Страница:
– С какими поросятами? – удивился Шагранов. Мичман замялся:
– Да с нашими, товарищ капитан-лейтенант, с Васькой да Анфиской. Уж больно морковка в этом году сладкая уродилась, не хотят они, заразы, огород покидать. Мы уже и из пушки в воздух стреляли, все напрасно. Грядки-то ведь у самой платформы расположены.
– Гм, – капитан-лейтенант кашлянул, – со свиньями я сам разберусь. Ступайте, мичман, вы свободны.
«М-да, задачка, – подумал Шагранов. – Некрасиво будет, если Васька с Анфиской нашего спонсора покусают. Тут и до международного конфликта недалеко. И так с этим проклятым судном…»
А свиньи, надо сказать, капитан-лейтенанту достались злобные, что те быки с корриды. Как-то странно на Анфиску с Васькой местный климат действовал. Двух салаг в марте погрызли. Не насмерть, правда, однако весьма ощутимо. Но те кретины сами виноваты, по пьянке покататься им, видите ли, на свиньях захотелось. Но все равно мистика какая-то!
Хотя, если бы не подсобное хозяйство, с голоду военная часть на Змеином давно бы уже вымерла. С доставкой припасов с Большой земли дело было налажено плоховато.
В «Гамбринусе» народ отрывался, что называется, на полную катушку.
Играла цветомузыка, лилось рекой пиво, а у шеста, на небольшом возвышении, крутила соблазнительной задницей полногрудая чернявая красотка.
– Год назад этого всего, конечно, еще не было, – пояснял иностранцам Моня, пробиваясь к свободному столику, весьма оригинально выполненному в виде пивного бочонка. – Грузины заведением владели. Но в прошлом году из Израиля Боря Бернштейн приехал и, выкупив у них «Гамбринус», привнес, так сказать, европейскую культуру.
«Из Израиля? – с тревогой подумал Миша Гурфинкель. – Черт, зря мы сюда пошли, ох зря».
– Вэри гуд паб, – сказал Бумба, олигофренисто улыбаясь. – Бат ай вонт дринк.
Моня выбрал столик мастерски, прямо у шеста с красоткой, чьи ягодицы припадочно тряслись почти рядом с ухмыляющейся мордой Покровского.
– Дай ей зеленых, Энди, – посоветовал Бумбе Персиваль. – Они это любят. Видишь, как филеем трясет? Профи, сразу баксы почуяла.
Довольно осклабившись, Бумба засунул красотке за тонкие красные трусики десятидолларовую банкноту. Красотка затрясла указанным местом еще быстрее, и Миша стал опасаться, что эта соблазнительная часть женского тела сейчас у нее оторвется и запорхает на крыльях по залу.
– Что ты деньгами швыряешься, дубина? – прикрикнул он на друга. – Это тебе не Лондон, увидят валюту, обчистят на выходе как цыплят.
Но Бумба не внял словам друга. Повернувшись к Моне, он громко произнес:
– Ай вонт pivo.
– Ага, – кивнул Моня, – понятно. В ассортименте есть «Гиннесс».
– Да? – Иностранцы переглянулись.
Одессит кивнул:
– Десять долларов кружка, хотите принесу?
– Что-то дороговато, – покачал головой Миша. – Хотя ладно, неси. Гулять так гулять!
Моня улыбнулся и проворно растворился в толпе танцующих сограждан.
– Ой, ё… – застонал Бумба, ударивший под столом обо что-то ногу. – Blin, – сказал он, посмотрев вниз. – Миша, на кой черт ты таскаешь с собой этот чемодан? Почему ты не оставил вещи, как мы, в гостинице?
– Значит, так надо, – огрызнулся Гурфинкель, наблюдая, как Моня ловко несет через зал поднос с пивом.
Что-то было с Моней не то. То, что он держал иностранцев за полных лохов, это понятно, это для коренного одессита нормально. Что им эти десять долларов? Пусть потешит себя мыслью, что он хорошо нагрел этих заграничных лопухов. Но… Не нравился этот Моня Гурфинкелю, но чем конкретно он ему не нравился, Миша объяснить пока не мог. Глаза у этого хмыря были уж больно маслянистые, наглые, словно у кота, слопавшего золотую рыбку.
Выпили пива. Бумба засунул красотке у шеста в трусики еще двадцать баксов и попросил Мишу перевести ей, чтобы она за это свои трусики сняла. Красотка сразу же согласилась это сделать, но, правда, только наедине с Бумбой. Тот был не против, но тут Гурфинкелю показалась неприятно знакомой морда одного из официантов, и он, схватив чемодан, к общему разочарованию красотки с Моней, сорвал друзей из «Гамбринуса» на улицу.
Там стояла полуденная жара, знаменитая полуденная одесская жара, от которой плавился асфальт, усеянный глубокими оттисками острых женских каблучков.
– Ну, куда же вы? – причитал Моня. – Ведь только сели, пива выпили, с девушкой такой хорошей познакомились.
– V nature, – согласился Бумба. – Михаил, ват фак гоуин он?
– Потом, дурень! – огрызнулся Груфинкель.
…И все-таки Миша утратил бдительность, виной чему скорее всего была все та же проклятая одесская жара, когда вместе с асфальтом плавятся и мозги. Да, непростительную ошибку допустил он, позволив Моне вести их по улице.
Когда вся великолепная тройка оказалась в глухом безлюдном переулке, неладное первым почувствовал, как ни странно, Бумба, незаметно достав из кармана брюк железный кастет.
Услужливую улыбку на круглом лице их проводника сменила дьявольская ухмылка.
– Ну здравствуй, Гурфинкель! – хрипло произнес Моня. – Так ты меня, баран, и не узнал.
В голове у Миши словно что-то щелкнуло.
– Марк, – прошептал он. – Марк Марьяновский, разрази меня гром, неужели это ты?
– Я, я, голубчик, – продолжал ухмыляться Лже-Моня. – Пополнел, поседел, но тебя, гада, помнить долго буду.
– Миша, ай донт андэстэнд? – спросил Бумба, незаметно принимая боевую стойку. – Зыс мэн е фрэнд?
Перси Лоуренс быстро осмотрел переулок, но Лже-Моня был пока один.
– Не совсем, – на хорошем английском ответил за Гур-финкеля Марк Марьяновский. – Да, мы знакомы с Мишей еще по Израилю, но он мне не друг, скорее уж наоборот. Я прав, Михаил?
Гурфинкель побледнел и, намертво вцепившись в свой чемодан, прижал его к груди.
– Что там у тебя? – спросил Марк. – Ты таскаешься с ним с самого утра. Неужели зелень?
За спинами иностранцев раздались тяжелые шаги. Друзья обернулись.
В переулок входили пятеро головорезов зверообразной наружности, виденные ими в «Гамбринусе» и принятые за ручных горилл, с которыми так любит фотографироваться детвора. Двое из них были вооружены толстыми железными цепями, остальные держали в волосатых лапах по бейсбольной бите.
– Наверное, ребята хотят узнать, как пройти в библиотеку, – предположил Бумба, понимая, что отбиться от этих горилл у них нет ни единого шанса.
– С зеленью вам придется расстаться, – заявил Марк. – Это будет небольшая компенсация за тот снег, который ты, Миша, продал эскимосам вместо кокаина, а отвечать потом пришлось мне, твоему подельнику. Помнишь?
– Помню, – мрачно кивнул Гурфинкель, снова порозовев.
– А сам, сволочь, сбежал на Кипр, – продолжал изобличать своего врага Марк. – С моей женой. Чемоданчик, кстати, тоже придется отдать.
– А вот тебе! – закричал Миша, показывая грабителю отставленный средний палец, весьма красноречивый международный жест.
В следующую секунду с громким щелчком из чемодана Мишей был извлечен черный автомат «Узи».
…Все решилось буквально за какие-то мгновения. Обладавший прекрасной боксерской реакцией Покровский вырубил Лже-Моню прямым хуком в челюсть. И практически одновременно с этим затрясся в руках Гурфинкеля зловещий автомат, изрыгая из своего механического нутра целый рой смертоносных пуль.
Но Миша не хотел никого убивать. Дав длинную очередь поверх голов, он обратил на удивление быстро соображающих головорезов в бегство. Через несколько секунд в переулке снова было тихо.
…Обжигал ладони дымящийся в руках Миши автомат, как и все на исторической родине евреев сработанный добротно и на совесть. Мирно, аки младенец, распластался на земле Марк Марьяновский с начинающей синеть гематомой на лбу. Блестела в начале переулка оброненная одним из головорезов цепь.
– Ну, blin, – с чувством произнес Бумба. – Не ожидал!
– Я сам от себя не ожидал, – согласился с ним Миша, пряча «Узи» обратно в чемодан, где при ближайшем рассмотрении можно было заметить и портативный гранатомет «Шмель-8».
– Чуть попозже, – недовольно заявил Перси Лоуренс, окончательно перестав коверкать слова, – ты нам объяснишь, как тебе удалось провезти оружие через украинскую таможню.
– Объясню, объясню, – тяжело вздохнул Гурфинкель, защелкивая на чемодане маленькие замочки. – Идемте поищем другую гостиницу. Наша засвечена.
– А что делать с ним? – Бумба указал на пребывающего в отключке Марка.
– Да ничего не делать, – скривился Миша. – Полежит, оклемается да домой пойдет. Думаю, больше у нас с ним проблем не будет.
Собрав гильзы, друзья быстро покинули злосчастный переулок, слыша вдалеке завывания милицейской сирены. Но одесские блюстители правопорядка, как и следовало ожидать, особо не спешили, помня старую мудрую поговорку: «Тише едешь, дальше будешь». В смысле, дольше проживешь.
Глава шестая
– Да с нашими, товарищ капитан-лейтенант, с Васькой да Анфиской. Уж больно морковка в этом году сладкая уродилась, не хотят они, заразы, огород покидать. Мы уже и из пушки в воздух стреляли, все напрасно. Грядки-то ведь у самой платформы расположены.
– Гм, – капитан-лейтенант кашлянул, – со свиньями я сам разберусь. Ступайте, мичман, вы свободны.
«М-да, задачка, – подумал Шагранов. – Некрасиво будет, если Васька с Анфиской нашего спонсора покусают. Тут и до международного конфликта недалеко. И так с этим проклятым судном…»
А свиньи, надо сказать, капитан-лейтенанту достались злобные, что те быки с корриды. Как-то странно на Анфиску с Васькой местный климат действовал. Двух салаг в марте погрызли. Не насмерть, правда, однако весьма ощутимо. Но те кретины сами виноваты, по пьянке покататься им, видите ли, на свиньях захотелось. Но все равно мистика какая-то!
Хотя, если бы не подсобное хозяйство, с голоду военная часть на Змеином давно бы уже вымерла. С доставкой припасов с Большой земли дело было налажено плоховато.
В «Гамбринусе» народ отрывался, что называется, на полную катушку.
Играла цветомузыка, лилось рекой пиво, а у шеста, на небольшом возвышении, крутила соблазнительной задницей полногрудая чернявая красотка.
– Год назад этого всего, конечно, еще не было, – пояснял иностранцам Моня, пробиваясь к свободному столику, весьма оригинально выполненному в виде пивного бочонка. – Грузины заведением владели. Но в прошлом году из Израиля Боря Бернштейн приехал и, выкупив у них «Гамбринус», привнес, так сказать, европейскую культуру.
«Из Израиля? – с тревогой подумал Миша Гурфинкель. – Черт, зря мы сюда пошли, ох зря».
– Вэри гуд паб, – сказал Бумба, олигофренисто улыбаясь. – Бат ай вонт дринк.
Моня выбрал столик мастерски, прямо у шеста с красоткой, чьи ягодицы припадочно тряслись почти рядом с ухмыляющейся мордой Покровского.
– Дай ей зеленых, Энди, – посоветовал Бумбе Персиваль. – Они это любят. Видишь, как филеем трясет? Профи, сразу баксы почуяла.
Довольно осклабившись, Бумба засунул красотке за тонкие красные трусики десятидолларовую банкноту. Красотка затрясла указанным местом еще быстрее, и Миша стал опасаться, что эта соблазнительная часть женского тела сейчас у нее оторвется и запорхает на крыльях по залу.
– Что ты деньгами швыряешься, дубина? – прикрикнул он на друга. – Это тебе не Лондон, увидят валюту, обчистят на выходе как цыплят.
Но Бумба не внял словам друга. Повернувшись к Моне, он громко произнес:
– Ай вонт pivo.
– Ага, – кивнул Моня, – понятно. В ассортименте есть «Гиннесс».
– Да? – Иностранцы переглянулись.
Одессит кивнул:
– Десять долларов кружка, хотите принесу?
– Что-то дороговато, – покачал головой Миша. – Хотя ладно, неси. Гулять так гулять!
Моня улыбнулся и проворно растворился в толпе танцующих сограждан.
– Ой, ё… – застонал Бумба, ударивший под столом обо что-то ногу. – Blin, – сказал он, посмотрев вниз. – Миша, на кой черт ты таскаешь с собой этот чемодан? Почему ты не оставил вещи, как мы, в гостинице?
– Значит, так надо, – огрызнулся Гурфинкель, наблюдая, как Моня ловко несет через зал поднос с пивом.
Что-то было с Моней не то. То, что он держал иностранцев за полных лохов, это понятно, это для коренного одессита нормально. Что им эти десять долларов? Пусть потешит себя мыслью, что он хорошо нагрел этих заграничных лопухов. Но… Не нравился этот Моня Гурфинкелю, но чем конкретно он ему не нравился, Миша объяснить пока не мог. Глаза у этого хмыря были уж больно маслянистые, наглые, словно у кота, слопавшего золотую рыбку.
Выпили пива. Бумба засунул красотке у шеста в трусики еще двадцать баксов и попросил Мишу перевести ей, чтобы она за это свои трусики сняла. Красотка сразу же согласилась это сделать, но, правда, только наедине с Бумбой. Тот был не против, но тут Гурфинкелю показалась неприятно знакомой морда одного из официантов, и он, схватив чемодан, к общему разочарованию красотки с Моней, сорвал друзей из «Гамбринуса» на улицу.
Там стояла полуденная жара, знаменитая полуденная одесская жара, от которой плавился асфальт, усеянный глубокими оттисками острых женских каблучков.
– Ну, куда же вы? – причитал Моня. – Ведь только сели, пива выпили, с девушкой такой хорошей познакомились.
– V nature, – согласился Бумба. – Михаил, ват фак гоуин он?
– Потом, дурень! – огрызнулся Груфинкель.
…И все-таки Миша утратил бдительность, виной чему скорее всего была все та же проклятая одесская жара, когда вместе с асфальтом плавятся и мозги. Да, непростительную ошибку допустил он, позволив Моне вести их по улице.
Когда вся великолепная тройка оказалась в глухом безлюдном переулке, неладное первым почувствовал, как ни странно, Бумба, незаметно достав из кармана брюк железный кастет.
Услужливую улыбку на круглом лице их проводника сменила дьявольская ухмылка.
– Ну здравствуй, Гурфинкель! – хрипло произнес Моня. – Так ты меня, баран, и не узнал.
В голове у Миши словно что-то щелкнуло.
– Марк, – прошептал он. – Марк Марьяновский, разрази меня гром, неужели это ты?
– Я, я, голубчик, – продолжал ухмыляться Лже-Моня. – Пополнел, поседел, но тебя, гада, помнить долго буду.
– Миша, ай донт андэстэнд? – спросил Бумба, незаметно принимая боевую стойку. – Зыс мэн е фрэнд?
Перси Лоуренс быстро осмотрел переулок, но Лже-Моня был пока один.
– Не совсем, – на хорошем английском ответил за Гур-финкеля Марк Марьяновский. – Да, мы знакомы с Мишей еще по Израилю, но он мне не друг, скорее уж наоборот. Я прав, Михаил?
Гурфинкель побледнел и, намертво вцепившись в свой чемодан, прижал его к груди.
– Что там у тебя? – спросил Марк. – Ты таскаешься с ним с самого утра. Неужели зелень?
За спинами иностранцев раздались тяжелые шаги. Друзья обернулись.
В переулок входили пятеро головорезов зверообразной наружности, виденные ими в «Гамбринусе» и принятые за ручных горилл, с которыми так любит фотографироваться детвора. Двое из них были вооружены толстыми железными цепями, остальные держали в волосатых лапах по бейсбольной бите.
– Наверное, ребята хотят узнать, как пройти в библиотеку, – предположил Бумба, понимая, что отбиться от этих горилл у них нет ни единого шанса.
– С зеленью вам придется расстаться, – заявил Марк. – Это будет небольшая компенсация за тот снег, который ты, Миша, продал эскимосам вместо кокаина, а отвечать потом пришлось мне, твоему подельнику. Помнишь?
– Помню, – мрачно кивнул Гурфинкель, снова порозовев.
– А сам, сволочь, сбежал на Кипр, – продолжал изобличать своего врага Марк. – С моей женой. Чемоданчик, кстати, тоже придется отдать.
– А вот тебе! – закричал Миша, показывая грабителю отставленный средний палец, весьма красноречивый международный жест.
В следующую секунду с громким щелчком из чемодана Мишей был извлечен черный автомат «Узи».
…Все решилось буквально за какие-то мгновения. Обладавший прекрасной боксерской реакцией Покровский вырубил Лже-Моню прямым хуком в челюсть. И практически одновременно с этим затрясся в руках Гурфинкеля зловещий автомат, изрыгая из своего механического нутра целый рой смертоносных пуль.
Но Миша не хотел никого убивать. Дав длинную очередь поверх голов, он обратил на удивление быстро соображающих головорезов в бегство. Через несколько секунд в переулке снова было тихо.
…Обжигал ладони дымящийся в руках Миши автомат, как и все на исторической родине евреев сработанный добротно и на совесть. Мирно, аки младенец, распластался на земле Марк Марьяновский с начинающей синеть гематомой на лбу. Блестела в начале переулка оброненная одним из головорезов цепь.
– Ну, blin, – с чувством произнес Бумба. – Не ожидал!
– Я сам от себя не ожидал, – согласился с ним Миша, пряча «Узи» обратно в чемодан, где при ближайшем рассмотрении можно было заметить и портативный гранатомет «Шмель-8».
– Чуть попозже, – недовольно заявил Перси Лоуренс, окончательно перестав коверкать слова, – ты нам объяснишь, как тебе удалось провезти оружие через украинскую таможню.
– Объясню, объясню, – тяжело вздохнул Гурфинкель, защелкивая на чемодане маленькие замочки. – Идемте поищем другую гостиницу. Наша засвечена.
– А что делать с ним? – Бумба указал на пребывающего в отключке Марка.
– Да ничего не делать, – скривился Миша. – Полежит, оклемается да домой пойдет. Думаю, больше у нас с ним проблем не будет.
Собрав гильзы, друзья быстро покинули злосчастный переулок, слыша вдалеке завывания милицейской сирены. Но одесские блюстители правопорядка, как и следовало ожидать, особо не спешили, помня старую мудрую поговорку: «Тише едешь, дальше будешь». В смысле, дольше проживешь.
Глава шестая
ОБРЕЧЕННЫЙ НА СМЕРТЬ (Интерлюдия-2)
…Так рассказывают. А правдами это, ложь, кто знает?
– Куда путь держишь, храбрый воин? Вижу, у тебя на теле много боевых шрамов.
Старик обратился к Паламеду так неожиданно, что тот, занятый своими мыслями, смог разобрать лишь конец фразы.
–Что?
Тот улыбнулся:
– Я спросил, куда ты держишь путь?
– Возвращаюсь домой, в Истрию, – ответил Паламед. Меньше всего хотелось ему сейчас вступать со стариком в ничего не значащую пустую беседу.
– Вот так совпадение, – продолжил старик, – я тоже туда плыву, везу груз пряностей.
Паламед промолчал, демонстративно повернувшись в сторону моря. Плавно покачиваясь на волнах, корабль навеивал сонливость, и боль в бедре на время отступила.
– Возвращаешься с войны? – снова спросил старик, видимо, страдающий от отсутствия на корабле благодарного собеседника.
Паламед кивнул, думая, как бы поскорее избавиться от надоеды.
– Неспокойные времена настали. Не то что в пору моей молодости: не та теперь Эллада, совсем не та, другая, словно подменили.
Паламед тяжело вздохнул и, прихрамывая, направился к корме корабля. К его радости, старик за ним не последовал.
Снова разболелось проклятое бедро. Не помогали никакие мази. Приходилось каждые три часа менять повязки, но рана не заживала. Вероятно, вражеское копье было пропитано каким-то редким ядом. Вокруг кровоточащей раны появился зловещий черный ореол, предвестник скорой мучительной смерти.
…Паламед знал, что умирает. Но изо всех сил спешил достичь родины, чтобы успеть попрощаться с женой Сиидой и маленьким сыном. Но, видимо, боги распорядились иначе. С каждым днем Паламед становился все слабее. Он знал, что сделать, когда боль станет совсем невыносимой, знал – и был готов к этому. Верный меч был всегда под рукой. Он-то и принесет ему избавление от страшных мук.
Все дни, пока он плыл в Истрию, его посещали былые воспоминания: дни молодости, водоворот кровавых битв, из которых ему до сих пор удавалось выходить невредимым. До сих пор…
Особенно часто Паламед вспоминал последнюю, ставшую для него роковой битву. Казалось, он помнит ее всю до мельчайших подробностей. Снова и снова видел он смыкающиеся ряды могучих воинов, сияние боевых доспехов и воинственные крики врагов. Там, в этой битве, он был смертельно ранен, и теперь Паламед прощался с жестоким несправедливым миром, отнимающим у него самое драгоценное – жизнь.
Прикрыв глаза, он снова представлял багряное от крови поле боя, несущиеся с ревом колесницы и тучи стрел, казалось, затмевающие собой само солнце…
…Колесница стремительно приблизилась, глубоко врезавшись в расступающиеся ряды эллинов. Лучник был мертв. Перегнувшись через деревянный борт, он безвольно болтался на весу, каким-то чудом по-прежнему удерживаясь на борту боевой повозки. Возница неистово понукал лошадей, его шея была залита кровью, а на лице застыла маска холодного безумия.
Паламед как завороженный смотрел на приближающуюся смерть. Копье, торчащее в спине мертвого лучника, плавно раскачивалось из стороны в сторону.
Отскочив, Паламед метнул дротик…
Лошади встали на дыбы. Острие пробило вознице горло. С громким щелчком лопнули поводья, и деревянная колесница с грохотом завалилась набок.
Паламеда она больше не интересовала. Выхватив меч, он бросился вперед – туда, где был враг. Несколько черных стрел отскочило от его щита. Лучники на колесницах били без промаха.
…Громадный загорелый воин возник перед ним из облака пыли, поднятого промчавшейся мимо колесницей. Бруках враг держал толстое копье. Верный щит принял на себя удар. Отведя копье, Паламед ударил противника мечом в плечо. Воин, злобно зарычав, бросился в сторону. Рана не была смертельной, она лишь распалила дремавшую ненависть – то, чего и добивался Паламед. Толстое копье снова с силой обрушилось на его щит. Сломалось…
Враг выхватил короткий меч.
Отбросив тяжелый щит, Паламед ринулся на противника: в схватке на мечах ему не было равных. Он упивался поединком. Враг был в ярости, обрушивая рубящие удары на голову противника, но Паламед каждый раз уворачивался, отвечая точными болезненными наскоками. Вырвавшаяся из облака пыли стрела прошла у самого уха Паламеда, и он понял, что пора заканчивать.
В два искусных взмаха мечом Паламед отсек противнику голову, едва успев отскочить от очередной колесницы.
…Боевая повозка была пуста. Обезумевшие лошади, исходя пеной и перестав чувствовать тяжесть возницы, неслись наугад, давя попадающихся у них на пути людей. Стрела снова просвистела рядом с головой Паламеда. Пригнувшись, он бросился в гущу сражающихся неподалеку эллинов, подобрав с земли окровавленное копье…
Да, это был лучший его бой невозможно, последний. Да какое может быть «возможно»? Он умирал. С каждым часом в Паламеде росла уверенность в том, что никогда больше не увидеть ему родной Истрии. И это было жестоко. Смерть отнимала все, даже последнее желание – попрощаться с родиной…
…Свежий морской ветер, казалось, благотворно действовал на рану, и если не делать резких движений, то можно было вообще на время о ней забыть. Стоя на корме, Паламед невольно залюбовался морем. Он пытался запомнить каждую его волну, каждый оттенок темнеющей ближе к горизонту воды. Он дышал полной грудью, понимая, что с каждым вздохом он приближается к царству мрачного Аида.
Некогда сильный здоровый мужчина, способный узлом завязать медный прут, каким он теперь предстанет перед Сиидой и своим сыном? Бледный, с запавшими темными глазами, содрогающийся от боли при каждом шаге. И эта мысль страшила его больше, чем неизбежная мучительная смерть.
Ну уж нет! Пусть лучше он останется в их памяти здоровым и жизнерадостным, таким, каким был прежде. Да, именно так он и поступит. Он не вернется в Истрию. Но почему в сердце по-прежнему такая боль? Почему оно не слушается его, несмотря ни на что, стремясь на родину?
Паламед взглянул на висящий на поясе меч. Тяжелое оружие причиняло сейчас много неудобств, но он не мог себе позволить расстаться с ним. Умереть на родине было достойно.
Интересно, что скажут ему души давно ушедших в царство Аида друзей, узнав, что Паламед, проткнув свое сердце мечом и перевалившись за борт корабля, обрел конец во владениях Посейдона? Наверное, будут упрекать за малодушие, за то, что он не погиб в той битве, или за то, что предпочел покончить с собой, прежде чем вернуться на родину.
– Я вижу на твоем лице следы страдания, – вдруг произнес рядом чей-то тихий голос.
Паламед обернулся. Рядом с ним снова стоял разговорчивый старик.
– Оставь меня в покое, уважаемый, – добродушно ответил воин, – не до разговоров мне сейчас. Оставь меня…
– Я вижу, что ты ранен, – настаивал старик – возможно, твоя рана смертельна. Облегчи душу, поведай мне историю своей последней битвы.
Паламед заколебался, но тут же решил, что терять ему нечего. Если старику интересно, пусть слушает, хуже от этого уж точно не будет.
– Ну что ж…
…Он узнал его сразу – это был Автолеон, могучий воин, всегда ищущий битву с равным себе по мастерству противником. Он видел, как Паламед сражался, и сумел по достоинству оценить его воинское искусство, почти равное своему.
В лице Паламеда Автолеон нашел настоящего противника. Ему не были интересны обычные воины. Он сражался не для того, чтобы убивать, а для того, чтобы наслаждаться своим мастерством владения оружием. И если Автолеон встречал достойного противника, то вся душа его ликовала, и кровь в жилах закипала, словно медь в кузнице Гефеста…
– Пускай боги решат, кто из нас лучший! – прокричал он Паламеду, заглушая шум битвы.
В правой руке Автолеон держал длинное копье из черного дерева, а в левой – небольшой круглый щит. В плече воина торчал обломок стрелы, но могучий Автолеон не придавал этому значения.
– Неужели ты трусишь, презренный сын гиены? – снова взревел враг, видя, как Паламед колеблется, неуверенно вытирая окровавленный меч.
Битва была почти выиграна, и сражаться с Автолеоном не имело смысла. Но на враге были красивые доспехи, которые вполне могли стать трофеем, тем более что противник откровенно оскорблял его, нагло издеваясь.
Прижав к груди щит, Паламед кинулся на Автолеона. Знаменитый воин рассмеялся и играючи отвел копьем устремленный на него клинок.
Казавшийся маленьким круглый щит врага неожиданно резко взметнулся вверх, ударив Паламеда в лицо. Грек упал, из разбитого носа хлынула кровь. Автолеон снова рассмеялся, поднимая копье для решающего удара, но Паламеду удалось вовремя откатиться в сторону.
Копье увязло в земле. Это был шанс.
Резко вскочив на ноги, Паламед прыгнул на противника, целясь мечом в его горло. Но Автолеон ловко подставил под удар свой щит, выигрывая время, позволяющее ему выдернуть из земли копье.
– А ты, я вижу, очень прыток! – усмехнулся враг. – Я с удовольствием убью тебя и помещу твои доспехи в моей оружейной комнате. Воистину это будут достойные трофеи!
Сплюнув сгусток скопившейся во рту крови, Паламед снова пошел в атаку. Голова его кружилась, а перед глазами пульсировали багровые пятна.
С силой выбросил вперед руку с копьем Автопеон, пробив шит, и копье с хрустом вошло в левое бедро Паламеда. Паламед упал, успев, однако, по самую рукоять вонзить меч в живот оступившегося противника.
Все было кончено – для них обоих…
– Слыхал, – кивнул старик, – кротонцы иногда пропитывают дерево копий у наконечника соком кустов соа. Это сильный яд. Медленна и мучительна смерть того, кто будет поражен подобным оружием. Воистину Мойры устали плести нить твоей судьбы. Смирись с уготованной тебе участью!
Паламед ничего не ответил. Излив душу, он не почувствовал облегчения, скорее наоборот – тягостные мысли стали одолевать его еще более, чем прежде. Докучливый старик все больше и больше раздражал его, хотя и не лез со своими расспросами, тихонько примостившись у мачты.
Темнело. Бог Гелиос на своей золотой колеснице, запряженной дышащими огнем конями, медленно спускался к морю, где его уже ждала лодка, готовая отправиться в блистающий прекрасный дворец на краю света. Земля на время переходила во владения Селены, круглый сияющий лик которой должен был вскоре появиться на небе.
Паламед хотел попрощаться и со звездами, и с луной. Сколько раз он их еще увидит? Пять, шесть, возможно, и того меньше.
…Он и сам не заметил, когда заснул, растянувшись прямо на палубе корабля. Рана во сне не болела, и к умирающему явился бог Гипнос, даруя ему прекрасный сон…
Во сне Паламед перенесся в желанную Истрию, очутившись на пороге родного дома. Слезы выступили у него на глазах, когда он увидел идущую ему навстречу Сииду с младенцем на руках. Конечно же, это был всего лишь сон. Его сыну уже давно исполнилось восемь лет, просто именно таким он видел его последний раз, перед тем как уйти на войну.
Обман! Но Паламед с радостью поверил, пытаясь как можно дольше продлить момент умиротворения и счастья.
– Ты вернулся! Я знала, что ты вернешься рано или поздно. Я ждала тебя…
Слова, произнесенные Сиидой, наполнили сердце умирающего теплотой и нежностью. Он попытался обнять жену и сына – но обнял лишь струящийся сквозь пальцы белый туман.
…Вместо дорогих ему людей перед Паламедом возник бог смерти Танатос – с мечом в руке, в черном плаще и с громадными черными крыльями за спиной. Могильным холодом веяло от ужасных черных крыльев. В левой руке бог смерти держал светящиеся песочные часы, и белого песка в них становилось все меньше и меньше…
Паламед закричал, закрывая лицо руками, ему на секунду показалось, что в верхней части часов тает песок не его жизни, а жизни Сииды и сына.
От собственного крика Паламед проснулся.
…Рядом с ним, присев на корточки, сидел дотошный старик, который, сняв с бедра воина пропитанную кровью повязку, внимательно осматривал рану.
– Плохо! – молвил он, когда заметил, что Паламед проснулся. – У тебя обширное нагноение. Разве ты не чувствуешь боли?
Паламед прислушался к своему телу. Левый бок немного холодило, словно по нему пробегала прохладная речная вода, но боли не было.
– Оставь меня. – Тяжело поднявшись, Паламед снова наложил себе на бок повязку и, облокотившись о борт корабля, взглянул в черное небо. Ясноликая Селена приветливо освещала путь морякам, причудливо отражаясь в морских волнах.
Паламед не мог себе позволить снова заснуть в такую прекрасную ночь, хотя он и чувствовал слабость. Сколько еще раз он сможет лицезреть над собой звездное небо? Это было известно разве что всемогущим богам…
…Когда Паламед, опираясь на окровавленный меч, снова встал на ноги, то понял, что Автолеон все еще жив. Он стоял совсем рядом. В правой руке воин все еще держал черное копье, а левой зажимал рану на животе. Сквозь его пальцы струилась темная кровь.
Поединок не был закончен.
Казалось, Автолеон не мог поверить в то, что с ним произошло. Он с недоумением смотрел на капающую густую кровь, словно до сих пор считал себя бессмертным.
– Ты убил меня, – хрипло прошептал враг, делая шаг навстречу Паламеду, – так знай же, несчастный, что тебе тоже не жить на этом свете. Мое копье отравлено, и ты умрешь в муках во сто крат страшнее моих. Ты будешь умирать долго и мучительно, прежде чем Танатос срежет своим мечом прядь твоих волос.
Паламед не поверил в эту страшную правду – не хотел поверить. Рана на бедре была не смертельной, копье лишь вырвало кусок кожи и немного задело кость…
Издав звериный рык, в приступе ярости он бросился на противника, всадив свой меч на этот раз Автолеону в грудь, туда, где еще билось его неистовое сердце. Предсмертный хрип вырвался из горла воина, он осел на обагренную кровью землю с торчащим в груди мечом…
Утро настало радостное, теплое. Богиня Селена нехотя передала свои владения Гелиосу. Румяная Эос – богиня зари – первой появилась на небосклоне. Ярко разгорелась на востоке утренняя звезда Эосфор, и Эос открыла ворота для золотой колесницы бога Гелиоса.
Паламед запоминал. Запоминал этот рассвет, так как не помнил другие. В темном царстве Аида он будет утешать свою Душу этими воспоминаниями. Никогда раньше он так не любовался рассветом. Никогда не было ему дела до красоты утренней зари, ибо он был молод, и перед ним простиралась целая вечность.
Между тем солнце поднялось. Старый торговец пряностями снова побеспокоил Паламеда. С чашей вина приблизился он к воину, предлагая утолить жажду. Паламед принял чашу, сделав пару глотков сладкого дурманящего напитка.
– Думаю, что тебе можно еще помочь, – задумчиво произнес старик.
…Керамическая чаша, выпав из рук Паламеда, звонко разбилась о палубу.
– Ты знаешь… Знаешь, как сделать противоядие?
– Нет, – старик покачал головой, – но сегодня днем корабль пристанет к Белому острову, который еще называют и Святым. Там находится знаменитый храм Ахилла. Команда хочет преподнести в дар Герою жертвенных животных.
– Храм Ахилла? – непонимающе переспросил Паламед.
– Моряки считают его своим покровителем. Говорят, что если смертельно больной человек переночует на этом острове, то излечится.
– Я никогда ни о чем подобном не слышал! – удивился воин.
– Мой брат Оилей, – продолжил старик, – торговец сукном, один раз даже разговаривал с юношей, чудесным образом излечившимся на этом острове. Тот был гребцом с корабля, на который напали пираты. Его тело выбросило к берегу Белого острова, и он был смертельно ранен, но, переночевав рядом с храмом Ахилла, излечился.
– Я не верю, – помрачнел Паламед. – Если это правда, вся Эллада говорила бы об этом. Старик нахмурился.
– В любом случае у тебя нет выбора. Я вижу, как ты слабеешь с каждым днем. Тебе не доплыть живым до Истрии. Смирись же и последуй моему совету. Пойми, это твой единственный шанс.
– Это безумие, – воскликнул Паламед, отталкивая старика. – Я не желаю становиться посмешищем из-за глупой выдумки.
Тот пожал плечами:
– Да, ослабла вера в душах эллинов. Как знаешь, воин, Воистину боги свидетели: я хотел тебе только добра, видя твои страдания!
…Но все же старику удалось зародить в душе Паламеда зерно сомнения. Так утопающий хватается за соломинку в надежде на чудо. Ведь чудо иногда случается! Возможно, случается.
Иногда.
Белый остров являл собой удивительное зрелище.
Пышно и горделиво вздымалась растущая на нем зелень, словно бушующие во время шторма морские волны. Тучи птиц носились над островом. Здесь были и чайки – морские вороны, – они создавали впечатление белого, постоянно меняющегося облака.
– Куда путь держишь, храбрый воин? Вижу, у тебя на теле много боевых шрамов.
Старик обратился к Паламеду так неожиданно, что тот, занятый своими мыслями, смог разобрать лишь конец фразы.
–Что?
Тот улыбнулся:
– Я спросил, куда ты держишь путь?
– Возвращаюсь домой, в Истрию, – ответил Паламед. Меньше всего хотелось ему сейчас вступать со стариком в ничего не значащую пустую беседу.
– Вот так совпадение, – продолжил старик, – я тоже туда плыву, везу груз пряностей.
Паламед промолчал, демонстративно повернувшись в сторону моря. Плавно покачиваясь на волнах, корабль навеивал сонливость, и боль в бедре на время отступила.
– Возвращаешься с войны? – снова спросил старик, видимо, страдающий от отсутствия на корабле благодарного собеседника.
Паламед кивнул, думая, как бы поскорее избавиться от надоеды.
– Неспокойные времена настали. Не то что в пору моей молодости: не та теперь Эллада, совсем не та, другая, словно подменили.
Паламед тяжело вздохнул и, прихрамывая, направился к корме корабля. К его радости, старик за ним не последовал.
Снова разболелось проклятое бедро. Не помогали никакие мази. Приходилось каждые три часа менять повязки, но рана не заживала. Вероятно, вражеское копье было пропитано каким-то редким ядом. Вокруг кровоточащей раны появился зловещий черный ореол, предвестник скорой мучительной смерти.
…Паламед знал, что умирает. Но изо всех сил спешил достичь родины, чтобы успеть попрощаться с женой Сиидой и маленьким сыном. Но, видимо, боги распорядились иначе. С каждым днем Паламед становился все слабее. Он знал, что сделать, когда боль станет совсем невыносимой, знал – и был готов к этому. Верный меч был всегда под рукой. Он-то и принесет ему избавление от страшных мук.
Все дни, пока он плыл в Истрию, его посещали былые воспоминания: дни молодости, водоворот кровавых битв, из которых ему до сих пор удавалось выходить невредимым. До сих пор…
Особенно часто Паламед вспоминал последнюю, ставшую для него роковой битву. Казалось, он помнит ее всю до мельчайших подробностей. Снова и снова видел он смыкающиеся ряды могучих воинов, сияние боевых доспехов и воинственные крики врагов. Там, в этой битве, он был смертельно ранен, и теперь Паламед прощался с жестоким несправедливым миром, отнимающим у него самое драгоценное – жизнь.
Прикрыв глаза, он снова представлял багряное от крови поле боя, несущиеся с ревом колесницы и тучи стрел, казалось, затмевающие собой само солнце…
…Колесница стремительно приблизилась, глубоко врезавшись в расступающиеся ряды эллинов. Лучник был мертв. Перегнувшись через деревянный борт, он безвольно болтался на весу, каким-то чудом по-прежнему удерживаясь на борту боевой повозки. Возница неистово понукал лошадей, его шея была залита кровью, а на лице застыла маска холодного безумия.
Паламед как завороженный смотрел на приближающуюся смерть. Копье, торчащее в спине мертвого лучника, плавно раскачивалось из стороны в сторону.
Отскочив, Паламед метнул дротик…
Лошади встали на дыбы. Острие пробило вознице горло. С громким щелчком лопнули поводья, и деревянная колесница с грохотом завалилась набок.
Паламеда она больше не интересовала. Выхватив меч, он бросился вперед – туда, где был враг. Несколько черных стрел отскочило от его щита. Лучники на колесницах били без промаха.
…Громадный загорелый воин возник перед ним из облака пыли, поднятого промчавшейся мимо колесницей. Бруках враг держал толстое копье. Верный щит принял на себя удар. Отведя копье, Паламед ударил противника мечом в плечо. Воин, злобно зарычав, бросился в сторону. Рана не была смертельной, она лишь распалила дремавшую ненависть – то, чего и добивался Паламед. Толстое копье снова с силой обрушилось на его щит. Сломалось…
Враг выхватил короткий меч.
Отбросив тяжелый щит, Паламед ринулся на противника: в схватке на мечах ему не было равных. Он упивался поединком. Враг был в ярости, обрушивая рубящие удары на голову противника, но Паламед каждый раз уворачивался, отвечая точными болезненными наскоками. Вырвавшаяся из облака пыли стрела прошла у самого уха Паламеда, и он понял, что пора заканчивать.
В два искусных взмаха мечом Паламед отсек противнику голову, едва успев отскочить от очередной колесницы.
…Боевая повозка была пуста. Обезумевшие лошади, исходя пеной и перестав чувствовать тяжесть возницы, неслись наугад, давя попадающихся у них на пути людей. Стрела снова просвистела рядом с головой Паламеда. Пригнувшись, он бросился в гущу сражающихся неподалеку эллинов, подобрав с земли окровавленное копье…
Да, это был лучший его бой невозможно, последний. Да какое может быть «возможно»? Он умирал. С каждым часом в Паламеде росла уверенность в том, что никогда больше не увидеть ему родной Истрии. И это было жестоко. Смерть отнимала все, даже последнее желание – попрощаться с родиной…
…Свежий морской ветер, казалось, благотворно действовал на рану, и если не делать резких движений, то можно было вообще на время о ней забыть. Стоя на корме, Паламед невольно залюбовался морем. Он пытался запомнить каждую его волну, каждый оттенок темнеющей ближе к горизонту воды. Он дышал полной грудью, понимая, что с каждым вздохом он приближается к царству мрачного Аида.
Некогда сильный здоровый мужчина, способный узлом завязать медный прут, каким он теперь предстанет перед Сиидой и своим сыном? Бледный, с запавшими темными глазами, содрогающийся от боли при каждом шаге. И эта мысль страшила его больше, чем неизбежная мучительная смерть.
Ну уж нет! Пусть лучше он останется в их памяти здоровым и жизнерадостным, таким, каким был прежде. Да, именно так он и поступит. Он не вернется в Истрию. Но почему в сердце по-прежнему такая боль? Почему оно не слушается его, несмотря ни на что, стремясь на родину?
Паламед взглянул на висящий на поясе меч. Тяжелое оружие причиняло сейчас много неудобств, но он не мог себе позволить расстаться с ним. Умереть на родине было достойно.
Интересно, что скажут ему души давно ушедших в царство Аида друзей, узнав, что Паламед, проткнув свое сердце мечом и перевалившись за борт корабля, обрел конец во владениях Посейдона? Наверное, будут упрекать за малодушие, за то, что он не погиб в той битве, или за то, что предпочел покончить с собой, прежде чем вернуться на родину.
– Я вижу на твоем лице следы страдания, – вдруг произнес рядом чей-то тихий голос.
Паламед обернулся. Рядом с ним снова стоял разговорчивый старик.
– Оставь меня в покое, уважаемый, – добродушно ответил воин, – не до разговоров мне сейчас. Оставь меня…
– Я вижу, что ты ранен, – настаивал старик – возможно, твоя рана смертельна. Облегчи душу, поведай мне историю своей последней битвы.
Паламед заколебался, но тут же решил, что терять ему нечего. Если старику интересно, пусть слушает, хуже от этого уж точно не будет.
– Ну что ж…
…Он узнал его сразу – это был Автолеон, могучий воин, всегда ищущий битву с равным себе по мастерству противником. Он видел, как Паламед сражался, и сумел по достоинству оценить его воинское искусство, почти равное своему.
В лице Паламеда Автолеон нашел настоящего противника. Ему не были интересны обычные воины. Он сражался не для того, чтобы убивать, а для того, чтобы наслаждаться своим мастерством владения оружием. И если Автолеон встречал достойного противника, то вся душа его ликовала, и кровь в жилах закипала, словно медь в кузнице Гефеста…
– Пускай боги решат, кто из нас лучший! – прокричал он Паламеду, заглушая шум битвы.
В правой руке Автолеон держал длинное копье из черного дерева, а в левой – небольшой круглый щит. В плече воина торчал обломок стрелы, но могучий Автолеон не придавал этому значения.
– Неужели ты трусишь, презренный сын гиены? – снова взревел враг, видя, как Паламед колеблется, неуверенно вытирая окровавленный меч.
Битва была почти выиграна, и сражаться с Автолеоном не имело смысла. Но на враге были красивые доспехи, которые вполне могли стать трофеем, тем более что противник откровенно оскорблял его, нагло издеваясь.
Прижав к груди щит, Паламед кинулся на Автолеона. Знаменитый воин рассмеялся и играючи отвел копьем устремленный на него клинок.
Казавшийся маленьким круглый щит врага неожиданно резко взметнулся вверх, ударив Паламеда в лицо. Грек упал, из разбитого носа хлынула кровь. Автолеон снова рассмеялся, поднимая копье для решающего удара, но Паламеду удалось вовремя откатиться в сторону.
Копье увязло в земле. Это был шанс.
Резко вскочив на ноги, Паламед прыгнул на противника, целясь мечом в его горло. Но Автолеон ловко подставил под удар свой щит, выигрывая время, позволяющее ему выдернуть из земли копье.
– А ты, я вижу, очень прыток! – усмехнулся враг. – Я с удовольствием убью тебя и помещу твои доспехи в моей оружейной комнате. Воистину это будут достойные трофеи!
Сплюнув сгусток скопившейся во рту крови, Паламед снова пошел в атаку. Голова его кружилась, а перед глазами пульсировали багровые пятна.
С силой выбросил вперед руку с копьем Автопеон, пробив шит, и копье с хрустом вошло в левое бедро Паламеда. Паламед упал, успев, однако, по самую рукоять вонзить меч в живот оступившегося противника.
Все было кончено – для них обоих…
– Слыхал, – кивнул старик, – кротонцы иногда пропитывают дерево копий у наконечника соком кустов соа. Это сильный яд. Медленна и мучительна смерть того, кто будет поражен подобным оружием. Воистину Мойры устали плести нить твоей судьбы. Смирись с уготованной тебе участью!
Паламед ничего не ответил. Излив душу, он не почувствовал облегчения, скорее наоборот – тягостные мысли стали одолевать его еще более, чем прежде. Докучливый старик все больше и больше раздражал его, хотя и не лез со своими расспросами, тихонько примостившись у мачты.
Темнело. Бог Гелиос на своей золотой колеснице, запряженной дышащими огнем конями, медленно спускался к морю, где его уже ждала лодка, готовая отправиться в блистающий прекрасный дворец на краю света. Земля на время переходила во владения Селены, круглый сияющий лик которой должен был вскоре появиться на небе.
Паламед хотел попрощаться и со звездами, и с луной. Сколько раз он их еще увидит? Пять, шесть, возможно, и того меньше.
…Он и сам не заметил, когда заснул, растянувшись прямо на палубе корабля. Рана во сне не болела, и к умирающему явился бог Гипнос, даруя ему прекрасный сон…
Во сне Паламед перенесся в желанную Истрию, очутившись на пороге родного дома. Слезы выступили у него на глазах, когда он увидел идущую ему навстречу Сииду с младенцем на руках. Конечно же, это был всего лишь сон. Его сыну уже давно исполнилось восемь лет, просто именно таким он видел его последний раз, перед тем как уйти на войну.
Обман! Но Паламед с радостью поверил, пытаясь как можно дольше продлить момент умиротворения и счастья.
– Ты вернулся! Я знала, что ты вернешься рано или поздно. Я ждала тебя…
Слова, произнесенные Сиидой, наполнили сердце умирающего теплотой и нежностью. Он попытался обнять жену и сына – но обнял лишь струящийся сквозь пальцы белый туман.
…Вместо дорогих ему людей перед Паламедом возник бог смерти Танатос – с мечом в руке, в черном плаще и с громадными черными крыльями за спиной. Могильным холодом веяло от ужасных черных крыльев. В левой руке бог смерти держал светящиеся песочные часы, и белого песка в них становилось все меньше и меньше…
Паламед закричал, закрывая лицо руками, ему на секунду показалось, что в верхней части часов тает песок не его жизни, а жизни Сииды и сына.
От собственного крика Паламед проснулся.
…Рядом с ним, присев на корточки, сидел дотошный старик, который, сняв с бедра воина пропитанную кровью повязку, внимательно осматривал рану.
– Плохо! – молвил он, когда заметил, что Паламед проснулся. – У тебя обширное нагноение. Разве ты не чувствуешь боли?
Паламед прислушался к своему телу. Левый бок немного холодило, словно по нему пробегала прохладная речная вода, но боли не было.
– Оставь меня. – Тяжело поднявшись, Паламед снова наложил себе на бок повязку и, облокотившись о борт корабля, взглянул в черное небо. Ясноликая Селена приветливо освещала путь морякам, причудливо отражаясь в морских волнах.
Паламед не мог себе позволить снова заснуть в такую прекрасную ночь, хотя он и чувствовал слабость. Сколько еще раз он сможет лицезреть над собой звездное небо? Это было известно разве что всемогущим богам…
…Когда Паламед, опираясь на окровавленный меч, снова встал на ноги, то понял, что Автолеон все еще жив. Он стоял совсем рядом. В правой руке воин все еще держал черное копье, а левой зажимал рану на животе. Сквозь его пальцы струилась темная кровь.
Поединок не был закончен.
Казалось, Автолеон не мог поверить в то, что с ним произошло. Он с недоумением смотрел на капающую густую кровь, словно до сих пор считал себя бессмертным.
– Ты убил меня, – хрипло прошептал враг, делая шаг навстречу Паламеду, – так знай же, несчастный, что тебе тоже не жить на этом свете. Мое копье отравлено, и ты умрешь в муках во сто крат страшнее моих. Ты будешь умирать долго и мучительно, прежде чем Танатос срежет своим мечом прядь твоих волос.
Паламед не поверил в эту страшную правду – не хотел поверить. Рана на бедре была не смертельной, копье лишь вырвало кусок кожи и немного задело кость…
Издав звериный рык, в приступе ярости он бросился на противника, всадив свой меч на этот раз Автолеону в грудь, туда, где еще билось его неистовое сердце. Предсмертный хрип вырвался из горла воина, он осел на обагренную кровью землю с торчащим в груди мечом…
Утро настало радостное, теплое. Богиня Селена нехотя передала свои владения Гелиосу. Румяная Эос – богиня зари – первой появилась на небосклоне. Ярко разгорелась на востоке утренняя звезда Эосфор, и Эос открыла ворота для золотой колесницы бога Гелиоса.
Паламед запоминал. Запоминал этот рассвет, так как не помнил другие. В темном царстве Аида он будет утешать свою Душу этими воспоминаниями. Никогда раньше он так не любовался рассветом. Никогда не было ему дела до красоты утренней зари, ибо он был молод, и перед ним простиралась целая вечность.
Между тем солнце поднялось. Старый торговец пряностями снова побеспокоил Паламеда. С чашей вина приблизился он к воину, предлагая утолить жажду. Паламед принял чашу, сделав пару глотков сладкого дурманящего напитка.
– Думаю, что тебе можно еще помочь, – задумчиво произнес старик.
…Керамическая чаша, выпав из рук Паламеда, звонко разбилась о палубу.
– Ты знаешь… Знаешь, как сделать противоядие?
– Нет, – старик покачал головой, – но сегодня днем корабль пристанет к Белому острову, который еще называют и Святым. Там находится знаменитый храм Ахилла. Команда хочет преподнести в дар Герою жертвенных животных.
– Храм Ахилла? – непонимающе переспросил Паламед.
– Моряки считают его своим покровителем. Говорят, что если смертельно больной человек переночует на этом острове, то излечится.
– Я никогда ни о чем подобном не слышал! – удивился воин.
– Мой брат Оилей, – продолжил старик, – торговец сукном, один раз даже разговаривал с юношей, чудесным образом излечившимся на этом острове. Тот был гребцом с корабля, на который напали пираты. Его тело выбросило к берегу Белого острова, и он был смертельно ранен, но, переночевав рядом с храмом Ахилла, излечился.
– Я не верю, – помрачнел Паламед. – Если это правда, вся Эллада говорила бы об этом. Старик нахмурился.
– В любом случае у тебя нет выбора. Я вижу, как ты слабеешь с каждым днем. Тебе не доплыть живым до Истрии. Смирись же и последуй моему совету. Пойми, это твой единственный шанс.
– Это безумие, – воскликнул Паламед, отталкивая старика. – Я не желаю становиться посмешищем из-за глупой выдумки.
Тот пожал плечами:
– Да, ослабла вера в душах эллинов. Как знаешь, воин, Воистину боги свидетели: я хотел тебе только добра, видя твои страдания!
…Но все же старику удалось зародить в душе Паламеда зерно сомнения. Так утопающий хватается за соломинку в надежде на чудо. Ведь чудо иногда случается! Возможно, случается.
Иногда.
Белый остров являл собой удивительное зрелище.
Пышно и горделиво вздымалась растущая на нем зелень, словно бушующие во время шторма морские волны. Тучи птиц носились над островом. Здесь были и чайки – морские вороны, – они создавали впечатление белого, постоянно меняющегося облака.