Страница:
Сам Годвин не жаловал языческих жрецов; он был слишком хорошо знаком с их злоупотреблениями, чтобы внушать своим детям уважение к жрецам. Такой же образ мыслей был у Гарольда, это был плод с древа учения и мышления.
Писатели древности дали молодому саксонцу понятия об обязанностях и ответственности человека, отличающиеся от тех, которым учили невежественные друиды. Гарольд презрительно улыбался, когда какой-нибудь датчанин, проводивший жизнь в пьянстве и откровенном разврате, думал отворить себе врата Валгаллы, завещая жрецам владения, завоеванные разбоем и насилием. Если бы жрецы вздумали порицать действия Гарольда, он ответил бы им, что не людям, закостенелым в невежестве, судить людей развитых. Он отвергал все грубые суеверия века и у философов искал определения об обязанностях гражданина и человека. Любовь к родине, стремление к справедливости, твердость в горе и смирение в счастье были его отличительными качествами. Гарольд не обладал, как отец, теми качествами, которые снискали ему народную любовь; он был со всеми приветлив, но всегда справедлив не потому, что этого требовала политика, а потому, что он не мог поступить иначе.
Впрочем, как ни прекрасна была душа Гарольда, она имела тоже порядочную долю человеческих слабостей. Это его самонадеянность и уверенность в исключительности своих сил. Хоть он верил в Бога, но упускал из вида те таинственные звенья, которые соединяют человека с Творцом, сплетаются из простодушия детства и из мудрости старости.
Хоть в случае нужды Гарольд был храбр, как лев, храбрость не была отличительной чертой его характера. Он презирал звериную смелость Тости, избегал кровопролития; он казался робким, когда смелость рождалась из-за пустого тщеславия; но когда эту смелость требовал долг, никакие опасности не могли устрашить и никакие хитрости отуманить его, тогда он был отважным и свирепым. Неизбежным следствием истинно английского характера Гарольда было то, что действия его отличались скорее терпением и упорством, чем быстротою и сметливостью.
В опасных ситуациях, с которыми он уже успел освоиться, никто не мог состязаться с ним в твердости и чрезвычайной ловкости, но когда его застигали врасплох, Гарольду было нетрудно сделать крупные промахи. Глубокий ум отличается редко быстрым соображением, если необходимость быть всегда настороже и природная подозрительность не развили в человеке бдительности. Нельзя вообразить сердца более доверчивого, честного и прямого, чем было сердце графа. Учтя все эти свойства, мы получим ключ к образу действий Гарольда в позднейших обстоятельствах его бурной и трагической жизни.
Но мы не должны думать, что Гарольд, отбросив суеверие своего сословия, стоял настолько выше своего века, что совсем не верил в приметы. Какой искатель славы, какой человек, вступающий на борьбу со светом и с людьми, может отказаться от веры в невидимую силу? Цезарь мог смеяться над мистическими обрядами римского многобожия, но он верил в судьбу. Гарольд узнал от философов, что самые независимые и смелые умы древности не могли отрешиться от доли фатализма. Хоть он отвергал силу гаданий Хильды, в его ушах звучали ее таинственные предсказания, слышанные им в детстве. Вера в приметы, знамения, легкие и тяжелые дни, во влияние созвездий была присуща всем сословиям его племени. У Гарольда был также свой счастливый день – четырнадцатое октября. Он верил в его силу, как Кромвель верил в силу третьего сентября. Мы описали Гарольда, каким он был в начале поприща. В то блаженное время еще не примешивалось никакого эгоистического честолюбия к свойственному молодости стремлению завоевать могущество. Его любовь к отечеству, развитая на примерах римских и греческих героев, была чиста и искренна. Он был способен обречь себя на смерть, как сделал Леонид или бесстрашный Курций.
ГЛАВА 2
Пробудившись от томительного сна, Гарольд увидел перед собой Хильду, смотревшую на него своим величественно-спокойным взором.
– Не видел ли ты какой-нибудь пророческий сон, сын Годвина? – спросила она.
– Сохрани меня, Водан! – ответил молодой граф с несвойственным ему смирением.
– Расскажи же мне свой сон – и я разгадаю его; сновидениями никогда не нужно пренебрегать.
Подумав немного, Гарольд проговорил:
– Мне кажется, Хильда, что я и сам могу объяснить себе свои сны.
Он приподнялся на постели и спросил, взглянув на хозяйку:
– Скажи по правде, Хильда, не ты ли велела ночью осветить курган и могильный камень возле храма друидов?
Если Гарольд верил, что вчера поддался на минуту обману зрения, то эта уверенность должна была исчезнуть при виде боязливого, напряженного выражения, которое мгновенно появилось на лице Хильды.
– Так ты видел свет над склепом усопшего героя? Не похож ли этот свет на колеблющееся пламя?
– Да, похож.
– Ни одна человеческая рука не может разжечь это пламя, предвещающее присутствие усопшего, – сказала Хильда дрожащим голосом. – Но это привидение редко показывается, не будучи вызванным имеющими над ним власть.
– Какой вид принимает это привидение?
– Оно появляется в центре пламени, в виде гиганта, вооруженного, подобно сыновьям Водана, секирой, копьем и щитом... Да, ты видел усопшего, лежащего в этом кургане, Гарольд, – добавила она, взглянув на него пытливо.
– Если ты меня не обманываешь... – возразил с недоумением граф.
– Обманывать тебя?!... Я не смею шутить могуществом мертвых, если бы даже могла этим спасти саксонскую корону. Разве ты еще не знаешь или не хочешь знать, что древние герои погребались вместе со своими сокровищами и что над могилами их иногда показывается в ночное время тень усопшего, окруженная ярким пламенем? Их часто видели в то время, когда и живые, и усопшие были одной веры; теперь же они показываются только в исключительных случаях, как вестники определения рока: слава или горе тому смертному, перед которым они предстают! На этом холме похоронен Эск, старший сын Сердика, родоначальника саксонских королей. Он был бичом для бриттов и пал в бою. Его похоронили с оружием и всеми его сокровищами. Саксонскому государству угрожает бедствие, если Водан заставляет своего сына выйти из могилы.
Хильда, сильно взволнованная, опустила голову и пробормотала какие-то бессвязные слова, смысл которых был недоступен Гарольду. Потом она снова обратилась к нему повелительным тоном:
– Расскажи мне свой сон; я уверена, что в нем предсказана вся твоя судьба.
– Видел я, – начал Гарольд, – будто нахожусь в ясный день на обширной поляне. Все услаждало мои взоры и сердце. Я радостно шел один по этой поляне; но вдруг земля разверзлась под моими ногами, и я упал в глубокую неизмеримую бездну. Оглушенный падением, я лежал неподвижно. Когда я, наконец, открыл глаза, то увидел себя окруженным мертвыми костями, которые кружились подобно сухим листьям при порывистом ветре. Среди костей выделялся череп, украшенный митрой, а из этого черепа мне послышался голос: «Гарольд неверующий, ты теперь принадлежишь нам!», «Ты наш!» – повторила за ним целая рать духов. Я хотел встать, но тут только заметил, что связан по рукам и ногам. Узы, обременявшие меня, были тонки, как паутина, но крепки, как железо. Мной овладел неописуемый ужас, к которому примешивался и стыд за свою слабость. Подул холодный ветер, заставивший умолкнуть раздававшиеся голоса и прекративший пляску костей. А череп в митре все скалил на меня зубы, а из впадин глаз его высовывалось острое жало змеи. Внезапно передо мною предстало привидение, которое я ночью видел на холме... О, Хильда, я как будто сейчас вижу его! Оно было в полном вооружении, и бледное лицо его смотрело на меня строго и сурово. Протянув руку, оно ударило своей секирой о щит, издавший глухой звук; после этого с меня спали оковы, я вскочил на ноги и стал смело возле привидения. Вместо митры появился на черепе шлем, и сам череп сразу преобразился, превратившись в настоящего бога войны; шлем его достигал тверди небесной, а фигура его была так велика, что заграждала солнце. Земля превратилась в океан крови, глубокий, подобно северному океану, но он не достигал до колен гиганта. Со всех сторон начали слетаться вороны и хищные ястребы, а мертвые кости вдруг обрели жизнь и форму: одни из них превратились в жрецов, другие – в вооруженных воинов. И поднялся свист, рев, гам и шум, и раздались звуки оружия. Затем из океана выплыло широкое знамя, а из облаков показалась чья-то бледная рука, которая начертала на знамени следующие слова: «Гарольд проклят!» Тогда мрачный призрак, стоявший возле меня, спросил: «Неужели ты боишься мертвых костей, Гарольд?» Голос его звучал как труба, вливающая мужество даже в труса, и я смело ответил: «Достоин презрения был бы Гарольд, если бы боялся мертвых костей!» Пока я говорил, послышался адский хохот и вдруг все исчезло, исключая океан крови. Со стороны севера подлетал ворон кровавого цвета, а с южной стороны подплывал ко мне лев. Я взглянул на воина и невольно расплакался, заметив, что суровость его уступила место беспредельной тоске. И вот он принял меня в свои холодные объятия; морозное дыхание его леденило мне кровь. Поцеловав меня, он сказал тихо и нежно: «Гарольд, мой любимец, не печалься! Ты имеешь все, о чем только мечтали сыновья Бодана в своих снах о Валгалле». После этих слов привидение отступало от меня все дальше и дальше, не переставая смотреть на меня печальными глазами, я протянул руку, чтобы удержать его, но в руке моей очутился только неосязаемый скипетр. Внезапно меня окружили многочисленные таны и предводители; появился роскошно накрытый стол, и начался пир. Сердце мое снова забилось свободно, а в моей руке все еще находился таинственный скипетр. Долго пировали мы, но вот закружился над нами красный ворон, и лев подплывал все ближе к нам. Потом на небе зажглись две звезды: одна сияла бледным светом, но стояла твердо на своем месте; другая же светила ярко, но колебалась из стороны в сторону. Из облаков снова показалась таинственная рука, указала на тусклую звезду, и голос произнес: «Вот, Гарольд, звезда, озарившая твое рождение». Другая рука указала на яркую звезду, и другой голос сказал: «Вот звезда, озарившая рождение победителя». Потом яркая звезда увеличилась в объеме и стала гореть все ярче и ярче... Со страшным шипением пролетела она через бледную звезду, а небо как бы сплошь покрылось огнем... Тут это странное видение стало исчезать, и в то же время в моих ушах зазвучало торжественное пение, похожее на божественный гимн, который я слышал только раз в жизни, в день коронации короля Эдуарда!
Гарольд замолк. Пророчица подняла свесившуюся на грудь голову и долго смотрела на него мрачным, ничего не выражающим взором.
– Почему ты так пристально смотришь на меня и не говоришь ни слова? – спросил молодой граф.
– Тяжело у меня на душе, и я теперь не в силах разгадать этот сон, – пробормотала Хильда. – Утро, пробуждающее человека к новой жизни и деятельности, усыпляет жизнь мысли. Подобно тому, как звезды меркнут при восходе солнца, так угасает и свет души при первых звуках песни пробудившегося жаворонка. Сон, виденный тобою, предрек твою судьбу; но какова она – я этого не знаю. Жди же теперь минуты, когда Скульда сойдет в душу своей рабы; тогда слова будут литься из моих уст с быстротою бегущего с горы потока.
– Я буду ждать, – ответил Гарольд со спокойной улыбкой. – Только не обещаю верить твоему откровению.
Пророчица глубоко вздохнула, но не промолвила больше ни одного слова.
ГЛАВА 3
Гюда, жена графа Годвина, сидела печально в своей комнате; рядом сидел Вульфнот, любимец ее. Остальные сыновья имели крепкое телосложение, и матери никогда не приходилось особенно заботиться о них, даже в пору их детства; но Вульфнот явился на свет раньше времени, и оба – мать и новорожденный – долго находились между жизнью и смертью. Сколько горьких слез пролила она над его колыбелью! В младенчестве он был таким хрупким и нежным, что мать должна была заботиться о нем день и ночь, а теперь, когда он стал бодрым юношей, она привязалась к нему еще сильнее. При виде его, такого прекрасного, веселого и полного надежд, Гюда гораздо больше сожалела о нем, чем об изгнанном Свейне: ведь Вульфнота вырывали из ее объятий, чтобы отослать в качестве заложника ко двору Вильгельма Нормандского. А юноша весело улыбался и выбирал себе роскошные одежды и оружие, чтобы похвастаться ими перед нормандскими рыцарями и красавицами. Он был еще слишком молод и беспечен, чтобы разделять ненависть старших к иностранным нравам и обычаям; блеск и роскошь нормандцев ослепляли его, и он радовался, что его отсылают к Вильгельму, вместо того чтобы жалеть о своей родине и об оставляемых им родных.
Возле Вульфнота стояла младшая сестра его, Тора, милый, невинный ребенок, разделявший вполне его восторг, что еще больше печалило Гюду.
– Сын мой! – сказала мать дрожащим голосом. – Зачем они из всех моих сыновей избрали именно тебя? Гарольд одарен разумом против опасностей; Тости смел против врагов; Гурт так кроток и полон любви ко всем, что никакая рука не поднимется на него, а от беспечного, веселого Леофвайна всякое горе отскочит, как стрела от щита. Но ты, мой дорогой мальчик!... Да будет проклят Эдуард, избравший тебя! Безжалостен отец, если он мог допустить, чтобы у матери отняли единственную радость ее жизни.
– Ах, мама, зачем ты это говоришь? – ответил Вульфнот, рассматривая шелковую тунику – это был подарок королевы Эдит. – Оперившаяся птица не должна нежиться в гнезде. Гарольд – орел, Тости – ястреб, Гурт – голубь, Леофвайн – скворец, а я – павлин... Увидишь, дорогая мама, как пышно распустит твой павлин свой красивый хвост!
Замечая, что шутка его не произвела желаемого действия на мать, он приблизился к ней и сказал серьезнее:
– Ты только подумай, мама, ведь королю и отцу не оставалось другого выбора. Гарольд, Тости и Леофвайн занимают должности и имеют свои графства; они к тому же – опоры нашего дома; Гурт так молод, такой истый саксонец, так горячо привязан к Гарольду, что ненависть его к нормандцам вошла просто в пословицу: ненависть кротких людей заметнее, чем злых... Мною же – и это хорошо известно нашему доброму королю – все будут довольны: нормандские рыцари очень любят Вульфнота; я целыми часами сидел на коленях Монтгомери и Гранмениля, играл их золотыми рыцарскими цепями и слушал рассказы о подвигах Ролло. Прекрасный герцог сделает и меня рыцарем, и я вернусь к тебе с золотыми шпорами, которые носили твои предки, неустрашимые короли Норвежские и Датские, когда еще не знали рыцарства... Поцелуй меня, милая мама, и полюбуйся на прелестных соколов, присланных мне Гарольдом!
Гюда прислонилась головой к плечу сына, и слезы хлынули рекой. Дверь тихо отворилась, и в комнату вошел Гарольд в сопровождении Хакона сына Свейна.
Но Гюда почти не обратила внимания на внука, воспитанного вдали от нее, а кинулась прямо к Гарольду. В его присутствии она чувствовал себя более твердой и спокойной.
– Милый сын, – сказала она, – я верю тебе, потому что ты самый мудрый, твердый и верный из всего нашего дома... Скажи же мне: не подвергнется ли Вульфнот какой-нибудь опасности при дворе Вильгельма Нормандского?
– Он будет там так же безопасен, как и здесь, матушка, – ответил Гарольд ласково. – Жесток, говорят, Вильгельм Нормандский только к вооруженным врагам. И притом, у нормандцев есть свой закон, связывающий их больше религии, и этот закон, называемый ими законом чести, делает жизнь Вульфнота священной для них. Когда ты увидишь Вильгельма, брат мой, то потребуй от него поцелуй мира[23], и тогда ты будешь спать спокойнее, чем если бы над твоим ложем развевались все знамена Англии.
– А долго ли он будет находиться в Нормандии? – спросила немного успокоенная Гюда.
– Не хочу обманывать тебя, матушка, хотя и мог бы утешить тебя этим, а скажу прямо, что продолжительность пребывания Вульфнота зависит единственно от короля Эдуарда и герцога Вильгельма. Пока первый из них не снимет ложного опасения о мнимых замыслах нашего дома, а второй – лицемерной заботливости о нормандских священниках и рыцарях, рассеянных по Англии, до тех пор Вульфнот и Хакон останутся гостями герцога Нормандского.
Гюда в отчаянии заломила руки.
– Успокойся, матушка! – продолжил Гарольд. – Вульфнот молод, но у него проницательный глаз и ясный ум. Он будет изучать нравы нормандцев, узнает все их хорошие и дурные стороны, познакомится с их способом ведения войны и вернется к нам не врагом саксонских обычаев, а опытным человеком, который сумеет предостеречь нас от всех хитросплетений интриг этого воинственного двора. Поверь, что он научится там не каким-нибудь модным затеям, а таким искусствам, которые со временем нам всем могут послужить на пользу. Вильгельм мудр и привержен к роскоши; я слышал от купцов, что торговля высоко поднялась под его железной рукой, а воины рассказывают, что крепости его выстроены на славу, а планы военных действий создаются математическим расчетом... Да, юноша вернется к нам опытным мужем, который будет учить седобородых старцев, будет мудрым предводителем, опорой своему отечеству. Не печалься же, дочь датских королей, что твоему любимцу предстоят лучшая школа и обширнейшее поприще, чем остальным его братьям.
Это убеждение сильно подействовало на гордое сердце племянницы Кнута Великого. Желание славы своему сыну взяло верх над ее материнскими опасениями. Она стерла слезы и с улыбкой взглянула на Вульфнота, которого она уже видела мудрым советником и бесстрашным воином.
Как ни был Вульфнот привержен нормандцам, но и на него слова Гарольда, в которых слышался тонкий упрек ему, не остались без внимания. Он подошел к графу, который с любовью обнял мать, и проговорил искренним тоном:
– Гарольд, слова твои способны превратить камни в людей и из этих людей сделать пламенных защитников Англии! Твой Вульфнот не будет чуждаться своей родины, когда он вернется с подстриженными волосами и золотыми шпорами. Если ты усомнишься в его верности своему народу, положи только правую руку на его сердце и тогда убедишься, что оно бьется только для Англии.
– Славно сказано! – воскликнул с чувством молодой граф, положив руку на голову Вульфнота.
Хакон, разговаривавший все это время с маленькой Торой, приблизился к Гарольду и, став рядом с Вульфнотом, сказал гордо и торжественно:
– Я тоже англичанин и постараюсь оправдать это название.
Гарольд хотел что-то ответить ему, но Гюда предупредила его:
– Не отнимай руки от моего любимца и скажи: «Клянусь верой и честью, что я, Гарольд, сам отправлюсь за Вульфнотом, если герцог удержит его у себя против желания короля и без всякой основательной причины и если письма или послы не повлияют на герцога!»
Гарольд колебался.
– О, холодный эгоист, – сорвалось с губ матери, – так ты способен подвергнуть брата опасности, от которой сам отступаешь?!
Этот горький упрек ударил его как ножом в сердце.
– Клянусь честью! – произнес граф торжественно. – Что если, по истечении срока и восстановления мира в Англии, герцог без основательной причины и против согласия моего государя не захочет отпустить заложников, то я сам отправлюсь за ними в Нормандию и не пощажу усилий для того, чтобы возвратить матери сына и сироту отечеству. Да поможет мне в этом Водан!
ГЛАВА 4
Мы видели, что в числе богатых поместий Гарольда было имение по соседству с римской виллой. Он жил в этом поместье по возвращении в Англию, уверяя, что оно стало ему дорого после доказательства любви, данного его сеорлами, которые купили и обрабатывали землю в его отсутствие, и вследствие его близости к новому Вестминстерскому дворцу, так как, по желанию Эдуарда, Гарольд остался при его особе, между тем как все другие сыновья Годвина возвратились в свои графства.
По уверению норвежских хроник, Гарольд был при дворе ближе всех к королю, который очень любил его и относился к нему как к сыну. Эта близость усилилась еще больше по возвращении из изгнания Годвина. Сговорчивый Гарольд не давал, а король никогда не имел повода на него жаловаться, в отличие от прочих членов этого властолюбивого дома. В сущности, Гарольда влекло к этому старому деревянному зданию, ворота которого были весь день открыты для его людей, а особенно его притягивало соседство прекрасной Эдит. В любви его к молодой девушке было что-то похожее на силу рока. Гарольд любил ее, когда еще не развилась дивная красота Эдит; занимаясь с юных лет серьезными делами, он, не успел растратить своих душевных сил в мимолетных увлечениях праздных людей. Теперь же, в этот период спокойствия в его бурной жизни, он разумеется, сильнее поддавался влиянию этого очарования, превосходившего силой даже все чары Хильды.
Осеннее солнце светило сквозь просеки леса, когда Эдит сидела одна на склоне холма, глядя пристально вдаль.
Весело пели птицы, но не к их пению прислушивалась Эдит. Белка прыгала с ветки на ветку и с дерева на дерево в ближайшей роще, но не любоваться ее игрой пришла Эдит к могиле викинга. Вскоре послышался лай, и огромная валлийская борзая выбежала из перелеска. Сильно забилось сердце Эдит, в глазах блеснула радость: из чащи пожелтевших кустов вышел граф Гарольд с копьем в одной руке и с соколом – на другой.
Несомненно, что его сердце забилось так же сильно и что глаза его блестели так же ярко, когда он увидел, кто его поджидает у могильного камня. Он зашагал быстрее и взошел на пригорок; собаки с радостным лаем окружили Эдит. Граф смахнул с руки сокола, и он слетел на каменный жертвенник.
– Долго я тебя ждала, Гарольд, любезный брат, – проговорила Эдит, лаская собак.
– Не зови меня братом, – сказал Гарольд отрывисто и отступая на шаг.
– Почему же, Гарольд?
Но он отвернулся и оттолкнул сурово собак. Они легли к ногам Эдит, которая смотрела с удивлением и недоумением на озабоченное лицо графа.
– Твои взгляды, Эдит, успокаивают меня больше, чем мои слова усмиряют собак, – проговорил Гарольд кротко. – В жилах моих течет горячая кровь; только спокойный дух способен подавить во мне минутную досаду. Спокойно было мне, когда ты в пору детства сидела безмятежно у меня на коленях, и я плел тебе венок из душистых цветов. Мне думалось в то время: венок из цветов увянет, но за то цепь, сплетенная сердечной любовь, крепка и неразрывна!
Эдит склонила голову; граф смотрел на нее с задумчивой нежностью, а птички звонко пели, и по-прежнему белка скакала по деревьям. Эдит возобновила первая разговор:
– Твоя сестра присылала за мной! Я завтра же должна поехать во дворец, ты будешь там, Гарольд?
– Буду! – ответил он встревоженным голосом. – Так моя сестра присылала за тобой? А ты знаешь зачем?
Девушка побледнела.
– Да, – сказала она.
– Я этого боялся! – воскликнул граф в волнении. – Сестра моя, увлекшись советами друзей, вступает, как король, в безумную борьбу с человеческим сердцем... О, – продолжал Гарольд в порыве увлечения, не свойственного его холодному и ровному характеру, но встревоженного силой любви, – когда я сравниваю нынешних англичан с прежними и вижу в них рабов, недостойных жрецов, то я с ужасом спрашиваю: когда же освободятся они от этого влияния?
Он перевел дыхание и, схватив руку девушки, произнес, стиснув зубы:
– Так они хотят сделать из тебя монахиню? А ты сама не хочешь... ты не должна быть монахиней... или же твое сердце нарушит свой обет?!
– Ах, Гарольд, – ответила Эдит, забыв всю свою робость при намеке на эту одинокую жизнь. – Лучше лечь в могилу, чем похоронить сердце за монастырской решеткой!... В могиле я могу жить еще для всех тех, которых люблю, там же должно умереть все и даже любовь... Тебе жаль меня, Гарольд?... Твоя сестра, королева, добра и милостива; я брошусь к ее ногам и скажу: «Юность создана для любви, мир не полон отрад; позволь мне пользоваться моей юностью и благословлять Водана в мире, созданном им для счастья!»
– Милая, дорогая Эдит! – воскликнул Гарольд в восторге. – Скажи это, будь тверда; никто не посмеет неволить тебя: закон не может вырвать тебя из объятий твоей бабушки, а где говорит закон, там властен и Гарольд... и там наше родство, несчастье моей жизни, будет благодеянием.
– Почему ты называешь наше родство несчастьем? Мне так приятно думать, что мы с тобой родня, хоть немного дальняя, и я имею право гордиться твоей славой и радоваться твоему присутствию у нас. Отчего же моя радость для тебя только горе?
– А потому, – ответил он, скрестив руки, – что, не будь мы в родстве, я сказал бы тебе: Эдит, я люблю тебя больше, чем любил бы сестру! Будь женою Гарольда!... Если же я теперь скажу это тебе, и ты станешь моею, священники всплеснут руками и проклянут наш брак; дом мой рухнет тогда до самых оснований; отец мой, братья, таны, выборные, сановники и все, в силе которых заключается наша сила, пристанут ко мне с просьбами отречься от тебя... Как я теперь могуществен, так был могуществен и мой Свейн, и как отвержен Свейн, так будет в этом случае отвержен и Гарольд, а после изгнания Гарольда, кто будет настолько отважен и силен, чтоб заменить его при обороне Англии?! Разгорятся тогда все те буйные страсти, которые я усмиряю как дикого коня... И я пойду с хоругвью, одетый в доспехи на родных, на танов и отчизну; потоком польется кровь моих земляков... Вот почему Гарольд, покоряясь как раб власти священников, которых презирает, и не дерзает сказать избраннице души своей: «Дай мне правую руку и будь моей невестой!»
Писатели древности дали молодому саксонцу понятия об обязанностях и ответственности человека, отличающиеся от тех, которым учили невежественные друиды. Гарольд презрительно улыбался, когда какой-нибудь датчанин, проводивший жизнь в пьянстве и откровенном разврате, думал отворить себе врата Валгаллы, завещая жрецам владения, завоеванные разбоем и насилием. Если бы жрецы вздумали порицать действия Гарольда, он ответил бы им, что не людям, закостенелым в невежестве, судить людей развитых. Он отвергал все грубые суеверия века и у философов искал определения об обязанностях гражданина и человека. Любовь к родине, стремление к справедливости, твердость в горе и смирение в счастье были его отличительными качествами. Гарольд не обладал, как отец, теми качествами, которые снискали ему народную любовь; он был со всеми приветлив, но всегда справедлив не потому, что этого требовала политика, а потому, что он не мог поступить иначе.
Впрочем, как ни прекрасна была душа Гарольда, она имела тоже порядочную долю человеческих слабостей. Это его самонадеянность и уверенность в исключительности своих сил. Хоть он верил в Бога, но упускал из вида те таинственные звенья, которые соединяют человека с Творцом, сплетаются из простодушия детства и из мудрости старости.
Хоть в случае нужды Гарольд был храбр, как лев, храбрость не была отличительной чертой его характера. Он презирал звериную смелость Тости, избегал кровопролития; он казался робким, когда смелость рождалась из-за пустого тщеславия; но когда эту смелость требовал долг, никакие опасности не могли устрашить и никакие хитрости отуманить его, тогда он был отважным и свирепым. Неизбежным следствием истинно английского характера Гарольда было то, что действия его отличались скорее терпением и упорством, чем быстротою и сметливостью.
В опасных ситуациях, с которыми он уже успел освоиться, никто не мог состязаться с ним в твердости и чрезвычайной ловкости, но когда его застигали врасплох, Гарольду было нетрудно сделать крупные промахи. Глубокий ум отличается редко быстрым соображением, если необходимость быть всегда настороже и природная подозрительность не развили в человеке бдительности. Нельзя вообразить сердца более доверчивого, честного и прямого, чем было сердце графа. Учтя все эти свойства, мы получим ключ к образу действий Гарольда в позднейших обстоятельствах его бурной и трагической жизни.
Но мы не должны думать, что Гарольд, отбросив суеверие своего сословия, стоял настолько выше своего века, что совсем не верил в приметы. Какой искатель славы, какой человек, вступающий на борьбу со светом и с людьми, может отказаться от веры в невидимую силу? Цезарь мог смеяться над мистическими обрядами римского многобожия, но он верил в судьбу. Гарольд узнал от философов, что самые независимые и смелые умы древности не могли отрешиться от доли фатализма. Хоть он отвергал силу гаданий Хильды, в его ушах звучали ее таинственные предсказания, слышанные им в детстве. Вера в приметы, знамения, легкие и тяжелые дни, во влияние созвездий была присуща всем сословиям его племени. У Гарольда был также свой счастливый день – четырнадцатое октября. Он верил в его силу, как Кромвель верил в силу третьего сентября. Мы описали Гарольда, каким он был в начале поприща. В то блаженное время еще не примешивалось никакого эгоистического честолюбия к свойственному молодости стремлению завоевать могущество. Его любовь к отечеству, развитая на примерах римских и греческих героев, была чиста и искренна. Он был способен обречь себя на смерть, как сделал Леонид или бесстрашный Курций.
ГЛАВА 2
– Не видел ли ты какой-нибудь пророческий сон, сын Годвина? – спросила она.
– Сохрани меня, Водан! – ответил молодой граф с несвойственным ему смирением.
– Расскажи же мне свой сон – и я разгадаю его; сновидениями никогда не нужно пренебрегать.
Подумав немного, Гарольд проговорил:
– Мне кажется, Хильда, что я и сам могу объяснить себе свои сны.
Он приподнялся на постели и спросил, взглянув на хозяйку:
– Скажи по правде, Хильда, не ты ли велела ночью осветить курган и могильный камень возле храма друидов?
Если Гарольд верил, что вчера поддался на минуту обману зрения, то эта уверенность должна была исчезнуть при виде боязливого, напряженного выражения, которое мгновенно появилось на лице Хильды.
– Так ты видел свет над склепом усопшего героя? Не похож ли этот свет на колеблющееся пламя?
– Да, похож.
– Ни одна человеческая рука не может разжечь это пламя, предвещающее присутствие усопшего, – сказала Хильда дрожащим голосом. – Но это привидение редко показывается, не будучи вызванным имеющими над ним власть.
– Какой вид принимает это привидение?
– Оно появляется в центре пламени, в виде гиганта, вооруженного, подобно сыновьям Водана, секирой, копьем и щитом... Да, ты видел усопшего, лежащего в этом кургане, Гарольд, – добавила она, взглянув на него пытливо.
– Если ты меня не обманываешь... – возразил с недоумением граф.
– Обманывать тебя?!... Я не смею шутить могуществом мертвых, если бы даже могла этим спасти саксонскую корону. Разве ты еще не знаешь или не хочешь знать, что древние герои погребались вместе со своими сокровищами и что над могилами их иногда показывается в ночное время тень усопшего, окруженная ярким пламенем? Их часто видели в то время, когда и живые, и усопшие были одной веры; теперь же они показываются только в исключительных случаях, как вестники определения рока: слава или горе тому смертному, перед которым они предстают! На этом холме похоронен Эск, старший сын Сердика, родоначальника саксонских королей. Он был бичом для бриттов и пал в бою. Его похоронили с оружием и всеми его сокровищами. Саксонскому государству угрожает бедствие, если Водан заставляет своего сына выйти из могилы.
Хильда, сильно взволнованная, опустила голову и пробормотала какие-то бессвязные слова, смысл которых был недоступен Гарольду. Потом она снова обратилась к нему повелительным тоном:
– Расскажи мне свой сон; я уверена, что в нем предсказана вся твоя судьба.
– Видел я, – начал Гарольд, – будто нахожусь в ясный день на обширной поляне. Все услаждало мои взоры и сердце. Я радостно шел один по этой поляне; но вдруг земля разверзлась под моими ногами, и я упал в глубокую неизмеримую бездну. Оглушенный падением, я лежал неподвижно. Когда я, наконец, открыл глаза, то увидел себя окруженным мертвыми костями, которые кружились подобно сухим листьям при порывистом ветре. Среди костей выделялся череп, украшенный митрой, а из этого черепа мне послышался голос: «Гарольд неверующий, ты теперь принадлежишь нам!», «Ты наш!» – повторила за ним целая рать духов. Я хотел встать, но тут только заметил, что связан по рукам и ногам. Узы, обременявшие меня, были тонки, как паутина, но крепки, как железо. Мной овладел неописуемый ужас, к которому примешивался и стыд за свою слабость. Подул холодный ветер, заставивший умолкнуть раздававшиеся голоса и прекративший пляску костей. А череп в митре все скалил на меня зубы, а из впадин глаз его высовывалось острое жало змеи. Внезапно передо мною предстало привидение, которое я ночью видел на холме... О, Хильда, я как будто сейчас вижу его! Оно было в полном вооружении, и бледное лицо его смотрело на меня строго и сурово. Протянув руку, оно ударило своей секирой о щит, издавший глухой звук; после этого с меня спали оковы, я вскочил на ноги и стал смело возле привидения. Вместо митры появился на черепе шлем, и сам череп сразу преобразился, превратившись в настоящего бога войны; шлем его достигал тверди небесной, а фигура его была так велика, что заграждала солнце. Земля превратилась в океан крови, глубокий, подобно северному океану, но он не достигал до колен гиганта. Со всех сторон начали слетаться вороны и хищные ястребы, а мертвые кости вдруг обрели жизнь и форму: одни из них превратились в жрецов, другие – в вооруженных воинов. И поднялся свист, рев, гам и шум, и раздались звуки оружия. Затем из океана выплыло широкое знамя, а из облаков показалась чья-то бледная рука, которая начертала на знамени следующие слова: «Гарольд проклят!» Тогда мрачный призрак, стоявший возле меня, спросил: «Неужели ты боишься мертвых костей, Гарольд?» Голос его звучал как труба, вливающая мужество даже в труса, и я смело ответил: «Достоин презрения был бы Гарольд, если бы боялся мертвых костей!» Пока я говорил, послышался адский хохот и вдруг все исчезло, исключая океан крови. Со стороны севера подлетал ворон кровавого цвета, а с южной стороны подплывал ко мне лев. Я взглянул на воина и невольно расплакался, заметив, что суровость его уступила место беспредельной тоске. И вот он принял меня в свои холодные объятия; морозное дыхание его леденило мне кровь. Поцеловав меня, он сказал тихо и нежно: «Гарольд, мой любимец, не печалься! Ты имеешь все, о чем только мечтали сыновья Бодана в своих снах о Валгалле». После этих слов привидение отступало от меня все дальше и дальше, не переставая смотреть на меня печальными глазами, я протянул руку, чтобы удержать его, но в руке моей очутился только неосязаемый скипетр. Внезапно меня окружили многочисленные таны и предводители; появился роскошно накрытый стол, и начался пир. Сердце мое снова забилось свободно, а в моей руке все еще находился таинственный скипетр. Долго пировали мы, но вот закружился над нами красный ворон, и лев подплывал все ближе к нам. Потом на небе зажглись две звезды: одна сияла бледным светом, но стояла твердо на своем месте; другая же светила ярко, но колебалась из стороны в сторону. Из облаков снова показалась таинственная рука, указала на тусклую звезду, и голос произнес: «Вот, Гарольд, звезда, озарившая твое рождение». Другая рука указала на яркую звезду, и другой голос сказал: «Вот звезда, озарившая рождение победителя». Потом яркая звезда увеличилась в объеме и стала гореть все ярче и ярче... Со страшным шипением пролетела она через бледную звезду, а небо как бы сплошь покрылось огнем... Тут это странное видение стало исчезать, и в то же время в моих ушах зазвучало торжественное пение, похожее на божественный гимн, который я слышал только раз в жизни, в день коронации короля Эдуарда!
Гарольд замолк. Пророчица подняла свесившуюся на грудь голову и долго смотрела на него мрачным, ничего не выражающим взором.
– Почему ты так пристально смотришь на меня и не говоришь ни слова? – спросил молодой граф.
– Тяжело у меня на душе, и я теперь не в силах разгадать этот сон, – пробормотала Хильда. – Утро, пробуждающее человека к новой жизни и деятельности, усыпляет жизнь мысли. Подобно тому, как звезды меркнут при восходе солнца, так угасает и свет души при первых звуках песни пробудившегося жаворонка. Сон, виденный тобою, предрек твою судьбу; но какова она – я этого не знаю. Жди же теперь минуты, когда Скульда сойдет в душу своей рабы; тогда слова будут литься из моих уст с быстротою бегущего с горы потока.
– Я буду ждать, – ответил Гарольд со спокойной улыбкой. – Только не обещаю верить твоему откровению.
Пророчица глубоко вздохнула, но не промолвила больше ни одного слова.
ГЛАВА 3
Возле Вульфнота стояла младшая сестра его, Тора, милый, невинный ребенок, разделявший вполне его восторг, что еще больше печалило Гюду.
– Сын мой! – сказала мать дрожащим голосом. – Зачем они из всех моих сыновей избрали именно тебя? Гарольд одарен разумом против опасностей; Тости смел против врагов; Гурт так кроток и полон любви ко всем, что никакая рука не поднимется на него, а от беспечного, веселого Леофвайна всякое горе отскочит, как стрела от щита. Но ты, мой дорогой мальчик!... Да будет проклят Эдуард, избравший тебя! Безжалостен отец, если он мог допустить, чтобы у матери отняли единственную радость ее жизни.
– Ах, мама, зачем ты это говоришь? – ответил Вульфнот, рассматривая шелковую тунику – это был подарок королевы Эдит. – Оперившаяся птица не должна нежиться в гнезде. Гарольд – орел, Тости – ястреб, Гурт – голубь, Леофвайн – скворец, а я – павлин... Увидишь, дорогая мама, как пышно распустит твой павлин свой красивый хвост!
Замечая, что шутка его не произвела желаемого действия на мать, он приблизился к ней и сказал серьезнее:
– Ты только подумай, мама, ведь королю и отцу не оставалось другого выбора. Гарольд, Тости и Леофвайн занимают должности и имеют свои графства; они к тому же – опоры нашего дома; Гурт так молод, такой истый саксонец, так горячо привязан к Гарольду, что ненависть его к нормандцам вошла просто в пословицу: ненависть кротких людей заметнее, чем злых... Мною же – и это хорошо известно нашему доброму королю – все будут довольны: нормандские рыцари очень любят Вульфнота; я целыми часами сидел на коленях Монтгомери и Гранмениля, играл их золотыми рыцарскими цепями и слушал рассказы о подвигах Ролло. Прекрасный герцог сделает и меня рыцарем, и я вернусь к тебе с золотыми шпорами, которые носили твои предки, неустрашимые короли Норвежские и Датские, когда еще не знали рыцарства... Поцелуй меня, милая мама, и полюбуйся на прелестных соколов, присланных мне Гарольдом!
Гюда прислонилась головой к плечу сына, и слезы хлынули рекой. Дверь тихо отворилась, и в комнату вошел Гарольд в сопровождении Хакона сына Свейна.
Но Гюда почти не обратила внимания на внука, воспитанного вдали от нее, а кинулась прямо к Гарольду. В его присутствии она чувствовал себя более твердой и спокойной.
– Милый сын, – сказала она, – я верю тебе, потому что ты самый мудрый, твердый и верный из всего нашего дома... Скажи же мне: не подвергнется ли Вульфнот какой-нибудь опасности при дворе Вильгельма Нормандского?
– Он будет там так же безопасен, как и здесь, матушка, – ответил Гарольд ласково. – Жесток, говорят, Вильгельм Нормандский только к вооруженным врагам. И притом, у нормандцев есть свой закон, связывающий их больше религии, и этот закон, называемый ими законом чести, делает жизнь Вульфнота священной для них. Когда ты увидишь Вильгельма, брат мой, то потребуй от него поцелуй мира[23], и тогда ты будешь спать спокойнее, чем если бы над твоим ложем развевались все знамена Англии.
– А долго ли он будет находиться в Нормандии? – спросила немного успокоенная Гюда.
– Не хочу обманывать тебя, матушка, хотя и мог бы утешить тебя этим, а скажу прямо, что продолжительность пребывания Вульфнота зависит единственно от короля Эдуарда и герцога Вильгельма. Пока первый из них не снимет ложного опасения о мнимых замыслах нашего дома, а второй – лицемерной заботливости о нормандских священниках и рыцарях, рассеянных по Англии, до тех пор Вульфнот и Хакон останутся гостями герцога Нормандского.
Гюда в отчаянии заломила руки.
– Успокойся, матушка! – продолжил Гарольд. – Вульфнот молод, но у него проницательный глаз и ясный ум. Он будет изучать нравы нормандцев, узнает все их хорошие и дурные стороны, познакомится с их способом ведения войны и вернется к нам не врагом саксонских обычаев, а опытным человеком, который сумеет предостеречь нас от всех хитросплетений интриг этого воинственного двора. Поверь, что он научится там не каким-нибудь модным затеям, а таким искусствам, которые со временем нам всем могут послужить на пользу. Вильгельм мудр и привержен к роскоши; я слышал от купцов, что торговля высоко поднялась под его железной рукой, а воины рассказывают, что крепости его выстроены на славу, а планы военных действий создаются математическим расчетом... Да, юноша вернется к нам опытным мужем, который будет учить седобородых старцев, будет мудрым предводителем, опорой своему отечеству. Не печалься же, дочь датских королей, что твоему любимцу предстоят лучшая школа и обширнейшее поприще, чем остальным его братьям.
Это убеждение сильно подействовало на гордое сердце племянницы Кнута Великого. Желание славы своему сыну взяло верх над ее материнскими опасениями. Она стерла слезы и с улыбкой взглянула на Вульфнота, которого она уже видела мудрым советником и бесстрашным воином.
Как ни был Вульфнот привержен нормандцам, но и на него слова Гарольда, в которых слышался тонкий упрек ему, не остались без внимания. Он подошел к графу, который с любовью обнял мать, и проговорил искренним тоном:
– Гарольд, слова твои способны превратить камни в людей и из этих людей сделать пламенных защитников Англии! Твой Вульфнот не будет чуждаться своей родины, когда он вернется с подстриженными волосами и золотыми шпорами. Если ты усомнишься в его верности своему народу, положи только правую руку на его сердце и тогда убедишься, что оно бьется только для Англии.
– Славно сказано! – воскликнул с чувством молодой граф, положив руку на голову Вульфнота.
Хакон, разговаривавший все это время с маленькой Торой, приблизился к Гарольду и, став рядом с Вульфнотом, сказал гордо и торжественно:
– Я тоже англичанин и постараюсь оправдать это название.
Гарольд хотел что-то ответить ему, но Гюда предупредила его:
– Не отнимай руки от моего любимца и скажи: «Клянусь верой и честью, что я, Гарольд, сам отправлюсь за Вульфнотом, если герцог удержит его у себя против желания короля и без всякой основательной причины и если письма или послы не повлияют на герцога!»
Гарольд колебался.
– О, холодный эгоист, – сорвалось с губ матери, – так ты способен подвергнуть брата опасности, от которой сам отступаешь?!
Этот горький упрек ударил его как ножом в сердце.
– Клянусь честью! – произнес граф торжественно. – Что если, по истечении срока и восстановления мира в Англии, герцог без основательной причины и против согласия моего государя не захочет отпустить заложников, то я сам отправлюсь за ними в Нормандию и не пощажу усилий для того, чтобы возвратить матери сына и сироту отечеству. Да поможет мне в этом Водан!
ГЛАВА 4
По уверению норвежских хроник, Гарольд был при дворе ближе всех к королю, который очень любил его и относился к нему как к сыну. Эта близость усилилась еще больше по возвращении из изгнания Годвина. Сговорчивый Гарольд не давал, а король никогда не имел повода на него жаловаться, в отличие от прочих членов этого властолюбивого дома. В сущности, Гарольда влекло к этому старому деревянному зданию, ворота которого были весь день открыты для его людей, а особенно его притягивало соседство прекрасной Эдит. В любви его к молодой девушке было что-то похожее на силу рока. Гарольд любил ее, когда еще не развилась дивная красота Эдит; занимаясь с юных лет серьезными делами, он, не успел растратить своих душевных сил в мимолетных увлечениях праздных людей. Теперь же, в этот период спокойствия в его бурной жизни, он разумеется, сильнее поддавался влиянию этого очарования, превосходившего силой даже все чары Хильды.
Осеннее солнце светило сквозь просеки леса, когда Эдит сидела одна на склоне холма, глядя пристально вдаль.
Весело пели птицы, но не к их пению прислушивалась Эдит. Белка прыгала с ветки на ветку и с дерева на дерево в ближайшей роще, но не любоваться ее игрой пришла Эдит к могиле викинга. Вскоре послышался лай, и огромная валлийская борзая выбежала из перелеска. Сильно забилось сердце Эдит, в глазах блеснула радость: из чащи пожелтевших кустов вышел граф Гарольд с копьем в одной руке и с соколом – на другой.
Несомненно, что его сердце забилось так же сильно и что глаза его блестели так же ярко, когда он увидел, кто его поджидает у могильного камня. Он зашагал быстрее и взошел на пригорок; собаки с радостным лаем окружили Эдит. Граф смахнул с руки сокола, и он слетел на каменный жертвенник.
– Долго я тебя ждала, Гарольд, любезный брат, – проговорила Эдит, лаская собак.
– Не зови меня братом, – сказал Гарольд отрывисто и отступая на шаг.
– Почему же, Гарольд?
Но он отвернулся и оттолкнул сурово собак. Они легли к ногам Эдит, которая смотрела с удивлением и недоумением на озабоченное лицо графа.
– Твои взгляды, Эдит, успокаивают меня больше, чем мои слова усмиряют собак, – проговорил Гарольд кротко. – В жилах моих течет горячая кровь; только спокойный дух способен подавить во мне минутную досаду. Спокойно было мне, когда ты в пору детства сидела безмятежно у меня на коленях, и я плел тебе венок из душистых цветов. Мне думалось в то время: венок из цветов увянет, но за то цепь, сплетенная сердечной любовь, крепка и неразрывна!
Эдит склонила голову; граф смотрел на нее с задумчивой нежностью, а птички звонко пели, и по-прежнему белка скакала по деревьям. Эдит возобновила первая разговор:
– Твоя сестра присылала за мной! Я завтра же должна поехать во дворец, ты будешь там, Гарольд?
– Буду! – ответил он встревоженным голосом. – Так моя сестра присылала за тобой? А ты знаешь зачем?
Девушка побледнела.
– Да, – сказала она.
– Я этого боялся! – воскликнул граф в волнении. – Сестра моя, увлекшись советами друзей, вступает, как король, в безумную борьбу с человеческим сердцем... О, – продолжал Гарольд в порыве увлечения, не свойственного его холодному и ровному характеру, но встревоженного силой любви, – когда я сравниваю нынешних англичан с прежними и вижу в них рабов, недостойных жрецов, то я с ужасом спрашиваю: когда же освободятся они от этого влияния?
Он перевел дыхание и, схватив руку девушки, произнес, стиснув зубы:
– Так они хотят сделать из тебя монахиню? А ты сама не хочешь... ты не должна быть монахиней... или же твое сердце нарушит свой обет?!
– Ах, Гарольд, – ответила Эдит, забыв всю свою робость при намеке на эту одинокую жизнь. – Лучше лечь в могилу, чем похоронить сердце за монастырской решеткой!... В могиле я могу жить еще для всех тех, которых люблю, там же должно умереть все и даже любовь... Тебе жаль меня, Гарольд?... Твоя сестра, королева, добра и милостива; я брошусь к ее ногам и скажу: «Юность создана для любви, мир не полон отрад; позволь мне пользоваться моей юностью и благословлять Водана в мире, созданном им для счастья!»
– Милая, дорогая Эдит! – воскликнул Гарольд в восторге. – Скажи это, будь тверда; никто не посмеет неволить тебя: закон не может вырвать тебя из объятий твоей бабушки, а где говорит закон, там властен и Гарольд... и там наше родство, несчастье моей жизни, будет благодеянием.
– Почему ты называешь наше родство несчастьем? Мне так приятно думать, что мы с тобой родня, хоть немного дальняя, и я имею право гордиться твоей славой и радоваться твоему присутствию у нас. Отчего же моя радость для тебя только горе?
– А потому, – ответил он, скрестив руки, – что, не будь мы в родстве, я сказал бы тебе: Эдит, я люблю тебя больше, чем любил бы сестру! Будь женою Гарольда!... Если же я теперь скажу это тебе, и ты станешь моею, священники всплеснут руками и проклянут наш брак; дом мой рухнет тогда до самых оснований; отец мой, братья, таны, выборные, сановники и все, в силе которых заключается наша сила, пристанут ко мне с просьбами отречься от тебя... Как я теперь могуществен, так был могуществен и мой Свейн, и как отвержен Свейн, так будет в этом случае отвержен и Гарольд, а после изгнания Гарольда, кто будет настолько отважен и силен, чтоб заменить его при обороне Англии?! Разгорятся тогда все те буйные страсти, которые я усмиряю как дикого коня... И я пойду с хоругвью, одетый в доспехи на родных, на танов и отчизну; потоком польется кровь моих земляков... Вот почему Гарольд, покоряясь как раб власти священников, которых презирает, и не дерзает сказать избраннице души своей: «Дай мне правую руку и будь моей невестой!»