Страница:
Малёк перевернулся на бок и застонал.
– Кажется, он живой, – сказал кто-то. Малёк решил, что это какой-нибудь дэв. Но потом узнал голос посланца Летиции.
– Квинт?
– Он самый, – отозвался тот. – Хотя поначалу я думал назваться другим именем. Небось плохо тебе?
– Ужасно.
– Мне тоже, – признался Квинт. – А будет ещё хуже.
– Что значит – ещё хуже?
– Когда ты начнёшь умирать от жажды.
– Я уже умираю.
– Так быстро? Ну ты и слабак. Слова Квинта отрезвили Малека. Работорговец поднялся. Протёр глаза и огляделся.
Перед ним простирались дюны. Гребни жёлтого песка поднимались на западе, на востоке, на юге и севере. Вдвоём с Квинтом они сидели в неглубоком песчаном котловане. И вокруг – никого. Лишь небо над головой и в небе две чёрные точки. Птицы, – догадался Малёк, и его затошнило то ли при мысли о птицах, то ли от вчерашней неумеренности и сегодняшней жары.
– Пить, – прохрипел Малёк. – Пить, немедленно!
Квинт развёл руками.
– Ни капли.
Малёк в ярости зарычал и опустился на песок. Даже сквозь одежду песок жёг невыносимо.
– Мы умрём, – простонал работорговец.
– Не так скоро.
– Как мы сюда попали? Нас принёс дэв?
– Нет, всего лишь авиетка. Небось читал про новую машину в вестниках.
Летает, как птица.
– Враньё! – крикнул Малёк, вскакивая. – Там, за горбом, автомагистраль и таверна. Вот увидишь.
Он вскарабкался на ближайшую дюну и огляделся. Вокруг не было ничего, кроме назойливой желтизны. Несколько скал, доведённых ветром до форм совершенно безумных, извиваясь, лезли из песка каменными червями. Малёк добежал до ближайшей скалы и рухнул. Поднялся, двинулся дальше, вскарабкался на следующую дюну. Опять ничего. Песок, песок…
Малёк застонал и медленно поплёлся назад.
Оступился, скатился в котловину.
– Чего ты хочешь? Выкуп? – работорговец прохрипел.
– Ничего не хочу. Только посмотреть, как ты умрёшь.
– Ты сам сдохнешь прежде.
– Я? Нет. Я – гений пустыни. Мне не нужна вода. Мне нужен песок. Я здесь живу, питаюсь песком и жарой. Это моя стихия.
Малёк смотрел на своего похитителя и бессмысленно хлопал глазами.
– Разве я не приносил тебе жертвы?
– Слишком часто, – отозвался тот, кто называл себя гением пустыни. – И в основном человеческими жизнями.
– Но сейчас я спас тридцать римлян от смерти! Рискуя собственной головой.
А они оказались неблагодарными свиньями, задумали бунтовать.
– Я благодарю. От их имени. Малёк опустился на песок.
– Сколько ты хочешь?
– Малость. Хочу твою голову. И твоё сердце.
– Ерунда. Сколько ты хочешь денег? Тысячу сестерциев? Миллион?
– Зачем мне деньги? Деньги – это песок. – Дэв набрал полные пригоршни песку, тонкие струйки потекли меж пальцев. – Видишь, сколько денег? У кого ещё есть столько? Ну, скажи!
– Ты врёшь! – заорал Малёк. – Ты – посланец из Рима, и ты сдохнешь точно так же от жажды. Возьми деньги. Я отдам тебе пленников даром.
– Ты их гений?
– Я – их хозяин.
– Хозяин людей? Разве такое возможно? Только гении могли быть чьими-то хозяевами. Но ведь ты не гений.
– Ты спятил от жары. Я – Малёк. Я сильнее любого гения. Я все могу.
Глаза Малека налились кровью, он весь трясся, в уголках губ скопилась пена. Казалось, ещё немного – и он просто взбесится.
– Ты можешь все? – удивился его собеседник. – Тогда беги и добеги до края пустыни.
Малёк зарычал и бросился на наглеца. Но тот ускользнул. Руки Малека впились в горячий песок.
– Дай мне воды, у тебя есть вода, – захныкал Малёк, внезапно обмякнув и не в силах подняться. – Я знаю, у тебя есть вода, и ты пьёшь тайком.
– Я не люблю воду. Я люблю песок. Малёк не понимал, чего хочет от него странный похититель.
Бежать… да, бежать… Он поднялся и пошёл. Бросил тяжёлый пояс с кошелем. Потом аббу. Остался в одной длинной белой тунике. Шёл, обливаясь потом. Сейчас, сейчас покажется дорога, хижина, пальма и под ней колодец. Малёк останавливался и отирал пот. Оглядывался. За ним тянулась лиловая цепочка следов. А по следам шёл проклятый дэв. Иногда ему казалось, что дэв пьёт. Малёк кидался к нему, но дэв ускользал. Малёк никак не мог его догнать. Они носились по кругу. Малёк падал на горячий песок и тут же вскакивал. Странно, но к полудню они были ещё живы. И к вечеру тоже. Малёк надеялся – если доживёт до ночи, то спасётся. До ночи он дожил. Но спасения не было. Пронизывающий до костей холод заставил его зарыться в песок, будто заживо лечь в могилу. Он забылся тяжёлым сном. В бреду ему мерещились сочные гроздья винограда. Он разминал их губами, и в рот ему сыпался песок.
Малёк очнулся и вскочил. Над краем пустыни показался срез раскалённого шара. Солнце вновь всходило.
Проклятый дэв сидел подле.
– Я не хочу умирать, – прошептал Малёк. И заплакал. Без слез.
Солнце поднималось. Но Малёк никуда не шёл. Не было сил. Он лежал, ещё на что-то надеясь. На пощаду, на милость. Воды! Воды!
Он вновь открыл глаза. И тут понял, что лежит в своей комнате на широком ложе. Вокруг ковры и подушки. У изголовья кувшин. И нет ни пустыни, ни жаркого солнца, ни проклятого песка. Лишь на пустой тарелке несколько использованных шприцев. И подле записка. Дрожащими пальцами Малёк развернул её.
«Тебе нельзя пить ещё шесть часов», – было начертано крупными буквами по-латыни.
Малёк зарычал, завертелся на месте. Шесть часов! О нет! Шесть глотков! О да! Малёк схватил кувшин. Тот был полон ледяной прозрачной влаги. Он приник губами и стал пить. Один глоток, второй… Вода не приносила облегчения, рот жгло, будто он пил не воду, а глотал песок. Третий… В животе разгоралось пламя. Четвёртый, пятый… Пальцы разжались, кувшин упал на пол, вода пролилась и напитала ковёр. Малёк зарычал и повалился на ковёр. Чудилось – под ним раскалённый песок. Малёк вскочил. Воды! Он кинулся к окну. И провалился в чёрную ямину.
Горячий песок вновь обжёг тело. Малёк повернул голову. Увидел небо – синее, настоящее. А в животе пекло все сильнее. Малёк корчился, кожа пузырилась и лопалась до костей. Несчастный дёргался и бил ногами. Кто-то плеснул на него из кувшина, но вода обожгла его, как кипяток. А небо над головой из голубого сделалось белым, потом багровым и наконец померкло.
Люди, столпившиеся вокруг лежащего на мостовой человека, в изумлении смотрели на странного самоубийцу, который все время повторял: «Воды, воды» – и разрывал ногтями кожу на животе, пока не затих.
– "Мечты" перебрал, – предположил низкорослый худощавый паренёк, затягиваясь тоненькой табачной палочкой и сонно щурясь. – Видели мы такое, знаем…
Приехала медицинская машина и забрала тело.
Квинт сидел в маленькой таверне напротив и видел, как увозили тело Малека.
Теперь работорговец уже никому не расскажет о том, что случилось в его крепости. Одним варваром, знающим про «ярмо», стало меньше. Варвары умрут, а римляне никогда никому ничего не расскажут. Прежде чем расстаться, каждый из римлян вытянул из мешка свой жребий – бумажку с именем. Квинту достался обрывок с надписью «Малёк». Дело оказалось хлопотным и денежным, но нетрудным.
Впрочем, и потратился Квинт не слишком. Большая часть суммы, полученной от Летиции на выкуп пленных, осталась у Квинта: бывших пленников он одарил щедро, но и себя не забыл. До вечера Квинт проспал в своём номере в гостинице. Затем оделся и направился в алеаториум[45]. Несколько минут стоял у стола, наблюдая.
Немолодая женщина, затаив дыхание, следила, как падают на зеленое сукно кости. На худой жилистой шее светилась нитка крупного жемчуга. Когда-то жемчуг ценился в три раза дороже золота. С тех давних времён Рим питал слабость к жемчугу. Матрона выиграла. Засмеялась, обнажая блестящие зубы. Неестественно белые. Фальшивые. А может, и жемчуг фальшивый?
Квинт взял на тысячу серебряных тессер[46] и тоже сделал ставку. Он не вернётся в Рим. Он дал клятву вместе с Элием, что не вернётся. Квинт выиграл. Вновь поставил. И вновь – выигрыш. Но и на встречу с Элием фрументарий не поедет. Хватит ему бредовых приказов, хватит исполнения немыслимых желаний. Всего хватит. Устал. Весь – и душа, и шкура. Он не хочет больше никому служить. Он убежит в Новую Атлантиду. Зачем рисковать жизнью? К чему? Какова плата? Что получил Элий в награду за то, что хотел спасти Нисибис? Нечеловеческие муки, чудовищные унижения. Нет, ему такого не надо… Квинт отказывается от благородной роли. Это не для него. Но за все надо платить. За удачу – тоже. Квинт не против, он заплатит. Решено, плата за бегство – проигрыш. Если он проиграет, то убежит в Новую Атлантиду. Но он вновь выиграл. Матрона посмотрела на него с удивлением. Вздрогнули ярко накрашенные губы. Холёные белые пальцы постукивали по зеленому сукну.
Ну хорошо. Значит, не Новая Атлантида. Что-то другое. К примеру – Винланд.
Ещё ставка. И вновь кости выпали в пользу Квинта. Это ни на что не похоже!
Квинта стала бить дрожь.
Красивая тонкогубая девица с бесстрастным лицом в белой тунике метала кости. Эй, красотка, постарайся для своего хозяина. Видишь эту гору тессер? Она ждёт тебя. А меня ждёт крайняя Фулла. Ну, разумеется, не край земли, а, к примеру… Лунный остров[47].
И опять гора тессер перед Квинтом выросла вдвое. Он весь покрылся жарким липким потом. Напрасно он отирал платком лицо – кожа вновь становится мокрой. По спине стекали горячие струйки. Лицо девицы сделалось мраморным, белее её белой туники. Итак, Лунный остров тоже не подходит. Тогда Республика Оранжевой реки. Постарайся, красотка. Я пришлю тебе оттуда алмаз на миллион сестерциев. Ничего не вышло. По-прежнему Фортуна была на стороне Квинта. Никто в зале уже не играл. И, похоже, не дышал. Все столпились вокруг. Следили. Кости гремели в стаканчике. Кто-то от волнения клацал зубами.
Тогда выберем место поближе. К примеру – Танаис… И… кости упали.
Квинту – две единицы. Все. Чистый проигрыш. Окончательный. Никаких провокаций. Только смерть… Квинт засмеялся. И тут же смех замер на губах. Ведь он и должен был ехать в Танаис. Там назначена встреча с Элием. За что же он заплатил?
– Надо было вовремя остановиться, – прошептала перезрелая матрона, глядя, как серебряная лопаточка сгребает серебряные тессеры.
От Элия не убежать. Хоть горло режь, не убежать.
«За что же я заплатил?» – повторил вопрос Квинт, выходя на улицу.
Вдали на небе появились чёрные полосы. Они никли к земле, никли, но не сливались с нею. И чёрные чёрточки поддерживали их в дрожащем от жары воздухе. Телеграфные столбы вдоль дороги! Пыхтя от натуги, тащился старый-престарый паровоз, ещё из прошлого века, рыжий, приземистый, с толстой трубой. Клубы дыма валили из трубы пышной седой бородою. С тоской путники проводили ползущего монстра взглядами.
Они вышли к железной дороге и остановились, раздумывая. Какая станция ближе? Направо? Налево? Авиатор Корд напрасно всматривался в карту. Угадать, где они находятся, было невозможно. Элий достал монетку.
– Головы или башни[48]? – спросил Корда.
– Головы, – сказал тот.
– Почему?
– Я всегда отвечаю: головы.
Вышло идти направо. И они пошли. До станции добрели к вечеру. Да и какая это станция – уложенный неровно камень вместо платформы, несколько пальм, три домика, огромная ржавая цистерна с водой и над ней на тонких паучьих ножках – водонапорный бак. Не было вокруг ни войны, ни горя. Не было варваров, готовых растоптать весь мир. Мальчонка пас овец на лоскутке чахлой зелени. Солнце светило. Дул ветер. Вечность висела, уцепившись за край пустыни. Серые камни, израненные песком и ветром, столпились вокруг станции безмолвными часовыми.
Ссохшийся от времени старик спал в углу маленькой каморки, накрывшись собственной аббой. Мухи роились над пустой чашкой и замусоленной тетрадью с расписанием поездов. Смотритель приоткрыл один глаз, глянул на путников и изрёк:
– Поезд только завтра. А гостиница тут же. Плата вперёд.
За стеною в лачуге стояли три ложа, покрытые драными одеялами из верблюжьей шерсти. В эту ночь путники спали под кровом, и им снились кошмары. Они вновь шли через пустыню и умирали от жажды.
В квадратную прорезь окна глянул утренний луч и сделал стену оранжевой. На оранжевой стене была пришпилена обёртка от сухарей. Элий сорвал её и прочёл наспех нацарапанное послание:
«Прощай, римлянин. Я вывел тебя из пустыни. Плату за услуги я взял. Дальше наши пути расходятся. А что касается войны, то тайна проста. Надо опустить на землю звезду любви. А чтобы это сделать, нигде на земле целый год не должно быть войн. Ни одной капли крови на поле брани в течение года, и войны прекратятся навсегда». Элий с самого начала подозревал что-то в этом роде. Простое и недостижимое. Что-то вроде опоры для рычага Архимеда. Все человечьи задачи похожи друг на друга. Все они неразрешимы.
Шидурху-хаган исчез. Элий повернулся… и что-то впилось ему в бок.
Монета. Золотая монета попала под ребро. Он схватился за пояс. Пояс был пуст. Все ауреи, переданные Квинтом, исчезли. Элий ощупал пояс авиатора, брошенный возле стены. Он также был пуст. А возле изголовья кровати блестел золотой. Что ж, до Танаиса они доберутся. Элия стал разбирать смех. Звезда любви опустится на землю. И мы заплатим ей за год любви сто золотых. А можем заплатить и двести.
Корд проснулся.
– Нам уже пора в путь?
– Может быть. Поезд скоро придёт. Поедем в последнем вагоне – наш общий друг унёс все деньги. Оставил по золотому.
– Проходимец. Я так и знал, что этим кончится.
– Он вывел нас из пустыни.
– Мы вышли сами. А он только увязался за нами. Встречал я таких на восточных рынках – волосы крашеные, обряжены в пёстрые тряпки и таскают с собой либо говорящую мартышку, либо собаку. Хорошо, что он ещё не прирезал нас во сне.
– И как только он сумел вытащить деньги, а я не услышал, – подивился Элий.
– Давай поговорим, малыш…
– Давай, – гукнул в ответ Постум.
– Людям кажется, что ты издаёшь лишь какие-то бессвязные звуки. Но я тебя понимаю.
– Я тебя тоже. А говорить я могу вполне понятно, только не хочу.
Привяжутся со своими глупыми вопросами.
– Ты видишь это золотое яблоко?
– Ну да, я им играю.
– Знаешь, что написано на нем?
– Нет, я ещё не умею читать. Пытаюсь, но не умею.
– Написано: «Достойнейшему».
– Вот как!
– Не кричи так громко. А то нянька нам помешает. А у нас очень важный разговор, малыш. И кончай греметь погремушкой. Ты уже большой. Погремушка тебе совершенно не к лицу. Архит, которого семь раз избирали стратегом, изобрёл погремушку, потому что очень любил детей.
– Боги могли бы подарить Архиту такое яблоко? – Постум тряхнул погремушкой и засмеялся.
– Это яблоко вырастили боги. На волшебной яблоне в саду Гесперид. Но подарили тебе яблоко не боги. Яблоко тебе отдал твой отец.
– Откуда он знал, что я – достойнейший?
– Разве он мог думать иначе о своём сыне?
– Отец умер.
– Он оставил тебе яблоко. Нет, только не плачь, а то нянька меня выгонит.
– Ты боишься няньки?
– Все боятся нянек. К тому же она – соглядатай Бенита. Вот так. И оставь наконец погремушку. Неужели она тебе не надоела? Хорошо, очень хорошо. А я тебе открою тайну: твой отец не умер. Он жив. Я это точно знаю. Только сейчас он очень-очень далеко, и ему не добраться до Рима.
Нянька оглянулась. Чего это малыш хохочет? И что в детской делает этот парень? Правда, Летиция велела не мешать и позволять им играть, сколько угодно. Но все же… Вер няньке очень не нравился. Бывший гладиатор. Чему он может научить малыша?
– Римляне верят в разум, – продолжал Логос. – Я – бог разума. «Что есть благо? Знание. Что есть зло? Незнание», – сказал Сенека. Правда, Нерон велел ему вскрыть вены. Но это от незнания…
– Разве знание могло исправить Нерона?
– Ты знаешь, кто такой Нерон?
– О нем постоянно говорят во дворце.
– Нет, знание не может исправить таких людей, как Нерон. Но оно может их обуздать. Люди добра – так их называл Сенека – должны знать, что в руки неронов нельзя отдавать власть. Ни при каких обстоятельствах. Ведь людей хороших гораздо больше, нежели злых. Иначе бы мир кончился давно.
– Не замечал пока, – фыркнул малыш и протестующе затряс погремушкой.
– Подожди. Послушай меня. Все-таки я бог. И значит, могу тебя кое-чему научить. Люди слишком часто ошибаются. Они почему-то считают, что могут позволить злым управлять собой. И тогда… Тогда все становятся злыми…
– Как бабушка Сервилия?
– Да, как бабушка Сервилия. Знаешь, чего я боюсь?
– Ты боишься? А я думал, что боги ничего не боятся.
– Я боюсь, что злые люди возьмут над тобой власть.
– Я тоже этого боюсь. И мама боится. И Гет.
– Но ты, как почувствуешь, что становишься злым, посмотри на яблоко…
– А если яблоко сопрут? Кто-нибудь наверняка захочет иметь такое яблоко, раз на нем написано «Достойнейшему».
– Ты прав, малыш. Давай его спрячем.
– Куда?
– Отдай его на сохранение кому-нибудь. Гету, к примеру.
– Змею? Ага, он хорошо спрячет яблоко. Он хитрый. Вот только я боюсь, что он его съест. Знаешь, какой он прожорливый? Он каждый день вырастает на полфута. А может, на четверть. Я путаю половину и четверть. А ты не путаешь? Ты точно знаешь, что половина, а что четверть?
Логос рассмеялся.
– Зачем Гету есть золотое яблоко?
– Ну как же! Ты же сам сказал: яблоко из сада Гесперид. Молодильное яблоко. А Гет так боится умереть.
– Малыш мой! Радость моя! Дай я тебя поцелую! Ну конечно же! Сад Гесперид!
Как я раньше не подумал! Дай-ка мне сюда это яблоко.
– Оно моё!
– Ну что ты, малыш, конечно же, твоё. Я прошу дать на время. На минуту.
Или на две.
– Ладно, но только на две. Логос взял яблоко, прижал к щеке и тут же отдёрнул руку.
– Что с тобой?
– Ничего. – Логос огляделся. Нянька как раз вышла из комнаты. – Эй, Гет, – позвал он бывшего гения.
Вентиляционная решётка сдвинулась в сторону, и наружу высунулась плоская змеиная голова.
– Держи яблоко и никому его не отдавай. Никому, пока я не позволю. Ни человеку, ни богу. Ты понял?
– А как я справлюсь с богом? – спросил змей.
– Как-нибудь обхитришь.
– А мы с тобой ещё поговорим об Элии? – спросил Постум.
– Ну разумеется, – пообещал Логос.
Вечером нянька обыскала детскую. Все игрушки были на месте – и погремушки, и лошадки, и крошечные куклы-гении, – а золотого яблока не было. Тотчас нянька побежала к Летиции, позвали слуг. Искали. Малыш Постум смотрел на переполох и улыбался.
Глава 17
– Ты римлянин, – сказал он Элию и похлопал по яркому рекламному проспекту с фотографией Колизея.
– Возможно, – ответил тот. Было жарко. Ноги болели после перехода по пустыне. Хотелось спать.
– Куда едешь?
– Туда же, куда и поезд. Элий не выдержал, наклонился, потёр правую голень.
Парень захохотал, обнажая белые зубы.
– Я Марк Библ. А ты?
Элий помедлил, затем сказал тихо:
– Я – Гай Элий Перегрин.
– У меня контора в Танаисе, торговое дело, – Марк Библ сунул карточку. —
Будешь в Танаисе – заходи. Все струсили, думали, монголы грабанут Готию. ан не вышло. Слабоваты оказались.
– А ты уехал из Танаиса на всякий случай? – поинтересовался Элий.
– Бродяга, на что ты такое намекаешь?
– Я не намекаю, а говорю: ты уехал, когда опасность была близка, но теперь хочешь вернуться. Вполне закономерный поступок.
Торговец расхохотался, в преувеличенном восторге хлопнул ладонью по столу.
– Все рвали когти. И римляне, и варвары. Ты бы видел, что творилось.
Билеты на теплоходы подскочили втрое в цене. А ты, ты сам-то! Небось был где-то далеко.
– Да, я был далеко, – согласился Элий.
– А теперь возвращаешься?
– Нет, просто еду на встречу.
– Так чего же попрекаешь?
– Я не попрекаю, а констатирую.
– Куришь? – спросил торговец и достал из кармана серебряную плоскую коробочку. Элий отрицательно покачал головой.
– Это не табак, кое-что получше. – Из серебряной коробки торговец извлёк тонкую палочку. – Попробуй.
– Ты этим торгуешь?
Марк Библ опять взъярился, преувеличенно, фальшиво:
– Слушай, ты, без фокусов. Кури. А не то я велю ссадить тебя с поезда. Я могу.
– Староват ты для торговца в розницу, – заметил Элий, беря палочку и закуривая. Сделал затяжку и выбросил палочку в открытое окно.
– Ты что! – Торговец даже привстал с места, будто глазам не поверил.
– Ты сказал: закури, или высадишь. Вот я и закурил.
– Ну ты даёшь! – то ли восхищённо, то ли осуждающе покачал головой Марк
Библ, достал палочку и сунул меж зубов.
Элий выхватил из рук торговца коробочку и вытряхнул её содержимое за окно.
– Э-э-э… – только и провыл кратенько Библ, выронил изо рта наркотическую палочку, позабыв, что хотел закурить. Потом завизжал тонко и зло. В смуглом кулаке сверкнул коротенький ножик.
Но рука его тут же намертво оказалась прижатой к сиденью, а пальцы будто раздавило тисками. Ножик дзинькнул, закатываясь под сиденье.
– Сейчас будет станция, – прошипел Элий в ухо с массивной золотой серьгой.
– Там сойдёшь.
– Так ты… – ахнул понятливо торговец, и губы его плаксиво запрыгали. —
Да я… вижу, печалится человек, дай, думаю, помогу. Может, болит что, может плохо. Я по доброте душевной помочь хотел. Клянусь Геркулесом. Просто помочь.
– На станции сойдёшь или, клянусь Геркулесом, позову вигилов.
Элий отпустил незадачливого благодетеля. Библ поднялся, постоял, пошатываясь.
– Да вигилам плевать на зелье. Здесь все курят… все…
– Пошёл! – приказал Элий. И Библ исчез.
Не надо было. Но почему? Знамений дурных не было. Предчувствий тоже. Была звенящая пустота, которая не давала вылупляться будущему. Пустота, затягивающая трясиной. Пустота, поглощающая голоса – богов, людей и гениев.
Нет гениев – понял вдруг Марк и ударил кулаком в стену. Стена незнакомая – гладкая, холодная и какая-то равнодушная, неживая. Стена дома, у которого нет ларов.
Марк повернул голову. Для этого потребовалось усилие. Для всего теперь требовалось усилие. Жизнь утратила вкус, сделалась пресной. Жизнь – это дом, в котором никто тебя не ждёт, никто не всплакнёт, когда уйдёшь. Дом, который не жаль покинуть. Марк Проб изумился – немного, совсем чуть-чуть. Неужто это его, центуриона специальной центурии вигилов, осаждают такие нелепые мысли.
Он, верно, болен. И вспомнил, что в самом деле болен. И холодная чужая стена – это стена в палате ожогового центра Эсквилинской больницы. И ещё он вспомнил, как авто свернуло с Аппиевой дороги…
Огромная толстенная ветка нависла над кроватью… крошечная голова с человечьим лицом и выпученными глазами закачалась на гибком стебле. Марк схватил со столика чашку и швырнул в голову…
– Ну вот, опять, – вздохнул младший медик, стирая воду с лица.
– Как он? – Фабия подняла не разбившуюся чашку и поставила на столик.
Фабия была в зеленом медицинском балахоне, в марлевой маске.
– Очень плох, – отвечал медик. – Не побудешь здесь, домна, пока не подействует лекарство? Боюсь, опять начнётся приступ.
– Что мне делать?
– Начнёт буянить – нажми кнопку вызова. А то у меня в седьмой палате ещё двое очень тяжёлых.
Медик ушёл. А Фабия придвинула лёгкий пластиковый стул и села. Два раза в месяц приходила она в Эсквилинскую больницу навестить безродных или забытых роднёю. Иметь собственных клиентов было Фабии слишком хлопотно. Но сообща общество вдов Третьей Северной войны патронировало больницу. Сегодня, получив в справочном имена одиноких больных, она с изумлением обнаружила в списке имя Марка Проба. Оказывается, этого молодого известного человека некому было навестить.
Фабия смотрела в лицо больного, силясь угадать, какие мысли бродят в мозгу центуриона. Чем-то Марк напоминал Гая Габиния, хотя и не был так безнадёжен. Своей беспомощностью походил, своей зависимостью от посторонних бездвижностью тела. Каплю за каплей роняла капельница в вену на руке, даруя успокоение. Марк затих, веки его стали смеживаться. Можно было теперь уйти. Но Фабия не уходила. Она вглядывалась в лицо больного. И ей начинало казаться, что отрывки бредовых мыслей, что оплели мозг Марка Проба, медленно покидают воспалённый мозг и плывут по воздуху, чтобы поселиться в голове Фабии. Это пугало. Но любопытство пересиливало и не давало подняться со стула. Она будет здесь сидеть и час, и два… может быть до самого заката, пока все образы Марка не поселятся в её голове.
– Кажется, он живой, – сказал кто-то. Малёк решил, что это какой-нибудь дэв. Но потом узнал голос посланца Летиции.
– Квинт?
– Он самый, – отозвался тот. – Хотя поначалу я думал назваться другим именем. Небось плохо тебе?
– Ужасно.
– Мне тоже, – признался Квинт. – А будет ещё хуже.
– Что значит – ещё хуже?
– Когда ты начнёшь умирать от жажды.
– Я уже умираю.
– Так быстро? Ну ты и слабак. Слова Квинта отрезвили Малека. Работорговец поднялся. Протёр глаза и огляделся.
Перед ним простирались дюны. Гребни жёлтого песка поднимались на западе, на востоке, на юге и севере. Вдвоём с Квинтом они сидели в неглубоком песчаном котловане. И вокруг – никого. Лишь небо над головой и в небе две чёрные точки. Птицы, – догадался Малёк, и его затошнило то ли при мысли о птицах, то ли от вчерашней неумеренности и сегодняшней жары.
– Пить, – прохрипел Малёк. – Пить, немедленно!
Квинт развёл руками.
– Ни капли.
Малёк в ярости зарычал и опустился на песок. Даже сквозь одежду песок жёг невыносимо.
– Мы умрём, – простонал работорговец.
– Не так скоро.
– Как мы сюда попали? Нас принёс дэв?
– Нет, всего лишь авиетка. Небось читал про новую машину в вестниках.
Летает, как птица.
– Враньё! – крикнул Малёк, вскакивая. – Там, за горбом, автомагистраль и таверна. Вот увидишь.
Он вскарабкался на ближайшую дюну и огляделся. Вокруг не было ничего, кроме назойливой желтизны. Несколько скал, доведённых ветром до форм совершенно безумных, извиваясь, лезли из песка каменными червями. Малёк добежал до ближайшей скалы и рухнул. Поднялся, двинулся дальше, вскарабкался на следующую дюну. Опять ничего. Песок, песок…
Малёк застонал и медленно поплёлся назад.
Оступился, скатился в котловину.
– Чего ты хочешь? Выкуп? – работорговец прохрипел.
– Ничего не хочу. Только посмотреть, как ты умрёшь.
– Ты сам сдохнешь прежде.
– Я? Нет. Я – гений пустыни. Мне не нужна вода. Мне нужен песок. Я здесь живу, питаюсь песком и жарой. Это моя стихия.
Малёк смотрел на своего похитителя и бессмысленно хлопал глазами.
– Разве я не приносил тебе жертвы?
– Слишком часто, – отозвался тот, кто называл себя гением пустыни. – И в основном человеческими жизнями.
– Но сейчас я спас тридцать римлян от смерти! Рискуя собственной головой.
А они оказались неблагодарными свиньями, задумали бунтовать.
– Я благодарю. От их имени. Малёк опустился на песок.
– Сколько ты хочешь?
– Малость. Хочу твою голову. И твоё сердце.
– Ерунда. Сколько ты хочешь денег? Тысячу сестерциев? Миллион?
– Зачем мне деньги? Деньги – это песок. – Дэв набрал полные пригоршни песку, тонкие струйки потекли меж пальцев. – Видишь, сколько денег? У кого ещё есть столько? Ну, скажи!
– Ты врёшь! – заорал Малёк. – Ты – посланец из Рима, и ты сдохнешь точно так же от жажды. Возьми деньги. Я отдам тебе пленников даром.
– Ты их гений?
– Я – их хозяин.
– Хозяин людей? Разве такое возможно? Только гении могли быть чьими-то хозяевами. Но ведь ты не гений.
– Ты спятил от жары. Я – Малёк. Я сильнее любого гения. Я все могу.
Глаза Малека налились кровью, он весь трясся, в уголках губ скопилась пена. Казалось, ещё немного – и он просто взбесится.
– Ты можешь все? – удивился его собеседник. – Тогда беги и добеги до края пустыни.
Малёк зарычал и бросился на наглеца. Но тот ускользнул. Руки Малека впились в горячий песок.
– Дай мне воды, у тебя есть вода, – захныкал Малёк, внезапно обмякнув и не в силах подняться. – Я знаю, у тебя есть вода, и ты пьёшь тайком.
– Я не люблю воду. Я люблю песок. Малёк не понимал, чего хочет от него странный похититель.
Бежать… да, бежать… Он поднялся и пошёл. Бросил тяжёлый пояс с кошелем. Потом аббу. Остался в одной длинной белой тунике. Шёл, обливаясь потом. Сейчас, сейчас покажется дорога, хижина, пальма и под ней колодец. Малёк останавливался и отирал пот. Оглядывался. За ним тянулась лиловая цепочка следов. А по следам шёл проклятый дэв. Иногда ему казалось, что дэв пьёт. Малёк кидался к нему, но дэв ускользал. Малёк никак не мог его догнать. Они носились по кругу. Малёк падал на горячий песок и тут же вскакивал. Странно, но к полудню они были ещё живы. И к вечеру тоже. Малёк надеялся – если доживёт до ночи, то спасётся. До ночи он дожил. Но спасения не было. Пронизывающий до костей холод заставил его зарыться в песок, будто заживо лечь в могилу. Он забылся тяжёлым сном. В бреду ему мерещились сочные гроздья винограда. Он разминал их губами, и в рот ему сыпался песок.
Малёк очнулся и вскочил. Над краем пустыни показался срез раскалённого шара. Солнце вновь всходило.
Проклятый дэв сидел подле.
– Я не хочу умирать, – прошептал Малёк. И заплакал. Без слез.
Солнце поднималось. Но Малёк никуда не шёл. Не было сил. Он лежал, ещё на что-то надеясь. На пощаду, на милость. Воды! Воды!
Он вновь открыл глаза. И тут понял, что лежит в своей комнате на широком ложе. Вокруг ковры и подушки. У изголовья кувшин. И нет ни пустыни, ни жаркого солнца, ни проклятого песка. Лишь на пустой тарелке несколько использованных шприцев. И подле записка. Дрожащими пальцами Малёк развернул её.
«Тебе нельзя пить ещё шесть часов», – было начертано крупными буквами по-латыни.
Малёк зарычал, завертелся на месте. Шесть часов! О нет! Шесть глотков! О да! Малёк схватил кувшин. Тот был полон ледяной прозрачной влаги. Он приник губами и стал пить. Один глоток, второй… Вода не приносила облегчения, рот жгло, будто он пил не воду, а глотал песок. Третий… В животе разгоралось пламя. Четвёртый, пятый… Пальцы разжались, кувшин упал на пол, вода пролилась и напитала ковёр. Малёк зарычал и повалился на ковёр. Чудилось – под ним раскалённый песок. Малёк вскочил. Воды! Он кинулся к окну. И провалился в чёрную ямину.
Горячий песок вновь обжёг тело. Малёк повернул голову. Увидел небо – синее, настоящее. А в животе пекло все сильнее. Малёк корчился, кожа пузырилась и лопалась до костей. Несчастный дёргался и бил ногами. Кто-то плеснул на него из кувшина, но вода обожгла его, как кипяток. А небо над головой из голубого сделалось белым, потом багровым и наконец померкло.
Люди, столпившиеся вокруг лежащего на мостовой человека, в изумлении смотрели на странного самоубийцу, который все время повторял: «Воды, воды» – и разрывал ногтями кожу на животе, пока не затих.
– "Мечты" перебрал, – предположил низкорослый худощавый паренёк, затягиваясь тоненькой табачной палочкой и сонно щурясь. – Видели мы такое, знаем…
Приехала медицинская машина и забрала тело.
Квинт сидел в маленькой таверне напротив и видел, как увозили тело Малека.
Теперь работорговец уже никому не расскажет о том, что случилось в его крепости. Одним варваром, знающим про «ярмо», стало меньше. Варвары умрут, а римляне никогда никому ничего не расскажут. Прежде чем расстаться, каждый из римлян вытянул из мешка свой жребий – бумажку с именем. Квинту достался обрывок с надписью «Малёк». Дело оказалось хлопотным и денежным, но нетрудным.
Впрочем, и потратился Квинт не слишком. Большая часть суммы, полученной от Летиции на выкуп пленных, осталась у Квинта: бывших пленников он одарил щедро, но и себя не забыл. До вечера Квинт проспал в своём номере в гостинице. Затем оделся и направился в алеаториум[45]. Несколько минут стоял у стола, наблюдая.
Немолодая женщина, затаив дыхание, следила, как падают на зеленое сукно кости. На худой жилистой шее светилась нитка крупного жемчуга. Когда-то жемчуг ценился в три раза дороже золота. С тех давних времён Рим питал слабость к жемчугу. Матрона выиграла. Засмеялась, обнажая блестящие зубы. Неестественно белые. Фальшивые. А может, и жемчуг фальшивый?
Квинт взял на тысячу серебряных тессер[46] и тоже сделал ставку. Он не вернётся в Рим. Он дал клятву вместе с Элием, что не вернётся. Квинт выиграл. Вновь поставил. И вновь – выигрыш. Но и на встречу с Элием фрументарий не поедет. Хватит ему бредовых приказов, хватит исполнения немыслимых желаний. Всего хватит. Устал. Весь – и душа, и шкура. Он не хочет больше никому служить. Он убежит в Новую Атлантиду. Зачем рисковать жизнью? К чему? Какова плата? Что получил Элий в награду за то, что хотел спасти Нисибис? Нечеловеческие муки, чудовищные унижения. Нет, ему такого не надо… Квинт отказывается от благородной роли. Это не для него. Но за все надо платить. За удачу – тоже. Квинт не против, он заплатит. Решено, плата за бегство – проигрыш. Если он проиграет, то убежит в Новую Атлантиду. Но он вновь выиграл. Матрона посмотрела на него с удивлением. Вздрогнули ярко накрашенные губы. Холёные белые пальцы постукивали по зеленому сукну.
Ну хорошо. Значит, не Новая Атлантида. Что-то другое. К примеру – Винланд.
Ещё ставка. И вновь кости выпали в пользу Квинта. Это ни на что не похоже!
Квинта стала бить дрожь.
Красивая тонкогубая девица с бесстрастным лицом в белой тунике метала кости. Эй, красотка, постарайся для своего хозяина. Видишь эту гору тессер? Она ждёт тебя. А меня ждёт крайняя Фулла. Ну, разумеется, не край земли, а, к примеру… Лунный остров[47].
И опять гора тессер перед Квинтом выросла вдвое. Он весь покрылся жарким липким потом. Напрасно он отирал платком лицо – кожа вновь становится мокрой. По спине стекали горячие струйки. Лицо девицы сделалось мраморным, белее её белой туники. Итак, Лунный остров тоже не подходит. Тогда Республика Оранжевой реки. Постарайся, красотка. Я пришлю тебе оттуда алмаз на миллион сестерциев. Ничего не вышло. По-прежнему Фортуна была на стороне Квинта. Никто в зале уже не играл. И, похоже, не дышал. Все столпились вокруг. Следили. Кости гремели в стаканчике. Кто-то от волнения клацал зубами.
Тогда выберем место поближе. К примеру – Танаис… И… кости упали.
Квинту – две единицы. Все. Чистый проигрыш. Окончательный. Никаких провокаций. Только смерть… Квинт засмеялся. И тут же смех замер на губах. Ведь он и должен был ехать в Танаис. Там назначена встреча с Элием. За что же он заплатил?
– Надо было вовремя остановиться, – прошептала перезрелая матрона, глядя, как серебряная лопаточка сгребает серебряные тессеры.
От Элия не убежать. Хоть горло режь, не убежать.
«За что же я заплатил?» – повторил вопрос Квинт, выходя на улицу.
Вдали на небе появились чёрные полосы. Они никли к земле, никли, но не сливались с нею. И чёрные чёрточки поддерживали их в дрожащем от жары воздухе. Телеграфные столбы вдоль дороги! Пыхтя от натуги, тащился старый-престарый паровоз, ещё из прошлого века, рыжий, приземистый, с толстой трубой. Клубы дыма валили из трубы пышной седой бородою. С тоской путники проводили ползущего монстра взглядами.
Они вышли к железной дороге и остановились, раздумывая. Какая станция ближе? Направо? Налево? Авиатор Корд напрасно всматривался в карту. Угадать, где они находятся, было невозможно. Элий достал монетку.
– Головы или башни[48]? – спросил Корда.
– Головы, – сказал тот.
– Почему?
– Я всегда отвечаю: головы.
Вышло идти направо. И они пошли. До станции добрели к вечеру. Да и какая это станция – уложенный неровно камень вместо платформы, несколько пальм, три домика, огромная ржавая цистерна с водой и над ней на тонких паучьих ножках – водонапорный бак. Не было вокруг ни войны, ни горя. Не было варваров, готовых растоптать весь мир. Мальчонка пас овец на лоскутке чахлой зелени. Солнце светило. Дул ветер. Вечность висела, уцепившись за край пустыни. Серые камни, израненные песком и ветром, столпились вокруг станции безмолвными часовыми.
Ссохшийся от времени старик спал в углу маленькой каморки, накрывшись собственной аббой. Мухи роились над пустой чашкой и замусоленной тетрадью с расписанием поездов. Смотритель приоткрыл один глаз, глянул на путников и изрёк:
– Поезд только завтра. А гостиница тут же. Плата вперёд.
За стеною в лачуге стояли три ложа, покрытые драными одеялами из верблюжьей шерсти. В эту ночь путники спали под кровом, и им снились кошмары. Они вновь шли через пустыню и умирали от жажды.
В квадратную прорезь окна глянул утренний луч и сделал стену оранжевой. На оранжевой стене была пришпилена обёртка от сухарей. Элий сорвал её и прочёл наспех нацарапанное послание:
«Прощай, римлянин. Я вывел тебя из пустыни. Плату за услуги я взял. Дальше наши пути расходятся. А что касается войны, то тайна проста. Надо опустить на землю звезду любви. А чтобы это сделать, нигде на земле целый год не должно быть войн. Ни одной капли крови на поле брани в течение года, и войны прекратятся навсегда». Элий с самого начала подозревал что-то в этом роде. Простое и недостижимое. Что-то вроде опоры для рычага Архимеда. Все человечьи задачи похожи друг на друга. Все они неразрешимы.
Шидурху-хаган исчез. Элий повернулся… и что-то впилось ему в бок.
Монета. Золотая монета попала под ребро. Он схватился за пояс. Пояс был пуст. Все ауреи, переданные Квинтом, исчезли. Элий ощупал пояс авиатора, брошенный возле стены. Он также был пуст. А возле изголовья кровати блестел золотой. Что ж, до Танаиса они доберутся. Элия стал разбирать смех. Звезда любви опустится на землю. И мы заплатим ей за год любви сто золотых. А можем заплатить и двести.
Корд проснулся.
– Нам уже пора в путь?
– Может быть. Поезд скоро придёт. Поедем в последнем вагоне – наш общий друг унёс все деньги. Оставил по золотому.
– Проходимец. Я так и знал, что этим кончится.
– Он вывел нас из пустыни.
– Мы вышли сами. А он только увязался за нами. Встречал я таких на восточных рынках – волосы крашеные, обряжены в пёстрые тряпки и таскают с собой либо говорящую мартышку, либо собаку. Хорошо, что он ещё не прирезал нас во сне.
– И как только он сумел вытащить деньги, а я не услышал, – подивился Элий.
* * *
Постум ползал по ковру. В одной руке у него был ярко раскрашенный паровозик, в другой – золотое яблоко. Он пытался пристроить яблоко в тендер вместо угля, но яблоко никак не желало помещаться и постоянно вываливалось. Постум злился. Логос с улыбкой смотрел на крошечного повелителя огромной Империи.– Давай поговорим, малыш…
– Давай, – гукнул в ответ Постум.
– Людям кажется, что ты издаёшь лишь какие-то бессвязные звуки. Но я тебя понимаю.
– Я тебя тоже. А говорить я могу вполне понятно, только не хочу.
Привяжутся со своими глупыми вопросами.
– Ты видишь это золотое яблоко?
– Ну да, я им играю.
– Знаешь, что написано на нем?
– Нет, я ещё не умею читать. Пытаюсь, но не умею.
– Написано: «Достойнейшему».
– Вот как!
– Не кричи так громко. А то нянька нам помешает. А у нас очень важный разговор, малыш. И кончай греметь погремушкой. Ты уже большой. Погремушка тебе совершенно не к лицу. Архит, которого семь раз избирали стратегом, изобрёл погремушку, потому что очень любил детей.
– Боги могли бы подарить Архиту такое яблоко? – Постум тряхнул погремушкой и засмеялся.
– Это яблоко вырастили боги. На волшебной яблоне в саду Гесперид. Но подарили тебе яблоко не боги. Яблоко тебе отдал твой отец.
– Откуда он знал, что я – достойнейший?
– Разве он мог думать иначе о своём сыне?
– Отец умер.
– Он оставил тебе яблоко. Нет, только не плачь, а то нянька меня выгонит.
– Ты боишься няньки?
– Все боятся нянек. К тому же она – соглядатай Бенита. Вот так. И оставь наконец погремушку. Неужели она тебе не надоела? Хорошо, очень хорошо. А я тебе открою тайну: твой отец не умер. Он жив. Я это точно знаю. Только сейчас он очень-очень далеко, и ему не добраться до Рима.
Нянька оглянулась. Чего это малыш хохочет? И что в детской делает этот парень? Правда, Летиция велела не мешать и позволять им играть, сколько угодно. Но все же… Вер няньке очень не нравился. Бывший гладиатор. Чему он может научить малыша?
– Римляне верят в разум, – продолжал Логос. – Я – бог разума. «Что есть благо? Знание. Что есть зло? Незнание», – сказал Сенека. Правда, Нерон велел ему вскрыть вены. Но это от незнания…
– Разве знание могло исправить Нерона?
– Ты знаешь, кто такой Нерон?
– О нем постоянно говорят во дворце.
– Нет, знание не может исправить таких людей, как Нерон. Но оно может их обуздать. Люди добра – так их называл Сенека – должны знать, что в руки неронов нельзя отдавать власть. Ни при каких обстоятельствах. Ведь людей хороших гораздо больше, нежели злых. Иначе бы мир кончился давно.
– Не замечал пока, – фыркнул малыш и протестующе затряс погремушкой.
– Подожди. Послушай меня. Все-таки я бог. И значит, могу тебя кое-чему научить. Люди слишком часто ошибаются. Они почему-то считают, что могут позволить злым управлять собой. И тогда… Тогда все становятся злыми…
– Как бабушка Сервилия?
– Да, как бабушка Сервилия. Знаешь, чего я боюсь?
– Ты боишься? А я думал, что боги ничего не боятся.
– Я боюсь, что злые люди возьмут над тобой власть.
– Я тоже этого боюсь. И мама боится. И Гет.
– Но ты, как почувствуешь, что становишься злым, посмотри на яблоко…
– А если яблоко сопрут? Кто-нибудь наверняка захочет иметь такое яблоко, раз на нем написано «Достойнейшему».
– Ты прав, малыш. Давай его спрячем.
– Куда?
– Отдай его на сохранение кому-нибудь. Гету, к примеру.
– Змею? Ага, он хорошо спрячет яблоко. Он хитрый. Вот только я боюсь, что он его съест. Знаешь, какой он прожорливый? Он каждый день вырастает на полфута. А может, на четверть. Я путаю половину и четверть. А ты не путаешь? Ты точно знаешь, что половина, а что четверть?
Логос рассмеялся.
– Зачем Гету есть золотое яблоко?
– Ну как же! Ты же сам сказал: яблоко из сада Гесперид. Молодильное яблоко. А Гет так боится умереть.
– Малыш мой! Радость моя! Дай я тебя поцелую! Ну конечно же! Сад Гесперид!
Как я раньше не подумал! Дай-ка мне сюда это яблоко.
– Оно моё!
– Ну что ты, малыш, конечно же, твоё. Я прошу дать на время. На минуту.
Или на две.
– Ладно, но только на две. Логос взял яблоко, прижал к щеке и тут же отдёрнул руку.
– Что с тобой?
– Ничего. – Логос огляделся. Нянька как раз вышла из комнаты. – Эй, Гет, – позвал он бывшего гения.
Вентиляционная решётка сдвинулась в сторону, и наружу высунулась плоская змеиная голова.
– Держи яблоко и никому его не отдавай. Никому, пока я не позволю. Ни человеку, ни богу. Ты понял?
– А как я справлюсь с богом? – спросил змей.
– Как-нибудь обхитришь.
– А мы с тобой ещё поговорим об Элии? – спросил Постум.
– Ну разумеется, – пообещал Логос.
Вечером нянька обыскала детскую. Все игрушки были на месте – и погремушки, и лошадки, и крошечные куклы-гении, – а золотого яблока не было. Тотчас нянька побежала к Летиции, позвали слуг. Искали. Малыш Постум смотрел на переполох и улыбался.
Глава 17
Апрельские игры 1976 года (продолжение)
«По заявлению посла Чингисхана, Танаису ничто не угрожает. Разграбление Иберии варвары объясняют вероломством самих жителей этой страны».Поезд тащился мимо станций, деревушек, городов. Люди входили и выходили. Шустрый чернявый парень уселся на скамью напротив. От него пахло чем-то приторно-сладким. Ярко-синяя туника была вышита красным шёлком.
«На девятидневной тризне по диктатору Пробу не смог присутствовать его внук Марк Проб. Бенит же не сменил траурные тёмные одежды на белую тогу, чем поверг всех присутствующих в недоумение».
«Напротив Капитолия на правом берегу Тибра установлена база статуи Геркулеса и бронзовые ступни будущей огромной фигуры».
«Акта диурна», 3-й день до Ид[49]
– Ты римлянин, – сказал он Элию и похлопал по яркому рекламному проспекту с фотографией Колизея.
– Возможно, – ответил тот. Было жарко. Ноги болели после перехода по пустыне. Хотелось спать.
– Куда едешь?
– Туда же, куда и поезд. Элий не выдержал, наклонился, потёр правую голень.
Парень захохотал, обнажая белые зубы.
– Я Марк Библ. А ты?
Элий помедлил, затем сказал тихо:
– Я – Гай Элий Перегрин.
– У меня контора в Танаисе, торговое дело, – Марк Библ сунул карточку. —
Будешь в Танаисе – заходи. Все струсили, думали, монголы грабанут Готию. ан не вышло. Слабоваты оказались.
– А ты уехал из Танаиса на всякий случай? – поинтересовался Элий.
– Бродяга, на что ты такое намекаешь?
– Я не намекаю, а говорю: ты уехал, когда опасность была близка, но теперь хочешь вернуться. Вполне закономерный поступок.
Торговец расхохотался, в преувеличенном восторге хлопнул ладонью по столу.
– Все рвали когти. И римляне, и варвары. Ты бы видел, что творилось.
Билеты на теплоходы подскочили втрое в цене. А ты, ты сам-то! Небось был где-то далеко.
– Да, я был далеко, – согласился Элий.
– А теперь возвращаешься?
– Нет, просто еду на встречу.
– Так чего же попрекаешь?
– Я не попрекаю, а констатирую.
– Куришь? – спросил торговец и достал из кармана серебряную плоскую коробочку. Элий отрицательно покачал головой.
– Это не табак, кое-что получше. – Из серебряной коробки торговец извлёк тонкую палочку. – Попробуй.
– Ты этим торгуешь?
Марк Библ опять взъярился, преувеличенно, фальшиво:
– Слушай, ты, без фокусов. Кури. А не то я велю ссадить тебя с поезда. Я могу.
– Староват ты для торговца в розницу, – заметил Элий, беря палочку и закуривая. Сделал затяжку и выбросил палочку в открытое окно.
– Ты что! – Торговец даже привстал с места, будто глазам не поверил.
– Ты сказал: закури, или высадишь. Вот я и закурил.
– Ну ты даёшь! – то ли восхищённо, то ли осуждающе покачал головой Марк
Библ, достал палочку и сунул меж зубов.
Элий выхватил из рук торговца коробочку и вытряхнул её содержимое за окно.
– Э-э-э… – только и провыл кратенько Библ, выронил изо рта наркотическую палочку, позабыв, что хотел закурить. Потом завизжал тонко и зло. В смуглом кулаке сверкнул коротенький ножик.
Но рука его тут же намертво оказалась прижатой к сиденью, а пальцы будто раздавило тисками. Ножик дзинькнул, закатываясь под сиденье.
– Сейчас будет станция, – прошипел Элий в ухо с массивной золотой серьгой.
– Там сойдёшь.
– Так ты… – ахнул понятливо торговец, и губы его плаксиво запрыгали. —
Да я… вижу, печалится человек, дай, думаю, помогу. Может, болит что, может плохо. Я по доброте душевной помочь хотел. Клянусь Геркулесом. Просто помочь.
– На станции сойдёшь или, клянусь Геркулесом, позову вигилов.
Элий отпустил незадачливого благодетеля. Библ поднялся, постоял, пошатываясь.
– Да вигилам плевать на зелье. Здесь все курят… все…
– Пошёл! – приказал Элий. И Библ исчез.
* * *
«Не надо было уезжать», – в который раз подумал Марк Проб.Не надо было. Но почему? Знамений дурных не было. Предчувствий тоже. Была звенящая пустота, которая не давала вылупляться будущему. Пустота, затягивающая трясиной. Пустота, поглощающая голоса – богов, людей и гениев.
Нет гениев – понял вдруг Марк и ударил кулаком в стену. Стена незнакомая – гладкая, холодная и какая-то равнодушная, неживая. Стена дома, у которого нет ларов.
Марк повернул голову. Для этого потребовалось усилие. Для всего теперь требовалось усилие. Жизнь утратила вкус, сделалась пресной. Жизнь – это дом, в котором никто тебя не ждёт, никто не всплакнёт, когда уйдёшь. Дом, который не жаль покинуть. Марк Проб изумился – немного, совсем чуть-чуть. Неужто это его, центуриона специальной центурии вигилов, осаждают такие нелепые мысли.
Он, верно, болен. И вспомнил, что в самом деле болен. И холодная чужая стена – это стена в палате ожогового центра Эсквилинской больницы. И ещё он вспомнил, как авто свернуло с Аппиевой дороги…
Огромная толстенная ветка нависла над кроватью… крошечная голова с человечьим лицом и выпученными глазами закачалась на гибком стебле. Марк схватил со столика чашку и швырнул в голову…
– Ну вот, опять, – вздохнул младший медик, стирая воду с лица.
– Как он? – Фабия подняла не разбившуюся чашку и поставила на столик.
Фабия была в зеленом медицинском балахоне, в марлевой маске.
– Очень плох, – отвечал медик. – Не побудешь здесь, домна, пока не подействует лекарство? Боюсь, опять начнётся приступ.
– Что мне делать?
– Начнёт буянить – нажми кнопку вызова. А то у меня в седьмой палате ещё двое очень тяжёлых.
Медик ушёл. А Фабия придвинула лёгкий пластиковый стул и села. Два раза в месяц приходила она в Эсквилинскую больницу навестить безродных или забытых роднёю. Иметь собственных клиентов было Фабии слишком хлопотно. Но сообща общество вдов Третьей Северной войны патронировало больницу. Сегодня, получив в справочном имена одиноких больных, она с изумлением обнаружила в списке имя Марка Проба. Оказывается, этого молодого известного человека некому было навестить.
Фабия смотрела в лицо больного, силясь угадать, какие мысли бродят в мозгу центуриона. Чем-то Марк напоминал Гая Габиния, хотя и не был так безнадёжен. Своей беспомощностью походил, своей зависимостью от посторонних бездвижностью тела. Каплю за каплей роняла капельница в вену на руке, даруя успокоение. Марк затих, веки его стали смеживаться. Можно было теперь уйти. Но Фабия не уходила. Она вглядывалась в лицо больного. И ей начинало казаться, что отрывки бредовых мыслей, что оплели мозг Марка Проба, медленно покидают воспалённый мозг и плывут по воздуху, чтобы поселиться в голове Фабии. Это пугало. Но любопытство пересиливало и не давало подняться со стула. Она будет здесь сидеть и час, и два… может быть до самого заката, пока все образы Марка не поселятся в её голове.