Страница:
…И вот уже пурпурная «триера» сворачивает с Аппиевой дороги…
Авто Макция Проба свернуло с Аппиевой дороги на узкую боковую дорогу.
Марк, сидевший на заднем сиденье, подозрительно посматривал на бесконечную аркаду акведука, под который они вот-вот должны были въехать. Что-то не нравилось ему в мелькании бесчисленных арок. Что-то смущало. Он и сам не знал – что. Что-то не так, совершенно не так… Плохо… все плохо…
– Не понимаю, почему ты нянчишься с этим Бенитом? – раздражённо спросил
Марк. – Я уверен, что именно он изнасиловал Марцию. Хотел стравить Элия с Руфином. Очень тонкий расчёт. А теперь все эти убийства, поджоги. Тут явная связь. Как будто кто-то исполняет желания, причём самые мерзкие.
– Ты можешь доказать вину Бенита? – спросил Макций.
– В суде нет. Но мы можем начать кампанию в прессе.
– Не тебе сражаться на страницах вестников с Бенитом. Он мигом собьёт тебя с исходной позиции[50].
– Послушай только, что пишет Бенит в своём «Первооткрывателе»! «Римлян сотни лет отучали от настоящих желаний. Пора вспомнить, что римляне – народ завоевателей! Чтобы вернуть народу величие, надо заставить его сражаться. Даже если он этого не хочет. С последней войны миновало более двадцати лет. Выросло поколение, которое не знает, что такое война. Пора поднять в обществе температуру». Ты только послушай! Каково! Поднять температуру. Ты потерял единственного сына, я вырос сиротой. А этот тип мечтает о новой бойне. Да он наверняка самый последний трус.
– Даже если он смельчак – это что-то меняет?
– Зачем этому типу поднимать температуру, скажи?
– Он хочет абсолютной власти. У людей слишком бедная фантазия. Все, что они могут придумать, – это попытаться вернуть прошлое. «Кто видел настоящее, тот уже видел все, бывшее в течение вечности, и все, что ещё будет в течение беспредельного времени. Ибо все однородно и единообразно»[51]. – Макций Проб неожиданно замолчал. – Кстати, нет никаких известий от Квинта?
– Нет, – покачал головой Марк Проб. – Ты думаешь, что…
– Я ничего не думаю, – поспешно оборвал его престарелый диктатор.
И тут огромный желтовато-коричневый ствол повис над дорогой. Марк не успел даже крикнуть: берегись. Водитель затормозил. Но было поздно. Ствол изогнулся, длинные чёрные щупальца протянулись к горлу старика, обвились вокруг его шеи и вырвали слабое тело из машины. Марк заворожённо смотрел, как чёрные гибкие «пальцы» оплетают худую вздрагивающую спину, кольцами свиваются вокруг шеи. В следующее мгновение, опомнившись, центурион выхватил меч. И тут же увидел, что щупальца тянутся к нему, ползут, закручиваясь усиками гигантского гороха. Марк рубанул наугад, чёрная липкая жидкость с шипением брызнула на дорогу, на обитые пурпуром сиденья авто. Тонко вскрикнул водитель, борясь с неведомой тварью. Марк увидел тело деда, поднятое над вершиною пинии. Старый диктатор ещё был жив. Его выпученные бесцветные глаза смотрели на Марка и умоляли: спаси. Раскрытый рот с бледными дёснами и белый лоскут языка… И вдруг рот наполнился вишнёво-красным. Марк принялся рубить уже не по щупальцам, а по толстому, похожему на могучее древо телу неведомой твари. Клинок оставлял на туловище глубокие раны, и из них, шипя, выливалась чёрная густая жидкость. Тварь перекручивалась кольцами и отползала, и наконец Марк увидел голову – подлинно человеческую крошечную голову с маленькими голубыми глазками. Голова смотрела на центуриона немигающим взглядом, и изо рта по подбородку с редкой белесой бородёнкой стекала все та же чёрная жидкость. Эта уродливая человеческая голова ужаснула центуриона куда больше, чем огромное змеевидное туловище, что свисало с акведука. Марк ударил ещё раз с такой яростью, что едва не перерубил монстра пополам. Во всяком случае что-то важное удар повредил. Взметнувшаяся до самой вершины пинии голова внезапно рухнула вниз, щупальца опали, как завядшие под палящим солнцем срезанные сорняки. Тварь выронила тело диктатора и замерла. Вернее, замерла одна её верхняя половина, а вторая отчаянно извивалась, дёргалась, хватала змеевидными отростками все подряд. Из глубоких ран продолжала хлестать вонючая жидкость.
Но Марк уже не обращал внимания на тварь. Он бросился к деду. Тот лежал, оплетённый чёрными мёртвыми отростками, и не шевелился. Шея его была неестественно вывернута, глаза открыты и неподвижны. Рот был полон крови. Марк присел на корточки рядом с дедом и заплакал. Он не замечал, что на его коже, там, куда попали чёрные капли, вспухают огромные волдыри. Вскоре все тело Марка было покрыто ими. Когда к месту трагедии прибыла машина «скорой», центурион потерял сознание.
– Нападение гения-монстра на Макция Проба не может быть случайностью.
Кто-то натравил чудовище на диктатора. В этом почти не приходится сомневаться.
К сожалению, единственный свидетель Марк Проб пока не может дать показаний. Префект римских вигилов Курций отказался комментировать это убийство, – сообщила Верония Нонниан, ведущая заседание сената. – Но как бы то ни было, мы должны избрать нового диктатора.
В первую минуту никто из старейших сенаторов или консуляров не пожелал высказаться. Слово взял Луций Галл.
– Отцы-сенаторы, подумайте хорошенько!
Вы собираетесь опять предоставить власть старику. Невероятно! Мы будем избирать диктатора каждый месяц или каждый год. Эта чехарда погубит Рим. Мы должны вручить власть сильному, мудрому и дальновидному политику, пока Постум ещё ребёнок.
– Лучше передать часть полномочий диктатора первому консулу, в том числе право подписывать бумаги за императора, – предложил сенатор Помпоний Секунд. – Тогда Риму не понадобится никого избирать.
– В этом случае мы меняем конституцию! – запротестовала Верония Нонниан. —
Это недопустимо. Власть консула – одно. Власть императора – совсем другое.
Император – главнокомандующий.
– Но Постум не может командовать войсками, – справедливо заметил Помпоний Секунд.
– А я предлагаю избрать Бенита, – заявил Луций Галл. – Лучшую кандидатуру просто не найти!. Он молод. Он может занимать эту должность все двадцать лет. У нас не будет хлопот. К тому же он родственник Императора, хотя и не связан кровными узами с ним. Трудно представить более подходящую кандидатуру. Вспомните, как он одним ударом подавил мятеж гениев. В наше смутное время нам нужен молодой энергичный правитель.
– Спору нет, Бенит талантлив и энергичен. Но средства, к которым он прибегает, весьма сомнительны, – сухо заметила Верония. – Я категорически против. Мы решили назначать сенаторов по старшинству. Выходит, что диктатором должен быть назначен Флакк.
В курии сделалось тихо. Если Макция Проба избрали практически единогласно, то Флакка большинство недолюбливали, его не поддерживала даже собственная партия оптиматов, авентинцы приходили в ярость при одном звуке его имени. Да и консул Силан его терпеть не мог.
– Скорее пегая свинья станет диктатором, – донеслось с заднего ряда.
Сдавленный смех прокатился по рядам.
– Пусть выскажется Бенит, – предложил Луций Галл, прыская в кулак.
Бенит поднялся. Обвёл присутствующих тяжёлым взглядом. И вдруг улыбнулся – радостно, открыто. И всех обворожила его улыбка. Даже Верония в ответ невольно улыбнулась. Хотя до этого хмурилась и строго поглядывала на сенаторов.
– Власть принадлежит Постуму Августу. Никто в Риме не может её отнять у императора. Так что должность диктатора чисто номинальная, – сообщил Бенит прописные истины. Его слушали внимательно, будто он излагал волю богов. Всем вдруг понравились и его голос, и его тяжёлый взгляд, и даже его несолидный вид.
– Гений, где мой гений, почему не подскажет, что делать, – прошептала Верония Нонниан.
– Если Бенит получит власть, он её никогда не отдаст, – заявил Секунд и накрыл голову тогой в знак протеста.
– Нам нужен сильный правитель! – воскликнул Луций Галл.
– Сенаторы, вы сошли с ума, – сказал кто-то тихо. – Вы хотите погубить Рим. Неужели вы разучились думать, неужели разучились смотреть в будущее?
Все обернулись в сторону говорящего. Он сидел на пустующем месте Макция Проба. Но это был не Макций Проб. Голова его была прикрыта тогой. А тога… О боги! Тога была пурпурной. Никто не видел, как этот человек вошёл в курию. Постум, сидящий на своём курульном стульчике, украшенном слоновой костью и золотом, обряженный в пурпурную крошечную тогу, захныкал. Неизвестный откинул полу тоги со лба. И сенаторы узнали Элия. Все замерли. Но никто не мог не узнать покойного Цезаря – его бледное лицо с тонким носом и удлинёнными серыми глазами. Усмешка, что прежде таилась в уголках рта, исчезла – губы были печально изогнуты, будто Элий оплакивал неразумный сенат. Призрак Цезаря переводил взгляд с одного сенатора на другого и осуждающе качал головой.
Всем стало не по себе.
– Это гений, гений Элия, Гэл, – сказал кто-то.
Луций Галл подбежал и всадил стило в запястье гостя, ожидая, что прольётся кровь с платиновым ореолом. Но кровь не пролилась. Да и само стило прошло сквозь руку Элия, как сквозь воздух. А призрак Элия стал таять, и вскоре место Макция Проба вновь опустело.
– Элий против, чтобы его сына опекал Бенит, – сказала Верония Нонниан.
Постум расплакался в голос.
– Император описался, – хихикнул Луций Галл. – Это его подпись.
– Либерта Победительница, бодрствуй над нами! – едва слышно прошептал Элий.
Корд спал, голова его моталась из стороны в сторону. Поезд повернул, огибая очередную гору, солнечный луч упал Корду на лицо. Тот пробормотал невнятное, заворочался и крикнул: «Падаем!»
Поезд нырнул в туннель, и стало темно.
Дракон делал вид, что стережёт сад, а на самом деле дрых самым бессовестным образом. Дракона звали Ладон. Люди говорили, что Геркулес его прикончил. Враньё. Жив-здоров. Развалился, заняв всю дорогу, и храпит. Жёлто-зелёная кожа от старости покрылась наростами и складками, а бока сделались зеленовато-лимонными, как у лягушки. Постарел и растолстел дракон, как и его хозяева – боги. Стены вокруг сада высокие. Но не слишком. Вполне нормальные стены. Замшелые. Тут и человеку нетрудно перелезть, не то что богу. Да и сад так разросся, что ветви перевешиваются через ограду. Исключительно из почтения к богам сюда никто не лазает. К тому же яблоки эти вовсе не молодильные. Ничтожный Эврисфей вернул яблоки, едва получил их от Геркулеса. Вполне понятный поступок – плоды сии божественные, людям они без надобности. И молодость никому вернуть не могут. Даже богам. Иначе бы Юнона не красила волосы в такой ужасный рыжий цвет, а скушала бы яблочко и омолодилась. Яблоки эти – божественные скафандры для путешествия из мира в мир, со звезды на звезду. Логос напрасно пугал Меркурия опасностями путешествия в Космосе. Боги не будут строить корабли, не будут надевать скафандры и погружаться в анабиоз. Они скушают по яблочку и удалятся. Энергии, разумеется, понадобится уйма. Но переход будет мгновенным.
Логос взобрался на дракона – тот даже и не проснулся, пока Логос топал по его загривку. Из вежливости Логос постучал в ворота. Подождал. Никто не собирался открывать. Да и не заперто было. Между створками щель, и в ту щель из сада сочился зеленоватый свет. Железные ворота отворились со скрипом, и Логос вступил в сад. Яблони были огромны. Листья изумрудные, белые стволы. Вот только яблоки… Что-то их не видно. Логос обошёл сад. И наконец приметил на одной из яблонь, на самой вершине, там, где ветки особенно хрупки, первый золотой плод. Логос поднялся в вышину и сорвал яблоко. Смертный ни за что бы не достал. А вот и второе яблоко притаилось на макушке соседнего дерева. Логос медленно плыл в небе над садом и собирал золотые яблоки. И собрал ровно двенадцать штук. Немного же яблок для путешествия в космосе припасли боги. Но есть ещё одно, щедро подаренное гладиатору Веру. Выходит, что всего плодов тринадцать. Минерва не обманывала, говоря, что Логоса обещали прихватить с собой.
Двенадцать олимпийцев плюс юный Логос.
Остальных просят не беспокоиться и напрасно не паковать вещи…
Логос перемахнул через стену, через дракона. Теперь надо было придумать, что делать с яблоками, чтобы боги их не нашли.
Понтий присел на мраморную глыбу и отёр лоб. В ушах звенело. Волдыри на ладони лопнули и кровили. От огромной статуи Геркулеса, которую планировали установить в центре форума Бенита, успели отлить две ступни в сенаторских башмаках с полумесяцами. Ступни водрузили на постамент в ожидании остальных частей.
Понтий прислонился спиной к мраморному блоку и смотрел, как по ступеням недостроенной лестницы, бездарно скопированной с каменного водопада Пренесты, наверх поднимается стайка подростков. Впереди шагал долговязый юноша в тоге-протексте. За ним – девушка лет шестнадцати с охапкой фиалок. Они остановились у гранитной базы и принялись перешёптываться.
Потом юноша поднял девушку на плечи, и она положила букет цветов на бронзовую ступню.
– Эй, – крикнул Понтий. Парень едва не уронил девчонку. С визгом и криками вся компания кинулась вниз.
– Опять принесли цветы к ступням Элия? – усмехнулся напарник Понтия Марк, подходя и садясь рядом. – Закурить есть?
– Что ты сказал? Ступни Элия?
– Ну да. Те самые, которые ему отрубили в Колизее.
– Погоди, но ведь это Геркулес!
– Не слышал, чтобы Геркулес носил когда-нибудь сенаторские башмаки, – ухмыльнулся Марк.
– Вернее, Бенит в облике Геркулеса, – поправил сам себя Понтий.
– Каждый трактует образ по-своему. Так есть у тебя табачная палочка или нет?
– Нет, – огрызнулся Понтий. – А когда привезут остальные части статуи?
– Какие части? – хмыкнул Марк. – На ступни пошло тридцать тысяч фунтов бронзы. Все запасы металла кончились. Так что у нас будут одни ступни.
Понтий закусил губу. Он ощущал обиду смертную. Личную. Непереносимую.
Какие же вокруг Бенита толкутся идиоты! Да и сам вождь…
– Это же должен быть Геркулес, – настаивал Понтий.
– Но пока его нет. А ступни есть. А вон ещё почитатели идут! Ей, ребята, найдётся закурить? – весело крикнул Марк.
Парень в пёстрой тунике, явно слушатель какой-нибудь риторской школы, протянул Марку пачку.
– Я слышал, отлили ещё два уха, но их не к чему приделать, – шёпотом спросил будущий ритор. В глазах его прыгали весёлые огоньки.
– Но ступни вышли отменные, клянусь Геркулесом! – отозвался Марк, закуривая.
– Ступни бога!
– Или Цезаря.
– Заткнитесь вы, оба, – заорал Понтий, и на глазах его выступили слезы.
– Тебе не нравятся ступни? – невинным тоном осведомился Марк. – Тогда любуйся Капитолием.
Глава 18
Отдать власть Бениту – не отдать? Чушь! При чем здесь Бенит? Власть должна принадлежать её девочке. И у Криспины достаточно сил и ума, чтобы этого добиться. Кто такой недоносок Постум? Всего лишь посмертный сын троюродного брата императора. А в жилах её дочери течёт кровь самого императора. Пусть сенаторы спорят до хрипоты – все равно маленькая Руфина станет императрицей. Первой императрицей Рима. Пора менять законы. Да, да, по конституции женщина не может править Римом. Но когда-то и в сенате женщинам было запрещено появляться. Мамея, мать Элагабала, пыталась. Но дело кончилось скандалом. Но за тысячу лет может хоть что-то измениться! Теперь женщин в сенате около сотни. Бенит через свой мерзкий вестник доказывает, что сенат должен избрать его диктатором. А Криспина докажет, что наследницей Руфина должна стать единственная дочь покойного императора. Нынче пресса может сделать что угодно. Лишь бы достало денег её купить. А деньги у Криспины есть. Разумеется, куда меньше, чем у Летиции. Но их хватит, чтобы купить несколько бойких перьев.
Первым делом надо найти какого-нибудь проходимца, который напишет, что Постум вовсе не сын Элия. Или что-нибудь в этом роде. Неизвестно, кстати, кто на самом деле отец Летиции – Гарпоний Кар всего лишь её приёмный отец. Тут можно насочинять невесть что. Надо нанять Вилду. Да, да, Вилда всегда ненавидела Элия. Уж она такого напишет! Криспина рассмеялась, предвкушая. А маленькая Руфина – единственный прямой потомок рода Дециев. Тот, кто женится на ней, может… Надо это так открытым текстом и написать. Кто женится, тот может стать императором. А кто женится на Руфине? Кого выбрать в женихи? Луция Галла? Бенита? Луций Галл молод и холост, но недостаточно напорист. Бенит женат, но может развестись. А что если женить Руфину на Викторине Деции? Взять сперму старика, заморозить, когда Руфина достигнет зрелости – оплодотворить юную женщину, и пожалуйте – новый подлинный наследник готов.
Надо нанять Вилду. Пусть пишет. И надо пойти к Бениту и рассказать ему о своём плане насчёт Руфины.
Криспина открыла справочник «Кто есть кто в Риме». Покрытый ярко-красным лаком ноготь скользил по именам. Вилда…
Криспина сняла трубку и набрала номер.
Дождь лил по-прежнему. Не дождь – сплошная стена воды. Струи шуршали в ветвях деревьев, барабанили по крыше. То и дело Гимп поднимал голову к потолку и всматривался в ржавые куски железа, из которых была слеплена крыша. Что делать, если крыша потечёт? Комнатушку затопит мгновенно. Но крыша, хвала Юпитеру, держалась. В хижине было одно-единственное окошечко с двумя стёклышками внахлёст, и в сильный дождь сквозь щель постоянно сочилась вода. Марий заткнул щель тряпкой, но это помогло мало. Фанерная дверь разбухла и перекосилась, и теперь отвратительно скрипела и визжала на разные голоса, прежде чем отвориться. За порогом обитатель хижины тут же попадал ногой в огромную лужу, вода в луже постоянно повышалась, грозя перелиться через невысокий порожек. Внизу, под полом, подозрительно поплескивало. Наступит момент, поток подхватит крошечную хижину и понесёт её как утлый челнок, – представлял Гимп. Нет, не понесёт. Дырявая хижина тут же рассыплется.
Ещё одно серое дождливое утро начиналось как обычно. Марий Антиохский занимался мастурбацией. При этом приговаривал, повторяя слова Диогена: «О, если б, потирая брюхо, можно было утолить и голод». Гимп лежал на кровати и смотрел в потолок, а Гепом готовил завтрак из просроченных консервов, найденных на помойке.
– Где ты взял эту мерзость? – спросил Марий, заглядывая в кастрюлю, где плавали куски чего-то розового и красного и растекалась по поверхности воды тонкая плёнка сала.
– Там же, где и всегда, – невозмутимо отвечал Гепом.
– Верно говорил учитель, что самое страшное на свете – это нищая старость[53].
– Зря ругаешься, – возразил Гепом. – У меня на помойке выросло цитрусовое дерево. Я его пересадил поближе к дому. Скоро у нас будет свой сад.
– Уж скорее грибы тут вырастут, – вздохнул Марий Антиохский. – Погода с ума сошла.
Ему никто не ответил – ни Гимп, ни бывший гений помойки. Нечего было возражать, мысль очевидная. Говорить об очевидном – все равно что слушать, как стучит дождь по железной крыше.
– Надо было отправляться в путь, а не засиживаться здесь с вами, – пробурчал старый киник. – Сейчас сидел бы где-нибудь под пальмой и жарил на солнце старые кости.
– А где-то ещё светит солнце? – спросил недоверчиво Гимп.
Хижина дрогнула, будто испугалась угрозы старика уйти и бросить её. Ужас пронизывал жилище с головы до ног. Дрожали стены и стропила, сверху сыпалась какая-то труха. И падали изредка капли воды – где-то крыша все же дала течь.
– Землетрясение, – прорычал Гепом и, вскинув лицо к потолку, завыл совершенно по-волчьи: – У-у-у…
Гимп попытался встать, но тут же вновь повалился на кровать – почему-то не хотелось никуда бежать. Мир рушится? Ну и пусть себе рушится. Давно пора. Стены ходили ходуном. Кровать подпрыгивала. Но утлое жилище не желало разваливаться. Может, его скрепляло нечто большее, чем гвозди, шипы и клинья?
– Мир предоставлен сам себе, – с грустью сказал Марий, – и мне это не нравится. Гении больше ни за что не отвечают. И люди не отвечают. И я подозреваю, что боги не отвечают тоже.
– Гепом, твою обожаемую помойку смоет дождём. Что ты будешь делать?
– Люди создадут новую, – хихикнул бывший гений. – В этом преимущество помойки перед храмом или базиликой. Те не восстанут, как Феникс, из пепла. А помойка возродится. Помойка бессмертна! Что есть помойка? Это вещи, которые люди когда-то ценили. Игрушки, в которые играли в детстве, книги, которые читали, когда подросли, музыкальные инструменты, на которых бренчали в юности, одежда, которую обожали и сносили до дыр, авто, которые водили в зрелости, ложа, на которых они предавались Венериным утехам и которые их наследники, зачатые на этих ложах, выкинули сюда. Все, что любили, все, что ценили, – здесь.
Нет ничего драгоценнее помойки. Вся жизнь человечества на помойке. Подлинная жизнь.
Молния расколола мир, озарила белесым сумасшедшим светом, и вновь воцарился серый полумрак. Следом прорычал гром. И укатил. Ещё отчаяннее забарабанил дождь. Никогда, никогда, никогда не кончится дождь. Никогда, никогда, никогда не выглянет солнце.
– В этом году в Империи будет голод, – вздохнул Гимп. Он все ещё мыслил как гений Империи. – Хлеб сгниёт. И виноград. И овощи.
Однако хватит лежать в неподвижности. Пора отправляться путь. Пора идти спасать Империю. Зачем же он рисковал, зачем кидался в огонь? Все ради этого. И никогда не наступит конец. Вновь и вновь надо подниматься и отправляться в путь. Такова судьба гения. Если ты гений Империи – ты должен думать об этом постоянно. Даже если тебя выкинули на помойку.
– Промокнешь, – предрёк Гепом. С этим было трудно поспорить.
– На, возьми, – гений помойки протянул собрату клеёнчатый плащ и солдатские калиги. – Плащ порван немного сбоку, но я зашил. А калиги почти новые.
– На помойке нашёл?
– Ну не в лавку же ходил, – усмехнулся Гепом. – Жаль, что ты не сенатор. А то у меня есть тога с пурпурной полосой. Причём совершенно новая и, похоже, даже не стиранная. Нашёл картонную коробку, а в ней, представляешь, – тога, сенаторские башмаки с серебряными полумесяцами и парик.
– Покажи, – потребовал Гимп.
– Ты что, осмелишься обрядиться сенатором?
Гепом нехотя достал своё сокровище. Тайком иногда он обряжался в эту тогу и красные башмаки, похожие на котурны. Неудобные башмаки: подмётка одного здорово толще другого. Невольно в такой обувке начинаешь хромать.
Гимп внимательно осмотрел находку.
– Давно ты это нашёл?
– Да уж прилично.
– В семьдесят четвёртом, летом.
– Осенью, – уточнил Гепом.
– Зря ты не отнёс коробку вигилам.
– Вот ещё. Ну выкинул кто-то тогу, парик. Может, актёр какой.
– Да, актёр. Только актёр этот убил Александра Цезаря.
– С чего ты взял?
– Убийца Александра пытался подражать Элию. Он был в сенаторской тоге, в парике с прямыми тёмными волосами. И ещё он хромал. Все сходится.
– Да-а, – задумчиво протянул Гепом. – Похоже.
– Так вот, мой тебе совет. Нет, не совет, а приказ.
– С чего это ты мне приказываешь?
– Потому что я – гений Империи. А ты – гений помойки.
– Были, – напомнил Гепом.
– Неважно. Немедленно. Сегодня… Нет, сегодня уже поздно. Завтра отнеси эту коробку вигилам. И не просто вигилам, а отдай её префекту Курцию. Запомнил?
– Ну, может, и запомнил, – нехотя отозвался Гепом. – Только этот Курций меня не арестует? Ведь я не зарегистрировался в префектуре.
Авто Макция Проба свернуло с Аппиевой дороги на узкую боковую дорогу.
Марк, сидевший на заднем сиденье, подозрительно посматривал на бесконечную аркаду акведука, под который они вот-вот должны были въехать. Что-то не нравилось ему в мелькании бесчисленных арок. Что-то смущало. Он и сам не знал – что. Что-то не так, совершенно не так… Плохо… все плохо…
– Не понимаю, почему ты нянчишься с этим Бенитом? – раздражённо спросил
Марк. – Я уверен, что именно он изнасиловал Марцию. Хотел стравить Элия с Руфином. Очень тонкий расчёт. А теперь все эти убийства, поджоги. Тут явная связь. Как будто кто-то исполняет желания, причём самые мерзкие.
– Ты можешь доказать вину Бенита? – спросил Макций.
– В суде нет. Но мы можем начать кампанию в прессе.
– Не тебе сражаться на страницах вестников с Бенитом. Он мигом собьёт тебя с исходной позиции[50].
– Послушай только, что пишет Бенит в своём «Первооткрывателе»! «Римлян сотни лет отучали от настоящих желаний. Пора вспомнить, что римляне – народ завоевателей! Чтобы вернуть народу величие, надо заставить его сражаться. Даже если он этого не хочет. С последней войны миновало более двадцати лет. Выросло поколение, которое не знает, что такое война. Пора поднять в обществе температуру». Ты только послушай! Каково! Поднять температуру. Ты потерял единственного сына, я вырос сиротой. А этот тип мечтает о новой бойне. Да он наверняка самый последний трус.
– Даже если он смельчак – это что-то меняет?
– Зачем этому типу поднимать температуру, скажи?
– Он хочет абсолютной власти. У людей слишком бедная фантазия. Все, что они могут придумать, – это попытаться вернуть прошлое. «Кто видел настоящее, тот уже видел все, бывшее в течение вечности, и все, что ещё будет в течение беспредельного времени. Ибо все однородно и единообразно»[51]. – Макций Проб неожиданно замолчал. – Кстати, нет никаких известий от Квинта?
– Нет, – покачал головой Марк Проб. – Ты думаешь, что…
– Я ничего не думаю, – поспешно оборвал его престарелый диктатор.
И тут огромный желтовато-коричневый ствол повис над дорогой. Марк не успел даже крикнуть: берегись. Водитель затормозил. Но было поздно. Ствол изогнулся, длинные чёрные щупальца протянулись к горлу старика, обвились вокруг его шеи и вырвали слабое тело из машины. Марк заворожённо смотрел, как чёрные гибкие «пальцы» оплетают худую вздрагивающую спину, кольцами свиваются вокруг шеи. В следующее мгновение, опомнившись, центурион выхватил меч. И тут же увидел, что щупальца тянутся к нему, ползут, закручиваясь усиками гигантского гороха. Марк рубанул наугад, чёрная липкая жидкость с шипением брызнула на дорогу, на обитые пурпуром сиденья авто. Тонко вскрикнул водитель, борясь с неведомой тварью. Марк увидел тело деда, поднятое над вершиною пинии. Старый диктатор ещё был жив. Его выпученные бесцветные глаза смотрели на Марка и умоляли: спаси. Раскрытый рот с бледными дёснами и белый лоскут языка… И вдруг рот наполнился вишнёво-красным. Марк принялся рубить уже не по щупальцам, а по толстому, похожему на могучее древо телу неведомой твари. Клинок оставлял на туловище глубокие раны, и из них, шипя, выливалась чёрная густая жидкость. Тварь перекручивалась кольцами и отползала, и наконец Марк увидел голову – подлинно человеческую крошечную голову с маленькими голубыми глазками. Голова смотрела на центуриона немигающим взглядом, и изо рта по подбородку с редкой белесой бородёнкой стекала все та же чёрная жидкость. Эта уродливая человеческая голова ужаснула центуриона куда больше, чем огромное змеевидное туловище, что свисало с акведука. Марк ударил ещё раз с такой яростью, что едва не перерубил монстра пополам. Во всяком случае что-то важное удар повредил. Взметнувшаяся до самой вершины пинии голова внезапно рухнула вниз, щупальца опали, как завядшие под палящим солнцем срезанные сорняки. Тварь выронила тело диктатора и замерла. Вернее, замерла одна её верхняя половина, а вторая отчаянно извивалась, дёргалась, хватала змеевидными отростками все подряд. Из глубоких ран продолжала хлестать вонючая жидкость.
Но Марк уже не обращал внимания на тварь. Он бросился к деду. Тот лежал, оплетённый чёрными мёртвыми отростками, и не шевелился. Шея его была неестественно вывернута, глаза открыты и неподвижны. Рот был полон крови. Марк присел на корточки рядом с дедом и заплакал. Он не замечал, что на его коже, там, куда попали чёрные капли, вспухают огромные волдыри. Вскоре все тело Марка было покрыто ими. Когда к месту трагедии прибыла машина «скорой», центурион потерял сознание.
– Нападение гения-монстра на Макция Проба не может быть случайностью.
Кто-то натравил чудовище на диктатора. В этом почти не приходится сомневаться.
К сожалению, единственный свидетель Марк Проб пока не может дать показаний. Префект римских вигилов Курций отказался комментировать это убийство, – сообщила Верония Нонниан, ведущая заседание сената. – Но как бы то ни было, мы должны избрать нового диктатора.
В первую минуту никто из старейших сенаторов или консуляров не пожелал высказаться. Слово взял Луций Галл.
– Отцы-сенаторы, подумайте хорошенько!
Вы собираетесь опять предоставить власть старику. Невероятно! Мы будем избирать диктатора каждый месяц или каждый год. Эта чехарда погубит Рим. Мы должны вручить власть сильному, мудрому и дальновидному политику, пока Постум ещё ребёнок.
– Лучше передать часть полномочий диктатора первому консулу, в том числе право подписывать бумаги за императора, – предложил сенатор Помпоний Секунд. – Тогда Риму не понадобится никого избирать.
– В этом случае мы меняем конституцию! – запротестовала Верония Нонниан. —
Это недопустимо. Власть консула – одно. Власть императора – совсем другое.
Император – главнокомандующий.
– Но Постум не может командовать войсками, – справедливо заметил Помпоний Секунд.
– А я предлагаю избрать Бенита, – заявил Луций Галл. – Лучшую кандидатуру просто не найти!. Он молод. Он может занимать эту должность все двадцать лет. У нас не будет хлопот. К тому же он родственник Императора, хотя и не связан кровными узами с ним. Трудно представить более подходящую кандидатуру. Вспомните, как он одним ударом подавил мятеж гениев. В наше смутное время нам нужен молодой энергичный правитель.
– Спору нет, Бенит талантлив и энергичен. Но средства, к которым он прибегает, весьма сомнительны, – сухо заметила Верония. – Я категорически против. Мы решили назначать сенаторов по старшинству. Выходит, что диктатором должен быть назначен Флакк.
В курии сделалось тихо. Если Макция Проба избрали практически единогласно, то Флакка большинство недолюбливали, его не поддерживала даже собственная партия оптиматов, авентинцы приходили в ярость при одном звуке его имени. Да и консул Силан его терпеть не мог.
– Скорее пегая свинья станет диктатором, – донеслось с заднего ряда.
Сдавленный смех прокатился по рядам.
– Пусть выскажется Бенит, – предложил Луций Галл, прыская в кулак.
Бенит поднялся. Обвёл присутствующих тяжёлым взглядом. И вдруг улыбнулся – радостно, открыто. И всех обворожила его улыбка. Даже Верония в ответ невольно улыбнулась. Хотя до этого хмурилась и строго поглядывала на сенаторов.
– Власть принадлежит Постуму Августу. Никто в Риме не может её отнять у императора. Так что должность диктатора чисто номинальная, – сообщил Бенит прописные истины. Его слушали внимательно, будто он излагал волю богов. Всем вдруг понравились и его голос, и его тяжёлый взгляд, и даже его несолидный вид.
– Гений, где мой гений, почему не подскажет, что делать, – прошептала Верония Нонниан.
– Если Бенит получит власть, он её никогда не отдаст, – заявил Секунд и накрыл голову тогой в знак протеста.
– Нам нужен сильный правитель! – воскликнул Луций Галл.
– Сенаторы, вы сошли с ума, – сказал кто-то тихо. – Вы хотите погубить Рим. Неужели вы разучились думать, неужели разучились смотреть в будущее?
Все обернулись в сторону говорящего. Он сидел на пустующем месте Макция Проба. Но это был не Макций Проб. Голова его была прикрыта тогой. А тога… О боги! Тога была пурпурной. Никто не видел, как этот человек вошёл в курию. Постум, сидящий на своём курульном стульчике, украшенном слоновой костью и золотом, обряженный в пурпурную крошечную тогу, захныкал. Неизвестный откинул полу тоги со лба. И сенаторы узнали Элия. Все замерли. Но никто не мог не узнать покойного Цезаря – его бледное лицо с тонким носом и удлинёнными серыми глазами. Усмешка, что прежде таилась в уголках рта, исчезла – губы были печально изогнуты, будто Элий оплакивал неразумный сенат. Призрак Цезаря переводил взгляд с одного сенатора на другого и осуждающе качал головой.
Всем стало не по себе.
– Это гений, гений Элия, Гэл, – сказал кто-то.
Луций Галл подбежал и всадил стило в запястье гостя, ожидая, что прольётся кровь с платиновым ореолом. Но кровь не пролилась. Да и само стило прошло сквозь руку Элия, как сквозь воздух. А призрак Элия стал таять, и вскоре место Макция Проба вновь опустело.
– Элий против, чтобы его сына опекал Бенит, – сказала Верония Нонниан.
Постум расплакался в голос.
– Император описался, – хихикнул Луций Галл. – Это его подпись.
* * *
Элий проснулся. Поезд однообразно гремел колёсами на стыках. За окном мелькнуло море и скрылось за поросшей соснами горой. Напротив на скамье, подложив под голову сумешку, спал Корд. Запястье, в которое во сне сенатор Галл вонзил стило, болело. Странная слабость охватила Элия. Никогда прежде он не видел столь явственных снов – только что он присутствовал на заседании сената. Сенаторы хотели вручить диктаторскую власть Бениту. Элий им помешал. Заседание закрыли. Но надолго ли? Ведь он не образумил их, а только напугал. Вскоре страх пройдёт. И что будет тогда? О боги, что же тогда будет?!– Либерта Победительница, бодрствуй над нами! – едва слышно прошептал Элий.
Корд спал, голова его моталась из стороны в сторону. Поезд повернул, огибая очередную гору, солнечный луч упал Корду на лицо. Тот пробормотал невнятное, заворочался и крикнул: «Падаем!»
Поезд нырнул в туннель, и стало темно.
Дракон делал вид, что стережёт сад, а на самом деле дрых самым бессовестным образом. Дракона звали Ладон. Люди говорили, что Геркулес его прикончил. Враньё. Жив-здоров. Развалился, заняв всю дорогу, и храпит. Жёлто-зелёная кожа от старости покрылась наростами и складками, а бока сделались зеленовато-лимонными, как у лягушки. Постарел и растолстел дракон, как и его хозяева – боги. Стены вокруг сада высокие. Но не слишком. Вполне нормальные стены. Замшелые. Тут и человеку нетрудно перелезть, не то что богу. Да и сад так разросся, что ветви перевешиваются через ограду. Исключительно из почтения к богам сюда никто не лазает. К тому же яблоки эти вовсе не молодильные. Ничтожный Эврисфей вернул яблоки, едва получил их от Геркулеса. Вполне понятный поступок – плоды сии божественные, людям они без надобности. И молодость никому вернуть не могут. Даже богам. Иначе бы Юнона не красила волосы в такой ужасный рыжий цвет, а скушала бы яблочко и омолодилась. Яблоки эти – божественные скафандры для путешествия из мира в мир, со звезды на звезду. Логос напрасно пугал Меркурия опасностями путешествия в Космосе. Боги не будут строить корабли, не будут надевать скафандры и погружаться в анабиоз. Они скушают по яблочку и удалятся. Энергии, разумеется, понадобится уйма. Но переход будет мгновенным.
Логос взобрался на дракона – тот даже и не проснулся, пока Логос топал по его загривку. Из вежливости Логос постучал в ворота. Подождал. Никто не собирался открывать. Да и не заперто было. Между створками щель, и в ту щель из сада сочился зеленоватый свет. Железные ворота отворились со скрипом, и Логос вступил в сад. Яблони были огромны. Листья изумрудные, белые стволы. Вот только яблоки… Что-то их не видно. Логос обошёл сад. И наконец приметил на одной из яблонь, на самой вершине, там, где ветки особенно хрупки, первый золотой плод. Логос поднялся в вышину и сорвал яблоко. Смертный ни за что бы не достал. А вот и второе яблоко притаилось на макушке соседнего дерева. Логос медленно плыл в небе над садом и собирал золотые яблоки. И собрал ровно двенадцать штук. Немного же яблок для путешествия в космосе припасли боги. Но есть ещё одно, щедро подаренное гладиатору Веру. Выходит, что всего плодов тринадцать. Минерва не обманывала, говоря, что Логоса обещали прихватить с собой.
Двенадцать олимпийцев плюс юный Логос.
Остальных просят не беспокоиться и напрасно не паковать вещи…
Логос перемахнул через стену, через дракона. Теперь надо было придумать, что делать с яблоками, чтобы боги их не нашли.
Понтий присел на мраморную глыбу и отёр лоб. В ушах звенело. Волдыри на ладони лопнули и кровили. От огромной статуи Геркулеса, которую планировали установить в центре форума Бенита, успели отлить две ступни в сенаторских башмаках с полумесяцами. Ступни водрузили на постамент в ожидании остальных частей.
Понтий прислонился спиной к мраморному блоку и смотрел, как по ступеням недостроенной лестницы, бездарно скопированной с каменного водопада Пренесты, наверх поднимается стайка подростков. Впереди шагал долговязый юноша в тоге-протексте. За ним – девушка лет шестнадцати с охапкой фиалок. Они остановились у гранитной базы и принялись перешёптываться.
Потом юноша поднял девушку на плечи, и она положила букет цветов на бронзовую ступню.
– Эй, – крикнул Понтий. Парень едва не уронил девчонку. С визгом и криками вся компания кинулась вниз.
– Опять принесли цветы к ступням Элия? – усмехнулся напарник Понтия Марк, подходя и садясь рядом. – Закурить есть?
– Что ты сказал? Ступни Элия?
– Ну да. Те самые, которые ему отрубили в Колизее.
– Погоди, но ведь это Геркулес!
– Не слышал, чтобы Геркулес носил когда-нибудь сенаторские башмаки, – ухмыльнулся Марк.
– Вернее, Бенит в облике Геркулеса, – поправил сам себя Понтий.
– Каждый трактует образ по-своему. Так есть у тебя табачная палочка или нет?
– Нет, – огрызнулся Понтий. – А когда привезут остальные части статуи?
– Какие части? – хмыкнул Марк. – На ступни пошло тридцать тысяч фунтов бронзы. Все запасы металла кончились. Так что у нас будут одни ступни.
Понтий закусил губу. Он ощущал обиду смертную. Личную. Непереносимую.
Какие же вокруг Бенита толкутся идиоты! Да и сам вождь…
– Это же должен быть Геркулес, – настаивал Понтий.
– Но пока его нет. А ступни есть. А вон ещё почитатели идут! Ей, ребята, найдётся закурить? – весело крикнул Марк.
Парень в пёстрой тунике, явно слушатель какой-нибудь риторской школы, протянул Марку пачку.
– Я слышал, отлили ещё два уха, но их не к чему приделать, – шёпотом спросил будущий ритор. В глазах его прыгали весёлые огоньки.
– Но ступни вышли отменные, клянусь Геркулесом! – отозвался Марк, закуривая.
– Ступни бога!
– Или Цезаря.
– Заткнитесь вы, оба, – заорал Понтий, и на глазах его выступили слезы.
– Тебе не нравятся ступни? – невинным тоном осведомился Марк. – Тогда любуйся Капитолием.
Глава 18
Апрельские игры 1976 года (продолжение)
«Вчера во время танцев вокруг костров двух человек толкнули в пламя. Один из пострадавших получил сильные ожоги и доставлен в Эсквилинскую больницу. Как удалось выяснить, это редактор Авентинского вестника Аполлодорий».Криспина скомкала номер «Акты диурны» и отшвырнула. О чем спорят эти идиоты?
«Разве у нас нет иных подходящих кандидатур, кроме Бенита? – спрашивает Помпоний Секунд. – Почему сенат все время твердит о Бените? Лишь потому, что его имя называет этот сомнительный вестник „Первооткрыватель“? Человек с репутацией Бенита не может стать диктатором. Странно, что римляне, столь щепетильные в вопросах честности и чести, избрали Бенита в сенат».
«Акта диурна», 10-й день до Календ мая[52]
Отдать власть Бениту – не отдать? Чушь! При чем здесь Бенит? Власть должна принадлежать её девочке. И у Криспины достаточно сил и ума, чтобы этого добиться. Кто такой недоносок Постум? Всего лишь посмертный сын троюродного брата императора. А в жилах её дочери течёт кровь самого императора. Пусть сенаторы спорят до хрипоты – все равно маленькая Руфина станет императрицей. Первой императрицей Рима. Пора менять законы. Да, да, по конституции женщина не может править Римом. Но когда-то и в сенате женщинам было запрещено появляться. Мамея, мать Элагабала, пыталась. Но дело кончилось скандалом. Но за тысячу лет может хоть что-то измениться! Теперь женщин в сенате около сотни. Бенит через свой мерзкий вестник доказывает, что сенат должен избрать его диктатором. А Криспина докажет, что наследницей Руфина должна стать единственная дочь покойного императора. Нынче пресса может сделать что угодно. Лишь бы достало денег её купить. А деньги у Криспины есть. Разумеется, куда меньше, чем у Летиции. Но их хватит, чтобы купить несколько бойких перьев.
Первым делом надо найти какого-нибудь проходимца, который напишет, что Постум вовсе не сын Элия. Или что-нибудь в этом роде. Неизвестно, кстати, кто на самом деле отец Летиции – Гарпоний Кар всего лишь её приёмный отец. Тут можно насочинять невесть что. Надо нанять Вилду. Да, да, Вилда всегда ненавидела Элия. Уж она такого напишет! Криспина рассмеялась, предвкушая. А маленькая Руфина – единственный прямой потомок рода Дециев. Тот, кто женится на ней, может… Надо это так открытым текстом и написать. Кто женится, тот может стать императором. А кто женится на Руфине? Кого выбрать в женихи? Луция Галла? Бенита? Луций Галл молод и холост, но недостаточно напорист. Бенит женат, но может развестись. А что если женить Руфину на Викторине Деции? Взять сперму старика, заморозить, когда Руфина достигнет зрелости – оплодотворить юную женщину, и пожалуйте – новый подлинный наследник готов.
Надо нанять Вилду. Пусть пишет. И надо пойти к Бениту и рассказать ему о своём плане насчёт Руфины.
Криспина открыла справочник «Кто есть кто в Риме». Покрытый ярко-красным лаком ноготь скользил по именам. Вилда…
Криспина сняла трубку и набрала номер.
Дождь лил по-прежнему. Не дождь – сплошная стена воды. Струи шуршали в ветвях деревьев, барабанили по крыше. То и дело Гимп поднимал голову к потолку и всматривался в ржавые куски железа, из которых была слеплена крыша. Что делать, если крыша потечёт? Комнатушку затопит мгновенно. Но крыша, хвала Юпитеру, держалась. В хижине было одно-единственное окошечко с двумя стёклышками внахлёст, и в сильный дождь сквозь щель постоянно сочилась вода. Марий заткнул щель тряпкой, но это помогло мало. Фанерная дверь разбухла и перекосилась, и теперь отвратительно скрипела и визжала на разные голоса, прежде чем отвориться. За порогом обитатель хижины тут же попадал ногой в огромную лужу, вода в луже постоянно повышалась, грозя перелиться через невысокий порожек. Внизу, под полом, подозрительно поплескивало. Наступит момент, поток подхватит крошечную хижину и понесёт её как утлый челнок, – представлял Гимп. Нет, не понесёт. Дырявая хижина тут же рассыплется.
Ещё одно серое дождливое утро начиналось как обычно. Марий Антиохский занимался мастурбацией. При этом приговаривал, повторяя слова Диогена: «О, если б, потирая брюхо, можно было утолить и голод». Гимп лежал на кровати и смотрел в потолок, а Гепом готовил завтрак из просроченных консервов, найденных на помойке.
– Где ты взял эту мерзость? – спросил Марий, заглядывая в кастрюлю, где плавали куски чего-то розового и красного и растекалась по поверхности воды тонкая плёнка сала.
– Там же, где и всегда, – невозмутимо отвечал Гепом.
– Верно говорил учитель, что самое страшное на свете – это нищая старость[53].
– Зря ругаешься, – возразил Гепом. – У меня на помойке выросло цитрусовое дерево. Я его пересадил поближе к дому. Скоро у нас будет свой сад.
– Уж скорее грибы тут вырастут, – вздохнул Марий Антиохский. – Погода с ума сошла.
Ему никто не ответил – ни Гимп, ни бывший гений помойки. Нечего было возражать, мысль очевидная. Говорить об очевидном – все равно что слушать, как стучит дождь по железной крыше.
– Надо было отправляться в путь, а не засиживаться здесь с вами, – пробурчал старый киник. – Сейчас сидел бы где-нибудь под пальмой и жарил на солнце старые кости.
– А где-то ещё светит солнце? – спросил недоверчиво Гимп.
Хижина дрогнула, будто испугалась угрозы старика уйти и бросить её. Ужас пронизывал жилище с головы до ног. Дрожали стены и стропила, сверху сыпалась какая-то труха. И падали изредка капли воды – где-то крыша все же дала течь.
– Землетрясение, – прорычал Гепом и, вскинув лицо к потолку, завыл совершенно по-волчьи: – У-у-у…
Гимп попытался встать, но тут же вновь повалился на кровать – почему-то не хотелось никуда бежать. Мир рушится? Ну и пусть себе рушится. Давно пора. Стены ходили ходуном. Кровать подпрыгивала. Но утлое жилище не желало разваливаться. Может, его скрепляло нечто большее, чем гвозди, шипы и клинья?
– Мир предоставлен сам себе, – с грустью сказал Марий, – и мне это не нравится. Гении больше ни за что не отвечают. И люди не отвечают. И я подозреваю, что боги не отвечают тоже.
– Гепом, твою обожаемую помойку смоет дождём. Что ты будешь делать?
– Люди создадут новую, – хихикнул бывший гений. – В этом преимущество помойки перед храмом или базиликой. Те не восстанут, как Феникс, из пепла. А помойка возродится. Помойка бессмертна! Что есть помойка? Это вещи, которые люди когда-то ценили. Игрушки, в которые играли в детстве, книги, которые читали, когда подросли, музыкальные инструменты, на которых бренчали в юности, одежда, которую обожали и сносили до дыр, авто, которые водили в зрелости, ложа, на которых они предавались Венериным утехам и которые их наследники, зачатые на этих ложах, выкинули сюда. Все, что любили, все, что ценили, – здесь.
Нет ничего драгоценнее помойки. Вся жизнь человечества на помойке. Подлинная жизнь.
Молния расколола мир, озарила белесым сумасшедшим светом, и вновь воцарился серый полумрак. Следом прорычал гром. И укатил. Ещё отчаяннее забарабанил дождь. Никогда, никогда, никогда не кончится дождь. Никогда, никогда, никогда не выглянет солнце.
– В этом году в Империи будет голод, – вздохнул Гимп. Он все ещё мыслил как гений Империи. – Хлеб сгниёт. И виноград. И овощи.
Однако хватит лежать в неподвижности. Пора отправляться путь. Пора идти спасать Империю. Зачем же он рисковал, зачем кидался в огонь? Все ради этого. И никогда не наступит конец. Вновь и вновь надо подниматься и отправляться в путь. Такова судьба гения. Если ты гений Империи – ты должен думать об этом постоянно. Даже если тебя выкинули на помойку.
– Промокнешь, – предрёк Гепом. С этим было трудно поспорить.
– На, возьми, – гений помойки протянул собрату клеёнчатый плащ и солдатские калиги. – Плащ порван немного сбоку, но я зашил. А калиги почти новые.
– На помойке нашёл?
– Ну не в лавку же ходил, – усмехнулся Гепом. – Жаль, что ты не сенатор. А то у меня есть тога с пурпурной полосой. Причём совершенно новая и, похоже, даже не стиранная. Нашёл картонную коробку, а в ней, представляешь, – тога, сенаторские башмаки с серебряными полумесяцами и парик.
– Покажи, – потребовал Гимп.
– Ты что, осмелишься обрядиться сенатором?
Гепом нехотя достал своё сокровище. Тайком иногда он обряжался в эту тогу и красные башмаки, похожие на котурны. Неудобные башмаки: подмётка одного здорово толще другого. Невольно в такой обувке начинаешь хромать.
Гимп внимательно осмотрел находку.
– Давно ты это нашёл?
– Да уж прилично.
– В семьдесят четвёртом, летом.
– Осенью, – уточнил Гепом.
– Зря ты не отнёс коробку вигилам.
– Вот ещё. Ну выкинул кто-то тогу, парик. Может, актёр какой.
– Да, актёр. Только актёр этот убил Александра Цезаря.
– С чего ты взял?
– Убийца Александра пытался подражать Элию. Он был в сенаторской тоге, в парике с прямыми тёмными волосами. И ещё он хромал. Все сходится.
– Да-а, – задумчиво протянул Гепом. – Похоже.
– Так вот, мой тебе совет. Нет, не совет, а приказ.
– С чего это ты мне приказываешь?
– Потому что я – гений Империи. А ты – гений помойки.
– Были, – напомнил Гепом.
– Неважно. Немедленно. Сегодня… Нет, сегодня уже поздно. Завтра отнеси эту коробку вигилам. И не просто вигилам, а отдай её префекту Курцию. Запомнил?
– Ну, может, и запомнил, – нехотя отозвался Гепом. – Только этот Курций меня не арестует? Ведь я не зарегистрировался в префектуре.