Бреза Тадеуш. Стены Иерихона

   Кристина предотвратила ссору.
   - Фу-фу, не лайтесь, - пропищала она. Больше всего в жизни она любила собак. Так она считала. В книге своих афоризмов она упоминала о них не раз.
   А Дылонг впал в отчаяние, все в голове его перемешалось. Он то и дело принимал твердые решения, но всякий раз-иные! И ничто не предвещало, что он выберется из этого лабиринта.
   Может, отложить решение? Он проговорил это вслух и сам же себя обругал. Тут ведь прежде всего речь идет о принципе! Если сегодня он не знает, как выйти из положения, может, будет знать завтра. Это само собой. Но к какому бы решению он потом ни пришел, факт этот уже навсегда ляжет камнем на его душу: он ведь не сразу разобрался в том, где проходит граница между честью и интересами вождя. В их движении вождь был всем! И не знать о нем такой основополагающей вещи значило не знать ничего.
   - А говоря конкретно, - Дылонг отходил на запасную позицию, - чего вы от меня-то хотели бы?
   - Чатковский тебе уже сказал, - Говорек решил снизить ставки до предела. - Пока что одного человека. Нам нужна ниточка к любой крайне левой группке. Их только подговорить, они соблазнятся, - и потом навести! А мы будем ждать. Есть у тебя кто-нибудь такой, просто вдохновитель, а?
   - А это получится? - неудачно попытался отсоветовать Дылонг.
   Кристина с наигранным удивлением воскликнула:
   - Как вы помолодели! - Это должно было означать, что он совсем ребенок.
   Может, он и в самом деле на секунду стал ребенком, когда остро почувствовал-ни за что. Никому из своих людей он и словечка не смог бы сказать о сегодняшнем плане. И до конца жизни не посмел бы взглянуть им в глаза, если бы они знали, с каким легким сердцем он было уже согласился сделать из своего вождя подсадную утку. Сама мысль об этом была ему теперь отвратительна.
   - Нет, не вижу никого! - Он откашлялся и еще громче повторил: - Нет у меня таких.
   Чатковский усомнился:
   - Ни одной свиньи!
   - Свиньи есть, - возразил Дылонг. Отрицать этого он не мог. - Только пятачки у них слишком большие и языки чересчур длинные. Для секретов не годятся. А такое дельце, если оно вылезет наружу, произведет на мою молодежь страшное впечатление.
   Чатковский спокойно заметил:
   - Как, кстати, и на тебя самого!
   Дылонг -покраснел. Бывает всего лишь только миг, когда возражение может прозвучать естественно. Дылонг дал маху, он что-то забормотал, вышло фальшиво, да не все и не всё расслышали. Он замолчал и расстроился. Словно все они шли гулять, а он оставался дома один! Ибо они вдруг все повернулись друг к другу, будто его и нет тут. Он подумал о ребятах с Праги, как учитель о детях, разозлившись, что вот он должен с ними высиживать в классах, вместо того чтобы быть со взрослыми.
   Схватил Чатковского за локоть и оттащил от тех троих.
   - Вам нужно привести человека, - спросил он, - или достаточно назвать фамилию?
   Только бы не говорить ни с кем! На это он и сейчас еще не мог решиться. Чатковский понял его.
   - Фамилии хватит, - и тем сразу развеял все сомнения Дылонга. - Мы и сами его найдем!
   Говорек поспешил с ненужными уверениями:
   - Ты останешься в тени.
   Дылонгу стало не по себе, но ведь он не мог сказать, что не хотел бы этого. Чатковский отмахнулся от не к месту сказанных слов Говорека.
   - Ну, само собой. - И Дылонгу: - Послушай, серьезно, есть у тебя кто на примете?
   Дылонг откусил пирожное и буркнул, уставившись в окно.
   Вроде как равнодушно, вроде как рассеянно:
   - Брат Завиши, не знаю, слышал ты о нем, Фриш...
   Чатковский не дал ему договорить:
   - Ну конечно же, прекрасно. Он неплохой поэт. Но как переводчик-лучше. Его Мильтон...
   - Ты прав, - перебил Дылонг, погруженный в свои мысли. - А вместе с тем тип этот страшно бедствует. Языков знает до черта, теперь вот финский долбит ради какого-то их эпоса, "Калевалы", что ли. Жаль, что произведение это именно ему в руки попало. Плохо кончит. Еврей, чахоточный, чудило, под надзором полиции, книги крал на Свентокшиской, коммунистом когда-то был, во всех камерах Павяка перебывал. Бог знает, когда его выпустили, а он до сих пор и помыться не удосужился.
   - Откуда ты все это знаешь? - удивился Чатковский. - Я думал, ты к еврею приближаешься не иначе как с кулаками. А тут такие подробности.
   - Знание предмета! - поправил Дылонг. - Сам я с ним не сталкивался. Но фамилию знаю, и не первый день. В нашей картотеке коммунистов он оказался по случаю какого-то процесса. В последнее время мы им особенно заинтересовались. Выйдя из тюрьмы, прекратил всякую деятельность. Охладел. Но связи, несомненно, у него остались. Наверняка найдет вам каких-нибудь энтузиастов, которых можно будет подговорить. А теперь отгадайте, кто ко мне обратился за материалом на Фриша?
   Кристина пожала плечами и развела руками.
   - Сач! - Одной этой фамилией Дылонг указал присутствующим верное направление. И принялся подробно распространяться насчет стечения разных обстоятельств. - Завиша живет с Черским. Тому это обходится тысяч в пятнадцать ежемесячно.
   Сач решил, что у этого Фриша можно было бы что-нибудь вытянуть для партии. Чепуха! Ну, Сач, правда, так твердо стоял на своем, что мы решили приглядеться к этому Фришу. Выяснилось, что с сестрой своей он не знается. Несколько раз она заплатила за его квартиру. С утренним чаем-сорок злотых!
   Нора. Несмотря на это, живет как альфонс. Сестру ненавидит.
   Сделает все, только бы уехать. За границу, понятно.
   Чатковский заметил:
   - Этот человек не сделает ничего.
   - Оттого, что ему, вероятно, мало предлагали, - толковал свое Дылонг. Ради жизни в Варшаве не стоит надрываться.
   Таково его убеждение. Но если ему посулить деньжат, которых хватило бы на несколько месяцев вояжа по дальним странам?
   Чатковский задумался.
   - Значит, ты его рекомендуешь? - пробормотал он.
   Дылонг побагровел. Он-то рассчитывал, что ему удастся как-то незаметно навести их на Фриша, а самому остаться в стороне.
   - Ничего я не рекомендую! - взорвался он. - Я против всей этой затеи. И не думаю ни во что вмешиваться. Просто рассказываю вам об этом человеке. Любопытный тип. Разве нет?
   - Совсем неинтересный! - изрек Говорек.
   Дьшонг решил умыть руки.
   - Это уж ваше дело. Я свое сказал. Нет так нет. Я ухожу. - И прибавил тише, очень искренне: - Мне бы не хотелось, чтобы мы связались с этим Фришем.
   - Совесть? - рассмеялся Чатковский.
   Нет! Скорее покорность судьбе. Он уговорил себя, что в любом случае не одобрит их плана, но он не смог бы не думать о нем, если бы тут оказался замешанным его Фриш. Чатковский его успокоил:
   - Не станем связываться, можешь быть спокоен. Что-то мне кажется, слишком дорого он нам обойдется.
   - Ну скажем, полгода за границей, - стала подсчитывать Кристина с явной неприязнью к Фришу. - Сколько же это тысяч?
   А Дылонг, как всегда раздваиваясь, вступился за своего кандидата.
   - Где же слишком дорого! - возразил он. - Этот человек не тратит больше сотни в месяц. А при одной мысли о поездке в Париж готов себя во всем ограничить.
   - Если бы! - буркнул Говорек и принялся высчитывать про себя.
   Дылонг взглянул на него. По выражению лица Говорека он догадался об этом. Надо бы уйти, пока они не втянут меня в цифры. Он взял пирожное.
   - Бегу, - пробубнил он, и еще с полным ртом попытался предостеречь их. Хотел даже погрозить рукой, но в конце концов подставил ее ко рту, чтобы крошки не упали на пол. - Во всяком случае, вы не вправе и гроша взять из партийной кассы. Такие расходы взбесят Папару и огорчат мальцов. "Ребятишки и пророк! - задумался он. - Вождь-это идея. Ее приверженцымасса. Между ними-иерархия посредников. На разных ее ступенях, - он оглядел собравшихся в гостиной, себя исключил, - все они. Дело Папары их вовсе не трогает, если подходить с точки зрения этики, а вот самую верхушку и самое дно оно способно потрясти!" Он как-то вяло еще пожалел тех, со средних ступенек,
   за их нравственную всеядность. "Ну, да хватит! Ничего ведь не бывает в мире без каких-то примесей!"
   В дверях он столкнулся с Ельским.
   - А, все одни общие рассуждения! - солгал он, отвечая на вопрос, о чем они говорили. И тут он вдруг понял то, что уже давно мучало его. - Одним в жизни достается нравственное чувство, другим-чувство реальности.
   И они разошлись: Дылонг, неожиданно открыв, что, может, потому он так глупо вел себя у Кристины, что оба эти чувства попеременно брали в нем верх; Ельский с горечью размышлял о том, что личная жизнь не удается ему, ибо у него нет ни того, ни другого.
   - О, это вы! - удивилась ради Говорека и Чатковского Кристина. И, как всегда, в нерешительности, что лучше-то ли что она пригласила Ельского на тот же час, что и их, то ли ч'] о положение Ельского таково, что он может приходить без приглашения. - Кристина решилась на два-одно за другимвосклицания: - Какой сюрприз! Ждем! Ждем!
   А они словно только и дожидались этого, чтобы подняться.
   - Значит, до вечера, - прощалась она с Чатковским. - Я буду!
   И несколько раз кивнула головой. Да, да! Дабы специально удостоверить, будто это и не было ясно само собой, что она воспользуется приглашением Штемлеров.
   - Он тоже идет! - похвалил Говорека Чатковский.
   Как-никак это было известное признание света! Большой прием, будет вся плутократия, которая поддерживала мир науки и искусства. Самые дорогие кисти, академические кресла, главные редакторы, директора театров, одна кинозвезда, вся в бриллиантах, может, один чрезвычайный посол, наверняка несколько министров, в том числе парочка бывших, множество советников из министерства иностранных дел, аристократический кружок, группа из наблюдательных советов и-молодежь. Но и они-все только самые избранные, из литераторов никого без премий, живопись, музыка, архитектура-все имена, связанные с какиминибудь важными событиями: если уж молодой адвокат-то после шумного процесса, если чиновник-так уж правая рука министра, если ученый-хотя и редко, то по меньшей мере доцент, с торговцами еще сложнее; инженер, служащий-таких уже нет.
   - Очень рада. - Кристина пожала руку Говореку, будто поздравила того с повышением.
   Он никто! Но у Штемлерихи прекрасный нюх, промелькнуло у нее в голове, видно, кем-то станет! В организации поговаривают, что после завоевания власти он будет генеральным прокурором, он и без политических перемен мог бы сделаться сегодня прокурором апелляционного суда. В министерстве его даже уговаривали. Может, что с этим назначением! Ибо госпожа Штемлер не любила ждать, когда у ее гостей засияет нимб вокруг головы. Слава, которая только-только собирается разгореться, не в ее вкусе. Она поддерживала готовые изделия, пользующиеся популярностью. Но Говорек объяснил свое приглашение самым простым образом. Он дружен с дочерью Штемлера, с Бишеткой.
   - А! - воскликнула Кристина и обвела глазами всю комнату, от потолка до пола, словно провожая взглядом падающий метеорит. Да! Ведь были же еще две барышни с их романами. О нем они и не вспоминали. Это знаменательно. Ведь до того, как только вокруг одной из них начинал вертеться кто-нибудь достойный, они всякий раз хоть словцом проговаривались. Какой снобизм при их-то слабых нервах.
   - Вы непременно приходите! - Говорек все еще смотрел на нее, сбитый с толку ее восклицанием. Она старалась теперь как-то сгладить неприятное впечатление. - Дом стоит того, чтобы познать его.
   Чатковский засмеялся.
   - Наполовину французский салон, наполовину кафе. Что-то среднее между компанией в кафе "Земянское" и раутом в Замке1.
   Ельский никак не мог дождаться, когда они уйдут. В разговор он не вступал.
   - Вы тоже будете? - спросили они.
   Он кивнул.
   - Он для того и существует, - рассмеялась Кристина, - чтобы всюду бывать.
   Наконец они остались одни, Ельский протянул к ней руки.
   - Вы голодны? - поинтересовалась она и сунула ему тарелочку с тортом. И, глядя на вторую его руку, которой тоже следовало найти занятие, сказала: - Сейчас вам будет чай.
   Она засуетилась, лишь бы Ельский подольше стоял вот так, с чашкой на блюдечке в одной руке, с тарелочкой в другой, широко расставив руки, балансируя, чтобы ничего не уронить, - принятый приветливо, окруженный заботой, но, правда, все по-товарищески.
   - Что же вы поделывали? - начала она разговор.
   Посмотрела на сигарету, подула на нее, чтобы та получше разгорелась, взглянула Ельскому прямо в глаза. Они вмиг вспыхнули, а Кристина принялась изучать эти огоньки-то на кончике сигареты, то в глазах Ельского.
   Ельский молчал. Вздохнул. Она вовсе и не намеревалась держать его на расстоянии и тем досадить ему. И все же, если ей надо было о чем-нибудь его попросить, обычно так и начиналось.
   Никаких ласк, ибо они доводили ее-еще до того, как ей удавалось добиться чего-нибудь, - до бешенства: ей представлялось, она сама себя ими унижает.
   - Нам нужны деньги. - И она фыркнула, недовольная тем, что подобных полезных вещей вечно не оказывается под рукой, когда в них возникает потребность.
   У Ельского на кончике языка уже вертелась фамилия знаменитого председателя наблюдательного совета концерна "Голиаф", о котором он точно знал, что тот недавно дал партии около двадцати пяти тысяч. Но Ельский вовремя сдержал себя, ограничившись намеком.
   - Я слышал о весьма весомых свидетельствах признания. От них не осталось ни гроша?
   Кристина нервно взбила челку.
   - Это совсем другое дело, - буркнула она. - Речь идет о сумме, которую мы хотим израсходовать неофициально. Это связано с Папарой.
   Ельский улыбнулся.
   - Подарок на именины.
   Она хотела запротестовать, но промолчала. Что толку объяснять, и так ничего даже близкого к правде сказать она не может.
   Пусть думает, что подарок.
   - Что-то в этом роде, - неохотно согласилась она.
   По ее тону он тотчас же догадался, что это не так. У него не было желания притворяться, что он ей поверил.
   - А хоть бы и не на это, - проворчал он. - Мне-то какое дело.
   Но едва он успел закрыть рот, как им завладели совсем иные чувства. С государственной точки зрения, рассуждал он, движение можно рассматривать как своего рода опыт. Ставят его в малых масштабах и исследуют силу взрыва. Потом его соответствующим образом препарируют и делают государству инъекцию-словно укол мышьяка страдающему малокровием. Да, метод, конечно, сложный, но эффективный. Однако то, что помотает государству выздороветь, для отдельного человека может оказаться смертельным. Только бы не Кристина!
   - А много ли нужно этих денег на подарок юбиляру? - спросил он с ехидством.
   И тут только она сообразила, что и сама еще не знает. По глазам Ельского ничего нельзя было понять. Уж не издевается ли он над ней, злясь, что движение так ее захватило? Никогда не следует никого подпускать к себе слишком близко, теряешь свободу! И дышать-то рядом с этим Ельским тяжело, можно задохнуться от его похвал и ревности. При нем сердце то и дело начинает колошматить, да вот только уж не от нежности.
   - Бог ты мой, - вздохнула она. - Да разве я знаю, сколько надо! - И злясь на Ельского, который вместо того, чтобы помочь, лишь еще больше запутывает дело, добавила: - Не все ли вам равно, тысячу или пять! Это одних нас касается. И того, к кому мы пойдем. Соблаговолите только подсказать какой-нибудь адрес, лицо...
   - Пять, пять! - забормотал Ельский. Когда кто-нибудь не понимал таких простых вещей, Ельский, стыдясь за него, начинал путаться, беситься и отчаиваться, и тут единственное, чего он не в состоянии был втолковать Кристине, так это самоочевидного. - Пять, пять! - повторял он упрямо. Сотен или тысяч? К чему вам беспокоить какую-нибудь акулу, коли вам надо несколько сот злотых. Ступайте к какому-нибудь вашему единоверцу поплоше, да хоть к первому попавшемуся лавочнику. Оставьте в покое акулу до более серьезного случая.
   - Этот-то и есть очень серьезный! - изрекла Кристина пророческим тоном.
   - Но сумма-то какова? Тоже серьезная?
   - Минутку, минутку. - Кристина разволновалась, догадавшись, как ее подсчитать. - Речь идет о том, чтобы отправить кое-кого за границу. К тому же надолго.
   Ельский удивленно посмотрел на нее.
   - На полгода. Ну нет, на пять месяцев! - тут же спохватилась она.
   - Прекрасная цель! - похвалил Ельский.
   И искренне. Поначалу ему всегда представлялось, что деятельность полулегальных политических организаций сводится к одним преступлениям. Как бы благородны ни были их конечные цели, что ему до того: во всем этом движении его интересовала лишь Кристина и тревожило только то, что партия может втянуть ее в какое-нибудь грязное дело.
   Ну значит, не сейчас! - облегченно вздохнул он. Полгода за границей! Что бы это такое могло быть? Для политических контактов чересчур долго, а если у кого земля под ногами горит, то слишком мало. Зато в самый раз, если это какая-нибудь переподготовка, курс чего-нибудь. Он раздумывал с минуту. Речь, конечно же, об учении, решил он. И успокоился.
   - Пребывание, пребывание! - Ельский перебирал наиболее типичные варианты. Это зависит от того-где. Немецкий или бельгийский университетский городок-триста злотых в месяц.
   Лондон-шестьсот. Париж...
   Глаза Кристины заблестели. Ельский это заметил.
   - Видите ли. - Он развел руками, размышляя о том, как безграничны тут возможности. - Париж! - Можно жить и на сто, а можно голодать и на тысячу.
   - Ну, а в среднем, в среднем! - раздраженно заторопила Кристина.
   Стало быть, Париж! - утвердился в своей догадке Ельский.
   Никакой у меня от этого выгоды, подумал он, кроме удовлетворения от того, что угадал. И он выложил Кристине все, что знал о ценах в этом городе. Ее интересовала лишь месячная сумма, достаточная для скромной жизни. Услышав это, Ельский буркнул:
   - Ага!
   Париж! Само собой, курс чего-нибудь. Придя к заключению, что это именно так и есть, Ельский посчитал себя вправе пойти в своих выводах и дальше, Париж, Париж-парадоксальный выбор города для обучения молодого националиста. Хорошенький там его ждет искус! Ехидство, сдобренное духом противоречия, сделало свое дело: идея эта стала Ельскому нравиться. Кристине не повредит, а движение выставит в смешном свете. Так что у нее прямо-таки идеальные обстоятельства для того, чтобы искать помощи у меня! - решил он. И назвал сумму, необходимую для поездки, по его понятиям достаточную. Кристине она показалась огромной.
   - Но это же сумасшедшие деньги, - вздохнула она. - Даст ли их кто-нибудь?
   - Это зависит от того, сколько надо, - рассмеялся он. - Люди вкладывают в вашу партию не за то, что она прекрасна, а за то, что у нее есть шансы. Она может победить. Стало быть, надо застраховаться. Так, как страхуются от града, наводнений, пожара, страхуются и от радикального политического движения.
   Не от каждого можно. К счастью для большого капитала и собственности, от вашего-можно. Правда, движение ваше непристойно, но ни для одного богача оно не станет игольным ушком, главное-только не опоздать обратиться в нужную веру.
   Знаете, что такое для богатого обратиться? Это синоним слова "дать"!
   Кристина вспомнила рассказ об одном своем предке. Тот Медекша, третий князь на Брамуре очень распутно жил на доходы от своих владений. Спустя годы заговорила в нем совесть, поставил он в своем городишке храм, который обошелся в такую сумму, что это чуть не разорило князя. Да вот грешить не перестал! Ельский знал эту семейную историю. Кристина напомнила ему лишь о том.
   что венчало ее.
   - Вы помните, что сказал епископ моему прапрадеду? Имение свое, князь, ты обратил на путь добродетели, но душу своюнет!
   - Браво, епископ! - расхохотался Ельский. - Только все это не по нашим временам. Ваша партия таких различий уже бы нс делала. Лишь бы толстосум выразил свое "верую" деньгамиэтого и достаточно. Что он там думает лро себя, для политики значения не имеет. Партию интересуют только его убеждения как богача. Голос его фортуны.
   В углу на табурете стоял английский граммофон. Кристина показала на заводскую марку: заслушавшаяся собачка.
   - His fortune's voice' [Голос его фортуны (англ.)], - поддразнила она Ельского.
   И Кристина продолжала говорить легко и умно, но все еще сердясь, что сумма на поездку выходила такая немалая. А ведь она и сама бывала за границей, кстати, училась там. И то, что этому Фришу заплатят отправкой в большой мир, она тоже приняла совершенно спокойно. И, только когда Ельский помножил за нее сумму, необходимую для месячного пребывания в Париже, на шесть, она разозлилась и приуныла. Ибо все явления в воображении ее возникали без фона, без перспективы, лишенные каких бы то ни было связей друг с другом. Фантазия ее была способна только бурлить. И ничего больше. Простейшие действия были ей чужды. Поэтому сам факт, что такая обыденная вещь, как студенческая жизнь за границей. МОГА;! тотчас же обернуться прямо-таки неправдоподобными расходами, поразил ее и рассердил Па какое-то время мир в ее глазах померк.
   А Ельский разошелся.
   - Любопытно, что крупная земельная собственность вкладывает деньги в консервативные партии и газеты. А плутократия по тем же самым причинам делает ставку на политических новаторов. Ибо земля вечна, а деньги подвижны. Земля верит, что мир не должен меняться, деньги поняли, что должен, но не обязательно к худшему. Оттого консерватор никогда не менял бы министров, а банкир, заводчик, торговец охотно сделали бы это в качестве платы за такие перемены, чтобы дело не дошло до коммунизма.
   Все это теории, думала Кристина. Из них вовсе не выходит, что кто-то должен дать им эти три тысячи. Кристина обожала общие рассуждения, только бы они не касались какого-нибудь реального случая. Особенно такого, в который была замешана она сама. Тем временем Ельский в полном противоречии с настроениями Кристины продолжал витийствовать. Мыслящий человек бывает слеп.
   - В большом состоянии страшно то, что и оно подчиняется закону тяжести. Его тяжело сдвинуть с места, трудно им управлять, нередко оно очень упрямо, тянет, куда захочет, человек приписан к нему, словно раб. Ничего удивительного, что люди так боятся за свое богатство, ибо само оно себе ничем не поможет. Все нужно делать за него, беспрестанно его обхаживать, без устали оправдываться за него и унижаться до того даже, чтобы оплачивать его шутов, таких, как вы, к примеру.
   Кристина покачала головой:
   - Все это красивые слова. - Чтобы разозлиться еще больше, ей не нужны были возражения. Хватало и собственного монолога.
   Так она сама себя распаляла. От замечаний, которыми она хотела выразить свое безразличие, она бросилась к прямо-таки оскорбительным. - И-и-и, запищала она пренебрежительно, - все это болтовня одна!
   - Она вам объясняет, - с достоинством возразил Ельский, - почему богатые люди откупаются от вас.
   - Я не хочу объяснений-почему, я хочу знать-кто именно!
   Побагровевшая Кристина ставила Ельскому свои условия. Он и в самом деле не подумал об этом. Минуточку! Проще простого-чья-нибудь фамилия, и все. Он умолк. Его охватила та особого свойства дразнящая лень, которая поражает мысль, когда ей поручается слишком легкое дело. И злость на собственную память, что она не спешит на помощь, и не пошевелится даже.
   - Прошу прощения, секундочку! - рассердившись, сказал он и сморщил лоб. Он чувствовал на себе взгляд Кристины. Как дать ей понять, что она неделикатна? Зачем она так погоняет его глазами. Нет, по правде говоря, никто не приходил ему в голову. - Хуже всего, - заметил он, - насиловать память. Раздражать ее не стоит.
   Но для Кристины существовало только сейчас. Если придется ждать, значит, ничего из этого не получится. Опять что-то пройдет мимо нее.
   Еще одно приключение, которое минует ее стороной. Еще раз все кончится на приманке. И она ясно почувствовала, как из этого страха рождается в ней потребность солгать. Она не выдержит!
   Встретившись с теткой Штемлер или с кем-нибудь из кузенов, она должна убить их рассказом о солидной провокации, в нем она свяжет себя с нападением на Папару, словно сон с явью.
   Фантастически меняя фигуры и беспрестанно смешивая идею с ее осуществлением. Трудно представить себе, что кому-нибудь может присниться сон, в котором он сам бы не присутствовал. Так и Кристина просто не могла вообразить себе никакой ситуации без себя самой. И словно автор, прибегающий к вымыслу-мол, рассказывает он лишь о виденном собственными глазами, - она доводила дело до того, что правдоподобие выдуманных ею историй разрушалось только чрезмерностью ее свидетельствслишком уж обильно истории эти были пропитаны самой Кристиной, чтобы не быть сказкой.
   Есть люди, которые не перестают удивляться тому, что оказались где-то. Кристина не могла успокоиться, если ее где-нибудь не было. К тому же она не умела ничему удивляться и мириться с этим. Так что, покуда могла, она не соглашалась. И потому каждая ее ложь была в известной мере протестом против слепого случая, который отодвигал ее на задний план, хотя в каждом происшествии, в которое она позволяла своей фантазии втягивать себя, она принимала куда более живое участие, чем подлинные очевидцы, правда лишь в собственном своем воображении. И сейчас для Кристины важным становилось не то, действительно ли кто даст деньги на авантюру с Папарой; ее интересовало прежде всего то, кто это будет. Чтобы узнать как можно поскорей и начать фантазировать. Какое наслаждение потом в разговорах с людьми, далекими от партии, ощущать в себе этот натиск правды, этой тайны, готовой сорваться с кончика языка, эту дрожь, которая пробирает тебя, когда ты исторгаешь намеки, позволяющие другому лишь лизнуть правду, но никогда не постичь ее.
   - Вы носитесь с секретами, словно полудева с целомудрием, - сказал ей как-то Чатковский, который видел ее насквозь.