Бульвер-Литтон Эдвард Джордж. Гарольд, последний король Англосаксонский

   С отчаянием слушала Эдит это признание, и лицо ее стало белее мрамора. Но когда Гарольд умолк и быстро отвернулся, чтобы она не увидела его взволнованного лица, в ней пробудилась сила женской возвышенной души, постигающая даже в самой печальной доле благородное и высокое. Подавив и любовь, и душевную горечь, она подошла к Гарольду, протянула ему свою нежную руку и сказала с сердечным состраданием:
   – Никогда еще, Гарольд, я не гордилась тобою так, как теперь, потому что Эдит не могла бы любить тебя, как она тебя любит, и будет любить до самой могилы, если бы ты не любил Англию больше самой Эдит... Гарольд, я была до этой минуты простодушным ребенком и не знала, конечно, и собственного сердца; теперь же я читаю в нем и понимаю, что я женщина... Теперь уж я, Гарольд, не страшусь и заключения: оно не убивает жизнь, а, напротив, расширяет ее, сосредоточивая ее в одно желание быть достойной приносить за тебя жертву небу.
   – Эдит, – воскликнул Гарольд, побледневший как смерть, – не говори мне больше, что для тебя не страшно вечное заключение! Умоляю тебя, приказываю тебе не воздвигать между нами этой вечной преграды! Пока ты свободна, остается надежда, хотя, быть может, призрачная, но все-таки надежда.
   – То, что тебе угодно, будет угодно и мне! – ответила Эдит спокойно и покорно. – Распоряжайся участью моей по своему желанию.
   Не смея полагаться на силу своей воли, чувствуя, что рыдания теснят ей грудь, она быстро ушла, оставив Гарольда одного у кургана.

ГЛАВА 5

   Когда Гарольд на следующее утро вошел в Вестминстерский дворец с намерением повидаться с королевой, он случайно встретился со своим отцом, который, взяв его под руку, серьезно сказал:
   – Сын мой, у меня тяжесть на душе, касающаяся тебя и всего нашего дома, об этом я хотел бы поговорить с тобой.
   – Позволь мне потом придти к тебе, – возразил молодой граф, – мне сейчас необходимо видеть сестру, пока она еще не занята своими просителями.
   – Успеешь еще, – заметил отрывисто старик, – Эдит теперь в молельне, и мы успеем обсудить наши светские дела, прежде чем она будет в состоянии принять тебя, чтобы рассказать последнее сновидение короля, который был бы великим человеком, если бы деятельность его, проявляющаяся постоянно во сне, проявилась бы и наяву... Идем!
   Не желая раздражать отказом отца, Гарольд со вздохом последовал за ним в ближайший покой.
   – Гарольд, – начал Годвин, тщательно заперев дверь, – ты не должен допускать, чтобы король дольше удерживал тебя здесь ради своих капризов; твое присутствие необходимо в подвластном тебе графстве. Тебе ведь известно, что эти останглы, как мы их называем, состоят большей частью из датчан и норвежцев – упрямого, своевольного народа, который сочувствует больше нормандцам, чем саксонцам. Моя власть основана не только на том, что я одного происхождения со свободным народом Эссекса, но и на том, что я старался всеми способами утвердить свое влияние над датчанами. Скажу тебе, Гарольд, что тот, кто не сумеет усмирить англодатчан, не будет в силах поддержать власть, которую я приобрел над саксонцами.
   – Это я знаю, батюшка, – ответил Гарольд, – и я с удовольствием замечаю, что эти храбрые пришельцы, смешиваясь с более кроткими англичанами, действуют на них благотворным образом, передавая им свои более здравые взгляды, и в то же время сами постепенно утрачивают свою дикость.
   Годвин одобрительно улыбнулся, но потом лицо его стало опять серьезно.
   – Это так; но подумал ли ты, что Сивард омрачает славу нашего рода, овладевая умами народа берегов Гомбера, а ты бездействуешь в этих палатах. Подумал ли ты хоть раз, что вся Мерсия находится в руках нашего соперника Леофрика и что сын его Альгар, управлявший во время моего отсутствия Эссексом, стал очень популярным в этой местности? Если бы я вернулся годом позже, то все голоса были бы в пользу Альгара, но не в мою... Чернь легкомысленна! Помоги же мне, Гарольд! Сердце мое полно тоской, и я не могу один работать... Я никому не говорил еще, как трудно мне было лишиться Свейна.
   Старик умолк: губы его судорожно вздрагивали.
   – Один ты, Гарольд, – продолжил он после минутной паузы, – благородный юноша, не постыдился встать на его сторону перед Витаном, Да, один... и как горячо я благословлял тебя в ту минуту. Но вернемся опять к нашему делу: помоги мне, Гарольд, докончить начатое мною! Власть упрочивается поддержкой сильных союзников! Что стало бы со мною, если бы я не нашел себе жену в доме Кнута Великого? Ведь это обстоятельство и дает моим сыновьям полное право надеяться на любовь датчан. Английский трон перешел потом благодаря мне снова к саксонской линии, и я положил на холодное ложе короля Эдуарда свою прекрасную Эдит. Если бы от этого брака были дети, то внук Годвина, происходящий из двух королевских домов, был бы наследником английской короны. Я ошибся в расчете и теперь должен начать дело сначала. Твой брат Тости, женившись на дочери графа Болдуина, придал нашему дому больше блеска, чем силы; иностранец почти не имеет никакого значения в Англии. Ты, Гарольд, должен дать новую опору нашему роду. Я хотел видеть тебя женатым на дочери одного из наших опасных соперников, чем на какой-нибудь иностранной принцессе. У Сиварда нет дочерей девушек, но зато у Альгара есть очаровательная дочь; сделай ей предложение, чтобы превратить Альгара из врага в друга. Посредством этого союза мы подчиним себе Мерсию, а чего доброго покорим и непокорных валлийцев, что весьма возможно, так как Альгар породнился с валлийским королевским домом. С помощью Альгара ты будешь иметь возможность покорить марки, которые так плохо защищаются Рольфом. Альгар сообщил мне на днях, когда я встретился с ним, что он намерен выдать свою дочь за Гриффита, мятежного короля – вассала Северного Валисса. Поэтому я советую тебе не упускать драгоценного случая, а свататься скорее. Не думаю, чтобы Гарольд со своим красноречием получил отказ, – добавил Годвин с улыбкой.
   – Отец, – ответил Гарольд, предвидевший к чему клонится речь и призвавший на помощь все свое самообладание, чтобы скрыть овладевшее им волнение, – я чрезвычайно обязан тебе за твои заботы о моем будущем и надеюсь извлечь пользу из твоих мудрых советов: я попрошу короля отпустить меня к моим останглам. Я соберу там народное собрание, буду проповедовать народные права, разберу все недоразумения и постараюсь угодить на только танам, но и сеорлам. А Альдита дочь Альгара никогда не будет моей женой!
   – Почему? – спросил Годвин спокойно, пытливо устремив на Гарольда свои ясные глаза.
   – Потому что она не нравится мне, несмотря на всю свою красоту, никогда не могла бы привлечь меня к себе; потому еще, что мы с Альгаром постоянно были соперниками как на поле брани, так и в Совете, а я не принадлежу к тем людям, которые способны продать свою любовь, хотя я и умею сдерживать свою ненависть. Граф Гарольд сумеет и без брака привлечь к себе войска и создать несокрушимую власть...
   – Ты сильно ошибаешься, – возразил Годвин холодно. – Я знаю, что тебе нетрудно было бы простить Альгару все причиненные тебе неприятности и назвать его своим тестем, если бы ты чувствовал к Альдите то, что великие люди называют глупостью.
   – Разве любовь – глупость?
   – Несомненно, – ответил старый граф не без грусти. – Любовь – это безумие, в особенности для тех, кто убедился, что жизнь вся состоит из забот и вечной борьбы... Неужели ты думаешь, что я любил свою первую жену, надменную сестру Кнута? А Эдит, твоя сестра, любила ли Эдуарда, когда он предложил ей разделить с ним престол?
   – Ну так пусть Эдит и будет единственной жертвой нашего честолюбия.
   – Для нашего «честолюбия», пожалуй, действительно достаточно ее, но не для безопасности Англии, – проговорил невозмутимый старик. – Подумай-ка, Гарольд, твои годы, твоя слава, твое общественное положение делают тебя свободным от всякого контроля над тобой со стороны отца, но от опеки родины ты избавишься только тогда, когда будешь лежать в могиле... Не упускай этого из виду, Гарольд! Не забудь, что после моей смерти ты будешь обязан укрепить свою власть для пользы Англии, и спроси себя по совести: каким еще способом перетянешь ты на свою сторону Мерсию и что может быть для тебя опаснее ненависти Альгара? Не будет ли для тебя этот враг вечным препятствием к достижению полного величия, ответь на это хоть самому себе, положа руку на сердце.
   Спокойное лицо Гарольда омрачилось: он начал понимать теперь, что отец прав, и не нашелся, что возразить ему. Старик видел, что победа осталась за ним, но счел благоразумным не показать этого. Он закутался в свой длинный меховой плащ и направился к двери; только на пороге обернулся и проговорил:
   – Старость дальновидна, потому что богата опытом, и я, старик, советую тебе не пренебрегать представляющимся удобным случаем, если ты не хочешь раскаяться впоследствии. Если ты не будешь владеть Мерсией, то окажешься на краю глубокой бездны, хоть ты и занял самое высокое положение в обществе... Ты теперь, как я подозреваю, любишь другую, которая служит преградой твоему честолюбию; если ты не откажешься от нее, то или разобьешь ей сердце, или же всю жизнь будешь мучиться угрызениями совести. Любовь умирает, когда быстро удовлетворяется; честолюбию же нет пределов: его ничем не удовлетворишь.
   – Я не обладаю подобным ненасытным честолюбием, батюшка, – ответил Гарольд серьезно. – Мне незнакома эта безграничная любовь к власти, которая, кажется, вполне естественна для тебя... Я не имею...
   – Семидесяти лет! – перебил старик, договаривая мысль сына. – В семьдесят лет каждый человек, вкусивший прелесть власти, будет говорить так, как говорю я, а ведь каждый испытал на своем веку и любовь! Ты не честолюбив, Гарольд... Ты еще не знаешь самого себя и не имеешь ни малейшего понятия о честолюбии... Я предвижу необходимую награду, ожидающую тебя... Но не дерзаю, не могу назвать ее... Когда время положит эту награду на кончик твоего меча, тогда скажешь: «Я не честолюбив!»... Подумай и решайся.
   Гарольд долго думал, но решил не так, как хотел старый граф. Ему не было еще семидесяти лет, а награда пока еще была сокрыта в глубине гор, хотя гномы уже ковали золотой венец на своих подземных наковальнях.

ГЛАВА 6

   Пока Гарольд обдумывал слова старого графа, Эдит сидела на низкой скамейке у ног английской королевы^[24] и слушала почтительно, но с тоской в душе, ее уговоры.
   Спальня королевы так же, как кабинет короля, примыкала с одной стороны к молельне, а с другой – к обширной прихожей; нижняя часть стен была обтянута материей; пурпурный цвет, проходивший через цветные стекла высокого, узкого окна в виде арки, озарял наклоненную голову королевы и разливал по ее бледным щекам яркий румянец. Она могла вполне служить примером молодой красоты, увядающей в расцвете.
   Королева говорила своей юной любимице:
   – Отчего ты колеблешься? Или ты воображаешь, что свет даст тебе счастье? Увы! Оно живет только одной надеждой и угасает с ней!
   Эдит только вздохнула и склонила печально прекрасную головку.
   – А жизнь монахини – надежда! – продолжала королева. – Она в этой надежде не знает настоящего, а живет в одном будущем, и ей слышится пение невидимых духов, такое слышал Дунстан при рождении Эдгара. Душа ее возносится высоко над землей к обителям Водана!
   – А где носится сердце ее? – воскликнула Эдит с глубокой тоской.
   Королева умолкла и положила с нежностью свою бледную руку на грудь молодой девушки.
   – Дитя! Оно не бьется суетными надеждами и мирскими желаниями так, как мое, – сказала королева. – Мы вольны заключить всю нашу жизнь в душе и не слушаться сердца; тогда горе и радость исчезают для нас, мы смотрим равнодушно на все земные бури... Знай, милая Эдит: я сама испытала величие и падение; я проснулась в чертогах английской королевой, а солнце не успело еще закатиться за горы, как король сослал меня без всякого почета, без слова утешения, в мраке Вервельского монастыря. Отец мой, мать и братья были внезапно изгнаны, и горькие слезы мои лились не на грудь мужа.
   – Тогда, королева, – воскликнула Эдит, покраснев от гнева, – тогда, наверно, в тебе заговорило сердце?
   – О да, – произнесла королева, сжимая руку девушки, – но душа взяла верх и подсказала мне: «Счастливы страждущие!», я тогда обрадовалась этому испытанию, так как Водан испытывает только тех, кого любит.
   – Но все твои достойные, изгнанные родственники, эти храбрые воины, которые возвели короля на престол?...
   – Я утешилась мыслью, – ответила на это королева, – что молитвы мои за них будут угоднее Водану, долетая к нему не из царских чертогов... Да, дитя мое, я испытала почет и унижения и научила сердце смиряться, относиться безразлично к крайностям.
   – Тебе дана нечеловеческая сила! – воскликнула Эдит. – Я слышала, что ты в молодые свои годы была такой же кроткой и чуждой земных желаний и скорбей?
   Королева невольно взглянула на Эдит. В глазах ее, похожих на отцовские, появилось выражение человека, привыкшего владеть своими чувствами. Более опытный наблюдатель, чем молодая девушка, задумался бы невольно над взглядом королевы и задался бы вопросом, не скрывалась ли под всем этим спокойствием затаенная страсть.
   – Эдит, – проговорила королева с чуть заметной улыбкой, – есть мгновения, когда все то, что дышит, подчиняется общим стремлениям человечества. В моей суетной молодости и я читала, размышляла и мечтала только об одних знаниях. Я бросила потом эти ребяческие мечты и, если вспоминаю их, то только для того, чтобы озадачить ученика головоломными загадками науки... Но ведь я не затем послала за тобой, дорогая Эдит. Еще раз умоляю тебя повиноваться воле нашего властелина и отдать свою молодость на служение Богу.
   – Не могу и не смею... Это мне не по силам! – прошептала Эдит, закрыв лицо руками.
   Королева взяла эти нежные руки и, посмотрев на бледное, встревоженное личико, спросила печально:
   – Так ты не хочешь, милая? Сердце твое привязано к суетным земным благам и к мечтам о любви?
   – Вовсе нет, – ответила уклончиво Эдит, – но я дала уже слово не быть никогда монахиней.
   – Ты дала его Хильде?
   – Хильда, – ответила ей с живостью Эдит, – не позволит мне это! Ты знаешь ее твердость и ненависть...
   – К законам нашей веры? Да, это-то и заставило меня приложить все старания, чтобы оградить тебя от этого влияния. Но ты дала, конечно, обещание не Хильде?
   Эдит не отвечала.
   – Кому же ты обещала – женщине или мужчине? – настаивала королева.
   Но прежде чем девушка успела ей ответить, дверь отворилась и в нее вошел Гарольд. Быстрым, но спокойным взглядом окинул он двух женщин, а Эдит вскочила; прекрасные глаза ее засверкали от радости.
   – Добрый день, сестра, – сказал граф королеве. – Я пришел к тебе в роли непрошеного гостя! Нищие и священники не оставляют тебе времени для бесед с братом.
   – Это упрек, Гарольд?
   – Нет! – ответил он дружески, посмотрев на сестру с видимым состраданием. – Ты одна только искренна среди лицемеров, окружающих трон, но ты и я расходимся в способах поклонения Создателю Вселенной, я чту его по-своему!
   – По-своему, Гарольд? – спросила королева, качая головой, но тоном добрым и нежным.
   – Да, как я научился от тебя же, Эдит, когда стал благоговеть перед делами греков и доблестных римлян, и решил в душе поступать, как они.
   – Правда, правда! – созналась печально королева. – Я совратила душу, которая, быть может, нашла бы себе иные предметы для подражания... Не улыбайся так недоверчиво, брат; поверь мне, что в жизни убогого и смиренного нищего кроется больше мужества, чем в победах Цезаря и поражении Брута!
   – Все это может быть, – ответил ей Гарольд, – но из одного дуба вытачиваются и дротик, и костыль, и руки, недостойные владеть первым, владеют другим. Каждому предназначен свой жизненный путь, и мой давно уж избран... Но довольно об этом! Сообщи мне, сестра, о чем ты говорила с прекрасной Эдит, почему она так бледна и, видимо, встревожена? Берегись, сестра, превращать ее в монахиню! Если Альгиву отдали бы за Свейна, он не скитался бы теперь, всеми отверженный на далекой чужбине.
   – Гарольд, Гарольд! – воскликнула королева, пораженная его выходкой.
   – Но, – продолжал граф с красноречием взволнованной души, – мы не рвем свежих листьев для своих очагов, а жжем в них сухие. Незачем губить юность; пусть она мирно слушает звонкое пение птичек. Пар исходит от сочной зеленеющей ветки, брошенной в огонь; жгучие сожаления овладевают сердцем, отрезанным от мира в полном расцвете молодости.
   Королева в волнении ходила по комнате. Через несколько минут она указала Эдит на молельню и проговорила с вынужденным спокойствием:
   – Пойди туда и стань смиренно на колени; умоли Бодана, чтобы он просветил твой рассудок и дал тебе спокойствие... Я хочу поговорить с Гарольдом.
   Эдит вошла в молельню. Королева смотрела с нежной лаской на девушку, склонившую свою головку для усердной молитвы. Притворив плотно дверь, королева подошла к брату и спросила его тихим, но ясным голосом:
   – Ты любишь эту девочку?
   – Сестра, – ответил ей задумчиво Гарольд, – я люблю ее, как мужчина способен любить женщину, то есть больше себя, но меньше тех целей, для которых дана нам наша земная жизнь!
   – О, свет, ничтожный свет! – воскликнула королева в негодовании. – Ты вечно жаждешь счастья, но при первом проявлении твоего честолюбия попираешь ногами дарованное счастье! Вы говорили мне, что я ради величия и могущества вашего должна быть женой короля Эдуарда, и обрекли меня жить вечно с человеком, который ненавидит меня всей душой...
   Королева умолкла и затем продолжила совершенно спокойно, как будто в ней совмещались два резко противоположные друг другу существа:
   – Я уже получила награду за покорность, конечно, не от мира. Так и ты, Гарольд сын Годвина, любишь эту девушку, и она тебя любит; вы могли быть счастливы, если бы счастье было возможно на земле; но, хотя Эдит и высокого рода, у нее нет обширных и богатых поместий, нет родни, чтобы пополнить ею твои дружины! Она не может быть ступенью к достижению твоих тщеславных планов, и потому ты любишь ее только так, как мужчина способен любить женщину, – меньше своих целей!
   – Сестра, – ответил граф, – ты говоришь так же, как говорила со мною в былые годы, как женщина с душой, а не как кукла, покрытая власяницей. Если ты будешь поддерживать меня, я женюсь на Эдит, я огражу ее от суеверий Хильды и от могилы, в которую ее сведут живую!
   – Но отец наш... отец... с его железной волей?
   – Я боюсь не отца, а только твоих монахов. Ты разве забыла, что Эдит и я состоим в отдаленном родстве, при котором брак запрещается церковью?
   – Да, правда, – ответила с испугом королева. – Прочь же и мысль об этом! Заклинаю тебя: вытесни эту мысль поскорее из сердца!
   Она поцеловала его ласково в лоб.
   – Опять исчезла женщина, и появилась кукла! – проговорил Гарольд с глубокой досадой. – Ничего не поделаешь, я покоряюсь судьбе... Но наступит же день, когда представитель английского престола не будет раболепствовать перед упорными монахами, и тогда я, в награду за все мои услуги, упрошу короля, у которого будет биться живое сердце, испросить разрешение на мой брачный союз. Оставь же мне, сестра, хоть эту надежду и не губи Эдит в расцвете ее жизни!
   Королева молчала, и Гарольд, считая это не совсем добрым знаком, пошел прямо к молельне и отворил дверь; но он невольно остановился в благоговении перед невинной девушкой, стоявшей еще на коленях. Когда она привстала, он мог только сказать:
   – Сестра не будет больше настаивать, Эдит!
   – Я еще не давала этого обещания, – заметила поспешно королева.
   – А если и так, – добавил граф Гарольд, – то не забудь, Эдит, что ты дала мне слово под ясным сводом неба, в самом древнем из храмов нашего милосердного всеобщего Отца!
   Сделав это внушение, он торопливо ушел из спальни королевы.

ГЛАВА 7

   Гарольд вышел в прихожую. Ожидавшее тут собрание было немногочисленно в сравнении с толпой, которую мы встретим в прихожей короля, так как сюда приходили исключительно избранные, просвещенные люди, а число их, конечно, не могло быть значительным в то далекое время. Сюда не приходили обманщики, стекавшиеся толпою к королю для того, чтобы воспользоваться его легковерием и расточительностью. Пять или шесть монахов, печальная вдова со скромным содержанием и печалью – вот и все, кто являлся в покои королевы.
   Взгляды всех обратились с любопытством на графа, когда он вышел из спальни королевы; все удивились его пылающим щекам и суровому взгляду. Но приходившим к королеве Эдит, был дорог граф Гарольд; просвещенные люди уважали его за ум и за ученость, несмотря на его мнимое пренебрежение к некоторым достоинствам, а вдовы и сироты знали его как непримиримого врага всякой несправедливости.
   Увидев это мирное собрание, в Гарольде пробудилась врожденная доброта, и он остановился, чтобы сказать мимоходом сочувственное слово каждому из присутствующих.
   Сойдя по наружной лестнице, – в эту эпоху даже в королевских дворцах все главные лестницы возводились снаружи, – Гарольд вышел в обширный двор, где было много телохранителей. Войдя вновь во дворец, он пошел к особым покоям короля, окружающим зал, называемый расписанной палатой и служивший Эдуарду опочивальней в торжественных случаях.
   Толпа уже наводнила обширную прихожую короля. Во всех углах сидели священники и пилигримы. Считая бесполезным терять время на этих ненавистных людей, граф прошел сквозь толпу и был без промедления допущен к королю. Проводив его злобными, завистливыми взглядами, священники стали шептаться:
   – Нормандские любимцы короля чтили, по крайней мере, наших богов!...
   – Да, и если бы не разные важные обстоятельства, то я предпочел бы нормандцев.
   – Какие обстоятельства? – спросил молодой честолюбивый монах.
   – Во-первых, нормандцы не умеют говорить на понятном для нас языке и, кажется, не любят духовного сословия. Другая же причина заключается в том, что они люди скрытные и не любят вина! Проще держать в руках человека, который не склонен к баловству.
   – Да, это так, – подтвердил коренастый священник с лоснящимся лицом.
   – Как может человек обнаружить свои погрешности, если не облегчить ему сознание, – продолжал первый, – я успокоил многих за фляжкою вина, и не одно пожертвование досталось в пользу храма за приятельской пирушкой сметливого монаха с заблудшими овцами. Это что? – обратился он к человеку, вошедшему в это время в прихожую, за которым мальчик нес легкий сундучок, накрытый полотном.
   – Отец, – ответил тот, – это просто сокровища, и казначей Гюголайн способен целый год коситься на меня: не любит он, злодей, выпускать из рук золото короля!
   При этом простодушном замечании мирянина священники злобно взглянули на него исподлобья, так как у всех и каждого из них было немало замыслов против кассы Гюголайна.
   – Сын Мамона! – воскликнул с озлоблением монах. – Не думаешь ли ты, что наш добрый король дорожит побрякушками, уборами и прочим? Отправляйся-ка ты со своим вздорным товаром к Болдуину Фландрскому или к щеголю Тости сыну Годвина.
   – Как бы не так! – сказал насмешливо торговец. – Что даст мне за сокровища неверующий Болдуин или тщеславный Тости?! Да не смотрите же так сурово, отцы, а лучше постарайтесь приобрести эту редкость – это древнейшее изображение Бодана! Один почтенный друг купил его для меня в Висбю за три тысячи марок серебра, а я прошу сверх них только пятьсот за хлопоты.
   Все окружили с завистью сундучок и торговца.
   Почти в ту же минуту раздался гневный голос, и рослый тан влетел в эту толпу, как сокол в стаю воронов.
   – Не думаешь ли ты, – кричал тан на наречии, обличавшем датчанина, – что король будет тратить такой громадный куш, когда крепость, построенная Кнутом в устье Гомбера, почти вся в развалинах и нет в ней даже ратника, чтобы наблюдать за норвежскими кораблями?
   – Эти почтенные отцы, – возразил торговец с заметной иронией, – объяснят тебе, что изображение Бодана лучше защитит от норвежцев, чем каменные крепости.
   – Защитит устье Гомбера лучше сильного войска?! – проговорил тан в раздумье.
   – Разумеется, – сказал монах, вступаясь за торговца. – Да ты разве не помнишь, что на достопамятном соборе тысяча четырнадцатого года повелено было сложить оружие против твоих соотечественников?! Стыдись, ты не достоин звания вождя королевских полков. Покайся же, сын мой, а иначе король узнает обо всем...
   – Волки в овечьей шкуре! – бормотал датчанин, отступая назад.