Страница:
Да!
Таким же образом племена, кинувшиеся в Англосаксонию для грабежа и убийств, сделались в сравнительно короткое время одной из самых «патриотических частей» англосаксонского населения, как только великий Альфред успел подчинить их своей власти.
В то время, с которого начинается наш рассказ, эти нормандцы жили мирно, под названием датчан, в пятнадцати английских графствах.
Самое большое число их находилось в Лондоне, где они даже имели свое собственное кладбище. Национальное собрание датчан в Витане решало выбор королей, и вообще они совершенно слились с англосаксами. Еще и теперь в одной трети Англии провинциальное дворянство, купцы и арендаторы происходят от викингов, женившихся на саксонских девушках[9]. Было вообще мало разницы между нормандским рыцарем времен Генриха I и саксонским таном из Норфолка и Йорка: оба происходили от саксонских матерей и скандинавских отцов.
Но, хотя эта гибкость была одной из характерных черт характера скандинавов, были, разумеется, и исключения, в которых неподатливость их была просто поразительна. Норвежские хроники, так же, как и некоторые места нашей истории, доказывают, до какой степени фальшиво относились многие из поклонников Одина к принятому ими христианству. Несмотря на то, что они принимали святое крещение, в них все же оставались прежние языческие понятия. Даже Харальд[10] сын Кнута жил и царствовал как человек «отверженный от христианской веры», потому что он не был в состоянии добиться помазания на царство от кентерберийского епископа, принявшего к сердцу дело брата его, Хардекнута.
В Скандинавии священники часто принуждены были смотреть сквозь пальцы на многие беззакония, типа многоженства и тому подобного. Если даже они и искренно вступали в христианство, то тем не менее не могли отрешиться от всех своих суеверий. Незадолго до царствования Эдуарда Исповедника, Кнут Великий издал множество законов против колдовства и ворожбы, поклонения камням, ручьям и против песен, которыми величали мертвецов; эти законы предназначались для датских новообращенных, так как англосаксонцы, покоренные уж несколько веков тому назад, душой и телом были привержены христианству.
Хильда, происходившая из датского королевского дома и приходившаяся Гюде, племяннице Кнута, двоюродной сестрой, прибыла в Англию год спустя после восшествия на престол Кнута, вместе со своим мужем, упрямым графом, который, хотя и был крещен, но втайне все еще поклонялся Одину и Тору. Он пал в морском сражении, происходившем между Кнутом и святым Олавом Норвежским. Заметим мимоходом, что Олав неистово преследовал язычество, что ничуть не мешало ему самому придерживаться многоженства. После него даже царствовал один из его побочных сыновей, Магнус. Муж Хильды умер последним на палубе своего корабля, в твердой надежде, что валькирии перенесут его прямо в Валгаллу.
Хильда осталась после него с единственной дочерью, которую Кнут выдал замуж за богатого саксонского графа, происходившего от Пенда, короля Мерсии, ни за что не хотевшего принять христианство, но говорившего из осторожности, что не будет препятствовать своим соседям сделаться христианами, в случае если они только, действительно, будут жить по-христиански, то есть в мире и согласии. Этельвольф, зять Хильды, впал в немилость Хардекнута, потому что был в душе более саксонцем, чем датчанином; бешеный король не посмел, однако, представить его открыто в Витане, но отдал насчет него тайные приказания, вследствие чего последний и был умерщвлен в объятиях своей жены, которая не перенесла этой потери. Таким образом дочь их, Эдит, перешла под опеку Хильды.
По причине той же гибкости, отличавшей скандинавов и заставлявшей их переносить всю свою любовь к родине на приютившую их страну, Хильда тоже так привязалась к Англии, как будто родилась в ней. По живости же воображения и вере в сверхъестественное, она осталась датчанкой. После смерти ее мужа, которого она любила неизменной любовью, душа ее с каждым днем все более и более обращалась к невидимому миру.
Чародейство в Скандинавии имело различные формы и степени. Там верили в существование ведьмы, врывавшейся в дома пожирать спящих людей и скользившей по морю, держа в зубах остов волка-великана, из громадных челюстей которого капала кровь; признавали и классическую вёльву, или сивиллу, предсказывавшую будущее. В скандинавских хрониках много рассказывается об этих сивиллах: они были большею частью благородного происхождения и обладали громадным богатством. Их постоянно сопровождало множество рабынь и рабов, короли приглашали их к себе для совещаний и усаживали на почетные места. Гордая Хильда со своими извращенными понятиями, избрала, конечно, ремесло сивиллы: поклонница Одина не изучала ту часть своей науки, которая могла бы, с ее точки зрения, служить интересам черни. Мечты ее устремлялись на судьбы государств и королей; она желала поддерживать те династии, которым должно было царствовать над будущими поколениями. Честолюбивая, надменная, она внесла в свою новую обстановку предрассудки и страсти блаженной поры давно минувшей молодости.
Все человеческие чувства ее сосредоточивались на Эдит, этой последней представительнице двух королевских семейств. Стараясь проникнуть в будущее, она узнала, что судьба ее внучки будет тесно связана с судьбой какого-то короля; оракул же намекнул на какую-то таинственную, неразрывную связь ее угасавшего рода с домом графа Годвина, мужа ее двоюродной сестры, Гюды. Этот намек заставил ее более прежнего привязаться к дому Годвина. Свейн, старший сын графа, был сначала ее любимцем и поддался ее влиянию, вследствие своей впечатлительной и поэтической натуры. Когда семья Годвина отправилась в изгнание, вся Англия отнеслась к Хильде с величайшим сочувствием, но не отыскалось ни единой души, которая вздохнула бы с сокрушением о Свейне.
Когда же вырос Гарольд, второй сын графа, то Хильда полюбила его еще больше, чем Свейна. Звезды уверяли ее, что он достигнет высокого положения, а замечательные способности его подтверждали это пророчество. Привязалась она к Гарольду отчасти вследствие предсказания, что судьба Эдит связана с его судьбою, а отчасти оттого, что не могла проникнуть дальше этого в будущее их общей судьбы, так что она колебалась между ужасом и надеждой. До сих пор ей еще не удавалось повлиять на умного Гарольда. Хотя он чаще своих братьев посещал ее, на лице его постоянно появлялась недоверчивая улыбка, как только она начинала говорить с ним в качестве предсказательницы. На ее предложение помочь ему невидимыми силами, он спокойно отвечал: «Храбрец не нуждается в ободрении, чтобы выполнить свою обязанность, а честный человек презирает все предостережения, которые могли бы поколебать его добрые намерения».
Замечательно было то обстоятельство, что все, находившиеся под влиянием Хильды, погибали преждевременно самым плачевным образом, несмотря на то что магия ее была самого невинного свойства. Тем не менее народ так почитал ее, что законы против колдовства никак не могли быть применимы к ней. Высокородные датчане уважали в ней кровь своих прежних королей и вдову одного из знаменитейших воинов. К бедным она была добра, постоянно помогала им и словом, и делом, со своими рабами обращалась тоже милостиво и потому могла твердо надеяться, что они не дадут ее в обиду.
Одним словом, Хильда была замечательно умна и не делала ничего, кроме добра. Если и предположить, что некоторые люди известного темперамента, обладающие особенно тонкими нервами и вместе с тем пылкой фантазией, могли, действительно, иметь сообщения со сверхъестественным миром, то древнюю магию никак нельзя сравнить с гнилым болотом, испускающим ядовитые испарения и закрытым для доступа света, но следует уподобить ее быстрому ручью, журчащему между зеленых берегов и отражающему в себе прелестную луну и мириады блестящих звезд.
Итак, Хильда и прекрасная внучка ее жили тихо и мирно, в полнейшей безопасности. Нужно еще добавить, что пламеннейшим желанием короля Эдуарда и девственной, подобно ему благочестивой, его супруги было посвятить Эдит Богу. Но по законам нельзя было принуждать ее к этому без согласия опекунши или ее собственного желания, а Эдит никогда не противоречила ни словом, ни мыслью своей бабушке, которая не хотела и слышать о ее вступлении в храм.
ГЛАВА З
Между тем как король Эдуард сообщал нормандскому герцогу все, что ему было известно и даже неизвестно о Хильде, лесная тропинка, по которой они ехали, завела их в такую чащу, как будто столица Англии была от них миль за сто. Еще и теперь можно видеть в окрестностях Норвуда остатки тех громадных лесов, в которых короли проводили время, гоняясь за медведями и вепрями. Народ проклинал нормандских монархов, подчинивших его таким строгим законам, которые запрещали ему охотиться в королевских лесах; но и в царствование англосаксов простолюдин не смел преступить эти законы под страхом смертной казни.
Единственною земною страстью Эдуарда была охота, и редко проходил день, чтобы он не выезжал после литургии со своими соколами или легавыми в леса. Соколиную охоту он, впрочем, начинал только в октябре, но и в остальное время постоянно брал с собой молодого сокола, чтобы приучить его к охоте, или старого любимого ястреба.
В то время как Вильгельм начал тяготиться бессвязным рассказом доброго короля, собаки вдруг залаяли, и из чащи вылетел внезапно бекас.
– Святой Петр! – воскликнул король, пришпоривая коня и спуская с руки знаменитого перегринского сокола.
Вильгельм не замедлил последовать его примеру, и вся кавалькада поскакала галопом вперед, любуясь на поднимавшуюся добычу и тихо кружившегося вокруг нее сокола.
Король, увлекшись сценой, чуть не полетел с коня, когда последний внезапно остановился перед высокими воротами, проделанными в массивной стене, сложенной из булыжника.
На воротах сидел апатично и неподвижно высокорослый сеорл, а за ним стояла группа поденщиков, опираясь на косы и молотильные цепы. Мрачно и злобно смотрели они на приближающуюся кавалькаду. Здоровые, свежие лица их и опрятная одежда говорили, что им живется недурно. Действительно, поденщики были в то время гораздо лучше обеспечены, чем теперь, в особенности если они работали на богатого англосаксонского тана.
Стоявшие на воротах люди были прежде дворовыми Гарольда сына Годвина, изгнанника.
– Отоприте ворота, добрые люди, отоприте скорее! – крикнул им Эдуард по-английски, причем в произношении его слышалось, что этот язык ему непривычен.
Никто не двигался с места.
– Не следует топтать хлеб, посеянный нами для нашего графа Гарольда, – проворчал сеорл сердито, поденщики одобрительно рассмеялись.
Эдуард с несвойственным ему гневом привстал в стременах и поднял руку на упрямого сеорла; в это время приблизилась его свита и торопливо обнажила мечи. Король выразительным жестом заставил своих воинов успокоиться и ответил саксонцу:
– Наглец!... Я бы наказал тебя, если б мог! – В этом восклицании было много и смешного, и трогательного. Нормандцы отвернулись, чтобы скрыть улыбку, а саксонец оторопел. Он теперь узнал великого короля, который был не в состоянии причинить кому-либо зло, как бы ни вызывали его гнев. Сеорл соскочил проворно с ворот и отпер их, почтительно склонившись перед своим монархом.
– Поезжай вперед, Вильгельм, мой брат, – сказал Эдуард спокойно, обратившись к герцогу.
Глаза сеорла засверкали, когда он услышал имя герцога Нормандского. Пропустив вперед всех своих спутников, король обратился снова к саксонцу:
– Ты говорил о графе Гарольде и его полях; разве тебе не известно, что он лишился всех своих владений и изгнан из Англии?
– Эти поля принадлежат теперь Клапе, шестисотенному.
– Как так? – спросил торопливо Эдуард. – Мы, кажется, не отдавали поместья Гарольда ни саксонцам, ни Клапе, а разделили их между благородными нормандскими рыцарями.
– Эти прекрасные поля, лежащие за ними луга и фруктовые сады были переданы Фульке, а он продал их Клапе, бывшему управляющему Гарольда. Так как у Клапы не хватило денег, то мы дополнили необходимую сумму своими грошами, которые нам удалось скопить, благодаря нашему благородному графу. Сегодня только мы обмывали сделку... Вот мы, с Божьей помощью, и будем заботиться о благосостоянии этого поместья, чтобы снова передать его Гарольду, когда он вернется... что неминуемо.
Несмотря на то, что Эдуард был замечательно прост, он все-таки обладал некоторой долей проницательности и потому понял, как сильна была привязанность этих грубых людей к Гарольду. Он слегка изменился в лице и озабоченно задумался.
– Хорошо, мой милый! – проговорил он ласково, после минутной паузы. – Поверь, что я не сержусь на тебя за то, что ты любишь так своего тана, но есть люди, которым это может и не понравиться, поэтому я предупреждаю тебя по-дружески, что уши твои и нос не всегда будут в безопасности, если ты станешь со всеми также откровенничать, как со мной.
– Меч против меча, удар против удара! – произнес с проклятием саксонец, схватившись за рукоять ножа. – Дорого поплатится тот, кто прикоснется к Сексвульфу сыну Эльфгельма!
– Молчи, молчи, безумный! – воскликнул повелительно и гневно король и отправился далее, вслед за нормандцами, успевшими уже выбраться в поле, покрытое густой колосистой рожью и наблюдавшими с видимым удовольствием за движениями соколов.
– Предлагаю пари! – воскликнул прелат, в котором нетрудно было узнать надменного и храброго байеского епископа Одо, брата герцога Вильгельма. – Ставлю своего бегуна против твоего коня, если сокол герцога не одержит верх над бекасом.
– Святой отец, – возразил Эдуард недовольным тоном, – подобное пари противно церковным уставам, и монахам запрещено спорить... Это не хорошо!
Епископ, не терпевший противоречия даже от своего надменного брата, нахмурился и приготовился дать резкий ответ, но Вильгельм, постоянно старавшийся избавить короля от малейшей неприятности, заметил намерение Одо и поспешил предупредить ссору.
– Ты порицаешь нас справедливо, король, – сказал он торопливо. – Наклонность к легкомысленным и пустым удовольствиям – один из недостатков нормандцев... Но полюбуйся лучше своим прекрасным соколом! Полет его величествен... Смотри, как он кружится над несчастным бекасом... Он его настигает!... Как он смел и прекрасен!
– А все же клюв бекаса пронзит сердце отважной, величавой птицы! – заметил насмешливо епископ.
Почти в ту же минуту бекас и сокол опустились на землю. Маленький сокол герцога последовал за ними и стал быстро кружиться над обеими птицами.
Обе были мертвы.
– Принимаю это за предзнаменование, – пробормотал герцог по-латыни. – Пусть туземцы взаимно уничтожают друг друга!
Он свистнул, и сокол сел к нему на руку.
– Поедемте домой! – скомандовал король.
ГЛАВА 4
Кавалькада въехала в Лондон по громадному мосту, соединявшему Соутварк со столицей.
С левой стороны были видны две круглые арены, предназначенные для травли быков и медведей. С правой стороны был холм, на котором упражнялись фокусники для потехи гуляющей по мосту публики. Один из них попеременно кидал три мяча и три шара, которые ловил затем один за другим. Невдалеке от него плясал громадный медведь под звуки флейты или флажолета. Зрители громко хохотали над ним, но смех их мгновенно прекратился, когда послышался топот нормандских скакунов, причем всеобщее внимание сосредоточилось на знаменитом герцоге, ехавшем рядом с королем.
В начале моста, на котором когда-то происходила страшная битва между датчанами и святым Олавом, союзником Этельреда, находились две полуразрушенные башни, выстроенные из римских кирпичей и дерева, а возле них стояла маленькая часовня. Мост был так широк, что две кареты могли свободно ехать по нему рядом. Это было любимое место сказителей; тут сновали взад и вперед сарацины со своими испанскими и африканскими товарами; немецкий купец спешил по этому мосту к своему дому, рядом с ним шел закутанный отшельник, а с молодой крестьянкой, идущей на рынок с корзиной, наполненной ландышами и фиалками, заигрывал какой-то молодчик.
Жгучий взгляд Вильгельма останавливался с изумлением то на группах двигавшихся людей, то на широкой реке. Думала ли глазевшая в это время на него толпа, что он будет для нее строгим властелином, но вместе с тем даст ей такие льготы, которых она прежде никогда не имела?
– Клянусь святым крестом! – воскликнул он наконец. – Ты, дорогой брат, получил блестящее наследство!
– Гм! – произнес король небрежно. – Ты не знаешь, как трудно управлять этими саксонцами... А датчане? Сколько раз они врывались сюда?! Вот эти башни – памятники их нашествия... Почем знать, может быть, уж в будущем году на этой реке снова будет развеваться знамя с изображением черного ворона? Король Датский, Магнус, претендует на мою корону в качестве наследника Кнута... а... а Годвина и Гарольда, единственных людей, которых боятся датчане, нет здесь.
– Ты в них не будешь нуждаться, Эдуард! – проговорил герцог скороговоркой. – В случае опасности посылай за мной: в моей новой шербургской гавани стоит много кораблей, готовых к твоим услугам... Скажу тебе в утешение, что если бы я был королем Англии, если бы я владел этой рекой, то народ мог бы спать мирным сном от всенощной до заутрени. Клянусь Создателем, что никто никогда не увидел бы здесь датского знамени!
Вильгельм не без намерения выразился так самоуверенно: цель его была в том, чтобы добиться от Эдуарда обещания передать ему престол.
Но король промолчал, и кавалькада начала приближаться к концу моста.
– Это что еще за развалина? – спросил герцог, скрывая свою досаду на молчаливость Эдуарда. – Не остатки ли это какой-нибудь римской крепости?
– Да, говорят, что она была выстроена римлянами, – ответил король. – Один из ломбардских архитекторов прозвал эту башню развалинами Юлия.
– Эти римляне были во всех отношениях нашими учителями, – заметил Вильгельм. – Я уверен, что это самое место будет когда-нибудь выбрано одним из последующих королей Англии для постройки дворца... А это что за замок?
– Это Тауэр, в котором обитали наши предки... Я и сам жил в нем, но теперь предпочитаю ему тишину торнейского острова.
Говоря это, они достигли Лондона, который тогда еще был мрачным, некрасивым городом. Дома его были большей частью Деревянные; редко виднелись окна со стеклами: они просто защищались полотняными занавесками. Там и сям, на больших площадях, попадались окруженные садами храмы. Множество громадных распятий и образов на перекрестках вызывали удивление иноземцев и благоговение англичан. Храмы отличались от простых домов тем, что над соломенными или тростниковыми крышами их находились грубые конусообразные и пирамидальные фигуры. Опытный глаз мог бы различить еще следы прежней римской роскоши, остатки первобытного города, застроенного рынками.
Вдоль Темзы возвышалась стена Константина, хотя уже сильно попорченная. Вокруг бедной церкви святого Павла, в которой был похоронен Себба, король саксонцев, отказавшийся от престола в пользу несчастного отца Эдуарда, стояли громадные развалины храма Дианы. Возле башни, прозванной в позднейшие времена сарацинским именем «Барбикан», находились остатки римской каланчи, с которой когорты легко могли заметить пожар в городе или увидеть издали приближение неприятеля. Посреди Бишопс-стрит сидел на своем троне изуродованный Юпитер, у ног которого находился орел; многие из новообращенных датчан останавливались перед ним, думая, что это Один со своим вороном. У Людгета указывали на арки, оставшиеся от колоссального римского водопровода, а близ «стального дворца», в котором обитали немецкие купцы, стоял почти совершенно сохранившийся римский храм, существовавший уже во времена Жоффрея Монмутского. За стенами города еще тянулись по равнинам римские виноградники. На том самом месте, где прежде римляне совершали свою меновую торговлю, занимались тем же промыслом люди, принадлежавшие к разным народам. На каждом шагу в Лондоне и вне его выкапывались урны, вазы, оружие и человеческие кости, но никто не обращал на все это никакого внимания.
Но герцог Нормандский смотрел не на остатки прежней цивилизации, а думал о людях, которые послужат проводниками будущего просвещения страны.
Всадники проехали в молчании Сити и миновали небольшой мост, перекинутый чрез речку Флит. Налево виднелись поля, направо – зеленеющие леса и многочисленные рвы.
Наконец, они достигли деревни Шеринг, которую Эдуард недавно пожаловал Вестминстерскому аббатству. Остановившись на минуту пред зданием, где натаскивались соколы, они повернули к грубому кирпичному двору, принадлежавшему шотландским королям, а оттуда поскакали к каналу, окружавшему Вестминстер. Здесь они сошли с лошадей и сели в шлюпку, которая должна была перевезти их на противоположную сторону.
ГЛАВА 5
Ворота нового дворца Эдуарда отворились, чтобы впустить саксонского короля и нормандского герцога. Вильгельм окинул взором каменную, еще неоконченную громаду дворца с его длинными рядами сводчатых окон, твердыми пилястрами, колоннадой и массивными башнями, взглянул на группы придворных, вышедших к нему навстречу... и сердце радостно забилось в его мощной груди.
– Разве нельзя уже назвать этот двор нормандским? – шепнул он своему брату. – Взгляни на этих благородных графов: разве они все не одеты в наши костюмы? А эти ворота разве не созданы рукою нормандца?... Да, брат, в этих палатах занимается заря нового восходящего светила!
– Если бы в Англии не было народа, то она теперь уже принадлежала бы тебе, – возразил епископ. – Ты не видел во время нашего въезда нахмуренных бровей, не слышал сердитого ропота?... Есть много негодяев, и ненависть их сильна!
– Силен и конь, на котором я езжу, – сказал герцог, – но смелый ездок усмиряет его уздой и шпорами.
Менестрели заиграли и запели любимую песнь нормандцев, к которой присоединились сами воины и приветствовали таким образом вступление могучего герцога в жилище слабого потомка Водана.
Во дворе герцог соскочил с коня, чтобы поддержать стремя королю. Эдуард положил руку на широкое плечо своего гостя и, довольно неловко спустившись на землю, обнял и поцеловал его перед всем собранием, после чего ввел его за руку в прекрасную комнату, специально устроенную для Вильгельма, где и оставил его одного с приближенными.
После ухода короля герцог разделся и погрузился в глубокое раздумье. Когда же Фиц-Осборн, знатнейший из нормандских баронов, пользовавшийся особенным доверием герцога, подошел к нему, чтобы провести его в баню, Вильгельм отступил и закутался в свой плащ.
– Нет, нет! – прошептал он тихо. – Если ко мне и пристала английская пыль, то пусть она тут и остается!... Ты пойми, Фиц-Осборн, ведь она равносильна началу моего овладения страной!
Движением руки он приказал своей свите удалиться, оставив при себе Фиц-Осборна и Рольфа, графа Гирфордского, племянника Эдуарда, к которому Вильгельм был особенно расположен.
Герцог прошелся молча два раза по комнате и остановился у круглого окна, выходившего на Темзу.
Прелестный вид открылся перед его взором: заходящее солнце озаряло флотилию маленьких лодок, облегчавших сообщение между Вестминстером и Лондоном. Но глаза герцога искали серые развалины баснословного Тауэра, башни Юлия и лондонские стены; он скользнул и по мачтам того зарождавшегося флота, который послужил в царствование Альфреда Дальнозоркого для открытия неизвестных морей и принес цивилизацию в самые отдаленные, неизвестные страны.
Герцог глубоко вздохнул и протянул непроизвольно руку, как будто желая схватить раскинувшийся перед ним модный город.
– Рольф, – сказал он внезапно, – тебе неизвестно богатство лондонского купечества, ты ведь foi guillaume, mon gentil chevalier, настоящий нормандец и чуешь близость золота так, как собака приближение вепря!
Рольф улыбнулся при этом двусмысленном комплименте, который оскорбил бы всякого честного простолюдина.
– Ты не ошибся, герцог! – ответил он ему. – Обоняние обостряется в этом английском воздухе... где встречаются люди всевозможных наций – саксонцы, финны, датчане, фламандцы, пикты и валлоны – не так, как у нас, где уважают только высокородных и отважных людей. Золото и поместья имеют здесь то же значение, что и благородное происхождение; это доказывается уже тем, что чернь прозвала членов Витана многоимущими. Сегодняшний сеорл может завтра же сделаться именитым, если он разбогатеет каким-нибудь чудом в продолжение ночи. Он может тогда жениться даже на родственнице короля и командовать войском. А обедневший граф подвергается тотчас же всеобщему презрению; он лишается своего прежнего значения и становится в уровень с людьми низшего класса; сыновья его могут дойти до унизительного положения поденщиков... Да, золото уважается здесь более всего; все стремится к наживе, а, клянусь святым Павлом, пример заразителен!
«Frances li Archivesce li dus Rou bauptiza»[8].И не прошло еще столетия после этого крещения, как потомки этих закоренелых язычников, не щадивших прежде ни алтаря, ни его священнослужителей, сделались самыми ревностными защитниками христианской церкви; старинное наречие было забыто, за исключением остатков его в городе Байе; древние имена их превратились во французские титулы, и нравы франко-нормандцев до того изменили их, что в них не осталось ничего прежнего, кроме скандинавской храбрости.
Таким же образом племена, кинувшиеся в Англосаксонию для грабежа и убийств, сделались в сравнительно короткое время одной из самых «патриотических частей» англосаксонского населения, как только великий Альфред успел подчинить их своей власти.
В то время, с которого начинается наш рассказ, эти нормандцы жили мирно, под названием датчан, в пятнадцати английских графствах.
Самое большое число их находилось в Лондоне, где они даже имели свое собственное кладбище. Национальное собрание датчан в Витане решало выбор королей, и вообще они совершенно слились с англосаксами. Еще и теперь в одной трети Англии провинциальное дворянство, купцы и арендаторы происходят от викингов, женившихся на саксонских девушках[9]. Было вообще мало разницы между нормандским рыцарем времен Генриха I и саксонским таном из Норфолка и Йорка: оба происходили от саксонских матерей и скандинавских отцов.
Но, хотя эта гибкость была одной из характерных черт характера скандинавов, были, разумеется, и исключения, в которых неподатливость их была просто поразительна. Норвежские хроники, так же, как и некоторые места нашей истории, доказывают, до какой степени фальшиво относились многие из поклонников Одина к принятому ими христианству. Несмотря на то, что они принимали святое крещение, в них все же оставались прежние языческие понятия. Даже Харальд[10] сын Кнута жил и царствовал как человек «отверженный от христианской веры», потому что он не был в состоянии добиться помазания на царство от кентерберийского епископа, принявшего к сердцу дело брата его, Хардекнута.
В Скандинавии священники часто принуждены были смотреть сквозь пальцы на многие беззакония, типа многоженства и тому подобного. Если даже они и искренно вступали в христианство, то тем не менее не могли отрешиться от всех своих суеверий. Незадолго до царствования Эдуарда Исповедника, Кнут Великий издал множество законов против колдовства и ворожбы, поклонения камням, ручьям и против песен, которыми величали мертвецов; эти законы предназначались для датских новообращенных, так как англосаксонцы, покоренные уж несколько веков тому назад, душой и телом были привержены христианству.
Хильда, происходившая из датского королевского дома и приходившаяся Гюде, племяннице Кнута, двоюродной сестрой, прибыла в Англию год спустя после восшествия на престол Кнута, вместе со своим мужем, упрямым графом, который, хотя и был крещен, но втайне все еще поклонялся Одину и Тору. Он пал в морском сражении, происходившем между Кнутом и святым Олавом Норвежским. Заметим мимоходом, что Олав неистово преследовал язычество, что ничуть не мешало ему самому придерживаться многоженства. После него даже царствовал один из его побочных сыновей, Магнус. Муж Хильды умер последним на палубе своего корабля, в твердой надежде, что валькирии перенесут его прямо в Валгаллу.
Хильда осталась после него с единственной дочерью, которую Кнут выдал замуж за богатого саксонского графа, происходившего от Пенда, короля Мерсии, ни за что не хотевшего принять христианство, но говорившего из осторожности, что не будет препятствовать своим соседям сделаться христианами, в случае если они только, действительно, будут жить по-христиански, то есть в мире и согласии. Этельвольф, зять Хильды, впал в немилость Хардекнута, потому что был в душе более саксонцем, чем датчанином; бешеный король не посмел, однако, представить его открыто в Витане, но отдал насчет него тайные приказания, вследствие чего последний и был умерщвлен в объятиях своей жены, которая не перенесла этой потери. Таким образом дочь их, Эдит, перешла под опеку Хильды.
По причине той же гибкости, отличавшей скандинавов и заставлявшей их переносить всю свою любовь к родине на приютившую их страну, Хильда тоже так привязалась к Англии, как будто родилась в ней. По живости же воображения и вере в сверхъестественное, она осталась датчанкой. После смерти ее мужа, которого она любила неизменной любовью, душа ее с каждым днем все более и более обращалась к невидимому миру.
Чародейство в Скандинавии имело различные формы и степени. Там верили в существование ведьмы, врывавшейся в дома пожирать спящих людей и скользившей по морю, держа в зубах остов волка-великана, из громадных челюстей которого капала кровь; признавали и классическую вёльву, или сивиллу, предсказывавшую будущее. В скандинавских хрониках много рассказывается об этих сивиллах: они были большею частью благородного происхождения и обладали громадным богатством. Их постоянно сопровождало множество рабынь и рабов, короли приглашали их к себе для совещаний и усаживали на почетные места. Гордая Хильда со своими извращенными понятиями, избрала, конечно, ремесло сивиллы: поклонница Одина не изучала ту часть своей науки, которая могла бы, с ее точки зрения, служить интересам черни. Мечты ее устремлялись на судьбы государств и королей; она желала поддерживать те династии, которым должно было царствовать над будущими поколениями. Честолюбивая, надменная, она внесла в свою новую обстановку предрассудки и страсти блаженной поры давно минувшей молодости.
Все человеческие чувства ее сосредоточивались на Эдит, этой последней представительнице двух королевских семейств. Стараясь проникнуть в будущее, она узнала, что судьба ее внучки будет тесно связана с судьбой какого-то короля; оракул же намекнул на какую-то таинственную, неразрывную связь ее угасавшего рода с домом графа Годвина, мужа ее двоюродной сестры, Гюды. Этот намек заставил ее более прежнего привязаться к дому Годвина. Свейн, старший сын графа, был сначала ее любимцем и поддался ее влиянию, вследствие своей впечатлительной и поэтической натуры. Когда семья Годвина отправилась в изгнание, вся Англия отнеслась к Хильде с величайшим сочувствием, но не отыскалось ни единой души, которая вздохнула бы с сокрушением о Свейне.
Когда же вырос Гарольд, второй сын графа, то Хильда полюбила его еще больше, чем Свейна. Звезды уверяли ее, что он достигнет высокого положения, а замечательные способности его подтверждали это пророчество. Привязалась она к Гарольду отчасти вследствие предсказания, что судьба Эдит связана с его судьбою, а отчасти оттого, что не могла проникнуть дальше этого в будущее их общей судьбы, так что она колебалась между ужасом и надеждой. До сих пор ей еще не удавалось повлиять на умного Гарольда. Хотя он чаще своих братьев посещал ее, на лице его постоянно появлялась недоверчивая улыбка, как только она начинала говорить с ним в качестве предсказательницы. На ее предложение помочь ему невидимыми силами, он спокойно отвечал: «Храбрец не нуждается в ободрении, чтобы выполнить свою обязанность, а честный человек презирает все предостережения, которые могли бы поколебать его добрые намерения».
Замечательно было то обстоятельство, что все, находившиеся под влиянием Хильды, погибали преждевременно самым плачевным образом, несмотря на то что магия ее была самого невинного свойства. Тем не менее народ так почитал ее, что законы против колдовства никак не могли быть применимы к ней. Высокородные датчане уважали в ней кровь своих прежних королей и вдову одного из знаменитейших воинов. К бедным она была добра, постоянно помогала им и словом, и делом, со своими рабами обращалась тоже милостиво и потому могла твердо надеяться, что они не дадут ее в обиду.
Одним словом, Хильда была замечательно умна и не делала ничего, кроме добра. Если и предположить, что некоторые люди известного темперамента, обладающие особенно тонкими нервами и вместе с тем пылкой фантазией, могли, действительно, иметь сообщения со сверхъестественным миром, то древнюю магию никак нельзя сравнить с гнилым болотом, испускающим ядовитые испарения и закрытым для доступа света, но следует уподобить ее быстрому ручью, журчащему между зеленых берегов и отражающему в себе прелестную луну и мириады блестящих звезд.
Итак, Хильда и прекрасная внучка ее жили тихо и мирно, в полнейшей безопасности. Нужно еще добавить, что пламеннейшим желанием короля Эдуарда и девственной, подобно ему благочестивой, его супруги было посвятить Эдит Богу. Но по законам нельзя было принуждать ее к этому без согласия опекунши или ее собственного желания, а Эдит никогда не противоречила ни словом, ни мыслью своей бабушке, которая не хотела и слышать о ее вступлении в храм.
ГЛАВА З
Единственною земною страстью Эдуарда была охота, и редко проходил день, чтобы он не выезжал после литургии со своими соколами или легавыми в леса. Соколиную охоту он, впрочем, начинал только в октябре, но и в остальное время постоянно брал с собой молодого сокола, чтобы приучить его к охоте, или старого любимого ястреба.
В то время как Вильгельм начал тяготиться бессвязным рассказом доброго короля, собаки вдруг залаяли, и из чащи вылетел внезапно бекас.
– Святой Петр! – воскликнул король, пришпоривая коня и спуская с руки знаменитого перегринского сокола.
Вильгельм не замедлил последовать его примеру, и вся кавалькада поскакала галопом вперед, любуясь на поднимавшуюся добычу и тихо кружившегося вокруг нее сокола.
Король, увлекшись сценой, чуть не полетел с коня, когда последний внезапно остановился перед высокими воротами, проделанными в массивной стене, сложенной из булыжника.
На воротах сидел апатично и неподвижно высокорослый сеорл, а за ним стояла группа поденщиков, опираясь на косы и молотильные цепы. Мрачно и злобно смотрели они на приближающуюся кавалькаду. Здоровые, свежие лица их и опрятная одежда говорили, что им живется недурно. Действительно, поденщики были в то время гораздо лучше обеспечены, чем теперь, в особенности если они работали на богатого англосаксонского тана.
Стоявшие на воротах люди были прежде дворовыми Гарольда сына Годвина, изгнанника.
– Отоприте ворота, добрые люди, отоприте скорее! – крикнул им Эдуард по-английски, причем в произношении его слышалось, что этот язык ему непривычен.
Никто не двигался с места.
– Не следует топтать хлеб, посеянный нами для нашего графа Гарольда, – проворчал сеорл сердито, поденщики одобрительно рассмеялись.
Эдуард с несвойственным ему гневом привстал в стременах и поднял руку на упрямого сеорла; в это время приблизилась его свита и торопливо обнажила мечи. Король выразительным жестом заставил своих воинов успокоиться и ответил саксонцу:
– Наглец!... Я бы наказал тебя, если б мог! – В этом восклицании было много и смешного, и трогательного. Нормандцы отвернулись, чтобы скрыть улыбку, а саксонец оторопел. Он теперь узнал великого короля, который был не в состоянии причинить кому-либо зло, как бы ни вызывали его гнев. Сеорл соскочил проворно с ворот и отпер их, почтительно склонившись перед своим монархом.
– Поезжай вперед, Вильгельм, мой брат, – сказал Эдуард спокойно, обратившись к герцогу.
Глаза сеорла засверкали, когда он услышал имя герцога Нормандского. Пропустив вперед всех своих спутников, король обратился снова к саксонцу:
– Ты говорил о графе Гарольде и его полях; разве тебе не известно, что он лишился всех своих владений и изгнан из Англии?
– Эти поля принадлежат теперь Клапе, шестисотенному.
– Как так? – спросил торопливо Эдуард. – Мы, кажется, не отдавали поместья Гарольда ни саксонцам, ни Клапе, а разделили их между благородными нормандскими рыцарями.
– Эти прекрасные поля, лежащие за ними луга и фруктовые сады были переданы Фульке, а он продал их Клапе, бывшему управляющему Гарольда. Так как у Клапы не хватило денег, то мы дополнили необходимую сумму своими грошами, которые нам удалось скопить, благодаря нашему благородному графу. Сегодня только мы обмывали сделку... Вот мы, с Божьей помощью, и будем заботиться о благосостоянии этого поместья, чтобы снова передать его Гарольду, когда он вернется... что неминуемо.
Несмотря на то, что Эдуард был замечательно прост, он все-таки обладал некоторой долей проницательности и потому понял, как сильна была привязанность этих грубых людей к Гарольду. Он слегка изменился в лице и озабоченно задумался.
– Хорошо, мой милый! – проговорил он ласково, после минутной паузы. – Поверь, что я не сержусь на тебя за то, что ты любишь так своего тана, но есть люди, которым это может и не понравиться, поэтому я предупреждаю тебя по-дружески, что уши твои и нос не всегда будут в безопасности, если ты станешь со всеми также откровенничать, как со мной.
– Меч против меча, удар против удара! – произнес с проклятием саксонец, схватившись за рукоять ножа. – Дорого поплатится тот, кто прикоснется к Сексвульфу сыну Эльфгельма!
– Молчи, молчи, безумный! – воскликнул повелительно и гневно король и отправился далее, вслед за нормандцами, успевшими уже выбраться в поле, покрытое густой колосистой рожью и наблюдавшими с видимым удовольствием за движениями соколов.
– Предлагаю пари! – воскликнул прелат, в котором нетрудно было узнать надменного и храброго байеского епископа Одо, брата герцога Вильгельма. – Ставлю своего бегуна против твоего коня, если сокол герцога не одержит верх над бекасом.
– Святой отец, – возразил Эдуард недовольным тоном, – подобное пари противно церковным уставам, и монахам запрещено спорить... Это не хорошо!
Епископ, не терпевший противоречия даже от своего надменного брата, нахмурился и приготовился дать резкий ответ, но Вильгельм, постоянно старавшийся избавить короля от малейшей неприятности, заметил намерение Одо и поспешил предупредить ссору.
– Ты порицаешь нас справедливо, король, – сказал он торопливо. – Наклонность к легкомысленным и пустым удовольствиям – один из недостатков нормандцев... Но полюбуйся лучше своим прекрасным соколом! Полет его величествен... Смотри, как он кружится над несчастным бекасом... Он его настигает!... Как он смел и прекрасен!
– А все же клюв бекаса пронзит сердце отважной, величавой птицы! – заметил насмешливо епископ.
Почти в ту же минуту бекас и сокол опустились на землю. Маленький сокол герцога последовал за ними и стал быстро кружиться над обеими птицами.
Обе были мертвы.
– Принимаю это за предзнаменование, – пробормотал герцог по-латыни. – Пусть туземцы взаимно уничтожают друг друга!
Он свистнул, и сокол сел к нему на руку.
– Поедемте домой! – скомандовал король.
ГЛАВА 4
С левой стороны были видны две круглые арены, предназначенные для травли быков и медведей. С правой стороны был холм, на котором упражнялись фокусники для потехи гуляющей по мосту публики. Один из них попеременно кидал три мяча и три шара, которые ловил затем один за другим. Невдалеке от него плясал громадный медведь под звуки флейты или флажолета. Зрители громко хохотали над ним, но смех их мгновенно прекратился, когда послышался топот нормандских скакунов, причем всеобщее внимание сосредоточилось на знаменитом герцоге, ехавшем рядом с королем.
В начале моста, на котором когда-то происходила страшная битва между датчанами и святым Олавом, союзником Этельреда, находились две полуразрушенные башни, выстроенные из римских кирпичей и дерева, а возле них стояла маленькая часовня. Мост был так широк, что две кареты могли свободно ехать по нему рядом. Это было любимое место сказителей; тут сновали взад и вперед сарацины со своими испанскими и африканскими товарами; немецкий купец спешил по этому мосту к своему дому, рядом с ним шел закутанный отшельник, а с молодой крестьянкой, идущей на рынок с корзиной, наполненной ландышами и фиалками, заигрывал какой-то молодчик.
Жгучий взгляд Вильгельма останавливался с изумлением то на группах двигавшихся людей, то на широкой реке. Думала ли глазевшая в это время на него толпа, что он будет для нее строгим властелином, но вместе с тем даст ей такие льготы, которых она прежде никогда не имела?
– Клянусь святым крестом! – воскликнул он наконец. – Ты, дорогой брат, получил блестящее наследство!
– Гм! – произнес король небрежно. – Ты не знаешь, как трудно управлять этими саксонцами... А датчане? Сколько раз они врывались сюда?! Вот эти башни – памятники их нашествия... Почем знать, может быть, уж в будущем году на этой реке снова будет развеваться знамя с изображением черного ворона? Король Датский, Магнус, претендует на мою корону в качестве наследника Кнута... а... а Годвина и Гарольда, единственных людей, которых боятся датчане, нет здесь.
– Ты в них не будешь нуждаться, Эдуард! – проговорил герцог скороговоркой. – В случае опасности посылай за мной: в моей новой шербургской гавани стоит много кораблей, готовых к твоим услугам... Скажу тебе в утешение, что если бы я был королем Англии, если бы я владел этой рекой, то народ мог бы спать мирным сном от всенощной до заутрени. Клянусь Создателем, что никто никогда не увидел бы здесь датского знамени!
Вильгельм не без намерения выразился так самоуверенно: цель его была в том, чтобы добиться от Эдуарда обещания передать ему престол.
Но король промолчал, и кавалькада начала приближаться к концу моста.
– Это что еще за развалина? – спросил герцог, скрывая свою досаду на молчаливость Эдуарда. – Не остатки ли это какой-нибудь римской крепости?
– Да, говорят, что она была выстроена римлянами, – ответил король. – Один из ломбардских архитекторов прозвал эту башню развалинами Юлия.
– Эти римляне были во всех отношениях нашими учителями, – заметил Вильгельм. – Я уверен, что это самое место будет когда-нибудь выбрано одним из последующих королей Англии для постройки дворца... А это что за замок?
– Это Тауэр, в котором обитали наши предки... Я и сам жил в нем, но теперь предпочитаю ему тишину торнейского острова.
Говоря это, они достигли Лондона, который тогда еще был мрачным, некрасивым городом. Дома его были большей частью Деревянные; редко виднелись окна со стеклами: они просто защищались полотняными занавесками. Там и сям, на больших площадях, попадались окруженные садами храмы. Множество громадных распятий и образов на перекрестках вызывали удивление иноземцев и благоговение англичан. Храмы отличались от простых домов тем, что над соломенными или тростниковыми крышами их находились грубые конусообразные и пирамидальные фигуры. Опытный глаз мог бы различить еще следы прежней римской роскоши, остатки первобытного города, застроенного рынками.
Вдоль Темзы возвышалась стена Константина, хотя уже сильно попорченная. Вокруг бедной церкви святого Павла, в которой был похоронен Себба, король саксонцев, отказавшийся от престола в пользу несчастного отца Эдуарда, стояли громадные развалины храма Дианы. Возле башни, прозванной в позднейшие времена сарацинским именем «Барбикан», находились остатки римской каланчи, с которой когорты легко могли заметить пожар в городе или увидеть издали приближение неприятеля. Посреди Бишопс-стрит сидел на своем троне изуродованный Юпитер, у ног которого находился орел; многие из новообращенных датчан останавливались перед ним, думая, что это Один со своим вороном. У Людгета указывали на арки, оставшиеся от колоссального римского водопровода, а близ «стального дворца», в котором обитали немецкие купцы, стоял почти совершенно сохранившийся римский храм, существовавший уже во времена Жоффрея Монмутского. За стенами города еще тянулись по равнинам римские виноградники. На том самом месте, где прежде римляне совершали свою меновую торговлю, занимались тем же промыслом люди, принадлежавшие к разным народам. На каждом шагу в Лондоне и вне его выкапывались урны, вазы, оружие и человеческие кости, но никто не обращал на все это никакого внимания.
Но герцог Нормандский смотрел не на остатки прежней цивилизации, а думал о людях, которые послужат проводниками будущего просвещения страны.
Всадники проехали в молчании Сити и миновали небольшой мост, перекинутый чрез речку Флит. Налево виднелись поля, направо – зеленеющие леса и многочисленные рвы.
Наконец, они достигли деревни Шеринг, которую Эдуард недавно пожаловал Вестминстерскому аббатству. Остановившись на минуту пред зданием, где натаскивались соколы, они повернули к грубому кирпичному двору, принадлежавшему шотландским королям, а оттуда поскакали к каналу, окружавшему Вестминстер. Здесь они сошли с лошадей и сели в шлюпку, которая должна была перевезти их на противоположную сторону.
ГЛАВА 5
– Разве нельзя уже назвать этот двор нормандским? – шепнул он своему брату. – Взгляни на этих благородных графов: разве они все не одеты в наши костюмы? А эти ворота разве не созданы рукою нормандца?... Да, брат, в этих палатах занимается заря нового восходящего светила!
– Если бы в Англии не было народа, то она теперь уже принадлежала бы тебе, – возразил епископ. – Ты не видел во время нашего въезда нахмуренных бровей, не слышал сердитого ропота?... Есть много негодяев, и ненависть их сильна!
– Силен и конь, на котором я езжу, – сказал герцог, – но смелый ездок усмиряет его уздой и шпорами.
Менестрели заиграли и запели любимую песнь нормандцев, к которой присоединились сами воины и приветствовали таким образом вступление могучего герцога в жилище слабого потомка Водана.
Во дворе герцог соскочил с коня, чтобы поддержать стремя королю. Эдуард положил руку на широкое плечо своего гостя и, довольно неловко спустившись на землю, обнял и поцеловал его перед всем собранием, после чего ввел его за руку в прекрасную комнату, специально устроенную для Вильгельма, где и оставил его одного с приближенными.
После ухода короля герцог разделся и погрузился в глубокое раздумье. Когда же Фиц-Осборн, знатнейший из нормандских баронов, пользовавшийся особенным доверием герцога, подошел к нему, чтобы провести его в баню, Вильгельм отступил и закутался в свой плащ.
– Нет, нет! – прошептал он тихо. – Если ко мне и пристала английская пыль, то пусть она тут и остается!... Ты пойми, Фиц-Осборн, ведь она равносильна началу моего овладения страной!
Движением руки он приказал своей свите удалиться, оставив при себе Фиц-Осборна и Рольфа, графа Гирфордского, племянника Эдуарда, к которому Вильгельм был особенно расположен.
Герцог прошелся молча два раза по комнате и остановился у круглого окна, выходившего на Темзу.
Прелестный вид открылся перед его взором: заходящее солнце озаряло флотилию маленьких лодок, облегчавших сообщение между Вестминстером и Лондоном. Но глаза герцога искали серые развалины баснословного Тауэра, башни Юлия и лондонские стены; он скользнул и по мачтам того зарождавшегося флота, который послужил в царствование Альфреда Дальнозоркого для открытия неизвестных морей и принес цивилизацию в самые отдаленные, неизвестные страны.
Герцог глубоко вздохнул и протянул непроизвольно руку, как будто желая схватить раскинувшийся перед ним модный город.
– Рольф, – сказал он внезапно, – тебе неизвестно богатство лондонского купечества, ты ведь foi guillaume, mon gentil chevalier, настоящий нормандец и чуешь близость золота так, как собака приближение вепря!
Рольф улыбнулся при этом двусмысленном комплименте, который оскорбил бы всякого честного простолюдина.
– Ты не ошибся, герцог! – ответил он ему. – Обоняние обостряется в этом английском воздухе... где встречаются люди всевозможных наций – саксонцы, финны, датчане, фламандцы, пикты и валлоны – не так, как у нас, где уважают только высокородных и отважных людей. Золото и поместья имеют здесь то же значение, что и благородное происхождение; это доказывается уже тем, что чернь прозвала членов Витана многоимущими. Сегодняшний сеорл может завтра же сделаться именитым, если он разбогатеет каким-нибудь чудом в продолжение ночи. Он может тогда жениться даже на родственнице короля и командовать войском. А обедневший граф подвергается тотчас же всеобщему презрению; он лишается своего прежнего значения и становится в уровень с людьми низшего класса; сыновья его могут дойти до унизительного положения поденщиков... Да, золото уважается здесь более всего; все стремится к наживе, а, клянусь святым Павлом, пример заразителен!