Гамсун непрерывно уезжал из дома – в том числе, и за границу. В 1904 году он отправился в Копенгаген. Там он встретился с Мунком, с которым, как мы помним, состоял в ссоре из-за собственного портрета.
   «Оба оказались втянутыми в историю, которая удостоилась внимания в прессе, в том числе и в "Афтенпостен”. Автор заметки сетовал на нравы представителей богемы, – пишет норвежский литератор Л. Р. Лангслет. – Эдвард Мунк и норвежский писатель Андреас Хаукланд сидели в кафе „Бернина“ и пропустили не по одной рюмочке, когда Хаукланд неожиданно набросился на Мунка. Вскоре, избитый в кровь, тот уже валялся на полу. Несколько дней спустя Мунк отомстил обидчику, избив его палкой у входа в то же самое кафе. По чистой случайности Гамсун и Томас Краг проходили мимо и стали свидетелями происходящего. Впоследствии Гамсун в одной из своих статей защищал Хаукланда в связи с тем, что того намеривались лишить стипендии. Естественно, этот факт никоим образом не способствовал улучшению его отношений с Мунком.
   А теперь обратимся к неопубликованным запискам Мунка. В то роковое утро Мунк возвратился в Копенгаген из поездки в Любек и, усталый, в нервом напряжении, направился прямо в кафе «Бернина». Вот что он пишет:
   "Вошел Гамсун, он шатался, явно был в загуле. Мы пропустили с ним по рюмочке. Он идет на полусогнутых... \'Почему ты не пришел ко мне на свадьбу, ведь я же звал тебя?\' Потом он ушел. Ко мне подсел незнакомый коренастый человек с черной бородой: \'Я – Хаукланд...\' Он был пьян. Мы сидели за небольшим столиком... Он сидел слишком близко от меня. Мне было невыносимо разговаривать с этим человеком... И тут я почувствовал страшный удар кулаком по глазу, а потом еще один... причем на одном из пальцев было железное кольцо... Думаю, что это всем известное избиение произошло не без ведома моих любимых соотечественников Гамсуна, Томаса Крага и Яльмара Кристенсена, каждый из которых имел на меня зуб...”
   В других своих записках Мунк называет этих троих «мафией, которая борется против меня». Когда нервы у Мунка были напряжены, ему повсюду мерещились заговоры.
   И Гамсун, и Мунк долго помнили подобные оскорбления. Но все же оба они были слишком масштабными личностями, чтобы исключительно по этой причине никогда не общаться. Когда после окончания Первой мировой войны Мунк переехал в Осло, он предпочел вести замкнутый образ жизни, общаясь лишь с несколькими близкими друзьями. Если же Гамсун появлялся в Осло и его приглашали в гости, а он, как правило, бывал душой компании, то все знали, что в этом случае неуместно было приглашать Мунка. Тем не менее их общий друг Кристиан Гиерлёфф всегда служил связующим звеном между ними» [106] .
   Понятно, что такие выходки не могли понравиться рафинированной Бергльот, но какими бы ни были отношения между супругами, в 1902 году у них рождается дочь Виктория – первый ребенок Гамсуна.
   Кнут, который очень любил детей, был счастлив, но появление на свет малышки ничего не изменило в его отношениях с Бергльот. Она по-прежнему сидела и ждала его дома, только теперь с младенцем на руках, а он по-прежнему шатался по городу в компании друзей. Вероятно, чувства к Бергльот все еще теплились в его душе, потому что иногда он просил друзей зайти к нему домой и подтвердить жене, что эту ночь он провел с ними.
   Однако, если на семью времени у Гамсуна не хватало, то работать он мог всегда.
* * *
   В 1903 году вышли сразу три книги Гамсуна – «В сказочном царстве», драма «Царица Тамара» и сборник рассказов «Густые заросли» (название сборника также переводят на русский язык как «Лесная поросль») [107] .
   «Царица Тамара», как и «В сказочном царстве», написана под впечатлением путешествия по Кавказу. В ней Гамсун вновь, уже на историческом материале, обращается к теме любви. Однако исторический фон в пьесе достаточно условен, а сюжет малоправдоподобен.
   Пьеса была поставлена в 1904 году на сцене Кристианийского театра с невиданными дотоле роскошными декорациями, но выдержала всего двенадцать представлений.
   Благодаря гонорарам за вышедшие три книги, а также полученным в 1903 и 1904 годам стипендиям, долг Гамсуна Бергльот оказывается погашенным, и это его немного успокаивает. Теперь он может работать уже свободнее.
   В 1904 году появляется его первый сборник стихов «Дикий хор», в который входят и старые «Стихи страсти», и новые, в том числе и одно из программных для Гамсуна – «Когда пройдет сто лет»:
    Бывает, страдаю, ропщу, отрицаю,
    Кажусь сам себе потерпевшим крах,
    Не вижу выхода и не чаю
    Найти облегченье в своих скорбях.
    Но, собственно, что меня так гнетет?
    Забудется все, как сто лет пройдет.
    emm2
    Вот я уже повеселел немного,
    Мне жизнь представляется как роман:
    То буду, как тролль, обманывать Бога,
    А то, словно бес, напиваться пьян.
    И пусть грехов моих невпроворот,
    Забудется все, как сто лет пройдет.
    emm2
    С душой, бореньями утомленной,
    Направлю я парус в простор морей
    И вот, успокоюсь во мгле бездонной
    С душой растравленною моей.
    Одно мне, что этот конец, что тот —
    Забудется все, как сто лет пройдет.
    emm2
    Нет, лучше пробиться сквозь жизни грозы,
    Для книг от нее получив урок,
    Умру я великим моголом прозы
    И дворянином рифмованных строк.
    Но вот что меня и теперь гнетет:
    Забудется все, как сто лет пройдет[108] .

   Но самым известным из сборника считается лирическое стихотворение «Остров в шхерах»:
    Гляжу из лодки
    На остров в шхерах,
    На цвет зеленый
    Лугов прибрежных:
    Схожу на берег —
    Цветы не сводят
    С меня своих глаз,
    Изумленных, нежных.
    emm2
    И вот цветут они
    В моем сердце,
    И нет их краше
    На белом свете;
    Они беседуют,
    Шепчут странно,
    Смеются, кланяются,
    Как дети.
    emm2
    Как знать? Быть может,
    И я когда-то
    Цветком был белым
    Между цветами —
    Недаром трепет
    Воспоминаний
    Я ощущаю,
    Цветы, пред вами.
    emm2
    К плечу склоняюсь
    Я головою,
    Далеких грез
    Надо мной туманы,
    И ночь, сгущаясь,
    Меня качает
    Волною моря,
    Волной нирваны[109] .

   К своим стихам Гамсун всегда относился критически, тщательно отбирал их для каждого сборника.
   В письме к немецкому переводчику в 1908 году он напишет:
...
    «Опубликованные мною стихи могут составить лишь тоненький том, и лучшее ли они из написанного мной, право, не знаю. Возможно, позднее я все же составлю из них другой томик: у меня лежит множество недоработанных стихов.
    Мне представляется крайней наглостью по отношению к читателю публиковать разрозненные поэтические зарисовки как законченные стихотворения.
    Всякий поэт знает, стих всегда рождается в большей или меньшей степени под влиянием душевного настроения. Неожиданно зазвучит мелодия, перед внутренним взором возникнут краски, цвета, вдруг зазвенит, запоет внутри тебя...
    ...Самое лучшее время года для меня – лето. Многие из моих стихов я сочинил лежа на траве в лесу. В такие минуты я уношусь мыслями далеко-далеко, прочь от людей и впечатлений окружающей жизни и погружаюсь в дни моего детства, когда я пас скотину. Вот когда во мне пробудилось ощущение единства с природой, и если оно у меня есть, то оно осталось с тех времен, когда я был дитя на зеленых лужайках среди гор и лесов и встречал разных зверей и птиц, которые стали мне знакомцами на всю оставшуюся жизнь.
    ...Уже в феврале или марте меня охватывает предчувствие весны. Наступает светлое время года, и стихи слагаются легче.
    Рождаются новые стихи в добавление к тем, что уже лежат и ждут окончательной доработки»[110] .

   В 1903 году Гамсуну заказывают – специально для норвежского читателя – роман. Он должен был быть опубликован в популярной книжной серии издательства «Гюльдендаль» «Северная библиотека».
   Так на свет появились «Мечтатели» – небольшое произведение, в котором с мягким юмором описывались нравы и быт маленького рыбачьего поселка в Нурланне, любимом краю детства писателя.
   Кнут любил это свое детище и даже называл его «веселой и жизнерадостной, одной из лучших моих книг».
   Главный герой – крепыш-телеграфист Уве Роландсен, сумасброд и мечтатель, в конце концов изобретший способ изготовления клея из рыбьих костей и выбирающийся из житейских передряг.
   Роландсен – первый из героев Гамсуна, который становится благополучным, ибо он в состоянии изменить свою жизнь.
   «Побеждают у Гамсуна всегда те, в ком есть напор, жизненная энергия. Такие, как Роландсен, неунывающий, неутомимый, вездесущий прожектер. Как Элиза Мак, которая незаметно подыгрывает ему, – пишет Э. Л. Панкратова, переводчик романа „Мечтатели“ на русский язык. – Роландсена называют Эспеном Аскеладдом (герой норвежских сказок, Золушка мужского рода, кое в чем похожий на Иванушку-дурачка), который получил „полкоролевства и принцессу в придачу“, но у Роландсена удача – награда за усилия и риск. Таким образом, главная сюжетная линия „Мечтателей“ в чем-то пародирует историю любви мельника Юханнеса и Виктории, „барышни из Замка“, из более раннего романа „Виктория“».
   Интересен и тот факт, что Гамсун продолжает писать о персонажах, уже так или иначе знакомых читателю его романов. Главная героиня «Мечтателей» Элиза Мак – дочь брата Фердинанда Мака, главного врага Глана из «Пана».
   В целом же роман по стилю можно сравнить с книгами Марка Твена, озорными и насмешливыми, легкими и игривыми.
* * *
   В 1905 году выходит третий сборник рассказов Гамсуна – «Бурная жизнь» (другой вариант названия на русском языке – «Борющаяся жизнь»). В него вошли новеллы самого разного характера – от иронических до драматических и даже трагических. В центре внимания автора почти всегда оказываются внутренние переживания героев, непредсказуемость и противоречивость людских поступков, неадекватная реакция загнанного в угол человека.
   Гамсун в очередной раз доказал своим оппонентам, что ему подвластен любой жанр литературы, и даже буквально в нескольких строчках он умудряется рассказать о большом, по времени, этапе насыщенной жизни души, как, например, это происходит в новелле «Кольцо»:
   «Я видел однажды в обществе влюбленную молодую женщину. Ее глаза были синими и блестящими, как никогда ранее, и она никак не могла скрыть своих чувств. Кого любила она? Того молодого господина, там у окна, хозяйского сына, человека в мундире и с львиным голосом. И, Боже мой, с какой любовью смотрели ее глаза на молодого человека, и как беспокойно двигалась она на стуле!
   Когда мы ночью возвращались домой, я сказал ей, потому что я так хорошо знал ее:
   – Какая ясная, какая чудесная погода! Тебе было весело сегодня вечером? – И чтобы предупредить ее желание, я снял свое обручальное кольцо с пальца и сказал еще: – Посмотри, твое кольцо сделалось мне тесно, оно жмет мне. Что, если ты дашь его расширить?
   Она протянула руку и прошептала:
   – Дай мне его, его можно будет расширить.
   И я отдал ей кольцо.
   Месяц спустя я встретился с нею вновь. Я хотел было спросить ее о кольце, но не спросил. Время терпит, подумал я, не надо ее торопить, пусть пройдет еще месяц.
   Тут она говорит, опустив глаза:
   – Да, правда, – кольцо. Такая беда, я его запрятала куда-то, я его потеряла. – И она ждет моего ответа. – Ты не сердишься на меня за это? – спрашивает она с беспокойством.
   – Нет, – ответил я.
   И, Боже мой, с каким легким сердцем ушла она, потому что я не сердился на нее за это!
   Так прошел целый год. Я снова вернулся к старым местам и шел однажды вечером по знакомой, такой знакомой мне дороге.
   И вот мне навстречу идет она, и глаза у нее еще более синие и еще более блестящие; только рот ее стал такой большой и губы побледнели.
   Она воскликнула еще издали:
   – Вот твое кольцо, твое обручальное кольцо! Я нашла его снова, мой любимый, и отдала его расширить. Теперь оно больше не будет тебе жать.
   Я посмотрел на покинутую женщину, на ее большой рот и бледные губы. И посмотрел на кольцо.
   – Ах, – сказал я и поклонился ей низко-низко, – как не везет нам с этим кольцом. Теперь оно стало мне слишком просторно» [111] .
* * *
   Книги выходили, Гамсун работал и по-прежнему кутил напропалую.
   Иногда его шокировали собственные выходки. В 1904 году он пишет другу, что безобразно вел себя и ему страшно стыдно, ведь «устраивать семинедельный загул – это чистой воды свинство».
   О неудавшейся семейной жизни писателя знали не только близкие и друзья, но практически все жители Кристиании.
   Так, в 1903 году Гюстав Вигеланн работал над бюстом Гамсуна. Писатель был не особо усердной моделью, но все-таки «прогуливать» сеансы не «прогуливал». И вот однажды на назначенную встречу он не явился. У нас остались воспоминания Ингер Сивертсен, секретаря Вигеланна, которая писала:
   «Когда 15 апреля Гамсун не явился в студию, Вигеланн пришел в ярость. Он послал меня с запиской на Терезесгате, где в то время жила первая жена писателя. Она ответила мне, что не видела своего мужа уже несколько дней! Когда Гамсун 16 апреля наконец явился в ателье к Вигеланну, тот рассказал ему о словах жены. Гамсун же отвечал, что, когда ему нужно поменять белье, он посылает мальчишку за чистой рубашкой на Терезесгате, а затем переодевается в туалете в кабачке. Он был ужасной моделью! Каждый день навеселе, а иногда и очень пьян! Удивительно, что его бюст удался!»
   Казалось, Гамсуну было уже наплевать на Бергльот. Позже он признавался в письме Марии, второй своей жене, что никогда не любил Бергльот и четыре прожитых года были настоящим мучением, ввергшим его в депрессию.
   Так ли это и был ли искренен Гамсун, когда писал второй жене о первой, мы не знаем, но совершенно очевидно, что первый брак его не удался. Он ничего не хотел о нем знать или помнить. В ответ на анкету, присланную Лангеном, которую надо было заполнить для издательских нужд, Гамсун пишет, что не «помнит года своей свадьбы» и «лучше спросить об этом мою жену».
   Изменял ли Кнут Бергльот, тоже неизвестно. Сам он писал Марии, что изменил в первом браке только один раз – в 1904 году в Дании и это было страшно унизительно и неприятно. Он не называет имени женщины, просто говорит, что «изменил не жене, а самому себе».
   Но уходить от жены он долгое время никак не решался – и даже купил и начал строить дом в Дрёбаке. Эскиз дома и все необходимые чертежи и расчеты Гамсун сделал собственноручно, сам же он и наблюдал за строительством, практически никуда не отлучаясь из города.
   Этот дом стал ему очень дорог, но как только его строительство в 1906 году было завершено, супруги развелись.
   Гамсун напишет Альберту Лангену: «Ну что ж, я построил мой дорогой дом. И как только я закончил строительство, мой собственный брак развалился, моя семья распалась. Как же все печально в нашем мире!»
   После развода Гамсун никогда не оставлял жену и дочь и всегда помогал им деньгами. Да и ушел он из семьи, как подобает настоящему мужчине, – ничего не взяв. Через много лет (в 1932 году) он напишет своему адвокату Сигрид Стрей: «В моем первом доме, который я потерял, были собраны все антикварные вещицы, привезенные из путешествий и поездок по странам и городам. Дом достался моей жене, потому что был построен в основном на ее деньги».
   Маленькая четырехлетняя Виктория осталась с матерью. Но Кнут и Бергльот договорились, что следующие четыре года своей жизни девочка проведет с матерью, а к отцу будет приезжать на лето. В 1910 году Гамсун собирался забрать дочь к себе. В случае же, если кто-либо из родителей вновь вступит в брак, девочка должна будет жить с не связанным супружескими узами родителем.
   Бесполезно задаваться вопросом, почему распадается чужой брак, – правду знают только двое. Туре Гамсун писал, что «...фру Бергльот была доброй, веселой и простой женщиной, но она была не в состоянии понять отца. Гамсун же, со своей стороны, хотел, чтобы его жена была не только личностью, его понимающей, но часто совершенно и во всем ему подчиняющейся». Вероятно, в этом-то все и дело. Гамсун действительно хотел полного подчинения жены, отказа от привычного ей образа жизни и совершенного погружения в жизнь мужа. Такую жену ему в конце концов найти удалось, но вот принесло ли это им обоим счастье, знали опять только они двое...

Глава тринадцатая ПОЛИТИЧЕСКИЙ АНГАЖЕМЕНТ

   Гамсун в конце жизни писал, что всегда был политически ангажирован, но никогда не принимал участия в самой политике. Так ли это?
   Надо сказать, что на рубеже веков в Норвегии не было и быть не могло не интересовавшихся политикой граждан. Слово «граждане» – единственно верное для описания внутреннего состояния норвежцев в то время, ибо речь шла о свободе их родины.
* * *
   Это было время борьбы за политическую и национальную независимость. Идея культурной общности определенных народов возникла во время Наполеоновских войн и приобрела особенное значение в 1853 – 1856 годах (Крымская война) и во время Датско-прусской войны (особенно знаменателен 1864 год, когда Дании пришлось уступить Шлезвиг-Голштинию). В Норвегии теория скандинавской общности приобрела многих сторонников во главе с писателем Бьёрнстьерне Бьёрнсоном по той простой причине, что давала возможность соединить идею северного единства с требованием большей внутренней свободы.
   Впервые идея скандинавского единства была сформулирована на заседании шведского общества «Готический союз» в Стокгольме в 1811 году. Члены этого общества утверждали, что их предками были готы и своей основной задачей считали изучение старых саг и преданий. Они развивали в своих литературных произведениях древние сюжеты – сказание о Сигурде Победителе Дракона, о Фритьофе Смелом и Ингеборг, о древних богах Идун и Браги.
   Широкого распространения это движение не получило. В 1833 году общество было распущено, однако в 1860 – 1870-х годах века подобные «неоготические» студенческие кружки возникли в Лунде, Упсале, Копенгагене и Христианин.
   В 1836 году Норвежское студенческое сообщество получило две серебряные копии старинных рогов с руническими надписями в подарок от профессора Юнаса А. Хильма. Эти сосуды употреблялись для питья во время здравиц в особо торжественных случаях. Из Рога Браги пили за прошлые славные дела, а из Рога Клятв – за будущие. Пили за процветание Норвегии и других Скандинавских стран и читали отрывки из «Старшей Эдды».
   Сама процедура проведения подобных встреч была, по сути, одинакова для всех студенческих обществ. На одном из таких вечеров в Упсале в 1856 году произносились пламенные речи, которые произвели такое сильное впечатление на Бьёрнстьерне Бьёрнсона, что он решил стать поэтом. Артур Газелиус, будущий основатель Северного музея в Стокгольме в 1874 году, тоже присутствовал на подобных заседаниях. Бывали там и Карл Курман и норвежец Лоренц Дитрихсон, которые через 15 лет постарались воспроизвести средневековую обстановку в своих собственных домах.
   В 1906 году, через год после расторжения унии Норвегии со Швецией, Курман писал Дитрихсону, бывшему тогда профессором истории искусств в университете Кристиании: «Вот уже пятнадцать лет прошло с тех пор, как мы молодыми людьми с горящими глазами и быстро бьющимися сердцами произносили пламенные клятвы и пили мед из старинного рога в Упсале, а мне кажется, что было это вчера».
   Именно благодаря кружку людей, собравшемуся вокруг Газелиуса, Курмана и Дитрихсона, в 1856 – 1875 годах профессора Стокгольмского университета, неоготический северный стиль и получил свое распространение. В 1878 году на вилле Курмана, построенной в древнескандинавском стиле, состоялся вечер, на котором, по воспоминаниям художника Георга Паули, «молодая девушка обносила гостей пивом в серебряном роге». Традиции стокгольмского и упсальских обществ по-прежнему оставались живы и продолжили свое существование в неоготических кружках «Идун» и «Руна», которые были созданы в Стокгольме соответственно в 1862 и 1871 годах. В их работе принимали участие Газелиус, Курман, Дитрихсон и даже Август Стриндберг. Особенное распространение «северное» движение получило в Швеции в 1860 – 1870 годах.
   В Швеции и Дании в 1880-х годах это движение стало постепенно угасать, но зато продолжило свое существование в Норвегии и приобрело там особенное значение после разрыва унии со Швецией.
   Норвегии было необходимо найти основу для национального самосознания, но сделать это оказалось непросто, ибо долгое время Норвегия была связана с Данией и Швецией крепкими политическими, а следовательно, и идеологическими узами.
   Это явилось основной причиной запоздалого присоединения Норвегии к «северному» движению.
   В 1830-х годах идея национальной независимости Норвегии стала особенно популярной благодаря влиянию поэта Хенрика Вергеланна и историков Якова Рудольфа Кейсера и Петера Андреаса Мунка. Они утверждали, что норвежцы – это совершенно отдельная ветвь на скандинавском древе, чьи культура и язык запечатлены в сагах. В Скандинавском обществе, созданном в 1843 году, и ему подобных организациях Норвегия рассматривалась как культурный центр всего Севера. Благодаря изысканиям Ивара Осена в области норвежских диалектов и собранию народных сказок и легенд Пера Кристена Асбьёрнсона и Йергена Ингебретсена My эта национальная идея получила дальнейшее развитие. Поэт Юхан Себастьян Вельхавен и художники Юхан К. Даль, Адольф Тидеман и Ханс Гюде в своих работах рисовали идеалистический образ народа. Во время своих путешествий по Норвегии Даль сделал замечательные зарисовки и тщательно изучил норвежские деревянные церкви – ставкирки, что было описано в книге, вышедшей в 1837 году.
   Приблизительно в это же время он предложил перенести ставкирку из Ванга в парк королевского дворца в Кристиании, но придворный архитектор Линстоу решительно воспротивился этому. Церковь была приобретена в 1841 году королем Пруссии Фридрихом Вильгельмом IV и установлена в парке неподалеку от королевского дворца в Шлезвиге. Тем не менее изучение Далем норвежских деревянных церквей с точки зрения их значимости для национальной культуры возымело свое действие, и в 1841 году при создании интерьера Птичьей комнаты в королевском дворце Юхан Флинту использовал древнескандинавские мотивы «ленточного зверя».
   Декоратор Юхан Людвиг из Бергена использовал мотивы и «ленточного зверя», и фигуры богов в своих корабельных украшениях. В 1862 году им было создано знамя для Бергенского певческого общества, на котором изображены и драконы, и боги Браги и Идун.
   Стиль «дракона» и средневековые мотивы широко использовались при оформлении книг и журналов в 1850-х и 1860-х годах.
   Художники хотели представить Норвегию центром искусств эпохи викингов. Вскоре была создана и научная школа с подобными целями. В 1844 году создается даже Общество по сохранению норвежских памятников истории. Председатель этого общества Николай Николаусен, впоследствии ставший государственным антикваром и членом правления Музея искусств, много времени уделял изучению памятников старины и изъездил вдоль и поперек всю Норвегию с целью научных изысканий. Результатом этих занятий стала вышедшая в 1855 году книга «Памятники средневекового искусства в Норвегии», где особенное внимание уделялось архитектуре деревянных церквей и построек на хуторах.
   Несомненное значение для дальнейшего развития идеи национального самосознания в искусстве имело и само возвращение Лоренца Дитрихсона домой в Норвегию в 1875 году, который привез из Швеции идею реформации искусства на истинно национальной основе. Именно ему принадлежала идея создания Музея прикладных искусств, который был открыт в 1876 году. Музей явился претворением в жизнь национальной идеи, и первое время в нем были представлены прежде всего старинные норвежские ковры, резьба по дереву и филигрань, которые, по замыслу создателя экспозиции, должны были вдохновлять современных художников на создание национальных произведений искусства.
   В Норвегии основными факторами, способствующими развитию древнескандинавского стиля, были находки викингских кораблей и возникший интерес к ставкиркам. В 1867 году был найден корабль викингов в Туне, в 1880-м – в Гокстаде, в 1903-м – в Осеберге. Находки привлекли к себе всеобщее внимание, и о них писали все газеты и журналы страны. Помимо кораблей там были найдены предметы прикладного искусства, которые сами по себе были прекрасным источником для новых идей художников. Вскоре после начала реставрации (1869) Кафедрального собора в Трондхейме вся Норвегия осознала значение памятников старины и важность их сохранения.
   Но это была «культурная» часть жизни.
* * *
   В политике же ситуация обострилась из-за того, что норвежцам стало невмоготу находиться в унии со шведами. Хотя короли из дома Бернадотов старались вести общую, шведско-норвежскую, политику, в 1885 году их внешнеполитические возможности были урезаны шведским парламентом – риксдагом. Все решения теперь мог принимать только кабинет министров, а тогдашний премьер-министр Норвегии шел на поводу у Швеции практически во всех вопросах.