Бояджиева Мила. Сладкий роман

   Расстались мы все на причале в Барселоне. Сол запер яхту, отдал причальный жетон дежурному и высоко подбросил сверкнувшие в утреннем солнце ключи.
   - Я прямо отсюда к владельцам этой посудины. Поблагодарю и сдам "права". Их вилла поблизости. Благодарю за компанию, было приятное путешествие. Созвонимся, - бросил он мне и протянул руку Чаку.
   Мы остались вдвоем на причале, как пять дней назад, - он со своими сумками, я - в белом клубном костюме, с курортным чемоданом в руке.
   Забавно, но за все эти дни мы и словом не обмолвились о дальнейших планах, будто наше плавание - совершенно отдельный, несовместимый с остальным бытием эпизод - цветок, приживленный к бесплодному кактусу. Я часто вспоминала тот день, когда смотрела вслед удаляющемуся Чаку с лестничной площадки своего парижского дома и думала о том, что никогда больше не окажусь в его объятиях. Опустившаяся, увядшая Дикси с букетом сочных, алых роз, означающих страсть. Я не поставила цветы в воду, приговорив их к мучительной смерти - пусть изнемогают от жажды, сваленные на пыльной столешнице, ненужные, забытые. Как забыта и брошена была я...
   Чак не узнает о причиненной мне боли и о том, что кроме интересующих его "приспособлений", у меня имеется нечто, именуемое душой. Ведь это относится к "симфониям и сонетам" ? области столь же недоступной "неутомимому фаллосу", как птичий щебет или морской прибой глухому.
   - Куда ты теперь? - небрежно поинтересовалась я.
   - Домой. Ты знаешь мои координаты... Дикси, я буду вспоминать наши забавы, - заверил он кислым голосом. (Может, так тоже объясняются в любви?)
   - А я буду скучать и уйду в монастырь. Либо утоплюсь, - пообещала я, скрывая корявой шуткой свою тоску. Он даже не спросил, куда и каким рейсом я лечу, - может, мы оказались бы попутчиками.
   - Извини, детка, мне надо торопиться, - он на секунду обнял меня и ободряюще потрепал по заду.
   Поцелуй вышел официальным, как у членов советского правительства. На мачту опустевшей "Лолы" по-хозяйски насели, нагло галдя, чайки.
   ПРИЗНАНИЯ И ЗАВЕРЕНИЯ
   Я вернулась в свою парижскую квартиру и стала думать, чем бы себя занять. Кроме продавщицы и швеи на ум приходила лишь панель. Конечно, в том смысле, что можно было, наконец, проявить благосклонность к одному из претендентов на вакантную должность "содержателя". В результате я стала брать на дом подработку в виде финансовых отчетов небольшой фирмы, что вполне соответствовало моему незаконченному образованию и незавершенному все же отвращению к жизни.
   Прошло почти два месяца с незабываемых дней нашего путешествия. В Париже вовсю бушевала весна, все цвело, сверкало и призывало к плотским радостям. Целовались буквально везде, даже за окошечком банка (вот бы папа порадовался!). Меня задевали на улицах и сразу множество приятелей вспомнило мой номер телефона. Но вирус всеотрицания, поселившийся во мне после миражного счастья, подначивал к монастырскому уединению и самоистязанию. Наверно, поэтому в один прекрасный день, когда меня в очередной раз навестил Сол, я переспала с ним. Просто так, по-дружески, в порядке сотрудничества и в знак того, что не держу ни зла на душе, ни камня за пазухой, ни каких-нибудь изъянов в других местах.
   - Спасибо, Дикси. Это царский дар побирушке, - он был готов прослезиться, нащупывая на тумбочке сигареты. - Скажи честно, я очень противный?
   - Прекрати канючить! Для твоего возраста ты просто жеребец. И, насколько я знаю, пока что тебе не приходилось покупать женщин? - Я почти не лукавила. Скрыв только то, что в постель с Солом ни за что больше не лягу. Ни за какую дружбу или контракты.
   Нет, он не нуждался в гормональных инъекциях, поднимавших потенцию. В постели Соломон-бельгиец оказался простым работягой , робким и исполнительным одновременно. Наверно, его кто-то испугал в этом плане в юности.
   - Знаешь, детка, у меня была очень строгая мать, Царство ей небесное. Что в ранце лежит всегда проверяла, в карманах рылась. Боялась, что я закурю или спрячу какую-нибудь прокоммунистическую литературу. Тогда все помешались на кубинцах. И однажды нашла презервативы. Мы надували их под краном и брызгались. Но она, со свойственной ей "опытностью" уверяла, что предмет использован по назначению... Меня отвели к психиатру.
   Ты представляешь, одиннадцатилетний, кривоногий пацаненок, и без того круто закомплексованный своей низкорослостью и неспортивностью, на допросе у доктора, видящего в нем маленького извращенца... Уф... Как я вообще после этого решился подойти к особе женского пола на предмет совокупления, - не пойму. Слава Богу, она привязалась ко мне сама. Это было уже в колледже, после вечеринки. Деваха шустрая и полненькая. Мы изобразили что-то в кустах её садика под печальный зов матери: "Матильда! Матильда!" Ее звали Матильдой... Она была единственной, кого я сумел полюбить...
   Затем ушел в армию, писал письма, вставил в рамочку её фото, приезжал на каникулы. Мы трахались вовсю - на чердаке, в кабинете её отца, пока он музицировал в гостиной, во дворе, у реки... - в общем, как кролики. Вернувшись в строй, я чуть не сошел с ума от любви, строча каждый день письма со стихами, рисуночками, переводными картинками, открытками. Куда там, - я готов был выложить самого себя...
   Она вышла замуж за месяц до моего возвращения и переехала в другой город. Больше мы не виделись. Но ко мне привязалась её подружка-наперсница, которой, как выяснилось потом, Матильда такого про меня нашептала! Подружка и внешне была поаппетитней и смотрела на меня страстно, да и в любовных делах ничем сбежавшей Матильде не уступала. Но перелюбливать я уже не смог. Зато получил репутацию лучшего кобеля в нашей округе. Округа-то, тьфу! два переулка. Но до сих пор держу хвост пистолетом... Это я с тобой такой робкий, крошка. - Сол повернулся ко мне и кончиками пальцев провел по моему лицу, шее, груди, восторженно и трепетно, будто прикоснулся к полотну Рафаэля или Тициана.
   - Не по карману ты мне, детка, образно говоря. Извини! - Он быстро встал и натянул брюки.
   Несомненно, рядом со мной он остро чувствовал свою кривоногость, плешивость и все то, чем мог и похвастаться перед другой. Да, мы не смогли бы стать парой, что и говорить, но "подружками" - вполне.
   - Будь умницей, Сол, завари кофе и посиди со мной. Можно, я не буду одеваться? Сделаем вид, что мы давно женаты. Это ведь почти и вправду так... А теперь располагайся рядышком и слушай. Ой, какой горячий! Я обожглась!
   Сол заботливо подул на мои губы и послушно уселся в кресло.
   - Все эти два месяца я думала, что жить не могу без Чака. Понимаешь, те семь лет после нашей первой встречи я относилась к нему кое-как: сама увлекалась и все его блядства не замечала, а теперь - просто тянет! Не пойму, это физическое или душевное?
   - Я не умею разделять. Моя Матильда была всего лишь маленькой шлюшкой, а я любил её как мог бы любить единственную, царицу... Остался бобылем.
   - Кобелем, - поправила я и подмигнула. - Так удобнее куролесить. Жениться ты успеешь. А мне уже не выйти замуж. Нет-нет. По душе, по сердцу. Не стану и говорить, какие блестящие предложения я получаю от тех, кто так похож на моего Скофилда. Можно было бы вернуть и "ягуар", и эту "Лолу", и даже мою грязнульку-Лолочку, но так не хочется. Ты представить не можешь, злюсь, как мегера... Не научилась продаваться, что ли...
   - Ты ждешь настоящей любви, моя бесценная. Ведь не думаешь же в самом деле, что она бывает только раз, как с моей Матильдой?
   Я засмеялась, представив свою первую любовь.
   - Знаешь, в кого я влюбилась в первый раз? В помощника нашего патера. Мама была католичкой, отец - лютеранин и абсолютно индифферентен к религии. Поэтому и позволил матери обратить меня в свою веру и даже на службу таскать и какие-то хоровые спевки. Так вот, нашему отцу Скарпио прислали из семинарии ученика. Ах... как тебе объяснить?.. Представь того "тореадора" с испанской набережной, только в белых кружевах и с черными локонами до плеч. Руки тонкие на груди сложены, губы узкие, бледные, молитву шепчут, ресницы на полщеки опущены, а глаза... Да он всего раза три их на меня и поднял. Но всегда знал, когда я рядом - пальцы начинали дрожать, дыхание, как у горячечного, и алые пятна по скулам... Глаза у него были отчаянные, поэтому их и прятал, чтобы на святотатство не соблазняться. Только точно я знала, если ещё секунду, всего секунду на меня посмотрит, - сбежим. Сей же ночью сбежим... И ведь, милый Сол, сколько лет прошло, а иногда думаю, может, это как раз моя пара и была?.. Уж не знаю, как бы жили, но любили бы друг друга безумно. Это объяснить невозможно, поэтому я представляла так: сидим мы оба в глуши, в домике, занесенном снегом по крышу, одинокие, сосланные, проклятые. Печь потрескивает, в заледеневших окнах ветер звенит, темно, жарко, грешно. Мы ложимся в обнимку на шкуру медведя, непременно белую, обязательно теплую. Долго-долго смотрим друг другу в глаза и шепчем: снег и ветер, и небо - это ты. Звезды, луна и огонь - это ты. Моя жизнь, моя кровь, моя радость - ты... И засыпаем.
   Мне было двенадцать. Ему, наверно, на пару лет больше. Я так и не узнала его имени. Где ты, друг мой несбывшийся... - Я рассмеялась над серьезным вниманием Сола и кинула в него конфетку. - Что растрогался, старичок? Исповедь проститутки? А ведь я наврала, все-все выдумала. И ещё делаю вид, что не знаю, как наш фильм в твоей "фирме" провалился. "Зачем ползать по каютам и валяться в песке, если двадцать лет назад Сильвия Кристель все уже показала значительно лучше?" - брезгливо фыркали они. И справедливо.
   - Справедливо, детка! - простонал Сол и мне даже показалось, что в его страдальческих глазах сверкнули слезы. - Ты же знаешь, я совсем не простак в своем деле. И если что-то в жизни по-настоящему люблю и умею - так это снимать! Запечатлевать, так сказать, бытие в зримых образах... Э-эх!
   Сол налил себе в стакан коньяка и, морщась, сделал два больших глотка.
   - Хорошо! - резко выдохнул он и приступил к рассказу, из-за которого, в сущности, и навестил меня.
   Вскоре после нашего путешествия Соломон Барсак продемонстрировал отснятые материалы комиссии. Он никогда ещё не был так доволен собой. Только коллеги по профессии могли оценить все тонкости и ухищрения, которые потребовались оператору, чтобы проникать скрытым глазом в морские волны или спальню провинциального гея.
   Когда смонтированный ролик мелькнул засвеченным хвостиком и экран погас, вместо поздравлений и аплодисментов Сол услышал деликатные покашливания теоретика и перешептывание остальных, свидетельствующее о том, что Шеф находится в расстроенных чувствах.
   - Что скажешь, Руфино? - обратился Шеф к теоретику похоронным голосом.
   - Э-э... Не хотелось бы рубить сплеча, признавая безоговорочно наш эксперимент неудачным, но... В лучшем случае пленка Сола порадует престарелых онанистов в спецкинотеатрах. В этом жанре есть, и уже давно, вещи посильнее. Физически полноценные и бодрые партнеры занимаются своим делом в незамысловато подобранных декорациях, снятых, якобы, документальным, тайным образом. Ведь наше новшество неизбежно воспримут как затертый художественный прием - подделку под скрытую камеру. Спрашивается, к чему сыр-бор?
   - А если вместо Чака ей подсунуть бродягу или квазимдо? Ну, карлика какого-нибудь? - раздался голос консультанта по финансированию.
   - Помолчите, Этьен, вы, как техническое лицо, не имеете голоса в творческих дискуссиях, - осадил его Шеф. - Или кто-то ещё думает подобным образом?
   Шеф свирепо осмотрел притихших партнеров:
   - Я не расположен к идиотским шуткам. И я не считаю нужным закрывать эксперимент. Предлагаю поблагодарить Сола за творческий подвиг и компенсировать ему материальный ущерб. А все-таки, господа, великолепная женщина! А уж не рискнуть ли мне лично принять участие в эксперименте? Жертва во имя искусства!
   - Вообще-то, Тино Зааза человек... сложный, - подвел итоги Сол, с трудом сдерживая менее лестное определение. - Конечно, я знал, что с ним лучше не связываться. Да и все остальные знали... Но ведь какая заманчивая перспектива! Кому же не хочется оставить свое имя в истории... Эх, детка...
   - Он отстранил нас от эксперимента? - огорчилась я бесславному завершению столь увлекательно начавшейся работы.
   - Нет. Заза отчитал меня, как мальчишку: "Ты удивил меня, старик. Такой мастер, такое чутье... Если бы нам понадобилось снять сладенький роман, мы заключили бы контракт с мексиканским телевидением. А нам нужен прорыв в неведоме, потроха и кровь, вечные ценности, рождающиеся в дерьме и муках..."
   Процитировав Шефа, Сол до дна осушил свой бокал.
   - Что же теперь нам предстоит совершить во славу новаторского искусства? Грабить банки, развращать сироток, сочинить новую историю Джека Потрошителя?
   - Конкретных указаний не поступало, - пожал плечами обескураженный Сол. - Заза велел мне продолжить сотрудничество с Д. Д., то есть подробно сообщать о всех изменениях в твоей личной жизни и представлять снятые на пленку отчеты.
   - Господи! - Я вскочила, разлив на простыни остатки кофе. - Что же здесь снимать? Ведь в моей жизни ничего, решительно ничего не происходит!
   ...Уходя, Сол пристально оглядел мою заброшенную гостиную, будто снимая её камерой: старые бабушкины обои, открытки в рамочках, облезлая шелковая ширма с вышитыми гладью цаплями, тускло поблескивающие за стеклянными дверцами темного резного буфета граненые разноцветные бокалы и я - испуганная, нечесанная и, наверно, очень жалкая. Он поднял руку, как делают это в клятве присяжные:
   - Произойдет. Непременно призойдет. Поверь старику, детка, - и тяжело вздохнул.
   Я - "БАРОНЕССА"!
   Через неделю после этого разговора я получила официальное письмо из Международной коллегии по делам наследования. Госпожу Дикси Девизо, гражданку Французской республики ставили в известность о том, что она является наследницей Клавдии Штоффен, скончавшейся месяц назад в собственном имении Вальдбрунн под Веной. Мне не было ни смешно, ни радостно. Я тупо вертела в руках уведомление, о котором, как о лотерейном выигрыше, мечтает всякий смертный.
   Смутно припомнились семейные пересуды по поводу какой-то "певички-Верочки", эмигрировавшей из революционной России с десятилетней дочерью Клавдией на руках и бросившей там, в большевистских застенках, своего мужа, офицера царской армии, родного дядю моей бабушки Сесиль. Клавдия вышла замуж в девятнадцать лет за австрийского барона-старика, прельстившись, по-видимому, титулом и поместьем. Но просчиталась случившаяся через год революция, развал Австро-Венгерской империи лишили барона титула и всех родовых привилегий. Во время второй мировой войны погибли оба малолетних сына Штоффенов, а вскоре и бывший барон.
   Клавдия переписку с французской родней не поддерживала, после того, как мое семейство в лице бабушки Сесиль, вынесло обвинение её матери, бросившей на растерзание большевиков своего мужа - полковника Алексея Бережковского.
   - Дядя Алекс был лучшим в нашей семье, - вздыхала бабушка. - Он и расплатился за все то, что случилось с Россией.
   Семейные давние истории интересовали меня очень мало. Запомнились отдельные сценки, перепутавшиеся с эпизодами кинофильмов. Помню суету, странные переглядывания матери и бабушки, недоговоренные фразы, намеки. Так бывало, когда от гимназистки Дикси пытались скрыть что-либо слишком страшное или безнравственное. Я навострила ушки, ожидая неведомого события. И была сильно разочарована, сообразив, что прибывшая к нам из Австрии пожилая дама произвела столь сильный переполох. Тогда я так и не смогла понять, кем была гостья, посетившая нас однажды в Женеве, и только теперь с удивлением позднего открытия, сообразила: нам нанесла визит баронесса Клавдия Штоффен! Высокая, очень элегантная с голубоватой сединой и в глубоком трауре. Пышные волосы она, конечно, слегка подцвечивала, чтобы оттенить густую синеву невероятно молодых глаз.
   Вот откуда, значит, мой "фиалковый взор", из каких далеких истоков, поняла я, связав редкий наследственный признак с желанием Клавдии осчастливить меня своим наследством. Тут же мелькнула мысль о темно-сером, в узкую белую полосочку костюме, который только и ждал случая для посещения официального места. Честно говоря, я воображала себя в нем во Дворце правосудия, в затяжном процессе разбирательств с Чаком или кем-либо из его "сменщиков", по поводу "нарушения прав личности с применением кинообъектива". Не беда, если строгому, элегантному костюму, выпала честь подыграть мне совсем в иных обстоятельствах.
   В означенный час я нанесла визит господину Экбергу, парижскому адвокату, передавшему мне извещение от своего австрийского коллеги. В соответствии с постановлением коллегии я должна была явиться в Вену 13 мая 1994 года на оглашение завещания фрау Штоффен.
   Австрийский отдел Международной юридической коллегии находился в центре города. Остановившись в маленьком отеле недалеко от Ринга, я не без удовольствия прошла по бульварам, декорированным императорской династией с театральной роскошью. Помпезные дворцы, грандиозные площади с цветниками и конными статуями особ королевской крови, бесконечные, переходящие друг в друга парки, скверы, аллеи. Тщеславные Габсбурги явно намеревались перещеголять Париж, застраивая Ринг архитектурными ансамблями и превращая его в сплошной Версаль. И повсюду розы, розы, розы, несмотря на прохладную весну, и фонтаны, фонтанчики, фонтанища! И жара, невзирая на прогноз синоптиков и мой шерстяной костюм.
   Вена, называемая европейскими снобами приютом старческого помпезно-мемориального великолепия, бодрила и радовала меня. Почему-то её аллеи и бульвары ещё более, чем родные - парижские, ассоциировались с турнюрами, шляпками, экипажами, а в тени старых каштанов мерещились девочки в белых гольфах, грациозно играющие в серсо, молодые франты в полосатых брюках и сдвинутых набекрень цилиндрах, спорящие о романах Золя, натурализме или экспериментах братьев Люмьер. А ещё мелькали видения бордельчиков с пышнотелой фрау в атласных оборках, с рояльным бренчанием канкана и мопассановским представлением о плотском грехе.
   В приемной адвоката Рихарда Зипуша было прохладно и пусто. Ровно в 11.00 секретарша назвала мое имя и ещё какое-то, прозвучавшее невнятно. Однако, на него прореагировал некий господин, ранее мной незамеченный, и теперь устремившийся к адвокатским дверям. На пороге кабинета мы столкнулись, недоуменно посмотрели друг на друга и одновременно ринулись в дверь. Лишь задев меня плечом, мужчина пробормотал извинения и попятился, уступая дорогу.
   Рихард Зипуш поднялся из-за стола с распахнутыми навстречу вошедшим руками, словно желая принять в свои объятия. Усадив нас в кресла, он долго листал какие-то бумаги и, наконец, попросил встать. Торжественным голосом адвокат прочитал завещание, из которого я поначалу поняла лишь то, что разделяю наследование с толкнувшим меня мужчиной, являющимся, как и я, иностранцем. Кроме того, в длинном перечне наследуемой собственности я уловила упоминание о недвижимости и банковских счетах. После чего адвокат передал мне и господину запечатанные конверты: "Это личные послания завещателя к наследникам. Прошу ознакомиться при мне. Могут возникнуть вопросы".
   Я села и не без дрожи в пальцах достала письмо. Клавдия писала с на французском с прелестной старомодной витиеватостью:
   "Дорогая племянница! Богу и вашей матушке было угодно, чтобы мы остались чужими на этом свете. Да простит Всевышний наши заблуждения. Судьба же распорядилась по-иному. Вы и Мишель - единственные близкие люди, которым я могу оставить все, чем владела в земной жизни.
   Смею рассчитывать на то, что вы сумеете с уважением отнестись к моему имени, к прошлому моего дома и к истории страны, которую я всей душой любила. Да будет благословенна Австрия! Да спасет и сохранит Господь Россию!
   P. S. Несколько личных просьб: 1) распорядитесь деньгами, как сочтете необходимым. Дом же надлежит сохранять жилым, пока будет жив наш род. По пресечении такового завещаю владения фон Штоффенов отделу исторических ценностей Министерства изящных искусств. 2) Прежде, чем вступить в права собственности, прошу вас навестить могилу моих предков, снабдив кладбищенские власти необходимыми финансовыми средствами для ухода за ней. Точное место погребения и чек на его поддержание прилагается к завещанию. Мое тело будет покоиться рядом с телом супруга барона Отто фон Штоффена человека высочайшей личной чести и мужества.
   Не смею просить хранить светлую память обо мне. Посмотрите в свои васильковые глаза, милая Дикси, и они подскажут верный путь вашему сердцу.
   Клавдия Штоффен, урожденная Бережковская."
   Я оторвалась от послания и столкнулась взглядом с господином, оказавшимся моим дальним родственником, равно близким сердцу покойной и, к тому же, Мишелем, что по древнееврейски означает "подобный Богу". Снова, как и в дверях, мы недоуменно уставились друг на друга. Похоже, этого завещания никто не ждал.
   Рихард Зипуш поспешил к нам с запоздалыми репликами:
   - Вы, кажется, не знакомы! Позвольте представить - Михаил Артемьев, дальний родственник Клавдии Бережковской по русской линии. Гражданин России. Дикси Девизо - представительница европейской династической линии. Гражданка Французской Республики. - Мы обменялись рукопожатиями.
   - Теперь позвольте ввести вас в курс процедуры наследования, продолжил адвокат. - Согласно последней воле покойной вам предстоит совершить паломничество на могилу предков, находящуюся на... (он приподнял очки и поднес к носу бумагу) Введенском кладбище города Москвы. После чего я получаю от вас необходимые документы относительно обеспечения ухода могил на московском кладбище и завершаю все необходимые для вступления в права собственности формальности.
   Мы опять переглянулись. И тут я впервые услышала ужасающий английский моего родственника, обращенный к Зипушу со всей официальностью:
   - Если я правильно понял, мы должны совместно с мадам (мадемуазель, поправил Зипуш) совершить поездку в Москву и обеспечить вас всеми необходимыми документами? (Я сглаживаю его ошибки, чтобы не искажать смысл.)
   - Абсолютно верно. Вот список требуемых от вас удостоверений. Изучите и позвоните мне завтра. Ведь насколько я помню, мы оформили вам визу на три дня? А этот список, уже значительно короче, для вас, мадемуазель. Также жду ваших вопросов завтра, и планов относительно осуществления паломничества. Напоминаю, все необходимые для передвижения из СССР в Австрию и обратно формальности, связанные с требованиями нашей коллегии, улаживаем мы сами.
   ПРИВЕТ - БРАТИШКА!
   За массивными дверьми здания Коллегии вовсю веселилось майское утро.
   - Мне кажется, нам необходимо поговорить. К сожалению, я остановилась в гостинице. Мы могли бы посидеть в кафе.
   - Я тоже живу в маленьком отеле. Все устроил господин Зипуш, и даже дал немного денег... - он замялся.
   - Тогда поищем место поскромнее, - сказала я, истолковав его реплику о деньгах как заявку на некредитоспособность.
   Из переулка мы попали к зданию Университета и направились вправо по Рингу, присматривая удобное место.
   На тротуарах в скверах уже красовались вынесенные столики и я нырнула в густую зелень сквера, приметив непритязательное кафе среди цветущих штабелей герани. Мы выбрали столик с краю, хотя все остальные были тоже свободны, и мой спутник, пододвигая металлический, выкрашенный белой краской стул, больно задел ножкой щиколотку.
   - Ой, простите... Я не думал, что кресло такое легкое и сильно размахнулся.
   - Пустяки, - я взяла у официанта карточку, чтобы предложить гостю блюда, но он отрицательно замахал руками:
   - Кофе, только черный кофе!
   - А мне - "вайс гешприц". Это белое вино пополам с минеральной водой, - объяснила я Мишелю. - Как вас удобней называть, - Майкл, Мишель, или, как там сказал Зипуш, - Михайло?
   - Вообще, у нас употребляют отчества - Михаил Семенович. Но мы же родственники и лучше просто - Микки.
   - Как? - удивилась я такому неожиданному сближению.
   - Наверно, это слишком интимно или по-детски? Так звала меня бабушка, считая, что использует европейский вариант, - засмущался он.
   - Ну, это было уже давно, - невинно заметила я. - Давайте лучше Майкл, - как-то привычней, если вы предпочитаете говорить по-английски.
   Не могла же я объяснить, что немолодой мужчина с такой внешностью и в таком костюме никак не может быть "Микки", пусть мне Зипуш даже докажет наше ближайшее родство. Он был, пожалуй, высок, но щупл и как-то скомкан. Ощущение зажатости, напряженности исходило прежде всего от умопомрачительного черного костюма с белой рубашкой и темным широким галстуком в серую полоску, будто он и впрямь собирался на похороны. Костюм был стар, хронически мят и обладал способностью притягивать мелкий мусор зрелище не из радостных. Рубашка господина Арсеньева вполне могла оказаться нейлоновой, во всяком случае, только тогда, в эпоху капрона и нейлона носили подобные галстуки. Он, очевидно, постригся перед самой поездкой, и сделал это настолько неудачно, что форма головы под коротко снятыми, цвета красного дерева, волосами казалась чрезмерно вытянутой, а уши большущими. Ну куда он смотрел? Раздраженная старательно подчеркнутой невзрачностью кузена, я с удовольствием открывала в его внешности все новые несуразности. Но парфюм у "Микки" был неплохим, я даже могла бы поручиться за фирму "Диор", а ботинки он старательно прятал.