
не лучший период вашей жизни".
"Не знаю... подождите...-- Ярецки пытался зажать между пальцами протеза
сигарету-- Подождите... как насчет того, чтобы усовершенствовать эту штуку в
качестве держателя сигарет?., или как мундштук для сигарет?., это же было бы
настоящее изобретение..."
"Не шевелитесь хоть минуточку, Ярецки,-- Флуршютц затянул ремни -- Так
как вы себя чувствуете?"
"Как новорожденная машина... машина в отличный период своего
существования... Если бы сигареты были покачественнее, то было бы еще
лучше".
"А не лучше ли было бы вам бросить курить?., да и остальное тоже".
"Любить? Да, пожалуйста".
"Нет. Доктор Флуршютц имеет в виду, что вам следует бросить пить",-- не
очень удачно объяснила сестра Матильда.
"Ах вон оно что, а я и не понял... когда ты трезв, то соображаешь
всегда так туго... что вы, Флуршютц, все еще не можете понять: лишь когда
люди под мухой, то только тогда они понимают друг друга",
"Это смелая попытка оправдаться!"
"Ну, Флуршютц, вы просто вспомните, под какой обалденной мухой мы были
в августе 14-го... Мне кажется, будто тогда это было в первый и последний
раз, когда люди действительно составляли одно целое".
"Приблизительно то же говорит Шелер (Макс Шелер (1874--1928)-- немецкий
философ-идеалист, один из основоположников философской антропологии,
аксиологии, социологии познания. Формальной этике Канта противопоставлял так
называемую материальную этику ценностей, в основе которой -- учение о
чувстве как направленном акте постижения ценности)..."
"Кто?"
"Шелер. Гений войны... дрянная книжонка".
"Ах, это.,, книжонка... это пустое.,, но я хочу вам кое-что сказать,
Флуршютц, и со всей серьезностью сказать: дайте мне какое-нибудь другое,
какое-нибудь новое опьянение, пусть это будет морфий, или патриотизм, или
коммунизм, или еще что-то, что совершенно пьянит людей... Дайте мне
что-либо, чтобы мы все снова составляли одно целое, и я брошу пить... прямо
сегодня и сейчас",
Флуршютц задумался, затем сказал: "Есть в этом что-то правильное, но
сопротивляться непристойности. Это всего лишь сравнение, и как всякое
сравнение оно преувеличивает реальное положение вещей, которое, оставаясь в
тени, является смешением неясных представлений, потоком полузабытых
воспоминаний, полузавершенных мыслей, не совсем желанных устремлений, рекой
без берегов с серебристым туманом над ней, серебристым дуновением,
достигающим облаков и звезд на черном небе. Так что торс в водовороте реки
был не торсом, он был отшлифованным булыжником, он был изолированным куском
мебели, предметом домашнего обихода или мусором, брошенным в поток событий,
глыбой, сброшенной в прибрежные волны: волна накатывала за волной, день
сменялся ночью, и на смену ночи приходил день, и то, что дни шли за днями,
было непонятно, иногда даже непонятнее, чем сны, следовавшие друг за другом,
и иногда там, под ними, таилось нечто, что напоминало тайные догадки
школьниц и каким-то образом пробуждало тайные желания убежать от этих
инфантильных догадок, убежать в мир личностного и снова вырвать у забвения
лицо Хайнриха. Но это было всего лишь желание, и его исполнение
представлялось бы, по крайней мере, настолько же возможным, насколько
возможным было дополнение греческого торса, найденного в земле; короче
говоря, желание это было невыполнимым,
На первый взгляд может показаться не имеющим особого значения то, что
главенствует в памяти Ханны Вендлинг -- личностное или общее, Но в то время,
когда общие черты настолько явно поднимаются до уровня доминирования, где
социальный союз гуманного, который просто простирается от индивидуума к
индивидууму, растворен ради коллективных обозначений никогда еще не видимого
единообразия, где представлено полное отвратительных черт обезличенное
состояние, соответствующее собственно только лишь детству и старости, то из
такого всеобщего правила не может быть изъята и отдельная память, и
отчуждение какой-то в высшей степени незначительной женщины, будь она даже
очаровательной внешности и хорошей партнершей в постели, это правило не
может быть объяснено, к сожалению, имевшей место сексуальной
неудовлетворенностью, а оно составляет часть целого, отражает, как и любая
отдельная судьба, метафизическое господство, повисшее над миром, если
угодно, физическое событие, метафизическое, вопреки всему, в своей
трагичности: ибо трагичность эта -- отчуждение "Я".
История девушки из Армии спасения (13)
Это время, эта распадающаяся жизнь еще реальны? Моя пассивность росла с
каждым днем, и не потому, что я был обессилен реальностью, которая оказалась
сильнее меня, а потому, что я во всех отношениях проникал в нереальное. Я
совершенно четко осознавал, что смысл и мораль моей жизни следует искать
только в активности, но я понимал, что у этого времени уже больше нет
времени для единственно правильной активности, для созерцательной активности
философствования. Я пытался философствовать, но куда подевалось достоинство
познания? Не приказало ли оно уже давно долго жить, не превратилась ли сама
философия перед лицом распада своего объекта просто в слова? Этот мир без
бытия, мир без покоя, этот мир, который может найти и удерживать свое
равновесие только в растущей скорости, его неистовство стало мнимой
активностью человека, дабы столкнуть его в никуда; о, есть ли большая
разочарованность, чем разочарованность времени, которое не способно
философствовать! Само философствование стало эстетической игрой, игрой,
которой больше не существует, которая попала в холостой ход зла,
превратилась в занятие граждан, которые по вечерам мучаются скукой! Нам
больше ничего не осталось, кроме числа, нам больше ничего не осталось, кроме
Закона!
Часто мне кажется, что то состояние, которое владеет мной и которое
удерживает меня в этой еврейской квартире, больше не следует называть
разочарованностью, как будто оно в большей степени является мудростью,
которая научилась уживаться с окружающей его отчужденностью. Ведь даже Нухем
и Мари мне чужие, они, на кого я возлагал свою последнюю надежду, надежду,
что они окажутся моим последним творением,- невыполнимая сладкая надежда,
что я как будто взял в руки их судьбу, дабы определить ее. Нухем и Мари, они
не являются моими творениями и никогда ими не были. Обманчивая надежда
получить право формировать мир!
Есть ли у мира собственное существование? Нет. Имеют ли Нухем и Мари
собственное существование? Конечно, нет, поскольку ни одно существо не ведет
собственную жизнь. Но инстанции, определяющие судьбы, лежат далеко за
пределами сферы моих полномочий и мысли. Сам я могу исполнять лишь только
свой собственный закон, заниматься своим собственным, мне предписанным
делом, я не в состоянии вырваться за его пределы, и пусть даже моя любовь к
таким творениям, как Нухем и Мари, не растает, пусть я даже не могу уступить
в борьбе за их души и судьбы, все же остаются инстанции, от которых они
зависят, недостижимые для меня, они остаются скрытыми от меня, скрытыми, как
и белобородый дед, которого я иногда в полном здравии встречаю в прихожей,
но который свой собственный облик принимает лишь в навечно закрытой для меня
комнатушке и который общается со мной лишь через своего делегата Литвака,
они так скрыты от меня, как и белобородый генерал Бут, портрет которого
висит в приемной приюта. И если я себе все правильно представляю, то это
никакая не борьба, ни против деда, ни против генерала Армии спасения, скорее
я стараюсь угодить им обоим, для них же и мои усилия относительно Нухема и
Мари, да, иногда мне даже кажется, что для меня дело исключительно в том,
чтобы своими действиями добиться любви тех стариков, которые меня
благословляют, и я не умру в одиночестве, поскольку реальность -это
прерогатива тех, кто дал Закон.
Это ли разочарование? Это ли отход от всего эстетического? Где был я
когда-то? Жизнь моя за мной покрывается мраком, и я не знаю, жил ли я или
мне просто все рассказали -так глубоко погрузилось все это в далекие моря.
Несут ли меня корабли туда, к берегам Дальнего Востока и Дикого Запада? Был
ли я сборщиком хлопка на плантациях Америки, был ли я белым охотником на
слонов в индийских джунглях? Все может быть, ничто не есть невозможным, даже
замок в парке не является невозможным, высоты и впадины - все возможно,
поскольку в этой динамике не осталось ничего, что не существовало бы по воле
ее самой, то ли в работе, то ли в покое и ясности: ничего не осталось,
выброшено мое "Я", выброшено в ничто, неизбывна тоска, недостижима
обетованная земля, невидима большая, никогда недостижимая ясность, и
общество, которое мы ищем, является обществом без силы, зато наполненное
злой волей. Напрасная надежда, часто безосновательное высокомерие, мир
остается враждебным, чуть меньше чем враждебным, чужим, поверхность которого
я могу хорошо прощупать, но вторгнуться в который мне не удастся никогда,
чужой мир, в который я никогда не вторгнусь, чужой в постоянно усиливающейся
отчужденности, слепой в постоянно углубляющейся слепоте, уходящий и
распадающийся в воспоминании о ночах родины, и в итоге не более чем
распавшееся дуновение того, что было. Я прошел многими дорогами в поисках
той единственной, в которую вливаются все другие, между тем они все больше
разбегались в разные стороны, и даже Бог был определен не мной, а отцами.
Я сказал Нухему: "Вы подозрительный народ, злой народ, каждый раз сам
Господь берет вас снова под свой контроль в собственной Книге".
Он ответил: "Закон остается. Бог будет лишь тогда, когда в Законе будет
понято все, что там написано".
Я сказал Мари: "Вы смелый, но глупый народ! Вы думаете, что нужно быть
просто хорошим и колотить в барабаны и что этим вы привлечете Бога".
Она ответила: "Радость от Бога есть Бог, милость Его неисчерпаема".
Я сказал себе: "Ты - дурак, ты - платоник, ты думаешь, осмысляя мир,
что можешь его устроить по-своему и освободить самого себя для Бога. Разве
ты не замечаешь, что ты при этом выбиваешься из сил?"
И я ответил себе: "Да, я ослабел".
РАСПАД ЦЕННОСТЕЙ (9)
Познавательно-теоретический экскурс
Есть ли еще у этого времени реальность? Имеет ли оно ценностную
реальность, в которой сохраняется смысл его жизни? Имеется ли реальность для
бессмысленности небытия? Где скрылась реальность? В науке? В законе? В
долге? Или в сомнении вечно задающей вопросы логики, точка приемлемости
которой отодвинулась в бесконечность? Гегель предсказывал истории "путь к
освобождению духовной субстанции", путь к самоосвобождению духовного; оно
стало путем к саморасчленению всех ценностей.
Дело, конечно, не в том, была ли опровергнута конструкция истории
Гегеля мировой войной (об этом уже позаботилась семерка планет), поскольку
реальность, ставшая в ходе четырехсотлетнего процесса автономной, ни при
каких обстоятельствах не проявляла склонность и способность подчиниться
дедуктивной системе. Более важным было бы поинтересоваться логическими
возможностями этой антидедуктивной реальности, логическими причинами такой
антидедукции, короче говоря, "условиями духовного познания", в которых
должно было бы произойти это духовное развитие, но пренебрежение всем
философским, усталость от слова наверняка сами являются частью этой
реальности и этого развития, и только со всем недоверием к убеждающей силе
слова возникает насущный методологический вопрос: что такое историческое
событие? Что такое историческое единство? Или если идти еще дальше: что
такое событие вообще? Какая требуется сортировка, чтобы свести отдельные
факты в единство какого-то события?
Привязка автономной жизни к категории ценности так же неразрешима и
странна по своей сути, как и привязка автономного сознания к категории
истины,- для таких феноменов, как ценность или истина можно искать другие
названия, но они, вопреки всему, будут оставаться феноменами так же
неизбежно, как сами sum' и cogito2, полученные из совершенно изолированной
автономии "Я", которые являются как актом, так и определением этого "Я", так
что ценность распадается на ценностно определяющее, в самом общем смысле
мироформирующее действие и на сформированную, пространственно
воспринимаемую, мировидимую реализованную субстанцию ценности; понятие
ценности распадается на дополнительные категории: на этическую ценность
делания и на эстетическую ценность сделанного, лицевую и обратную сторону
одной и той же медали, и лишь в этом единении они проявляют наиболее общее
понятие ценности и определяют логическое место всей жизни. В истории
действительно всегда было именно так: уже исторические писания античности
были подчинены своим понятиям ценности, морализирующая история XVIII века с
полным осознанием обращалась к своим, а концепция Гегеля наиболее ?
отчетливо обнаруживала абсолютную ценность как в понятии "мирового духа",
так и в понятии "судейства истории". Поэтому ничего удивительного, что
методологическая функция понятия ценности стала основной темой
послегегелевской истории философии, впрочем, с губительным побочным
результатом: ра делением общего познания на свободное от ценностей
естественнонаучное и ориентированное на ценности духовно-научное,- это, если
угодно, первое банкротство философии, поскольку тем самым идентичность
мышления и бытия была ограничена логико-математической областью, а для всей
остальной области познания, как кажется, идеалистическая основная" задача
философии была отменена или отодвинута в неопределенность интуиции.
Гегель выдвинул Шеллингу обвинение (справедливое) в том, что он
проецирует абсолютное на мир так, "словно выстреливает из пистолета". То же
самое наверняка относится и к понятию ценности в гегелевской и
послегегелевской философии. Просто проецировать понятие ценности на историю
и все; то, что хранится историей, если на то пошло, еще допустимо сразу же
обозначать как "ценность" для чисто эстетических ценностей изобразительного
искусства, но в такой же степени неправильно в противном случае испытывать
необходимость объяснять историю как конгломерат малоценностей и вообще не
признавать ценностную реальность истории.
Первый тезис:
история состоит из ценностей, поскольку осмыслить жизнь можно только в
ценностных категориях,- но эти ценности не могут вводиться в реальность как
абсолют, а могут просто представляться в единении с этически действующим
ценностноопределяющим субъектом ценности. Гегель перенес в реальность такой
объект ценности в виде абсолютного и объективированного "мирового духа", но
его конструкция в ее всеохватывающей абсолютности должна была бы привести к
абсурдности. (Тут снова проявляется непреодолимое препятствие бесконечности
дедуктивного мышления.) Существуют просто конечные определения. Там, где
имеется конкретный, изначально конечный субъект ценности, то есть конкретная
личность, там совершенно очевидными являются относительность ценностей, их
зависимость от введенного субъекта - биография личности состоит из
перечисления всех ценностных моментов, которые ей самой кажутся важными.
Личность как таковая может оказаться в высшей степени малоценной, даже
враждебной ценностям, если она, к примеру, была атаманом разбойников или
дезертиром, но как ценностный центр с принадлежащим ему кругом ценностей она
все же имеет биографию и историю. Точно так же обстоят дела с фиктивными
ценностными центрами: история государства, клуба, нации, немецкой Ганзы
(торговый и политический союз северо-немецких городов i XVI вв. во главе с
Любеком.), да даже история неодушевленных предметов - та же история
архитектуры какого-то здания - формируется толкованием тех фактов, которые
были бы сами по себе важны соответствующим ценностным центрам, будь на то
воля. Событие без ценностного центра распадается на сопутствующие
малозначительные детали - битва при Кунерсдорфе (Кунерсдорф -- деревня
вблизи Франкфурта-на-Одере. Во время Семилетней войны 1756--1763 гг. русские
и австрийские войска под командованием генерала П.С.Салтыкова 1 августа 1759
г. при Кунерсдорфе разгромили прусскую армию Фридриха II, и Пруссия
оказалась на грани катастрофы.),- состоит не из списка
участвовавших в ней гренадеров, а из выработок реальности, подчиненной
планам полководцев. Каждое историческое единство зависит от эффективного или
фиктивного ценностного центра, "стиля" эпохи; даже эпохи самой по себе как
исторического события не существовало бы, если бы в ее основу не
закладывался создающий единство принцип толкования, "дух эпохи", которому
отводится ценностноопределяющая и стилеформирующая сила. Или, прибегая к
избитому выражению, культура - это ценностное образование; культура мыслима
только при наличии стилевого понятия, и чтобы иметь возможность вообще
мыслить о ней, необходимо наличие в центре того круга ценностей, который
представляет культуру, стилеобразующего и ценностнообразующего "духа
культуры".
Означает ли это относительность всех ценностей? Состоит ли задача
всякой надежды в том, чтобы в действительности единством мышления и бытия
проявлялась в реальности абсолютность логоса? Состоит ли задача надежды в
том, чтобы путь к самоосвобождению духа и гуманизма мог бы быть пройденным
хотя бы частично?
Второй тезис:
историчность, биографичность ценностноопределяющего деяния
обуславливается абсолютностью логоса. Поскольку эффективный или фиктивный
субъект ценности может быть представлен только в единстве его "Я", в том
неустранимом изолированном и платоническом единстве, которое гордится тем,
что зависит исключительно от предписаний логичного, и стремится подчинить
действие такой логической приемлемости; но это означает, в полном
соответствии с Кантом, не только требование "доброй воли", создающей
творение волею творения, но и указание извлечь все последствия из автономной
закономерноти "Я", так что творение, не подверженное влиянию какой бы то ни
было догматики, создается в чистой оригинальности этого "Я" и этого Закона,
Другими словами: то, что возникает не чисто из своей собственной
закономерности, то из истории исчезает. Но эта собственная закономерность
настолько сильно действует во времени, то есть является времяобусловливающей
и стилеобусловливающей, что такая стилевая обусловленность опять-таки может
быть только оттенком вышестоящего логоса, того логоса, который действует
сегодня и является мышлением, не чем иным, как земным опенком, перемешиваясь
тем не менее с каждым оттенком, позволяя только в своей неизбывной претензии
на вневременность, чтобы привязанное к стилю мышление проецировалось на
другое "Я". И это формальное основополагающее единство становится видимым
каждый раз по-новому и в полной ясности в более узкой области совершенного и
всеобще-эстетического творения, а именно - в художественном, отчетливее
всего - в неразрушимости форм искусства. Из этого в обобщенном виде
проистекает
третий тезис:
мир - это определение интеллигибельного "Я", поскольку неутраченной
была и остается платоническая идея, но не определение, "выстреленное из
пистолета", постоянно могут определяться только ценностные субъекты, которые
отражают со своей стороны структуру интеллигибельного "Я" и предпринимают со
своей стороны свои собственные определения ценностей, свои собственные
формирования ценностей: мир является не непосредственным определением "Я", а
его промежуточным определением, он является "определением определений",
"определением определений определений" и т.п. в бесконечной повторяемости, В
этом "определении определений" мир содержит свои методологическую
организацию и иерархию, конечно, релятивистскую организацию, впрочем, по
форме -абсолютную, поскольку этическое требование, предъявляемое к
эффективным или фиктивным ценностным субъектам, остается неизменным, а с ним
и имманентное действие логоса внутри выполненного творения - логика вещей
сохраняется. И даже если постоянно преломляется логический прогресс истории,
поскольку достигается граница бесконечности ее метафизической конструкции, и
даже если платоническая картина мира постоянно уступает позитивистскому
представлению, непоколебимой остается эффективность платонической идеи,
которая в любом позитивизме каждый раз заново соприкасается с материнской
почвой, дабы, опираясь на пафос познания, каждый раз заново поднимать
голову.
Любое понятийно определенное единство в мире является "определением
определения", как и любое понятие, любая вещь, и вероятно, эта
методологическая функция способствующего единству познания, которая может
определить вещь просто как автономный и ценностноопределяющий субъект
ценности, простирается вплоть до математики, отменяя таким образом различие
между математически-естественнонаучным и эмпирическим формированием понятий.
С методологической точки зрения "определение определения" представляется не
чем иным, как выходом идеального наблюдателя на поле наблюдения, как это уже
давно, совершенно независимо от познавательно-теоретических воззрений,
производилось эмпирическими науками, например физической теорией
относительности, это привело также изучение основ математики вопросами "Что
такое число?", "Что такое единство?" к точке, в которой оно вынуждено
обратить свой взор к аварийному выходу интуиции; благодаря принципу
"определения определения" интуиция получает свое логическое признание,
поскольку помещение "Я" в гипостазированный ценностный субъект может вполне
обоснованно рассматриваться как методологическая структура интуитивного
акта!
То, что принцип "определения определения" так долго может оставаться
незамеченным, может, наверное, объясняться его примитивностью. Да,
примитивностью! И для высокомерия человека это может быть невыносимой
нагрузкой, если он вынужден признавать примитивные отношения, ибо если через
процесс "определения определения" происходит внедрение интеллигибельного "Я"
во все вещи мира, то, закрыв на какое-то мгновение глаза на эту
платоническую основу, в "определении определения" находит свое завершение
всеобщее одухотворение природы; более того, всеобщее одухотворение мира во
всей его полноте, всеобщее одухотворение, которое каждой вещи и каждому еще
столь абстрактному понятию интродуцирует ценностный субъект и которое можно
сравнить лишь со всеобщим одухотворением мира, как оно проявляется в
мышлении примитивного: это так, как будто бы для развития логического
существует своего рода онтогенез, который сам в достигшей наивысшего
развития логической структуре в живом виде содержит все бывшие и, как
казалось, уже отмершие формы мышления, то есть формы мышления прямого
одухотворения, первичную форму однозвенной цепи приемлемости, и который
каждому мыслительному шагу определяет форму, если не содержание, примитивной
метафизики. Это, конечно, оскорбление для рационалиста, но утешение для
пантеистического чувства.
Тем не менее здесь можно также увидеть утешение и для рациональной
области. Если, собственно, интерпретировать "определение определения" в его
привязанности к логосу как логическую структуру интуитивного акта, то в нем
можно увидеть также "условие возможного познания" для в остальном
необъяснимого факта понимания между человеком и человеком, между
одиночеством и одиночеством: то есть существует не только
познавательно-теоретическая структура переводимости всех языков, даже если
они очень сильно различаются, а более того, намного более того, оно дает
единству понятия общий знаменатель всех человеческих языков, оно дает
гарантию единства человека и его человечности, которая и в саморастерзании
своего бытия продолжает оставаться подобием Божьим, ибо в отражении самого
себя, в любом понятии и в любом единстве, даваемом Им, человеку освещает
путь логос, освещает путь слово Божье как мерило всех вещей. И пусть даже
будет отменена неподвижность этого мира, пусть даже будет отменена его
эстетическая ценность и растворена в функции, растворена в сомнении
относительно всей законности, более того, растворена в обязанности задавать
вопросы и сомневаться, неприкосновенным остается единство понятия,
неприкосновенно этическое требование, неприкосновенными остаются чрезмерная
строгость этической ценности как чистой функции, реальность обязанности
строжайшего правила, единство мира, единство человека, которое проявляется
во всех вещах, которое не было потеряно и не может быть потеряно ни в
пространстве, ни во времени.
Доктор Флуршютц помогал Ярецки надевать протез. Рядом стояла сестра
Матильда.
Ярецки дергал за ремни: "Ну, Флуршютц, душа у вас не болит, что теперь
вот дело идет к прощанию... я уж не говорю о сестре Матильде!"
"Знаете, Ярецки, я, собственно, был бы совершенно не против, чтобы вы
оставались здесь под моим контролем... время, которое вы сейчас переживаете,
не лучший период вашей жизни".
"Не знаю... подождите...-- Ярецки пытался зажать между пальцами протеза
сигарету-- Подождите... как насчет того, чтобы усовершенствовать эту штуку в
качестве держателя сигарет?., или как мундштук для сигарет?., это же было бы
настоящее изобретение..."
"Не шевелитесь хоть минуточку, Ярецки,-- Флуршютц затянул ремни -- Так
как вы себя чувствуете?"
"Как новорожденная машина... машина в отличный период своего
существования... Если бы сигареты были покачественнее, то было бы еще
лучше".
"А не лучше ли было бы вам бросить курить?., да и остальное тоже".
"Любить? Да, пожалуйста".
"Нет. Доктор Флуршютц имеет в виду, что вам следует бросить пить",-- не
очень удачно объяснила сестра Матильда.
"Ах вон оно что, а я и не понял... когда ты трезв, то соображаешь
всегда так туго... что вы, Флуршютц, все еще не можете понять: лишь когда
люди под мухой, то только тогда они понимают друг друга",
"Это смелая попытка оправдаться!"
"Ну, Флуршютц, вы просто вспомните, под какой обалденной мухой мы были
в августе 14-го... Мне кажется, будто тогда это было в первый и последний
раз, когда люди действительно составляли одно целое".
"Приблизительно то же говорит Шелер (Макс Шелер (1874--1928)-- немецкий
философ-идеалист, один из основоположников философской антропологии,
аксиологии, социологии познания. Формальной этике Канта противопоставлял так
называемую материальную этику ценностей, в основе которой -- учение о
чувстве как направленном акте постижения ценности)..."
"Кто?"
"Шелер. Гений войны... дрянная книжонка".
"Ах, это.,, книжонка... это пустое.,, но я хочу вам кое-что сказать,
Флуршютц, и со всей серьезностью сказать: дайте мне какое-нибудь другое,
какое-нибудь новое опьянение, пусть это будет морфий, или патриотизм, или
коммунизм, или еще что-то, что совершенно пьянит людей... Дайте мне
что-либо, чтобы мы все снова составляли одно целое, и я брошу пить... прямо
сегодня и сейчас",
Флуршютц задумался, затем сказал: "Есть в этом что-то правильное, но