Страница:
Пробыв в Нью-Йорке всего один день, Гамсун уезжает в Чикаго. Он решает не зависеть от друзей в Миннеаполисе и попытать свои силы на новом месте.
Жизнь в Америке дает Кнуту средства к существованию, дает кусок хлеба, но как же тяжело было его заработать!
Поначалу Гамсун старается получить место журналиста – но ничего не получается. Правда, очерк «Через океан», отосланный Хольсту на три недели позже обещанного (по уважительной причине [47] ), тут же публикуется в «Дагбладет», но найти работу в американских газетах так и не удается.
Две долгих недели Кнут каждый день писал письма-резюме по опубликованным в «Чикаго трибюн» объявлениям, но положительного ответа не получал. И тогда он решил не ждать больше милости от издателей, а устроиться железнодорожным рабочим. Как рассказывает сам Гамсун в письме к Эрику Фрюденлюнду, на строительстве железной дороги было занято человек пятьсот или шестьсот, и платили им довольно хорошо (1,75 доллара в день), но работа была адски тяжелой, не шедшей ни в какое сравнение даже с изматывающей работой на ферме. Трудиться приходилось при дикой жаре (100 градусов по Фаренгейту в тени). Три человека должны были носить железное «ярмо» весом в 1200 фунтов, а один рабочий подносил бочку цемента весом в четыреста футов. От цемента у Кнута страшно разъедало глаза.
Но через месяц он получил, по его же собственному выражению, «перспективную работу» – кондуктором на «электрическом трамвае». В Норвегии такого дива дивного и не видывали, поэтому Кнут считает своим долгом описать его в письме другу:
Об этом периоде жизни Гамсуна нам известно немного. Несмотря на радужные перспективы, денег у него не прибавилось, и средств не хватало даже на теплую одежду. Стоять на пронизывающем ветру и собирать деньги за проезд было и утомительно, и просто холодно. И тогда Кнут придумывает выход: подобно местным бродягам он обертывает тело под одеждой старыми газетами. Ну и что, что при движении он издает какой-то странный шуршащий хруст, зато ему стало намного теплее, да и коллегам было чем развлечься: они то и дело тыкали пальцем в бок «шелестящему» Гамсуну.
Сохранились воспоминания друзей писателя, из которых мы знаем, что новоиспеченный кондуктор частенько, особенно по ночам, забывал о своих непосредственных обязанностях: он сидел, углубившись в серьезные книги – например, сочинения Аристотеля и Еврипида, и совершенно не обращал внимания на входивших в вагон пассажиров. Да к тому же по ночам он плохо видел и не всегда правильно объявлял названия остановок, но тем не менее выкрикивал их уверенно и громко. Поэтому вряд ли стоит удивляться, что разгневанные пассажиры, вышедшие в кромешной тьме в каком-нибудь совершенно не нужном им месте, немедленно садились писать жалобы.
В должности кондуктора Гамсун проработал девять месяцев – большой срок, если принимать во внимание все его чудачества. Но, наконец, терпение руководства трамвайной компании лопнуло, и Кнут в очередной раз оказался без работы.
Немного забегая вперед, скажем, что в Америке завершилось его духовное и творческое созревание. Пережитое и увиденное им в дни странствий нашло со временем выражение в его новеллах – таких как «Закхей», «В дни скитаний», «Женская победа» и другие. Жестокие, сурово и резко написанные, пропитанные знойным ветром прерий, они рассказывали о тяжком труде наемных рабочих на фермах, о праве сильного, которое было единственным решающим аргументом в степных просторах, где нередко выстрел из револьвера заканчивал ссору или драку, о волчьих законах мира скитальцев и бродяг и безжалостности человеческих отношений в больших городах.
Однако жизнь была не только жестока с Гамсуном, временами она делала ему и подарки.
В статье, написанной в 1928 году, Гамсун сообщает:
«Я написал короткое письмо одному американцу и попросил его дать мне 25 долларов, но при этом честно сказал, что вряд ли смогу вернуть их ему. И я сам пошел отнести это письмо. Путь мне предстоял не близкий, контора американца находилась возле самих скотобоен, и мне все время приходилось спрашивать дорогу. Контора располагалась у него в чудовищном месте, просто какой-то сарай, в котором буквально клубились толпы служащих. У дверей конторы стоял привратник. Этому молодому человеку я и отдал свое письмо. Я видел, как он прошел в центр сарая и замер возле возвышения, на котором за столом какой-то человек работал с бумагами. Это был сам Армор. Больше я не смотрел на него: мне было и стыдно, и ужасно неприятно получить отказ. Привратник быстро вернулся обратно, я увидел его, только он уже подошел ко мне и протянул двадцать пять долларов. Я немного растерялся, а потом по-идиотски спросил: "Неужели он дал мне деньги?” – „Ну да“, – улыбнулся он в ответ. – "А что он сказал?” – "Сказал, что your letter was worth it[48] ”».
Позже Гамсун поймет, что, вероятно, он изложил свою просьбу на таком чудовищном английском, что Армор с трудом смог разобрать ее смысл, так что замечание о «стоимости» письма было скорее всего ироничным.
Однако в тот момент Кнуту было совершенно всё равно – с иронией или без нее дал ему денег «мясной король». Самое главное, что в мире живут добрые люди, подобные матадору Цалю, гроссереру Дублаугу и мистеру Армору. Теперь ему было на что уехать в Миннеаполис, к друзьям, без помощи которых, как выяснилось, ему обойтись не удалось.
Несмотря на нелюбовь Гамсуна к Америке, которую он пронес через всю свою жизнь и о которой подробнее мы будем говорить далее, он всегда был очень благодарным человеком и никогда не забывал о готовности американцев протянуть руку помощи. В очерке «Festina lente» он пишет:
«Мне хочется отметить всегдашнюю готовность американцев прийти на помощь, их способность к сочувствию, их щедрость. Я просто не в состоянии, находясь здесь, оценить должным образом кого-нибудь вроде Рокфеллера, Карнеги или Моргана, их пожертвования столь значительны, что я просто не знаю, как их измерить. Я говорю сейчас о готовности простых американцев прийти на помощь, с какой я сталкивался в обыденной жизни. Когда нужно, американцы откликаются немедленно и делают доброе дело, не думая ни о какой выгоде. Однажды я обратился с просьбой о пожертвовании на покупку книг для маленькой норвежской колонии близ того города, где я работал. Все прошло просто замечательно: д-р Бут сделал первый взнос, а потом его примеру последовали и многие другие, в конце концов я сам был вынужден их останавливать. Как-то мне довелось работать у небогатого фермера-ирландца, у которого случился пожар и сгорел дом. И тогда на помощь ему поспешили все соседи, и дальние, и близкие, они не только помогли потушить огонь, они выстроили ему новый дом! Мы все могли спокойно продолжать работать на полях, а когда дом был готов, просто поблагодарить за это благодеяние и въехать в него» [49] .
«Необозримая золотисто-зеленая прерия раскинулась, как море. Не было видно никаких домов, кроме наших конюшен и спальных бараков далеко в прерии. Ни деревьев, ни кустов здесь не росло, только, насколько хватало глаз, пшеница и трава. Цветов тоже не было, разве что иногда среди пшеницы можно было наткнуться на желтые стебли дикой горчицы – единственного цветка прерии. Это растение считалось вредным. И мы вырывали его с корнем, отвозили на ферму и сжигали.
И птицы здесь не летали, никаких признаков ничего живого, кроме колыхавшейся под ветром пшеницы, и единственным доносящимся до нас звуком был несмолкаемый треск миллионов кузнечиков – единственная песнь прерии.
Мы жаждали тени. Когда в середине дня приезжала подвода с едой, мы ложились под ней на животы, чтобы укрыться от жары, пока мы уминали обед. Часто солнце палило нещадно. На нас были рубахи и брюки, шляпы и башмаки, меньше одежды быть не могло, иначе мы бы обгорели. Если, например, при работе рвалась рубашка, то солнце прожигало насквозь, до раны на коже.
Во время уборки пшеницы мы работали по шестнадцать часов в сутки...
Когда подошел сентябрь, потом октябрь, днем было по-прежнему жарко, но ночи стали холоднее. Часто мы очень мерзли. К тому же мы сильно недосыпали: бывало, нас будили в три часа ночи, когда было совсем темно...
У нас не было выходных, воскресенье был такой же день, как понедельник. Но в дождливую погоду мы могли ничего не делать и тогда сидели дома, играли в "казино”, болтали друг с другом и спали» [51] .
После окончания уборки урожая Гамсун уезжает, наконец, в Миннеаполис.
Все, с кем он общался в ту пору, вспоминали о нем как о щедром, честном и принципиальном человеке. Он всегда был готов прийти на помощь и поддержать друга в беде.
Итак, в Миннеаполисе Гамсун сочиняет мало, зато читает несколько лекций о писателях-реалистах, пишет статьи, в том числе и политические, в частности, выступает в защиту анархистов.
Но признание к нему как писателю в Америке тоже не приходит. Да и вряд ли такое было возможно даже в принципе, поскольку Гамсун всегда решительно противопоставлял себя американскому обществу. А потому он принимает решение уехать домой.
Он заранее разрабатывает настоящую стратегию своего возвращения и «внедрения» в скандинавское писательское сообщество. Вместе со своим другом, шведским журналистом Виктором Нильссоном [52] , который внимательно следил за литературной жизнью в Стокгольме и Копенгагене, он решает попытать счастья не в Кристиании, а в датской столице. Гамсуну было что предложить издателям – в Америке он закончил несколько рукописей.
Чтобы собрать денег на дорогу, он весной 1888 года читает лекцию в Миннеаполисе, где выступает с резкой критикой духовной жизни Америки и делает это, как всегда, с присущим ему талантом и остроумием. Зал от души веселился.
Сумма, полученная от продажи билетов, тоже была впечатляющей – сорок долларов. Однако и средств на организацию лекции было затрачено немало, поэтому на покупку билета пришлось занять денег у близких друзей.
Летом 1888 года Гамсун возвращается в Скандинавию.
Как известно, Гамсун всю жизнь был страстным игроком, а потому он не видел ничего зазорного скоротать время долгого путешествия на «Тингвалле» за игрой в карты.
За этим-то неблаговидным занятием на палубе его и застал «невысокий опрятный господин с бородкой и в золотых очках», вышедший из каюты первого класса.
Гамсун, на секунду отвлекшийся от карт, узнал в этом неодобрительно смотрящем на его картежную компанию господине профессора Андерсона и не преминул поздороваться с ним.
Профессор с трудом вспомнил своего протеже и растерялся: он считал, что Гамсун умер от чахотки в Норвегии.
Самого же Кнута эта встреча позабавила и дала повод похвастаться: когда Андерсон сказал ему, что с 1875 года «является послом Соединенных Штатов в Дании», он с гордостью поведал ему о своих наполеоновских планах завоевания скандинавского Парнаса. Ничтоже сумняшеся он, как о давно решенном деле, сообщил профессору, что едет к «своему издателю в Копенгагене», и даже предложил посмотреть свою рукопись «О духовной жизни современной Америки». Профессор в ужасе отказался – и напрасно: именно эта книга, наряду с «Голодом», и принесла Гамсуну известность.
«К несчастью, – пишет Туре Гамсун, – во время разговора профессор Андерсон обнаружил в петлице помятого сюртука Гамсуна черный бант.
– У вас траур? – вежливо осведомился он. – Умер кто-то из близких?
– Да нет, – спокойно ответил Кнут, – я просто ношу траур по пяти казненным анархистам».
Андерсон ничего на это не ответил, но «зарубку» себе на память сделал. По приезде в Данию, он немедленно известил власти об опасном анархисте Гамсуне, прибывшем в Копенгаген. За Кнутом было установлено негласное наблюдение, которое велось в течение нескольких месяцев днем и ночью.
Совершенно очевидно, что профессор не просто невзлюбил Гамсуна, а по-настоящему возненавидел его.
Он не только объявил его «политически неблагонадежным», но еще и связался со своим коллегой, норвежским консулом Раудером, и настойчиво рекомендовал ему не иметь никаких дел с Кнутом, а затем отказал самому молодому писателю в отправке писем в Америку через посольство (отправка писем через посольство была в то время обычным делом).
У нас есть основания предполагать, что причиной таких сильных чувств было неприятие Гамсуна как «неотесанной и наглой» личности (известно, что в людях, встречавшихся с ним, он пробуждал либо любовь, либо ненависть), а впоследствии – тривиальная зависть к его успехам.
В своей автобиографии, изданной в 1915 году, Андерсон так отзывается о творчестве Кнута Гамсуна: «В его книгах есть такие ужасные куски, написанные так грубо и неприлично, что их даже невозможно зачитать вслух, даже если в комнате одни только мужчины. Люди, подобные Гамсуну, – настоящий позор для страны, которая признает их».
Что ж, этот пассаж – лучшая иллюстрация русской пословицы «сам себя высек».
Глава шестая ДОЛГОЖДАННЫЙ УСПЕХ
За короткое время Гамсун написал тридцать страниц. Теперь надо было показать их редактору. Денег у Кнута не оставалось. Правда, по приезде в Копенгаген он, по совету Виктора Нильссона, познакомился с редактором журнала «Ню Юрд» – «Новая земля» – господином Карлом Беренсом. При первой же встрече Беренс купил у Гамсуна статью о Кристофере Янсоне.
Кнут очень ценил сотрудничество с журналом, потому что был буквально поражен списком его авторов – Эдвард и Георг Брандесы, Август Стриндберг и Ула Ханссон.
Но вот «Голод» автор тем не менее решил предложить не в «Ню Юрд», а в газету «Политиккен». Дело в том, что газету возглавлял брат Георга Брандеса [55] , которым Гамсун всегда восхищался.
Эдвард Брандес [56] принял молодого писателя лично. Впоследствии эту встречу изобразил шведский писатель Аксель Лундегорд, которому о ней рассказал сам Брандес.
« – Сегодня ко мне в редакцию, – сказал Брандес, – приходил поговорить один норвежец. Само собой, он принес мне рукопись! Но меня, честно говоря, поначалу заинтересовал больше автор, чем его творение. Я редко когда встречал людей в таком жалком состоянии. Если бы только его одежда была в лохмотьях! Видели бы вы его лицо! Уж вы-то знаете, что я не сентиментален, но меня его лицо потрясло.
Я стал смотреть его рассказ. Для моей газеты он был слишком велик: занял бы полномера. А для фельетона в подвале с продолжением в следующем номере – слишком мал. Я тут же сказал об этом норвежцу и хотел уж было вернуть ему рукопись, но тут посмотрел в его глаза за стеклами пенсне... и не смог отказать. Я пообещал прочитать его рукопись и записал его имя и адрес. Он откланялся.
Я не сразу стал читать рассказ, а принялся за свою текущую работу, но все никак не мог выбросить из головы норвежца, его бледное лицо и подрагивающие губы. Он произвел на меня очень сильное впечатление, не могу даже передать словами какое... Но теперь-то я уже все понял.
Я отправился домой и прихватил с собой его рукопись. И после обеда стал ее читать. Чем дальше я ее читал, тем больше она мне нравилась. Ее автор был не просто одарен, как многие другие литераторы. В его рукописи было что-то от Достоевского...
Прочитав половину, я вдруг понял, что автор живет в Копенгагене впроголодь. Мне стало невероятно стыдно, и я немедленно послал ему десять крон.
Потом я вновь продолжил чтение. Чем дальше я читал, тем стыднее мне становилось. А, закончив чтение, я чуть не умер от стыда» [57] .
Гамсун действительно голодал в это время, его фантазии были полны «картин лихорадочных душевных метаний». В письме к Эрику Скраму он пишет:
Эдвард Брандес оказался порядочным человеком: он не только оценил талант «норвежца», но и помог ему напечатать «рассказ» в «Ню Юрд».
До сих пор критики спорят, почему появившийся в ноябрьском номере журнала фрагмент «Голода» был, по просьбе самого Гамсуна, напечатан анонимно, ведь Кнут всегда не просто хотел, а стремилсястать знаменитым.
Недоброжелатели писателя утверждают, что это было своего рода кокетством, стремлением разжечь интерес к книге, которая, по твердому убеждению Гамсуна, должна была стать «прорывом». Надо честно признать, что в желании прославиться нет ничего особенного, ибо стать известным мечтает, пусть даже в глубине души, любой литератор. Очень может быть, что Гамсун смог реально оценить свою книгу – и потом, выражаясь современным языком, «раскрутить» себя.
Пусть так, но каких нечеловеческих затрат – моральных и физических – эта «раскрутка» потребовала!
В рождественские дни 1888 года он пишет Скраму: «Вчера у меня было кровотечение горлом, но не сильное, и уж тем более не такое сильное, как в прошлый раз. Стало быть, что-то не в порядке с горлом или желудком. Но я всегда прихожу в странное состояние при виде собственной крови». А в письме Нильссону в январе 1889 года просит простить его за долгое молчание, поскольку «все равно это были бы письма о голоде, полные жалоб, а такие письма получать не очень-то приятно, а мне неприятно и писать их; такой уж, знаете ли, у меня нрав».
Гамсун имел право на кокетство, даже если оно имело место, и на славу, теперь уже совершенно очевидно, заслуженную.
Как бы то ни было, но после публикации отрывков из «Голода» скандинавский Парнас стало лихорадить: не заметить этого произведения было просто невозможно. Особенно интересует публику имя анонима.
В статьях, опубликованных в период с 19 по 30 ноября 1888 года в норвежской газете «Верденс Ганг», критиками ведется оживленная дискуссия как о самой книге (мы намеренно не называем «Голод» романом), так и о ее возможном авторе. В последней статье (от 30 ноября) высказывается предположение, что это Кнут Гамсун, «проживающий нынче в Америке, откуда он несколько раз присылал статьи в нашу газету».
Исследователи творчества Гамсуна также высказывают предположение, что он не хотел раскрывать свое имя до тех пор, пока вся книга не будет написана, ведь к тому времени «Голод» был уже почти завершен. В письме другу он говорил, что хотел бы издать его анонимно – уж больно «неприличной» и скандальной получилась книга.
Опубликовать отрывок Гамсуна вынудила нужда – и в том нет никаких сомнений. Самое удивительное, что именно нужда и голод и принесли ему известность.
Как только стало понятно, что «Голод» действительно написан Кнутом Гамсуном, дела его пошли на лад. Его, наконец, приняли в литературное общество. Он познакомился с Александром Хьелланном, Хансом Йегером и, конечно, Эриком и Амалией Скрам [58] .
А вот с деньгами у Гамсуна по-прежнему было плохо. Правда, «Голод» решил издать П. Г. Филипсен, которому принадлежал «Ню Юрд», и даже выплатил писателю аванс (100 крон), не дожидаясь сдачи рукописи, над которой тот продолжал работать, но эти деньги были немедленно Гамсуном потрачены. По одной версии, на уплату долгов, по другой – на короткую поездку в Швецию.
На что же жил писатель? Мы не раз говорили, что судьба была к нему благосклонна. Вот и теперь у него нашелся благодетель – вновь торговец, меценат, издатель «Библиотеки для тысячи домов» норвежец Юхан Сёренсен. Господин Сёренсен прислал Кнуту, в ответ на его просьбу, двести крон и предложил выплачивать ежемесячную стипендию. Деньги Гамсун с благодарностью принял, а вот от стипендии отказался – он уже надеялся на постоянный заработок.
На присланные Сёренсеном 200 крон Гамсун покупает себе приличную одежду и снимает другую комнату – получше и попросторнее.
На следующий день после второй лекции Кнут пишет Нильссону:
Жизнь в Америке дает Кнуту средства к существованию, дает кусок хлеба, но как же тяжело было его заработать!
Поначалу Гамсун старается получить место журналиста – но ничего не получается. Правда, очерк «Через океан», отосланный Хольсту на три недели позже обещанного (по уважительной причине [47] ), тут же публикуется в «Дагбладет», но найти работу в американских газетах так и не удается.
Две долгих недели Кнут каждый день писал письма-резюме по опубликованным в «Чикаго трибюн» объявлениям, но положительного ответа не получал. И тогда он решил не ждать больше милости от издателей, а устроиться железнодорожным рабочим. Как рассказывает сам Гамсун в письме к Эрику Фрюденлюнду, на строительстве железной дороги было занято человек пятьсот или шестьсот, и платили им довольно хорошо (1,75 доллара в день), но работа была адски тяжелой, не шедшей ни в какое сравнение даже с изматывающей работой на ферме. Трудиться приходилось при дикой жаре (100 градусов по Фаренгейту в тени). Три человека должны были носить железное «ярмо» весом в 1200 фунтов, а один рабочий подносил бочку цемента весом в четыреста футов. От цемента у Кнута страшно разъедало глаза.
Но через месяц он получил, по его же собственному выражению, «перспективную работу» – кондуктором на «электрическом трамвае». В Норвегии такого дива дивного и не видывали, поэтому Кнут считает своим долгом описать его в письме другу:
...
«Этот трамвай сам ездит по улице, и нет у него ни лошадей, ни парового котла, просто он катится по дороге и тащит за собой вагоны. А секрет этого чуда в том, что двигает вагоны лежащий в земле кабель, длиной во много миль. По этому кабелю бежит подвижный контакт трамвая».
Об этом периоде жизни Гамсуна нам известно немного. Несмотря на радужные перспективы, денег у него не прибавилось, и средств не хватало даже на теплую одежду. Стоять на пронизывающем ветру и собирать деньги за проезд было и утомительно, и просто холодно. И тогда Кнут придумывает выход: подобно местным бродягам он обертывает тело под одеждой старыми газетами. Ну и что, что при движении он издает какой-то странный шуршащий хруст, зато ему стало намного теплее, да и коллегам было чем развлечься: они то и дело тыкали пальцем в бок «шелестящему» Гамсуну.
Сохранились воспоминания друзей писателя, из которых мы знаем, что новоиспеченный кондуктор частенько, особенно по ночам, забывал о своих непосредственных обязанностях: он сидел, углубившись в серьезные книги – например, сочинения Аристотеля и Еврипида, и совершенно не обращал внимания на входивших в вагон пассажиров. Да к тому же по ночам он плохо видел и не всегда правильно объявлял названия остановок, но тем не менее выкрикивал их уверенно и громко. Поэтому вряд ли стоит удивляться, что разгневанные пассажиры, вышедшие в кромешной тьме в каком-нибудь совершенно не нужном им месте, немедленно садились писать жалобы.
В должности кондуктора Гамсун проработал девять месяцев – большой срок, если принимать во внимание все его чудачества. Но, наконец, терпение руководства трамвайной компании лопнуло, и Кнут в очередной раз оказался без работы.
* * *
В Америке Гамсун продолжал писать. Именно там его идеалы и принципы оформились окончательно, а чувство художественной формы, языка и стиля стало безупречным.Немного забегая вперед, скажем, что в Америке завершилось его духовное и творческое созревание. Пережитое и увиденное им в дни странствий нашло со временем выражение в его новеллах – таких как «Закхей», «В дни скитаний», «Женская победа» и другие. Жестокие, сурово и резко написанные, пропитанные знойным ветром прерий, они рассказывали о тяжком труде наемных рабочих на фермах, о праве сильного, которое было единственным решающим аргументом в степных просторах, где нередко выстрел из револьвера заканчивал ссору или драку, о волчьих законах мира скитальцев и бродяг и безжалостности человеческих отношений в больших городах.
Однако жизнь была не только жестока с Гамсуном, временами она делала ему и подарки.
В статье, написанной в 1928 году, Гамсун сообщает:
«Я написал короткое письмо одному американцу и попросил его дать мне 25 долларов, но при этом честно сказал, что вряд ли смогу вернуть их ему. И я сам пошел отнести это письмо. Путь мне предстоял не близкий, контора американца находилась возле самих скотобоен, и мне все время приходилось спрашивать дорогу. Контора располагалась у него в чудовищном месте, просто какой-то сарай, в котором буквально клубились толпы служащих. У дверей конторы стоял привратник. Этому молодому человеку я и отдал свое письмо. Я видел, как он прошел в центр сарая и замер возле возвышения, на котором за столом какой-то человек работал с бумагами. Это был сам Армор. Больше я не смотрел на него: мне было и стыдно, и ужасно неприятно получить отказ. Привратник быстро вернулся обратно, я увидел его, только он уже подошел ко мне и протянул двадцать пять долларов. Я немного растерялся, а потом по-идиотски спросил: "Неужели он дал мне деньги?” – „Ну да“, – улыбнулся он в ответ. – "А что он сказал?” – "Сказал, что your letter was worth it[48] ”».
Позже Гамсун поймет, что, вероятно, он изложил свою просьбу на таком чудовищном английском, что Армор с трудом смог разобрать ее смысл, так что замечание о «стоимости» письма было скорее всего ироничным.
Однако в тот момент Кнуту было совершенно всё равно – с иронией или без нее дал ему денег «мясной король». Самое главное, что в мире живут добрые люди, подобные матадору Цалю, гроссереру Дублаугу и мистеру Армору. Теперь ему было на что уехать в Миннеаполис, к друзьям, без помощи которых, как выяснилось, ему обойтись не удалось.
Несмотря на нелюбовь Гамсуна к Америке, которую он пронес через всю свою жизнь и о которой подробнее мы будем говорить далее, он всегда был очень благодарным человеком и никогда не забывал о готовности американцев протянуть руку помощи. В очерке «Festina lente» он пишет:
«Мне хочется отметить всегдашнюю готовность американцев прийти на помощь, их способность к сочувствию, их щедрость. Я просто не в состоянии, находясь здесь, оценить должным образом кого-нибудь вроде Рокфеллера, Карнеги или Моргана, их пожертвования столь значительны, что я просто не знаю, как их измерить. Я говорю сейчас о готовности простых американцев прийти на помощь, с какой я сталкивался в обыденной жизни. Когда нужно, американцы откликаются немедленно и делают доброе дело, не думая ни о какой выгоде. Однажды я обратился с просьбой о пожертвовании на покупку книг для маленькой норвежской колонии близ того города, где я работал. Все прошло просто замечательно: д-р Бут сделал первый взнос, а потом его примеру последовали и многие другие, в конце концов я сам был вынужден их останавливать. Как-то мне довелось работать у небогатого фермера-ирландца, у которого случился пожар и сгорел дом. И тогда на помощь ему поспешили все соседи, и дальние, и близкие, они не только помогли потушить огонь, они выстроили ему новый дом! Мы все могли спокойно продолжать работать на полях, а когда дом был готов, просто поблагодарить за это благодеяние и въехать в него» [49] .
* * *
Однако к Кристоферу Янсону Кнут отправляется не сразу. Все лето и осень он работает на большой ферме в долине Ред-Ривер [50] . Судя по всему, американский опыт был очень важен для Гамсуна, иначе он не стал бы описывать его так подробно. У нас есть воспоминания писателя (очерк «В прерии») о работе на ферме Дэлрампов:«Необозримая золотисто-зеленая прерия раскинулась, как море. Не было видно никаких домов, кроме наших конюшен и спальных бараков далеко в прерии. Ни деревьев, ни кустов здесь не росло, только, насколько хватало глаз, пшеница и трава. Цветов тоже не было, разве что иногда среди пшеницы можно было наткнуться на желтые стебли дикой горчицы – единственного цветка прерии. Это растение считалось вредным. И мы вырывали его с корнем, отвозили на ферму и сжигали.
И птицы здесь не летали, никаких признаков ничего живого, кроме колыхавшейся под ветром пшеницы, и единственным доносящимся до нас звуком был несмолкаемый треск миллионов кузнечиков – единственная песнь прерии.
Мы жаждали тени. Когда в середине дня приезжала подвода с едой, мы ложились под ней на животы, чтобы укрыться от жары, пока мы уминали обед. Часто солнце палило нещадно. На нас были рубахи и брюки, шляпы и башмаки, меньше одежды быть не могло, иначе мы бы обгорели. Если, например, при работе рвалась рубашка, то солнце прожигало насквозь, до раны на коже.
Во время уборки пшеницы мы работали по шестнадцать часов в сутки...
Когда подошел сентябрь, потом октябрь, днем было по-прежнему жарко, но ночи стали холоднее. Часто мы очень мерзли. К тому же мы сильно недосыпали: бывало, нас будили в три часа ночи, когда было совсем темно...
У нас не было выходных, воскресенье был такой же день, как понедельник. Но в дождливую погоду мы могли ничего не делать и тогда сидели дома, играли в "казино”, болтали друг с другом и спали» [51] .
После окончания уборки урожая Гамсун уезжает, наконец, в Миннеаполис.
* * *
Жизнь у Янсона действительно была сказочной. Священник, прекрасно зная по собственному опыту, что писатель должен иметь возможность работать, предложил Кнуту крышу над головой и стол в своем доме бесплатно, не требуя ничего взамен. Казалось бы, Гамсун должен был бы писать без перерыва, ведь о таких условиях жизни он даже и не мечтал. Однако ощущение счастья, овладевшее им в то время (снова среди друзей, снова можно шутить и смеяться, наслаждаться жизнью), не давало ему работать. Все больше и больше времени он проводил в компании друзей – журналистов местной газеты для переехавших в Америку норвежцев.Все, с кем он общался в ту пору, вспоминали о нем как о щедром, честном и принципиальном человеке. Он всегда был готов прийти на помощь и поддержать друга в беде.
Итак, в Миннеаполисе Гамсун сочиняет мало, зато читает несколько лекций о писателях-реалистах, пишет статьи, в том числе и политические, в частности, выступает в защиту анархистов.
Но признание к нему как писателю в Америке тоже не приходит. Да и вряд ли такое было возможно даже в принципе, поскольку Гамсун всегда решительно противопоставлял себя американскому обществу. А потому он принимает решение уехать домой.
Он заранее разрабатывает настоящую стратегию своего возвращения и «внедрения» в скандинавское писательское сообщество. Вместе со своим другом, шведским журналистом Виктором Нильссоном [52] , который внимательно следил за литературной жизнью в Стокгольме и Копенгагене, он решает попытать счастья не в Кристиании, а в датской столице. Гамсуну было что предложить издателям – в Америке он закончил несколько рукописей.
Чтобы собрать денег на дорогу, он весной 1888 года читает лекцию в Миннеаполисе, где выступает с резкой критикой духовной жизни Америки и делает это, как всегда, с присущим ему талантом и остроумием. Зал от души веселился.
Сумма, полученная от продажи билетов, тоже была впечатляющей – сорок долларов. Однако и средств на организацию лекции было затрачено немало, поэтому на покупку билета пришлось занять денег у близких друзей.
Летом 1888 года Гамсун возвращается в Скандинавию.
* * *
На корабле, плывущем в Данию, Гамсуна ждала неожиданная встреча.Как известно, Гамсун всю жизнь был страстным игроком, а потому он не видел ничего зазорного скоротать время долгого путешествия на «Тингвалле» за игрой в карты.
За этим-то неблаговидным занятием на палубе его и застал «невысокий опрятный господин с бородкой и в золотых очках», вышедший из каюты первого класса.
Гамсун, на секунду отвлекшийся от карт, узнал в этом неодобрительно смотрящем на его картежную компанию господине профессора Андерсона и не преминул поздороваться с ним.
Профессор с трудом вспомнил своего протеже и растерялся: он считал, что Гамсун умер от чахотки в Норвегии.
Самого же Кнута эта встреча позабавила и дала повод похвастаться: когда Андерсон сказал ему, что с 1875 года «является послом Соединенных Штатов в Дании», он с гордостью поведал ему о своих наполеоновских планах завоевания скандинавского Парнаса. Ничтоже сумняшеся он, как о давно решенном деле, сообщил профессору, что едет к «своему издателю в Копенгагене», и даже предложил посмотреть свою рукопись «О духовной жизни современной Америки». Профессор в ужасе отказался – и напрасно: именно эта книга, наряду с «Голодом», и принесла Гамсуну известность.
«К несчастью, – пишет Туре Гамсун, – во время разговора профессор Андерсон обнаружил в петлице помятого сюртука Гамсуна черный бант.
– У вас траур? – вежливо осведомился он. – Умер кто-то из близких?
– Да нет, – спокойно ответил Кнут, – я просто ношу траур по пяти казненным анархистам».
Андерсон ничего на это не ответил, но «зарубку» себе на память сделал. По приезде в Данию, он немедленно известил власти об опасном анархисте Гамсуне, прибывшем в Копенгаген. За Кнутом было установлено негласное наблюдение, которое велось в течение нескольких месяцев днем и ночью.
Совершенно очевидно, что профессор не просто невзлюбил Гамсуна, а по-настоящему возненавидел его.
Он не только объявил его «политически неблагонадежным», но еще и связался со своим коллегой, норвежским консулом Раудером, и настойчиво рекомендовал ему не иметь никаких дел с Кнутом, а затем отказал самому молодому писателю в отправке писем в Америку через посольство (отправка писем через посольство была в то время обычным делом).
У нас есть основания предполагать, что причиной таких сильных чувств было неприятие Гамсуна как «неотесанной и наглой» личности (известно, что в людях, встречавшихся с ним, он пробуждал либо любовь, либо ненависть), а впоследствии – тривиальная зависть к его успехам.
В своей автобиографии, изданной в 1915 году, Андерсон так отзывается о творчестве Кнута Гамсуна: «В его книгах есть такие ужасные куски, написанные так грубо и неприлично, что их даже невозможно зачитать вслух, даже если в комнате одни только мужчины. Люди, подобные Гамсуну, – настоящий позор для страны, которая признает их».
Что ж, этот пассаж – лучшая иллюстрация русской пословицы «сам себя высек».
Глава шестая ДОЛГОЖДАННЫЙ УСПЕХ
«На пути в Копенгаген судно „Тингвалла“ целые сутки стояло в порту в Кристиании. Но Гамсун не сошел на берег, – пишет Туре Гамсун. – На этот раз он плыл в Копенгаген. Денег у него было не больше, чем перед отъездом отсюда, друзей, как и тогда, в городе не было; как и тогда, он всем был чужой. К тому же он дал себе клятву, что, пока не одержит победу, ноги его не будет в Кристиании. Но эти сутки в порту, этот добровольный карантин, помимо его воли высвободили в нем такие мощные силы, которые уже в ближайшие месяцы обеспечили ему победу.
Гамсун в одиночестве бродил по палубе, и, словно во сне, вставали перед ним знакомые серые очертания города, он не испытывал ни малейшей радости от свидания с ним, но и не малейшей горечи. Его одолевали воспоминания, но они уже были не такие мучительные и не причиняли прежней боли – все это было уже далеко от него.
...И тут к нему пришла будущая книга... Он открыл сумку и достал свои записи.
...Весь вечер он просидел на скамье на палубе – он работал, как в лихорадке... Это были еще сырые наброски, сделанные наспех, как попало. Но книга уже сложилась у него в голове, он уже знал дорогу» [53] .
Поэтому, приехав в Копенгаген, Кнут сразу же снял дешевую комнату и стал писать «Голод». Денег у него почти не было, время поджимало, а замысел книги просто жег его. Он писал и днем, и ночью, и удовлетворение от ощущения того, что пишет он хорошо, придавало ему сил.
Именно в это время у него родилась привычка писать в темноте, не зажигая света. В «Письме к немецкому переводчику» от 27 декабря 1908 года он поясняет:
Гамсун в одиночестве бродил по палубе, и, словно во сне, вставали перед ним знакомые серые очертания города, он не испытывал ни малейшей радости от свидания с ним, но и не малейшей горечи. Его одолевали воспоминания, но они уже были не такие мучительные и не причиняли прежней боли – все это было уже далеко от него.
...И тут к нему пришла будущая книга... Он открыл сумку и достал свои записи.
...Весь вечер он просидел на скамье на палубе – он работал, как в лихорадке... Это были еще сырые наброски, сделанные наспех, как попало. Но книга уже сложилась у него в голове, он уже знал дорогу» [53] .
Поэтому, приехав в Копенгаген, Кнут сразу же снял дешевую комнату и стал писать «Голод». Денег у него почти не было, время поджимало, а замысел книги просто жег его. Он писал и днем, и ночью, и удовлетворение от ощущения того, что пишет он хорошо, придавало ему сил.
Именно в это время у него родилась привычка писать в темноте, не зажигая света. В «Письме к немецкому переводчику» от 27 декабря 1908 года он поясняет:
...
«Большая часть моих произведений была написана ночью, когда, заснув на пару часов, я иногда внезапно пробуждаюсь. Сознание ясное, и чувства мои обострены. Карандаш и бумага всегда лежат наготове, у кровати. Света я не зажигаю. Стоит мне ощутить этот хлынувший поток образов, как я тут же начинаю записывать в темноте. Это стало столь привычным, что для меня не составляет никакого труда расшифровывать утром свои записи.
Я не хочу, чтобы у вас сложилось впечатление, будто в моем сочинительстве есть что-то мистическое: то, что я сочиняю в темноте, по ночам, это всего-навсего привычка, которая сложилась в те годы, когда у меня не было возможности ночью зажигать свет и мне приходилось обходиться без него»[54] .
За короткое время Гамсун написал тридцать страниц. Теперь надо было показать их редактору. Денег у Кнута не оставалось. Правда, по приезде в Копенгаген он, по совету Виктора Нильссона, познакомился с редактором журнала «Ню Юрд» – «Новая земля» – господином Карлом Беренсом. При первой же встрече Беренс купил у Гамсуна статью о Кристофере Янсоне.
Кнут очень ценил сотрудничество с журналом, потому что был буквально поражен списком его авторов – Эдвард и Георг Брандесы, Август Стриндберг и Ула Ханссон.
Но вот «Голод» автор тем не менее решил предложить не в «Ню Юрд», а в газету «Политиккен». Дело в том, что газету возглавлял брат Георга Брандеса [55] , которым Гамсун всегда восхищался.
Эдвард Брандес [56] принял молодого писателя лично. Впоследствии эту встречу изобразил шведский писатель Аксель Лундегорд, которому о ней рассказал сам Брандес.
« – Сегодня ко мне в редакцию, – сказал Брандес, – приходил поговорить один норвежец. Само собой, он принес мне рукопись! Но меня, честно говоря, поначалу заинтересовал больше автор, чем его творение. Я редко когда встречал людей в таком жалком состоянии. Если бы только его одежда была в лохмотьях! Видели бы вы его лицо! Уж вы-то знаете, что я не сентиментален, но меня его лицо потрясло.
Я стал смотреть его рассказ. Для моей газеты он был слишком велик: занял бы полномера. А для фельетона в подвале с продолжением в следующем номере – слишком мал. Я тут же сказал об этом норвежцу и хотел уж было вернуть ему рукопись, но тут посмотрел в его глаза за стеклами пенсне... и не смог отказать. Я пообещал прочитать его рукопись и записал его имя и адрес. Он откланялся.
Я не сразу стал читать рассказ, а принялся за свою текущую работу, но все никак не мог выбросить из головы норвежца, его бледное лицо и подрагивающие губы. Он произвел на меня очень сильное впечатление, не могу даже передать словами какое... Но теперь-то я уже все понял.
Я отправился домой и прихватил с собой его рукопись. И после обеда стал ее читать. Чем дальше я ее читал, тем больше она мне нравилась. Ее автор был не просто одарен, как многие другие литераторы. В его рукописи было что-то от Достоевского...
Прочитав половину, я вдруг понял, что автор живет в Копенгагене впроголодь. Мне стало невероятно стыдно, и я немедленно послал ему десять крон.
Потом я вновь продолжил чтение. Чем дальше я читал, тем стыднее мне становилось. А, закончив чтение, я чуть не умер от стыда» [57] .
Гамсун действительно голодал в это время, его фантазии были полны «картин лихорадочных душевных метаний». В письме к Эрику Скраму он пишет:
...
«Я мог бы – порази меня Бог! – заполонить мир. Но если уж Достоевского считают безумным, то что скажут обо мне? Ведь все те странности, о которых пишет Достоевский в трех известных мне книгах, а других я и не читал, и даже большие странности я переживаю каждый день, стоит мне только пройтись по Готерсгаде. Увы!
Вы понимаете, что я совсем не стремлюсь к тому, чтобы заинтриговать Вас. Я лишь прошу позволения посвятить Вас, Вас одного, в эту тайну; я так взволнован, я плачу. Нет на свете людей, переживших большие муки душевного бреда, чем я. Кое-какие из них я перенес в "Голод ", но сейчас все думают, что безумные поступки, совершаемые "Андреасом Тангелом ", – последствия голода. Но это не так. Увы!
Люди, вероятно, вообще считают меня сумасшедшим. Но я – черт возьми! – не сумасшедший!
...Однако мои нервы в ужасном состоянии. Этого я не отрицаю».
Эдвард Брандес оказался порядочным человеком: он не только оценил талант «норвежца», но и помог ему напечатать «рассказ» в «Ню Юрд».
До сих пор критики спорят, почему появившийся в ноябрьском номере журнала фрагмент «Голода» был, по просьбе самого Гамсуна, напечатан анонимно, ведь Кнут всегда не просто хотел, а стремилсястать знаменитым.
Недоброжелатели писателя утверждают, что это было своего рода кокетством, стремлением разжечь интерес к книге, которая, по твердому убеждению Гамсуна, должна была стать «прорывом». Надо честно признать, что в желании прославиться нет ничего особенного, ибо стать известным мечтает, пусть даже в глубине души, любой литератор. Очень может быть, что Гамсун смог реально оценить свою книгу – и потом, выражаясь современным языком, «раскрутить» себя.
Пусть так, но каких нечеловеческих затрат – моральных и физических – эта «раскрутка» потребовала!
В рождественские дни 1888 года он пишет Скраму: «Вчера у меня было кровотечение горлом, но не сильное, и уж тем более не такое сильное, как в прошлый раз. Стало быть, что-то не в порядке с горлом или желудком. Но я всегда прихожу в странное состояние при виде собственной крови». А в письме Нильссону в январе 1889 года просит простить его за долгое молчание, поскольку «все равно это были бы письма о голоде, полные жалоб, а такие письма получать не очень-то приятно, а мне неприятно и писать их; такой уж, знаете ли, у меня нрав».
Гамсун имел право на кокетство, даже если оно имело место, и на славу, теперь уже совершенно очевидно, заслуженную.
Как бы то ни было, но после публикации отрывков из «Голода» скандинавский Парнас стало лихорадить: не заметить этого произведения было просто невозможно. Особенно интересует публику имя анонима.
В статьях, опубликованных в период с 19 по 30 ноября 1888 года в норвежской газете «Верденс Ганг», критиками ведется оживленная дискуссия как о самой книге (мы намеренно не называем «Голод» романом), так и о ее возможном авторе. В последней статье (от 30 ноября) высказывается предположение, что это Кнут Гамсун, «проживающий нынче в Америке, откуда он несколько раз присылал статьи в нашу газету».
Исследователи творчества Гамсуна также высказывают предположение, что он не хотел раскрывать свое имя до тех пор, пока вся книга не будет написана, ведь к тому времени «Голод» был уже почти завершен. В письме другу он говорил, что хотел бы издать его анонимно – уж больно «неприличной» и скандальной получилась книга.
Опубликовать отрывок Гамсуна вынудила нужда – и в том нет никаких сомнений. Самое удивительное, что именно нужда и голод и принесли ему известность.
Как только стало понятно, что «Голод» действительно написан Кнутом Гамсуном, дела его пошли на лад. Его, наконец, приняли в литературное общество. Он познакомился с Александром Хьелланном, Хансом Йегером и, конечно, Эриком и Амалией Скрам [58] .
А вот с деньгами у Гамсуна по-прежнему было плохо. Правда, «Голод» решил издать П. Г. Филипсен, которому принадлежал «Ню Юрд», и даже выплатил писателю аванс (100 крон), не дожидаясь сдачи рукописи, над которой тот продолжал работать, но эти деньги были немедленно Гамсуном потрачены. По одной версии, на уплату долгов, по другой – на короткую поездку в Швецию.
На что же жил писатель? Мы не раз говорили, что судьба была к нему благосклонна. Вот и теперь у него нашелся благодетель – вновь торговец, меценат, издатель «Библиотеки для тысячи домов» норвежец Юхан Сёренсен. Господин Сёренсен прислал Кнуту, в ответ на его просьбу, двести крон и предложил выплачивать ежемесячную стипендию. Деньги Гамсун с благодарностью принял, а вот от стипендии отказался – он уже надеялся на постоянный заработок.
На присланные Сёренсеном 200 крон Гамсун покупает себе приличную одежду и снимает другую комнату – получше и попросторнее.
* * *
В январе его приглашают прочитать лекцию для студентов Копенгагенского университета и предлагают приличное вознаграждение. Гамсун соглашается и выступает два раза – 15 декабря 1888 года и 12 января 1889 года. Говорил он о духовной жизни Америки. Лекции имели такой оглушительный успех, что Филипсен предложил Гамсуну отложить на время работу над «Голодом» и сначала собрать из своих докладов книгу.На следующий день после второй лекции Кнут пишет Нильссону:
...
«Опубликованный отрывок из „Голода“ – лишь одна из четырех частей, объединенных общей темой; когда все они будут готовы, получится книга; а когда будет готова книга, я пошлю ее Вам. Но для этого нужно время.