Страница:
Как только Кнут достиг известности, Турвальд начал именовать себя Педерсеном Гамсуном, а потом и вовсе отказался от собственной фамилии и представлялся просто Турвальдом Гамсуном. Кроме того, кредиторы Альмара, который был гулякой и игроком, постоянно надоедали писателю, требуя уплатить долги родственника. Кнут считал, что поведение Альмара позорит его имя и честь семьи Гамсунов.
Суд произошел 5 января 1925 года в Осло (Кристианию переименовали в «город богов», именно таков буквальный перевод «Осло», в 1925 же году), где большинством голосов родственникам Гамсуна было присуждено право на использование псевдонима Гамсун (а не Педерсен или Гамсунд) в качестве фамилии для всей семьи.
Писатель остался очень недоволен результатом и передал дело на рассмотрение в Верховный суд Норвегии. Однако одновременно с этим он предложил родственникам большие денежные суммы (5 тысяч крон брату и 3 тысячи крон племяннику) в качестве компенсации за отказ от использования его имени. Так дело удалось урегулировать мирным путем, однако Турвальд не успокоился. Мало того, что он изредка продолжал называть себя Гамсуном и Гамсундом, так он еще и обратился в Министерство юстиции с запросом, можно ли через суд отказаться от родства с братом (так же, как лишают, например, родительских прав).
Что касается отношений Кнута с братьями, то Мария вспоминала:
«Кроме Уле, у Кнута было еще три брата. Старшего звали Педер, он был портным, жил в Америке и умер там. Его сын приезжал один раз в Нёрхольм между войнами. Он останавливался у нас летом на пару недель. Кнут расспрашивал его о Педере, жившем по ту сторону океана: "Он мог бы написать хоть несколько слов своим матери и отцу...” – "О, – сказал его сын, седой и худой, как янки, – ему, наверное, писать особенно не о чем...”
Брат Ханс жил в Бё, в Вестеролене, и слыл уважаемым человеком в округе. Он не был обычным нурланнским работягой на Лофотенах и в Финмарке, в зимний период. Нет, он сидел себе мирно и всю жизнь писал протоколы и заполнял бланки; конечно же он относился к начальству Бё.
Помню, как однажды к нам пришел высокий человек: это было в Скугхейме, в нашей маленькой усадьбе в Хамарёе. Когда Кнут был дома, я выполняла роль привратника. Но я сразу увидела, что это Ханс, он был похож на Кнута, хотя и не отличался могучим телосложением. Он гостил у нас пару дней, этот рассудительный человек, а его аристократические черты лица напоминали о гюдбрандсдальской родне.
Встречала я и самого младшего брата, Турвальда, он был намного моложе Кнута и пребывал в младенческом возрасте еще тогда, когда Кнут уехал из дома. Этот брат стал горожанином. Когда я впервые встретила его, он работал на таможне в Кристиании. И он тоже был внешне похож на Кнута.
Из всех братьев ему был ближе Уле, сапожник. Я спросила как-то, почему, и Кнут ответил: «Потому что он был самым добрым в детстве».
Но всякий раз, уже при мне, когда Кнут заканчивал новую книгу, он посылал кругленькую сумму не только брату Уле, который был таким добрым в детстве» [150] .
Что же касается смерти любимой матери Гамсуна и всевозможных кривотолков по поводу их привязанности, то лучше всего об этом написал Туре Гамсун:
«Когда вышли „Женщины у колодца“, Гамсуну было уже за шестьдесят. По его собственным меркам, он давно вступил в седую старость. Но он не утратил своих духовных сил, и, хотя нередко чувствовал себя усталым и, как он сам говорил, дряхлым стариком, он стискивал зубы и терпел. В одной анкете ему был задан вопрос: "Что для Вас самое плохое?” Он ответил: "Смерть. Я бы спокойно умер, если бы это было добровольно, а не вынужденно!”
...В 1919 году умерла его мать. Он глубоко скорбел о ней. Психоаналитики выступали с весьма натянутыми рассуждениями об эдиповом комплексе Гамсуна, опираясь на образ царицы Тамары и на материнские образы в его последних книгах. Пусть это останется на их совести. Куда проще и естественнее констатировать, что Гамсун любил свою мать, как любит каждый хороший сын, и, вспоминая о ней восторженно, видел в ней идеал скромной и непритязательной хозяйки дома, соответствовавший его понятиям о людях и счастье» [151] .
Когда к нему приезжали в гости друзья, он с удовольствием показывал им свое имение.
Сигрид Стрей вспоминала, что, когда она посетила Нёрхольм первый раз, Гамсун много говорил ей о доме и о том, как перестраивал его. Так, он сказал, что очень хотел расширить старый дом и планировал пристроить к главному корпусу крылья с большими окнами. Но оказалось, что для этого придется срубить большую старую липу, – и тогда план перестройки изменили, а липа осталась расти на прежнем месте.
В доме же предметом его собой гордости был зал с красивым паркетом и белой мебелью в стиле Людовика XVI, обитой обюссонскими гобеленами. Это великолепие он выписал из Парижа.
Некоторые стены и мелкие детали интерьера являлись произведением рук самого Гамсуна.
Он много времени проводил с детьми и был им хорошим отцом. Он старался понять их нужды и желания. Он учил их бороться за себя и выживать – и приучал и сыновей, и дочерей уметь держать удар: когда малыши подросли, им купили боксерские перчатки и грушу, причем боксировать умели и девочки.
Однако Гамсун не признавал боя на ринге ради развлечения других. Он говорил: «Будь добр с теми, кто слабее тебя и кто добр с тобой, но никогда не пасуй перед сильным. Дай ему сдачи. Око за око, зуб за зуб». Когда же Туре как-то выступил на боксерском ринге, отец написал ему: «Я слышал, ты боксировал с Сигурдом Хёлем [152] на выставке художников, но не следует этого больше повторять. Отлично уметь защитить себя в критической ситуации, но сама драка омерзительна, а уж если она вынесена на всеобщее обозрение, то не может не вызывать отвращения.
Не думай, что спорт сделает тебя здоровым. Это все предрассудки. Посмотри на англичан: они не живут дольше других, совсем наоборот».
Когда старший сын Туре пошел в школу, Гамсун с горечью заметил: «Теперь начинается рабство». Он дома занимался с мальчиком, боясь, что тот окажется одним из худших учеников в классе. Но образования отцу часто не хватало – например, в области математики, и ему с неудовольствием приходилось признавать свое поражение.
С 1920-х годов писателя обвиняли в человеконенавистничестве.
Началом кампании стала история с судом против брата и племянника за свое имя, о которой мы рассказали выше.
Не меньшее раздражение вызывало и затворничество в Нёрхольме.
Поскольку туристов и просто желающих прийти в гости к нобелевскому лауреату и кумиру Норвегии было очень много, то усадьбу огородили забором, а затем и высокой чугунной оградой, эскиз которой Гамсун сделал сам. В заборе были четыре калитки и ворота. Их постоянно держали на запоре, однако покой семьи очень часто нарушался назойливыми посетителями.
«Большие ворота, ведущие от дороги прямо в сад, всегда были заперты, – писала Мария Гамсун. – Их смастерил старый кузнец из Арендала: он выковал на наковальне и заострил каждый прут решетки и украсил ворота по рисунку Кнута, снабдив его большими ключами. Один ключ хозяин носил с собой в кармане, другой висел на гвозде в прихожей, общий для всех женщин в доме. Прислуга и знакомые, кроме того, могли попасть в усадьбу через дальние ворота позади дома, которые стояли открытыми.
Чужие люди – часто из-за границы, из дальних стран, – считавшие, что у них есть дело в Нёрхольме, попадали в усадьбу не дальше ворот.
Эти запертые ворота, что могли они означать, как не желание избегать людей, как презрение к людям?
Тот, кто был знаком с ним, лучше понимал его. Нельзя же в самом деле повесить на воротах плакат с надписью: "Извините, но здесь живет человек, который всех прощает, потому что он всех понимает, но у него больше не осталось сил взять вас за руку!”» [155] .
Но простых граждан не занимали интересы писателя, предметом любопытства являлась его личная жизнь, а потому недовольных установленным забором было много.
Не меньше пересудов и домыслов вызвал и суд с бывшими хозяевами усадьбы.
Гамсун, хотя и купил Нёрхольм у Лонгума, помогал бывшей хозяйке усадьбы Анне Петерсен. У нее в Гримстаде жили дети писателя, когда они пошли в школу, и было далеко каждый день возвращаться домой. Гамсун дал денег сыну Анны, Юхану Петерсену, на переезд в Америку и выступил гарантом его займа в 6 тысяч крон в банке. Все было прекрасно – до тех пор, пока Петерсены не начали называть себя Петерсен-Нёрхольм.
Усадьба была дорога Гамсуну как его родовое гнездо, он заплатил за нее большие деньги и искренне не понимал, почему бывшие владельцы, никогда не именовавшие себя Петерсены из Нёрхольма, вдруг решили поменять свое имя. Было совершенно очевидно, что налицо «примазывание» к славе нобелевского лауреата.
Судебный процесс тянулся долго и утомительно, занял несколько лет (1931 – 1934), потребовал вложения многих средств, но для Гамсуна победа в нем была не только делом принципа, но и вопросом чести, вопросом сохранения памятника культуры.
Он писал Сигрид Стрей, своему адвокату:
...Когда я жил в Хамарёе, я купил там старую пасторскую усадьбу, но земли при ней не было.
На суде подчеркивалось, что Нёрхольм стал неразрывно связан с именем Гамсуна, как Аулестад – с именем Бьёрнсона, а Морбакка – с именем Сельмы Лагерлёф.
Однажды фру Стрей предложила писателю заключить мировое соглашение, чтобы избежать лишней шумихи и затрат. Гамсун пришел в неистовство, но он слишком уважал своего адвоката, чтобы сделать ей выговор.
Поэтому Мария Гамсун позвонила Сигрид Стрей и спросила, не сможет ли она срочно встретиться с Гамсуном. Госпожа адвокат была приглашена в ратушу на бал к мэру Осло и попросила перенести встречу. Нет, ее клиент настаивал на встрече именно в этот вечер. Ну, хорошо, тогда Сигрид Стрей возьмет с собой бальное платье в контору и там переоденется перед балом, а в сэкономленное время сможет принять писателя.
В оговоренное время Гамсун прибыл на встречу. Он говорил обо всем на свете, в том числе и о предстоящем бале, просидел полчаса, встал и перед прощанием, наконец, сказал, зачем собственно приехал в столицу: «Никогда больше, госпожа Стрей, не предлагайте мне заключать мировых соглашений!»
Гамсун, а вернее, Сигрид Стрей, процесс выиграл, но многие обыватели, не понимавшие, чтособственное имя и имение значили для писателя, его за судебные иски к братьям и семье Петерсенов осудили [156] .
Эти простые, казалось бы, вещи, на которые и обращать внимание не стоило бы, сыграли в свое время роковую роль в жизни Гамсуна.
Мизантропом его объявили и журналисты. Дело в том, что у писателя был крайне неприятный опыт общения с одним из худших представителей этой профессии. Анкер Киркебю буквально подкараулил Гамсуна в Ларвике и стал приставать к нему с провокационными вопросами типа: «Вы незаконный сын Бьёрнсона?» Он некоторое время преследовал Гамсуна, а потом, не завизировав у него интервью, опубликовал статью в «Политиккен». Сам Гамсун писал главному редактору газеты, что журналист «проник к нему под вымышленным именем и предлогом, состряпал гнусное интервью и опубликовал его, не спросив разрешения».
После этого «желтого» журналиста писатель категорически отказывался общаться с пишущей братией, чем только подогревал интерес к собственной персоне – и поток состряпанных материалов в прессе не прекращался.
Конечно, Гамсун не жил в полной изоляции. Он выезжал по делам и принимал дома друзей, любил сыграть с ними партию в покер, но он не хотел быть публичным человеком – и имел на это полное право, вот только норвежский народ думал иначе...
Кроме того, всем, по меткому выражению самого писателя, «все еще мерещилась Нобелевская премия», и в Нёрхольм шли сотни писем с просьбами о помощи.
Гамсун очень многим помогал. Его адвокат Сигрид Стрей писала, что к 1932 году он раздал на благотворительные нужды больше 200 тысяч крон, причем по большей части делал свои пожертвования анонимно и очень часто ничего не говорил о переданных на благое дело деньгах своей семье.
Однако люди были мало благодарны писателю и всегда старались сунуть нос в его дела и, не в последнюю очередь, посчитать деньги в его кармане.
Так, в местной газете «Агдерпостен» регулярно печатались отчеты о колоссальных суммах налогов, которые честно выплачивал Гамсун. Заглядывание в собственный кошелек чужих людей не могло понравиться никому, поэтому писатель вновь обратился за помощью к Сигрид Стрей и попросил выяснить источник утечки информации.
Оказалось, что сведения в газету передавали местные власти, что то время было не запрещено законом, а тираж «Агдерпостен» с опубликованной «налоговой декларацией» Гамсуна всегда был заоблачным. Фру Стрей после долгих переговоров и консультаций с государственными чиновниками удалось договориться о сохранении финансовой тайны писателя, однако читатели лишились увлекательнейшего повода для сплетен и перемывания косточек Гамсуна и его домочадцев.
Словом, жизнь семьи постоянно отравляли мелкие неприятности. А впереди Гамсунов ждало серьезное испытание...
Глава девятнадцатая А ЖИЗНЬ ИДЕТ...
Задержаться пришлось на полгода. Постепенно писатель стал замечать улучшения в своем состоянии. Он больше не боялся людей, не «шарахался» в сторону от незнакомцев и стал намного спокойнее.
Он даже поверил, что «источник» наконец забьет, и с радостью писал об этом домой.
Конечно, Гамсун не только лечился в Осло, но и развлекался. Он, например, ходил на антикварные аукционы и с ужасом писал Марии, как дорога нынче старинная мебель – «а ведь она даже не в стиле ампир».
В это время он пристрастился к кино и с особенным удовольствием смотрел комедии и приключенческие фильмы.
Но постепенно развлечения, как и само лечение, стали надоедать Гамсуну и он в конце апреля 1927 года пишет Марии:
Однако определенные успехи Гамсун замечал и сам. Так, впервые за пятнадцать лет он смог отправиться в театр и посмотреть пьесу Дж. Голсуорси «Джентльмены», а потом написал об этом Марии. Нет ничего удивительного в том, что фру Гамсун возмутилась. Мало того, что она была не менее ревнива, чем ее муж, так она еще и очень скучала по светской жизни и театральным подмосткам, с которых писатель буквально «уволок» ее силой.
Чувствующий свою вину Гамсун пишет 13 июня:
18 июня Гамсун уехал домой.
У Стрёмма остались записи сеансов психоанализа писателя, которые в 1978 году были переданы в издательство «Гюльдендаль» для расшифровки и возможной публикации. Но стенографические записи врача разгадать не удалось. Сам же Стрёмм говорил в 1958 году, что в основном лечение касалось чувства безумной ревности Гамсуна к Марии, поэтому записи было решено не публиковать еще и по этическим соображениям.
Еще раз попытался Гамсун уловить облик того, что меняет историю и зовется прогрессом. Воплощением нового становится главный герой трилогии «Бродяги» (1927), «Август» (1930) и «А жизнь идет...» [157] (1933) предприимчивый Август – мастер на все руки и бродяга.
Хотя Гамсун вновь возвращается к теме социальной отверженности, бессилие Августа на этот раз носит уже необратимый характер.
Критики писали, что довольно сложно определить жанр этих произведений, настолько переплелись в них черты романов реалистического, символистического и философскоплутовского.
«Для повидавшего свет Августа обыденное существование кажется невыносимым: в бедных деревнях люди жили как в дремоте, – все, что зарабатывали, проедали; дети учились только тому, что знали их родители, – и так проходили дни и вся жизнь, – пишет Б. Сучков. – Это инертное существование Август расшатывает, увлекая людей своей безудержной фантазией, гомерическим враньем, посулами, иногда дельными советами, но часто и совершенно непрактичными... В конечном итоге беды навлек Август, его безудержное стремление идти в ногу с цивилизацией.
Суд произошел 5 января 1925 года в Осло (Кристианию переименовали в «город богов», именно таков буквальный перевод «Осло», в 1925 же году), где большинством голосов родственникам Гамсуна было присуждено право на использование псевдонима Гамсун (а не Педерсен или Гамсунд) в качестве фамилии для всей семьи.
Писатель остался очень недоволен результатом и передал дело на рассмотрение в Верховный суд Норвегии. Однако одновременно с этим он предложил родственникам большие денежные суммы (5 тысяч крон брату и 3 тысячи крон племяннику) в качестве компенсации за отказ от использования его имени. Так дело удалось урегулировать мирным путем, однако Турвальд не успокоился. Мало того, что он изредка продолжал называть себя Гамсуном и Гамсундом, так он еще и обратился в Министерство юстиции с запросом, можно ли через суд отказаться от родства с братом (так же, как лишают, например, родительских прав).
Что касается отношений Кнута с братьями, то Мария вспоминала:
«Кроме Уле, у Кнута было еще три брата. Старшего звали Педер, он был портным, жил в Америке и умер там. Его сын приезжал один раз в Нёрхольм между войнами. Он останавливался у нас летом на пару недель. Кнут расспрашивал его о Педере, жившем по ту сторону океана: "Он мог бы написать хоть несколько слов своим матери и отцу...” – "О, – сказал его сын, седой и худой, как янки, – ему, наверное, писать особенно не о чем...”
Брат Ханс жил в Бё, в Вестеролене, и слыл уважаемым человеком в округе. Он не был обычным нурланнским работягой на Лофотенах и в Финмарке, в зимний период. Нет, он сидел себе мирно и всю жизнь писал протоколы и заполнял бланки; конечно же он относился к начальству Бё.
Помню, как однажды к нам пришел высокий человек: это было в Скугхейме, в нашей маленькой усадьбе в Хамарёе. Когда Кнут был дома, я выполняла роль привратника. Но я сразу увидела, что это Ханс, он был похож на Кнута, хотя и не отличался могучим телосложением. Он гостил у нас пару дней, этот рассудительный человек, а его аристократические черты лица напоминали о гюдбрандсдальской родне.
Встречала я и самого младшего брата, Турвальда, он был намного моложе Кнута и пребывал в младенческом возрасте еще тогда, когда Кнут уехал из дома. Этот брат стал горожанином. Когда я впервые встретила его, он работал на таможне в Кристиании. И он тоже был внешне похож на Кнута.
Из всех братьев ему был ближе Уле, сапожник. Я спросила как-то, почему, и Кнут ответил: «Потому что он был самым добрым в детстве».
Но всякий раз, уже при мне, когда Кнут заканчивал новую книгу, он посылал кругленькую сумму не только брату Уле, который был таким добрым в детстве» [150] .
Что же касается смерти любимой матери Гамсуна и всевозможных кривотолков по поводу их привязанности, то лучше всего об этом написал Туре Гамсун:
«Когда вышли „Женщины у колодца“, Гамсуну было уже за шестьдесят. По его собственным меркам, он давно вступил в седую старость. Но он не утратил своих духовных сил, и, хотя нередко чувствовал себя усталым и, как он сам говорил, дряхлым стариком, он стискивал зубы и терпел. В одной анкете ему был задан вопрос: "Что для Вас самое плохое?” Он ответил: "Смерть. Я бы спокойно умер, если бы это было добровольно, а не вынужденно!”
...В 1919 году умерла его мать. Он глубоко скорбел о ней. Психоаналитики выступали с весьма натянутыми рассуждениями об эдиповом комплексе Гамсуна, опираясь на образ царицы Тамары и на материнские образы в его последних книгах. Пусть это останется на их совести. Куда проще и естественнее констатировать, что Гамсун любил свою мать, как любит каждый хороший сын, и, вспоминая о ней восторженно, видел в ней идеал скромной и непритязательной хозяйки дома, соответствовавший его понятиям о людях и счастье» [151] .
* * *
Но, несмотря на все беды и огорчения, для Гамсуна эти годы были счастливыми. Хорошая жена и прекрасные дети, большая усадьба, которую, наконец, удалось привести в порядок, и прекрасный дом, предмет особой гордости, радовали писателя.Когда к нему приезжали в гости друзья, он с удовольствием показывал им свое имение.
Сигрид Стрей вспоминала, что, когда она посетила Нёрхольм первый раз, Гамсун много говорил ей о доме и о том, как перестраивал его. Так, он сказал, что очень хотел расширить старый дом и планировал пристроить к главному корпусу крылья с большими окнами. Но оказалось, что для этого придется срубить большую старую липу, – и тогда план перестройки изменили, а липа осталась расти на прежнем месте.
В доме же предметом его собой гордости был зал с красивым паркетом и белой мебелью в стиле Людовика XVI, обитой обюссонскими гобеленами. Это великолепие он выписал из Парижа.
Некоторые стены и мелкие детали интерьера являлись произведением рук самого Гамсуна.
Он много времени проводил с детьми и был им хорошим отцом. Он старался понять их нужды и желания. Он учил их бороться за себя и выживать – и приучал и сыновей, и дочерей уметь держать удар: когда малыши подросли, им купили боксерские перчатки и грушу, причем боксировать умели и девочки.
Однако Гамсун не признавал боя на ринге ради развлечения других. Он говорил: «Будь добр с теми, кто слабее тебя и кто добр с тобой, но никогда не пасуй перед сильным. Дай ему сдачи. Око за око, зуб за зуб». Когда же Туре как-то выступил на боксерском ринге, отец написал ему: «Я слышал, ты боксировал с Сигурдом Хёлем [152] на выставке художников, но не следует этого больше повторять. Отлично уметь защитить себя в критической ситуации, но сама драка омерзительна, а уж если она вынесена на всеобщее обозрение, то не может не вызывать отвращения.
Не думай, что спорт сделает тебя здоровым. Это все предрассудки. Посмотри на англичан: они не живут дольше других, совсем наоборот».
Когда старший сын Туре пошел в школу, Гамсун с горечью заметил: «Теперь начинается рабство». Он дома занимался с мальчиком, боясь, что тот окажется одним из худших учеников в классе. Но образования отцу часто не хватало – например, в области математики, и ему с неудовольствием приходилось признавать свое поражение.
«Думаю, – вспоминал Туре Гамсун, – мои школьные друзья считали отца чудаком. Они всегда смотрели на него с удивлением, потому что не привыкли, чтобы взрослые так разговаривали с детьми. Случалось, встретив меня после школы с товарищами, отец останавливался поговорить с нами. Он шутил и гладил по голове самых маленьких. И дети удивлялись. Им было непривычно, что чужой взрослый человек останавливается и шутит с ними, гладит их по голове или дружески шлепает на прощанье. Однажды отец спросил: "Куда путь держите, троллята?” Но оказалось, дети не знают, что такое тролль.
...Я объяснил им, что тролль – это существо, о котором говорится в сказках, которые отец с матерью читают нам вслух, но они с недоверием уставились на меня. Им никто никогда не говорил, что существуют сборники сказок, а читают вслух, по их мнению, только в воскресной школе.
...Что касалось одежды, тут у отца были твердые принципы, и они порой доводили меня до отчаяния. Например, он отправил меня в школу в «люггерах» – мягких сапожках типа эскимосских камиков, – и я с трудом выносил сострадательные взгляды детей... как и все дети, мы очень боялись оказаться не похожими на других. Но отец помнил по собственному детству, что одежду носили, какой бы странной и заплатанной она ни была, и не желал считаться с моей уязвимостью... Никогда не забуду, как я завидовал мальчику из самой бедной усадьбы, потому что он ходил в деревянных сабо и обмотках! В Эйде это считалось последним писком моды. Отец сопротивлялся, он объяснял мне, что именно по этой причине мне не следует их носить. Но я не мог взять в толк его объяснений, и в конце концов он уступил – капитулировал перед прогрессом, и я получил обмотки.
Отец не был слабым, но, когда дело касалось детей, он капитулировал часто и охотно» [153] .
Гамсун действительно баловал своих детей – если не в одежде, то в игрушках. Так, дочерям он купил кукольный дом с детской мебелью, а сыновьям – почти настоящую железную дорогу, которую трудно назвать игрушечной: она была очень большой и подключалась к электричеству. А когда дети немного подросли, он сделал им воистину королевский по тем временам подарок – проигрыватель для пластинок.
Но Гамсун никогда не забывал и об экономии. Так, он терпеть не мог, когда на иностранный манер дети отрезали толстые куски сыра. Все дело в том, что норвежцы очень гордятся специальным норвежским ножом для сыра [154] , который отрезает тоненькие кусочки. И Гамсун не уставал повторять за столом: «Отрезайте от сыра красивые кусочки, дети, только англичане и коммивояжеры отрезают от сыра ломти».
Сам он довольствовался малым, помня о своем суровом детстве и очень бедной молодости, и даже старался не покупать себе новой одежды. А если появлялась возможность потратить деньги, то всегда старался порадовать жену и детей.
...Я объяснил им, что тролль – это существо, о котором говорится в сказках, которые отец с матерью читают нам вслух, но они с недоверием уставились на меня. Им никто никогда не говорил, что существуют сборники сказок, а читают вслух, по их мнению, только в воскресной школе.
...Что касалось одежды, тут у отца были твердые принципы, и они порой доводили меня до отчаяния. Например, он отправил меня в школу в «люггерах» – мягких сапожках типа эскимосских камиков, – и я с трудом выносил сострадательные взгляды детей... как и все дети, мы очень боялись оказаться не похожими на других. Но отец помнил по собственному детству, что одежду носили, какой бы странной и заплатанной она ни была, и не желал считаться с моей уязвимостью... Никогда не забуду, как я завидовал мальчику из самой бедной усадьбы, потому что он ходил в деревянных сабо и обмотках! В Эйде это считалось последним писком моды. Отец сопротивлялся, он объяснял мне, что именно по этой причине мне не следует их носить. Но я не мог взять в толк его объяснений, и в конце концов он уступил – капитулировал перед прогрессом, и я получил обмотки.
Отец не был слабым, но, когда дело касалось детей, он капитулировал часто и охотно» [153] .
Гамсун действительно баловал своих детей – если не в одежде, то в игрушках. Так, дочерям он купил кукольный дом с детской мебелью, а сыновьям – почти настоящую железную дорогу, которую трудно назвать игрушечной: она была очень большой и подключалась к электричеству. А когда дети немного подросли, он сделал им воистину королевский по тем временам подарок – проигрыватель для пластинок.
Но Гамсун никогда не забывал и об экономии. Так, он терпеть не мог, когда на иностранный манер дети отрезали толстые куски сыра. Все дело в том, что норвежцы очень гордятся специальным норвежским ножом для сыра [154] , который отрезает тоненькие кусочки. И Гамсун не уставал повторять за столом: «Отрезайте от сыра красивые кусочки, дети, только англичане и коммивояжеры отрезают от сыра ломти».
Сам он довольствовался малым, помня о своем суровом детстве и очень бедной молодости, и даже старался не покупать себе новой одежды. А если появлялась возможность потратить деньги, то всегда старался порадовать жену и детей.
* * *
Постепенно Гамсун отходил от общественной жизни, что очень задевало норвежцев, которые видели в нем своего национального героя.С 1920-х годов писателя обвиняли в человеконенавистничестве.
Началом кампании стала история с судом против брата и племянника за свое имя, о которой мы рассказали выше.
Не меньшее раздражение вызывало и затворничество в Нёрхольме.
Поскольку туристов и просто желающих прийти в гости к нобелевскому лауреату и кумиру Норвегии было очень много, то усадьбу огородили забором, а затем и высокой чугунной оградой, эскиз которой Гамсун сделал сам. В заборе были четыре калитки и ворота. Их постоянно держали на запоре, однако покой семьи очень часто нарушался назойливыми посетителями.
«Большие ворота, ведущие от дороги прямо в сад, всегда были заперты, – писала Мария Гамсун. – Их смастерил старый кузнец из Арендала: он выковал на наковальне и заострил каждый прут решетки и украсил ворота по рисунку Кнута, снабдив его большими ключами. Один ключ хозяин носил с собой в кармане, другой висел на гвозде в прихожей, общий для всех женщин в доме. Прислуга и знакомые, кроме того, могли попасть в усадьбу через дальние ворота позади дома, которые стояли открытыми.
Чужие люди – часто из-за границы, из дальних стран, – считавшие, что у них есть дело в Нёрхольме, попадали в усадьбу не дальше ворот.
Эти запертые ворота, что могли они означать, как не желание избегать людей, как презрение к людям?
Тот, кто был знаком с ним, лучше понимал его. Нельзя же в самом деле повесить на воротах плакат с надписью: "Извините, но здесь живет человек, который всех прощает, потому что он всех понимает, но у него больше не осталось сил взять вас за руку!”» [155] .
Но простых граждан не занимали интересы писателя, предметом любопытства являлась его личная жизнь, а потому недовольных установленным забором было много.
Не меньше пересудов и домыслов вызвал и суд с бывшими хозяевами усадьбы.
Гамсун, хотя и купил Нёрхольм у Лонгума, помогал бывшей хозяйке усадьбы Анне Петерсен. У нее в Гримстаде жили дети писателя, когда они пошли в школу, и было далеко каждый день возвращаться домой. Гамсун дал денег сыну Анны, Юхану Петерсену, на переезд в Америку и выступил гарантом его займа в 6 тысяч крон в банке. Все было прекрасно – до тех пор, пока Петерсены не начали называть себя Петерсен-Нёрхольм.
Усадьба была дорога Гамсуну как его родовое гнездо, он заплатил за нее большие деньги и искренне не понимал, почему бывшие владельцы, никогда не именовавшие себя Петерсены из Нёрхольма, вдруг решили поменять свое имя. Было совершенно очевидно, что налицо «примазывание» к славе нобелевского лауреата.
Судебный процесс тянулся долго и утомительно, занял несколько лет (1931 – 1934), потребовал вложения многих средств, но для Гамсуна победа в нем была не только делом принципа, но и вопросом чести, вопросом сохранения памятника культуры.
Он писал Сигрид Стрей, своему адвокату:
...
«Для меня важно возродить усадьбу, имеющую историческое значение.
...Когда я жил в Хамарёе, я купил там старую пасторскую усадьбу, но земли при ней не было.
...
Мне предлагали купить в Нурланне красивейший деревянный дом, но на аукционе я проиграл, и дом достался другому человеку. Подумать только, деревянный дом, выстроенный в стиле ампир, раскатали на бревна и перевезли в Намдален, а там поставили на уже готовый первый этаж из цемента! Настоящий вандализм, но и этого мало! Как только дом собрали, налетел ураган, и дом просто развалился!
...Я уже много лет спасаю старые дома и вещи, я пытаюсь, по мере сил и возможностей, помогать государственному антиквару Николайсену, и я пожизненный член Общества охраны памятников культуры».
На суде подчеркивалось, что Нёрхольм стал неразрывно связан с именем Гамсуна, как Аулестад – с именем Бьёрнсона, а Морбакка – с именем Сельмы Лагерлёф.
Однажды фру Стрей предложила писателю заключить мировое соглашение, чтобы избежать лишней шумихи и затрат. Гамсун пришел в неистовство, но он слишком уважал своего адвоката, чтобы сделать ей выговор.
Поэтому Мария Гамсун позвонила Сигрид Стрей и спросила, не сможет ли она срочно встретиться с Гамсуном. Госпожа адвокат была приглашена в ратушу на бал к мэру Осло и попросила перенести встречу. Нет, ее клиент настаивал на встрече именно в этот вечер. Ну, хорошо, тогда Сигрид Стрей возьмет с собой бальное платье в контору и там переоденется перед балом, а в сэкономленное время сможет принять писателя.
В оговоренное время Гамсун прибыл на встречу. Он говорил обо всем на свете, в том числе и о предстоящем бале, просидел полчаса, встал и перед прощанием, наконец, сказал, зачем собственно приехал в столицу: «Никогда больше, госпожа Стрей, не предлагайте мне заключать мировых соглашений!»
Гамсун, а вернее, Сигрид Стрей, процесс выиграл, но многие обыватели, не понимавшие, чтособственное имя и имение значили для писателя, его за судебные иски к братьям и семье Петерсенов осудили [156] .
Эти простые, казалось бы, вещи, на которые и обращать внимание не стоило бы, сыграли в свое время роковую роль в жизни Гамсуна.
Мизантропом его объявили и журналисты. Дело в том, что у писателя был крайне неприятный опыт общения с одним из худших представителей этой профессии. Анкер Киркебю буквально подкараулил Гамсуна в Ларвике и стал приставать к нему с провокационными вопросами типа: «Вы незаконный сын Бьёрнсона?» Он некоторое время преследовал Гамсуна, а потом, не завизировав у него интервью, опубликовал статью в «Политиккен». Сам Гамсун писал главному редактору газеты, что журналист «проник к нему под вымышленным именем и предлогом, состряпал гнусное интервью и опубликовал его, не спросив разрешения».
После этого «желтого» журналиста писатель категорически отказывался общаться с пишущей братией, чем только подогревал интерес к собственной персоне – и поток состряпанных материалов в прессе не прекращался.
Конечно, Гамсун не жил в полной изоляции. Он выезжал по делам и принимал дома друзей, любил сыграть с ними партию в покер, но он не хотел быть публичным человеком – и имел на это полное право, вот только норвежский народ думал иначе...
Кроме того, всем, по меткому выражению самого писателя, «все еще мерещилась Нобелевская премия», и в Нёрхольм шли сотни писем с просьбами о помощи.
Гамсун очень многим помогал. Его адвокат Сигрид Стрей писала, что к 1932 году он раздал на благотворительные нужды больше 200 тысяч крон, причем по большей части делал свои пожертвования анонимно и очень часто ничего не говорил о переданных на благое дело деньгах своей семье.
Однако люди были мало благодарны писателю и всегда старались сунуть нос в его дела и, не в последнюю очередь, посчитать деньги в его кармане.
Так, в местной газете «Агдерпостен» регулярно печатались отчеты о колоссальных суммах налогов, которые честно выплачивал Гамсун. Заглядывание в собственный кошелек чужих людей не могло понравиться никому, поэтому писатель вновь обратился за помощью к Сигрид Стрей и попросил выяснить источник утечки информации.
Оказалось, что сведения в газету передавали местные власти, что то время было не запрещено законом, а тираж «Агдерпостен» с опубликованной «налоговой декларацией» Гамсуна всегда был заоблачным. Фру Стрей после долгих переговоров и консультаций с государственными чиновниками удалось договориться о сохранении финансовой тайны писателя, однако читатели лишились увлекательнейшего повода для сплетен и перемывания косточек Гамсуна и его домочадцев.
Словом, жизнь семьи постоянно отравляли мелкие неприятности. А впереди Гамсунов ждало серьезное испытание...
Глава девятнадцатая А ЖИЗНЬ ИДЕТ...
После выпущенной в 1923 году «Последней главы» Гамсуну все труднее и труднее становилось писать. Он пробовал уезжать из дома, надеясь в полной изоляции от семьи и хозяйства, как и раньше, найти вдохновение. Но ничего не получалось. И, кроме того, у него возникли серьезные проблемы общения с людьми: он никого не хотел видеть, кроме своего ближайшего окружения.
Тогда Гамсун решает пройти курс психоанализа и зимой 1926 года отправляется в Осло, где живет почти полгода.
Вера Гамсуна в иррациональные силы и мистику была воистину поразительна. Она нашла отражение во многих его произведениях и прежде всего в «Мистериях». Когда его маленькая дочь Виктория заболела, то Гамсун почти все время держал ее на руках, прижимая к груди, а потом утверждал, что дочь спасло тепло его тела.
4 января 1926 года писатель становится одним из первых норвежцев, подвергших себя полному курсу психоанализа, в который он очень верил.
Врачом Гамсуна стал Йоханнес Йоргенс Стрёмм. Он был сыном священника и медицину начал изучать в 1880-е годы. Когда ему попалась статья Фрейда, он тут же решил посвятить свою жизнь новому учению о сознании и подсознательном. В 1913 году он работал в Германии, проходил там своеобразную «практику», а в 1914 году вернулся домой в Норвегию и написал книгу «Неврастения». Один экземпляр своего труда он послал в подарок Гамсуну. Писателю книга настолько понравилась, что он решил пройти курс лечения у Стрёмма, тем более что всю свою жизнь он серьезно страдал, по его же собственному выражению, от «расстройства нервов».
Не менее сильным стимулом к лечению была и надежда, что «забьет родник вдохновения, как в молодости», и Гамсун вновь станет писать с той же одержимостью (но никак не легкостью, которая никогда не была признаком его письма), что и в былые годы.
Гамсун жил в Осло, а Мария с детьми осталась в Нёрхольме присматривать за хозяйством. К психоанализу она относилась с большим недоверием.
6 января Гамсун писал Марии:
Тогда Гамсун решает пройти курс психоанализа и зимой 1926 года отправляется в Осло, где живет почти полгода.
Вера Гамсуна в иррациональные силы и мистику была воистину поразительна. Она нашла отражение во многих его произведениях и прежде всего в «Мистериях». Когда его маленькая дочь Виктория заболела, то Гамсун почти все время держал ее на руках, прижимая к груди, а потом утверждал, что дочь спасло тепло его тела.
4 января 1926 года писатель становится одним из первых норвежцев, подвергших себя полному курсу психоанализа, в который он очень верил.
Врачом Гамсуна стал Йоханнес Йоргенс Стрёмм. Он был сыном священника и медицину начал изучать в 1880-е годы. Когда ему попалась статья Фрейда, он тут же решил посвятить свою жизнь новому учению о сознании и подсознательном. В 1913 году он работал в Германии, проходил там своеобразную «практику», а в 1914 году вернулся домой в Норвегию и написал книгу «Неврастения». Один экземпляр своего труда он послал в подарок Гамсуну. Писателю книга настолько понравилась, что он решил пройти курс лечения у Стрёмма, тем более что всю свою жизнь он серьезно страдал, по его же собственному выражению, от «расстройства нервов».
Не менее сильным стимулом к лечению была и надежда, что «забьет родник вдохновения, как в молодости», и Гамсун вновь станет писать с той же одержимостью (но никак не легкостью, которая никогда не была признаком его письма), что и в былые годы.
Гамсун жил в Осло, а Мария с детьми осталась в Нёрхольме присматривать за хозяйством. К психоанализу она относилась с большим недоверием.
6 января Гамсун писал Марии:
...
«Я был на приеме у доктора уже три раза. Надо сказать, довольно странное это лечение. Оно состоит в том, что я должен вспомнить свои последние сны и рассказать о них доктору, а он уже "анализирует " их. Он доволен мной, даже говорит, что у нас будет хороший результат. Он предостерегает меня от скептицизма и говорит, что вынужден просить, чтобы я задержался не менее чем на три недели».
Задержаться пришлось на полгода. Постепенно писатель стал замечать улучшения в своем состоянии. Он больше не боялся людей, не «шарахался» в сторону от незнакомцев и стал намного спокойнее.
Он даже поверил, что «источник» наконец забьет, и с радостью писал об этом домой.
Конечно, Гамсун не только лечился в Осло, но и развлекался. Он, например, ходил на антикварные аукционы и с ужасом писал Марии, как дорога нынче старинная мебель – «а ведь она даже не в стиле ампир».
В это время он пристрастился к кино и с особенным удовольствием смотрел комедии и приключенческие фильмы.
Но постепенно развлечения, как и само лечение, стали надоедать Гамсуну и он в конце апреля 1927 года пишет Марии:
...
«Дорогая моя Мария!
Я получаю от тебя такие теплые, нежные и сердечные письма, что не знаю, как и благодарить тебя. И в свое время я постараюсь отплатить тебе добром за добро. Чувствую я себя довольно странно: хожу к доктору и пытаюсь восстановить свои способности к работе. А ведь больше всего на свете мне хотелось бы вернуться домой и работать в моем «домике» на окраине усадьбы и писать хорошие книги, за которые бы мне платили громадные гонорары – они бы пошли на нас всех. Я сижу тут уже несколько месяцев, трачу свое время и деньги впустую. "Все будет хорошо!” – говорит доктор. Он совершенно в этом не сомневается. Если бы он хоть раз усомнился, то и я бы потерял надежду, но он абсолютно уверен в результате. А пока жизнь печальна и мало меня радует».
Однако определенные успехи Гамсун замечал и сам. Так, впервые за пятнадцать лет он смог отправиться в театр и посмотреть пьесу Дж. Голсуорси «Джентльмены», а потом написал об этом Марии. Нет ничего удивительного в том, что фру Гамсун возмутилась. Мало того, что она была не менее ревнива, чем ее муж, так она еще и очень скучала по светской жизни и театральным подмосткам, с которых писатель буквально «уволок» ее силой.
Чувствующий свою вину Гамсун пишет 13 июня:
...
«Я решил, что я больше не буду продолжать лечение и скоро приеду домой, хочу только постепенно подготовить к этому доктора... Я приеду домой не позже чем через четырнадцать дней, если не раньше.
Наверное, с моей стороны было глупо предложить Туре приехать ко мне, если ты уже успела сказать ему об этом. Но объясни ему, что я закончил лечение раньше, чем предполагал. А теперь то, что касается тебя самой. Может, ты, наконец, возьмешь себя в руки и повеселеешь – и с радостью встретишь меня не только по приезде, но и останешься в хорошем настроении и после, тогда я действительно смогу работать. Боже мой, я жил тут все это время ради нашего благополучия, и ты должна это признать. В мире так много жен, которые должны не покладая рук трудиться на благо семьи, лишь бы избежать нищеты и голода, а ведь ты избавлена от этого ужаса, поэтому, мне кажется, ты могла бы смеяться и танцевать дни напролет, а не ходить в расстроенных чувствах и не расстраивать меня. И что, во имя всего святого, так расстраивает тебя? Что я подчинил тебя, что ты больше не скитаешься по меблированным комнатам? Я-то ведь вижу, как живут хорошенькие актрисульки, так что тебе не о чем жалеть! Они с каждым годом вынуждены накладывать все больше и больше грима на лицо, чтобы замазать морщинки, они пьют, чтобы поднять настроение, половина актерской братии – лесбиянки, вторая половина – гомосексуалисты, и при этом все ходят в одежде, за которую еще не расплатились. Конечно, мы в Нёрхольме живем изолированно, и это плохо для нас обоих. Я думаю, нам надо нанять прислугу, горничную, так что тебе не придется больше надрываться, если кто-то приедет к нам в гости, на это у нас найдутся деньги, но только в том случае, если и у тебя, и у меня будет хорошее настроение и я смогу работать».
18 июня Гамсун уехал домой.
У Стрёмма остались записи сеансов психоанализа писателя, которые в 1978 году были переданы в издательство «Гюльдендаль» для расшифровки и возможной публикации. Но стенографические записи врача разгадать не удалось. Сам же Стрёмм говорил в 1958 году, что в основном лечение касалось чувства безумной ревности Гамсуна к Марии, поэтому записи было решено не публиковать еще и по этическим соображениям.
* * *
Лечение, надо сказать, принесло свои плоды. Сразу после возвращения в Нёрхольм Гамсун начинает работать над «Бродягами» (другой вариант русского названия – «Скитальцы»), первой частью трилогии об Августе.Еще раз попытался Гамсун уловить облик того, что меняет историю и зовется прогрессом. Воплощением нового становится главный герой трилогии «Бродяги» (1927), «Август» (1930) и «А жизнь идет...» [157] (1933) предприимчивый Август – мастер на все руки и бродяга.
Хотя Гамсун вновь возвращается к теме социальной отверженности, бессилие Августа на этот раз носит уже необратимый характер.
Критики писали, что довольно сложно определить жанр этих произведений, настолько переплелись в них черты романов реалистического, символистического и философскоплутовского.
«Для повидавшего свет Августа обыденное существование кажется невыносимым: в бедных деревнях люди жили как в дремоте, – все, что зарабатывали, проедали; дети учились только тому, что знали их родители, – и так проходили дни и вся жизнь, – пишет Б. Сучков. – Это инертное существование Август расшатывает, увлекая людей своей безудержной фантазией, гомерическим враньем, посулами, иногда дельными советами, но часто и совершенно непрактичными... В конечном итоге беды навлек Август, его безудержное стремление идти в ногу с цивилизацией.