Страница:
Виночерпий наполнил наши чаши. Вечер был тих и светел. Приятно говорить о книгах в такой вечер.
– Книги пишут в основном о принцепсах, – сказал Марк раздражённо.
Возможно, рана ещё его беспокоила.
– Что мешает тебе сочинить что-то, отличное от того, что ныне популярно. Я предлагаю всем вместе сочинить какую-нибудь занятную книжку, только не сатиру.
– Серторий болтал первое, что приходило в голову. По крови он грек и склонён к фантазиям.
– Терпеть не могу сатир. – Я не говорил тогда этой фразы, но теперь не удержался и вставил её в текст. – Завидую иногда старику Гомеру. Из его поэм вырос целый мир. Они определяли дух Греции.
– Нет, Гомер сейчас не подойдёт. Кого устроит герой, крушащий скулы? – покачал головой Серторий. – Все жаждут искупления и прощения. И ищут страдания. Да, да, ищут страдания, сознавая несовершенство этого мира. Я бы хотел написать историю бродячего философа.
– Описывать фанатика, невнятно бормочущего свои поучения, грязного, с не чёсанной бородой, от которого воняет потом, в пыльном хитоне – нет, увольте, друзья, я этим заниматься не собираюсь, – в первый момент мне совершенно не понравилась идея Сертория.
– Почему фанатик, почему бормочет и почему грязный? – с улыбкой спросила Береника. Сегодня она выбрала для губ краску лилового оттенка. Это означало, что сегодня она будет дерзкой. – Он будет смелым, красивым, уверенным в себе. Да, да, он должен все время повторять: «Радуйтесь, что я с вами. Цените время, пока я с вами…» Он придёт в дом, а ноги ему омоют не водой, а мирром. По-моему, неплохо. Бродяга, которому ноги омывают мирром. На нем будет драный хитон и в то же время все будут смотреть на него как на царя, – произнесла она мечтательно. – Или как на бога. Или сына бога… И сам он будет взирать на других, как бог. Без презрения, но все равно как бог. Герой – вот что даёт бессмертие сочинению. Если читатель влюбляется в твоего героя, если плачет, когда тот умирает, – значит, ты сделал нечто замечательное.
– Ты рассуждаешь по-женски.
– Но все эти сухие сочинения, которыми восторгается Рим, похожи на корки, оставленные в наследство, библиотечным мышам. В Риме умеют сочинять либо сатиры, либо заумные трактаты!
– Это будет пользоваться успехом? – засомневался Серторий.
– Никогда не знаешь, что будет пользоваться успехом, а что нет. Обычно пользуются успехом или божественные произведения, или посредственные, средние проходят незамеченными, – сказал и я своё веское слово.
– Самое главное – удачно описать смерть героя, – сказал Марк. – Умирая, герой покоряет мир. Как умер наш герой?
– Его могли распять, как раба.
– Человек, который воображал себя богом, умер на кресте? – переспросил Серторий.
– В этом что-то есть – позорная казнь бога, – произнесла Береника задумчиво. – Вслушайся в эти слова. Они волнуют воображение. Они противоречат друг другу – все три. Это корни невиданного растения, прорастающие намертво через человеческую душу. Противоречие, сводящее с ума, приводящее в восторг.
Таково бессмертие на вкус. Солёная сладость, сверкающая тьма – вот его название.
– Ну что ж, пусть его распнут на кресте. И тут же начнётся страшная гроза, земля расколется и… – принялся фантазировать Серторий.
– Думаешь, это подходящая сцена? – засомневался я. – От неё за милю несёт театром. Потом появится бог из машины…
– А кто его казнит? – спросил Марк.
– В Иудее был какой-то философ, которого распяли во времена Тиберия. Я читал об этом где-то. Кажется, у Тацита. Если это так, то отправить философа на казнь должен был Понтий Пилат. Прокуратор Иудеи славился жестокостью.
– Жестокий правитель убивает философа? – засомневался Серторий. – Явный намёк на Домициана.
– Пусть будет не так, – опять вмешалась Береника. – В нашей книге не должно быть ничего однозначного. Пилат был жесток, но наш философ ему почему-то понравится, и Пилат захочет его помиловать. Царь Ирод посмеётся над бродячим философом, первосвященник будет требовать казни, а римский прокуратор попытается спасти несчастного, а когда не получится, воскликнет… – Береника замолчала, подыскивая подходящую фразу.
– "Что за безумье, увы! Ужели смертоубийство".
– Просто речною водой можно, по-вашему, смыть![78] – подсказал тут же Серторий.
– Да, да, Пилат омоет руки, будто захочет смыть с них кровь невинной жертвы, – подхватила Береника.
– Я никогда не был в Иудее, – признался Серторий. – Как я смогу описать эти места?
– Какое это имеет значение? Другие там тоже не были. Напишешь, как представляешь эту землю ты. Наш философ будет рассказывать занятные истории с поучительными выводами.
– Что-то вроде басен Эзопа? – усмехнулся одной половиной лица до того молчавший Марк.
– Может и так… но нечто другое. А ты, Серторий, выищешь у философов для него афоризмы, которыми так славился Эпиктет.
– Да вот, к примеру, мне один сразу пришёл на ум..
«Питтак, оскорблённый одним человеком, мог наказать его, но отпустил со словами: „Прощение – лучше мщения“. Первое свойственно людям добрым, последнее – злым»[79]. А когда Эпиктета спросили, чем можно мстить своему врагу, он сказал:
«Стараться сделать ему как можно больше добра».
– Неплохо. Нашему философу подойдёт. Однако форма. Обрати внимание на форму. Форма должна быть совершённой. Тогда каждое слово обретёт удесятерённую силу. С Эпиктетом все понятно. Тут все строго, как в геометрии Евклида. А нам надо придумать такую фразу, которая вызовет бурю протеста и одновременно ощущения высшей правоты. Это будет действовать, как магия. Все должно быть примитивно и одновременно сложно. Две крайности соединим вместе. Вспомни Ликурга, как он перевоспитал своего мучителя, который выколол ему глаз. Что бы мог сказать Ликург?
– Ты вынул у меня один глаз, вынь и второй, – предположил Марк.
Я думал, что Марк неудачно пошутил, но Беренике его слова понравились.
– "Ничто, кроме души, недостойно восхищения, а для великой души все меньше её"[80], – процитировала она.
– Ты веришь, как Сенека, что наши души воплотятся вновь в тела и вернутся в этот мир? – спросил я Беренику.
– Я верю, что душа бессмертна.
– Сократ пытался доказать это с помощью логики, но, по-моему, весьма неудачно, – заметил Серторий.
– Душа бессмертна, – повторила Беретка.
– "Душа, не стремись к вечной жизни, Но постарайся исчерпать то, что возможно"[81], – возразил я.
– "Высшее благо заключается в самом сознании и совершенстве духа"[82], – процитировал Серторий.
– Что-то не верит народ в эти стоические мудрости, – буркнул Марк и, повернувшись на ложе, скорчил болезненную гримасу. – Слишком трудно находить отраду в самой добродетели. Куда справедливее было бы наградить человека за страдания какими-нибудь удовольствиями в Элизии.
– Нас упрекнут в том, что герой слишком уж походит на Сократа. Любой образованный человек тут же вспомнит платоновского «Криптона». Кто не знает заявления Сократа перед смертью: «…никогда не будет правильным поступать несправедливо, отвечать на несправедливость несправедливостью и воздавать злом за претерпеваемое зло»[83].
– Вот ещё положение, которое мне несомненно нравится… «Чего не желаешь себе, не желай и другим; тебе не нравится быть рабом – не обращай других в рабство»[84]. – Кажется, я начал усваивать манеру Береники. Мне стал нравиться наш герой – безвестный философ, выдававший себя за бога… или бывший богом. Когда творишь, вымысел и явь сливаются. Это не вера – это просто переход в иной мир. В то самое небесное царство, в которое творец приглашает за собой остальных. Я был как будто пьян, хотя выпил не так уж много фалерна. – Или вот это: «Я буду жить в убеждении, что родился для других»[85].
– Кстати почему бы нам не сделать героя из Сенеки? – спросил Серторий.
– Не получится. Старого плута все знают. И про его огромное богатство, и про сделки с совестью. Хотя он и писал: «Только тот достоин бога, кто презрел богатства»[86]. А ведь сам советовал, чтобы дело не расходилось с убеждениями. Нет, Сенека не подойдёт. А про нашего философа ничего не известно. И это хорошо. Его можно сделать каким угодно. Возможно, он в жизни был фанатиком, требовал от учеников отречься от родителей и следовать за ним, подчинял своей воле, морил голодом, деля одну лепёшку на двадцать человек и внушая, что все насытились, вдалбливал свои поучения день за днём. Но спустя сто лет все позабылось. Мы создадим его заново. Его безвестность – это глина, из которой мы вылепим чудо. – Мне вдруг сделалось не по себе. То, что начиналось забавою, вдруг обрело странный и даже мрачноватый смысл. Однако отказаться я не мог – меня будто кто толкал в спину.
– Мы будем писать на греческом? – спросил Серторий.
– Разумеется. Это же язык философов и всех образованных людей. К тому же то, что пишется по-латыни, считается исходящим непосредственно от власти. А все, что исходит от власти, ненавистно.
– "В Риме давно молодёжь ненавидит могущество Рима"[87], – процитировал Серторий.
Кумия охватила тоска. Ну почему текст, о котором говорили четыре собеседника, не сохранился? Почему все созданное раньше или позже гибнет? И задумываясь над этим, сознаёшь, что делать вообще ничего не стоит, что все обречено на гибель, раньше или позже – неважно. Но все равно мы приходим в этот мир и трудимся как муравьи и сражаемся в надежде победить. Но победить невозможно. И переделать все дела – тоже. Смерть настигнет тебя на половине дороги.
«Ты взошёл на корабль, совершил плавание, достиг гавани – пора слезать»[88].
Наверняка этим четверым казалось, что их книга перевернёт мир. А не осталось ни одного экземпляра. И мир не пожелал переворачиваться.
Кумий перелистывал вновь и вновь листы странной рукописи. Он даже не слышал, что в дверь стучат. Наконец тому, за дверью, стучать надоело, и он толкнул хилую фанерную загородку. Гостем оказалась Ариетта. За ней шёл молодой человек в кожаной куртке, отороченной мехом, из-под которой выглядывала шерстяная туника с длинными рукавами.
– Привет, – сказала Ариетта. – Узнала, что ты бедствуешь, решила навестить. Это Гимп, – сказала она, кивая на своего спутника. – Бывший гений Империи.
Она положила на стол свёрток с едой, поставила бутыль вина.
– Тебя наверняка редко навещают.
Кумий тоскливо улыбнулся. Почему-то был не рад её приходу. Даже возможности нормально поесть – тоже не рад. А уж Гимпа он и вовсе не хотел видеть. К гениям Кумий испытывал странную ревность. Подумаешь, бывший гений! Разве это что-то доказывает?
– Я принесла вино с пряностями. У тебя есть чаши? – Ариетта принялась распоряжаться сама, видя, что Кумий сидит, не двигаясь, и глядит в одну точку.
– Напьёмся? – предложил Гимп. – Уж больно тошно.
– Это точно, – подтвердил Кумий. Он пил и ел, а тошнотворное чувство не убывало, а росло.
– Пытался придумать анекдот про Бенита, но ничего не получается. А у тебя?
– Я придумал библион. Это получше анекдота.
– В последнее время библионы походят на анекдоты, – заметила Ариетта.
– Зачем мы пишем книги? – спросил вдруг Кумий.
– "Помни о смерти, единственное, что вырвет тебя из её власти, это твои стихи, все остальное, хрупкое и тленное, исчезает и гибнет, как сами люди"[89], – отвечала Ариетта словами Плиния.
– Книги тоже смертны, – вздохнул Кумий. – Как та, о которой я узнал сегодня.
А мне так хотелось прочесть историю бродячего философа, распятого на кресте.
– О чем ты? – встревожился гений.
– Я прочёл рассказ, как была написана книга. А самой книги, увы, нет.
Такое бывает?
– Дай сюда! – закричал Гимп и вырвал рукопись из рук Кумия.
Перелистнул страницы. «Серторий»… «Береника»… Едва Гимп прочёл эти имена, как волосы у него зашевелились. Неужели опять? Неужели напрасно он тысячу лет назад расправился с этими бунтарями?.. В ярости он принялся мять и рвать страницы.
– Что ты делаешь? – закричал Кумий и попытался отнять рукопись, но Гимп оттолкнул его, и поэт свалился на пол между ложем и столом. Попытался встать, но так неловко упал, что не мог повернуться и барахтался на полу, кляня гения.
Ариетту эту возня забавляла, и она рассмеялась. А Гимп уже щёлкал зажигалкой.
Беспомощный, Кумий смотрел, как горит рукопись. Гимп тоже смотрел, как пляшут язычки пламени. И лишь когда только чёрный комок остался от белых страниц, перевёл дух.
– Гений этой книги оказался необыкновенно силён. Просто фантастически!
Едва явившись, он чуть не убил меня, – пояснил Гимп и, обессиленный, опустился на ложе. Он как будто и не замечал, что Кумий пытается подняться. – Я должен был его уничтожить. Или он бы уничтожил меня. И Империю вместе со мною.
– Гений книги? – переспросил Кумий, наконец выбираясь из нелепой ловушки.
– У книг есть гении? – Сердце его заколотилось в горле – то ли от страха, то ли от восторга.
– Ну да. А разве ты не знаешь, что едва начинаешь писать книгу, как у неё появляется гений. И умирает он либо вместе с рукописью, если книга не издана, либо вместе с последним экземпляром. Память о книге, как память о человеке, не продлевает гению жизнь. Лишь графоманские сочинения не осенены гением.
– Значит, и мои книги… – задохнувшись от внезапного открытия, начал было Кумий.
– Нет, – оборвал его Гимп. – Теперь нет. Так было. Совсем недавно. А теперь – нет. Ныне гении больше не рождаются. Они только умирают.
– Что ж это такое! – воскликнул Кумий и почувствовал, что на глаза против воли сами наворачиваются слезы. – Выходит, больше нельзя написать гениальную книгу?
– Выходит, что нельзя.
– Почему?!
– Потому что в мире больше нет гениев. Кроме одного гения Рима.
– Да к чему тогда этот самый гений?! – Кумий плакал уже по-настоящему. – Я написал прекрасную книгу. Самую лучшую! Гениальную! И что же? Она превратится в серенькое ничто только потому, что написана в наше подлое время?! Что ж это такое…
Ариетта не вмешивалась в их спор, лишь подливала в свою чашу вино.
Гимп вдруг вскрикнул и закрыл лицо руками. Ариетта к нему обернулась. И выронила чашу. Та упала и разбилась. Одна из трех уцелевших чаш Кумия. Ну вот, явились! Одна бьёт посуду, другой жжёт чужие сочинения.
– Я ослеп, – простонал Гимп. – Я вновь ослеп.
– Знаешь, какой это библион! – стонал Кумий и тряс за плечо слепца.
Ничегошеньки ты не знаешь. А ещё гений!
Глава 5
– Привет, – сказал преторианец голосом слишком высоким для мужчины и слишком низким для женщины, и шагнул в комнату.
Тогда Кумий понял, что это женщина-гвардеец.
Кумий ощутил бешеное биение крови в висках, ему казалось – голова лопнет.
Сейчас лопнет и…
– Я – Верма, – сказала женщина в броне-нагруднике с мечом у пояса. – Из охраны Дома весталок. Меня прислала Валерия.
– Вот и хорошо, и хорошо, – залепетал Кумий и погладил себя по груди, успокаивая сердце, как встревоженную кошку. – Я ждал… я рад… я готов…
К чему готов? Что такое он мелет! Он замолчал и вопросительно глянул на Верму. Несмотря на странный наряд, женщина казалась красивой.
– Эти дары прислала Валерия. – Она поставила корзину на стол и уронила чашу. Предпоследнюю.
Кумий кинулся поднимать её и замер, глядя на стройные ноги Вермы. Красная туника выше колен ей очень шла.
– А что, гвардейцы из охраны Дома так же целомудренны, как и весталки? – спросил он, собирая осколки, но при этом умудряясь искоса поглядывать на ноги Вермы.
Быть наглее и настойчивее Кумий пока опасался – эта женщина могла размазать его по стене – буквально.
– Кто как. – Верма выкрутила из машинки начатый лист, пробежала глазами строки.
– А ты?
Она смерила его взглядом свысока (в смысле самом прямом) и ничего не ответила. Кумию показалось, что взгляд этот впечатал его в пол. Поэт решил не торопить события.
– Валерия предлагает отдать рукописи ей. В Доме весталок они будут в большей сохранности.
Кумий кашлянул.
– Не получится. Дело в том… что… ну… мои сочинения не для Дома весталок. Я их спрячу в надёжном месте. А домну Валерию поблагодари, – добавил он с поспешностью.
– Как знаешь. – Верма отложила страницу.
– Отужинаем вместе? Поболтаем о литературе и о преторианской гвардии.
– Только не о гвардии, – запротестовала Верма.
– Хорошо, поговорим о любви. Теперь Верма не возражала. Она сняла броненагрудник и перевязь с мечом. Кумий не мог оторвать взгляда от рельефных мускулов на её руках, пока она вынимала из корзины холодную телятину, фрукты и запечатанные бутылки вина. А талия у гостьи была тонкой, и грудь очень даже заметно круглилась под военной туникой.
– Ты – самый красивый преторианец, которого я когда-либо видел, – не удержался Кумий от комплимента.
Чаша оставалась всего одна. Пришлось зайти к соседке и занять у неё две простенькие стеклянные чаши. Не разливать же фалерн в презренную глину.
Для пущей таинственности Кумий зажёг свечи. Впрочем, электричество на его чердаке уже месяц как отключили за неуплату. И так они сидели вдвоём при свечах – сочинитель и женщина-гвардеец, пили фалерн и ни о чем не говорили. Даже о любви. Верма никогда прежде не общалась с сочинителями и боялась показаться невеждой. А Кумию было так хорошо что он оставил обычную свою болтливость. Он лишь любовался длинной, будто выточенной из мрамора шеей Вермы и её манерой встряхивать волосами.
– Почитай мне что-нибудь из твоего библиона, – попросила Верма, когда трапеза закончилась.
Кумий радостно кивнул, вытащил из пачки наугад страницу и принялся читать.
Верма слушала. Он умел читать, и проза его звучала при чтении вслух, как стихи. Не из-за того, что Кумий слегка подвывал при чтении, а из-за внутренней напевности.
– Вкусно, – сказала Верма, когда он закончил, и облизнулась, будто он преподнёс ей плод айвы[91].
– Ну наконец-то ты выполз! – воскликнул человек, стоявший у входа, и ухватил Гэла за локоть. Гэл рванулся – но не тут-то было.
– Узнаю хватку, – пробормотал Гэл. – Мой старинный друг Логос. Железный Логос. Помнится, в прошлую нашу встречу ты меня прогнал, как собаку.
– А теперь у меня деловое предложение.
– Деловое, – повторил Гэл. – Что-то мне не нравится это слово. Я пока не могу сказать – почему. Но очень не нравится.
– У меня есть две амфоры амброзии, – совершенно невинным тоном сообщил Логос.
– Две амфоры… – Гэл не поверил. – Может, две чаши?
– Две амфоры, – повторил Логос и улыбнулся. Улыбка была очень многообещающей.
– И что я должен сделать за эти две амфоры? – спросил Гэл. – Убить кого-нибудь? Сжечь Капитолий? Отравить воду в акведуке Девы?
– Ты и твои собратья должны молиться новому богу и обещать ему всевозможные жертвоприношения.
– Что? Какой такой новый бог? Ты, что ли?
– Сульде.
– Я пил много, но не настолько, чтобы совершенно рехнуться. Зачем мы должны молиться Сульде? У нас мало своих богов подобного толка? Беллона, Марс…
– Богов у нас много. Ещё один не помешает. И твои молитвы, и твои жертвоприношения должны ему понравиться. Сульде должен перебраться в Небесный дворец.
– О, воображаю, какой он наведёт там шорох! – засмеялся Гэл. – Юпитер будет в восторге от нового члена большой семейки.
– Ты должен сделать так, чтобы Сульде тебя услышал.
– За две амфоры амброзии я готов приманить хоть с десяток богов.
– Мне нужен один.
– Тогда по рукам. Один только вопрос: Юпитер не испепелит меня вместе с тобой?
– Он тебя наградит.
– Не надо наград. Я предпочту остаться в тени.
Довольный разговором, Логос направился домой. Он не особенно надеялся, что Гюн согласится ему помогать. Но пища богов готова творить чудеса.
Матушка отворила Веру дверь и шепнула: тебя ждут. Он думал – Минерва пришла разобраться с яблоками. Но в таблине на ложе растянулся Курций. Он задремал, поджидая хозяина. Но заслышав шаги, тут же вскочил.
– Какое-нибудь дело? – спросил Логос, занимая ложе напротив префекта вигилов.
– Угадал.
– И какое именно?
– Ты можешь прикончить Бенита?
– Нет.
– Почему?
– Бог не объясняет людям своих поступков. Люди их толкуют каждый, как понравится.
– Однако ты спас императора от убийц.
– Я обещал Элию защищать Постума. Устранить Бенита я не могу.
– Это просто – пришить подлеца и спасти Рим.
– А Рим хочет этого спасения? Убью Бенита – его место займёт Блез.
– А не можешь ты устроить как-нибудь так, чтобы это место занял Флакк?
– Не могу.
– Раз не можешь – тогда выпьем с горя. Что тут у тебя? – Курций взял со стола золотой бокал. – Запах изумительный. Не фалерн, но пахнет приятно.-Курций медлил. – Это она? Да?
Логос кивнул.
– Я не ослепну? Говорят, выпив это, можно ослепнуть.
– Это сейчас ты слеп. А выпив, прозреещь.
– Двадцать лет я ждал этого и боялся. Курций помедлил и сделал глоток.
Отставил бокал. Несколько секунд лежал с закрытыми глазами.
– Твоё питьё похоже на отраву. Теперь я буду смотреть на мир твоими глазами. Голубая сфера переместилась внутрь меня. И я должен каждый миг охранять её и беречь. Но я человек. Что я могу? Зачем ты дал мне эту отраву, Логос, обнимающий весь мир?
– Это не отрава, – сказал тихо Вер. – Это пища богов. Побудь немного богом, Курций. Ты этого достоин.
Глава 6
– Сегодня у нас будет пир! Я закончил библион. О счастье! Вот он! – Кумий схватил рукопись и прижал к груди.
Потом бросил папку на кровать, зубами вырвал пробку из тёмной бутыли и наполнил новые хрустальные чаши.
– Выпьем, чтобы он был бессмертен, как боги.
– Выпьем,-согласилась Верма.
Он обнял её за талию. Она могла бы задушить его голыми руками, если бы захотела. Но не захотела. Вместе они рухнули на кровать. Листы рукописи лавиной хлынули на пол. Бесчисленные страницы, испещрённые чёрными знаками литер. Клеймённые страницы. Клеймённые тысячами и тысячами желаний, готовые к исполнению…
– Книги пишут в основном о принцепсах, – сказал Марк раздражённо.
Возможно, рана ещё его беспокоила.
– Что мешает тебе сочинить что-то, отличное от того, что ныне популярно. Я предлагаю всем вместе сочинить какую-нибудь занятную книжку, только не сатиру.
– Серторий болтал первое, что приходило в голову. По крови он грек и склонён к фантазиям.
– Терпеть не могу сатир. – Я не говорил тогда этой фразы, но теперь не удержался и вставил её в текст. – Завидую иногда старику Гомеру. Из его поэм вырос целый мир. Они определяли дух Греции.
– Нет, Гомер сейчас не подойдёт. Кого устроит герой, крушащий скулы? – покачал головой Серторий. – Все жаждут искупления и прощения. И ищут страдания. Да, да, ищут страдания, сознавая несовершенство этого мира. Я бы хотел написать историю бродячего философа.
– Описывать фанатика, невнятно бормочущего свои поучения, грязного, с не чёсанной бородой, от которого воняет потом, в пыльном хитоне – нет, увольте, друзья, я этим заниматься не собираюсь, – в первый момент мне совершенно не понравилась идея Сертория.
– Почему фанатик, почему бормочет и почему грязный? – с улыбкой спросила Береника. Сегодня она выбрала для губ краску лилового оттенка. Это означало, что сегодня она будет дерзкой. – Он будет смелым, красивым, уверенным в себе. Да, да, он должен все время повторять: «Радуйтесь, что я с вами. Цените время, пока я с вами…» Он придёт в дом, а ноги ему омоют не водой, а мирром. По-моему, неплохо. Бродяга, которому ноги омывают мирром. На нем будет драный хитон и в то же время все будут смотреть на него как на царя, – произнесла она мечтательно. – Или как на бога. Или сына бога… И сам он будет взирать на других, как бог. Без презрения, но все равно как бог. Герой – вот что даёт бессмертие сочинению. Если читатель влюбляется в твоего героя, если плачет, когда тот умирает, – значит, ты сделал нечто замечательное.
– Ты рассуждаешь по-женски.
– Но все эти сухие сочинения, которыми восторгается Рим, похожи на корки, оставленные в наследство, библиотечным мышам. В Риме умеют сочинять либо сатиры, либо заумные трактаты!
– Это будет пользоваться успехом? – засомневался Серторий.
– Никогда не знаешь, что будет пользоваться успехом, а что нет. Обычно пользуются успехом или божественные произведения, или посредственные, средние проходят незамеченными, – сказал и я своё веское слово.
– Самое главное – удачно описать смерть героя, – сказал Марк. – Умирая, герой покоряет мир. Как умер наш герой?
– Его могли распять, как раба.
– Человек, который воображал себя богом, умер на кресте? – переспросил Серторий.
– В этом что-то есть – позорная казнь бога, – произнесла Береника задумчиво. – Вслушайся в эти слова. Они волнуют воображение. Они противоречат друг другу – все три. Это корни невиданного растения, прорастающие намертво через человеческую душу. Противоречие, сводящее с ума, приводящее в восторг.
Таково бессмертие на вкус. Солёная сладость, сверкающая тьма – вот его название.
– Ну что ж, пусть его распнут на кресте. И тут же начнётся страшная гроза, земля расколется и… – принялся фантазировать Серторий.
– Думаешь, это подходящая сцена? – засомневался я. – От неё за милю несёт театром. Потом появится бог из машины…
– А кто его казнит? – спросил Марк.
– В Иудее был какой-то философ, которого распяли во времена Тиберия. Я читал об этом где-то. Кажется, у Тацита. Если это так, то отправить философа на казнь должен был Понтий Пилат. Прокуратор Иудеи славился жестокостью.
– Жестокий правитель убивает философа? – засомневался Серторий. – Явный намёк на Домициана.
– Пусть будет не так, – опять вмешалась Береника. – В нашей книге не должно быть ничего однозначного. Пилат был жесток, но наш философ ему почему-то понравится, и Пилат захочет его помиловать. Царь Ирод посмеётся над бродячим философом, первосвященник будет требовать казни, а римский прокуратор попытается спасти несчастного, а когда не получится, воскликнет… – Береника замолчала, подыскивая подходящую фразу.
– "Что за безумье, увы! Ужели смертоубийство".
– Просто речною водой можно, по-вашему, смыть![78] – подсказал тут же Серторий.
– Да, да, Пилат омоет руки, будто захочет смыть с них кровь невинной жертвы, – подхватила Береника.
– Я никогда не был в Иудее, – признался Серторий. – Как я смогу описать эти места?
– Какое это имеет значение? Другие там тоже не были. Напишешь, как представляешь эту землю ты. Наш философ будет рассказывать занятные истории с поучительными выводами.
– Что-то вроде басен Эзопа? – усмехнулся одной половиной лица до того молчавший Марк.
– Может и так… но нечто другое. А ты, Серторий, выищешь у философов для него афоризмы, которыми так славился Эпиктет.
– Да вот, к примеру, мне один сразу пришёл на ум..
«Питтак, оскорблённый одним человеком, мог наказать его, но отпустил со словами: „Прощение – лучше мщения“. Первое свойственно людям добрым, последнее – злым»[79]. А когда Эпиктета спросили, чем можно мстить своему врагу, он сказал:
«Стараться сделать ему как можно больше добра».
– Неплохо. Нашему философу подойдёт. Однако форма. Обрати внимание на форму. Форма должна быть совершённой. Тогда каждое слово обретёт удесятерённую силу. С Эпиктетом все понятно. Тут все строго, как в геометрии Евклида. А нам надо придумать такую фразу, которая вызовет бурю протеста и одновременно ощущения высшей правоты. Это будет действовать, как магия. Все должно быть примитивно и одновременно сложно. Две крайности соединим вместе. Вспомни Ликурга, как он перевоспитал своего мучителя, который выколол ему глаз. Что бы мог сказать Ликург?
– Ты вынул у меня один глаз, вынь и второй, – предположил Марк.
Я думал, что Марк неудачно пошутил, но Беренике его слова понравились.
– "Ничто, кроме души, недостойно восхищения, а для великой души все меньше её"[80], – процитировала она.
– Ты веришь, как Сенека, что наши души воплотятся вновь в тела и вернутся в этот мир? – спросил я Беренику.
– Я верю, что душа бессмертна.
– Сократ пытался доказать это с помощью логики, но, по-моему, весьма неудачно, – заметил Серторий.
– Душа бессмертна, – повторила Беретка.
– "Душа, не стремись к вечной жизни, Но постарайся исчерпать то, что возможно"[81], – возразил я.
– "Высшее благо заключается в самом сознании и совершенстве духа"[82], – процитировал Серторий.
– Что-то не верит народ в эти стоические мудрости, – буркнул Марк и, повернувшись на ложе, скорчил болезненную гримасу. – Слишком трудно находить отраду в самой добродетели. Куда справедливее было бы наградить человека за страдания какими-нибудь удовольствиями в Элизии.
– Нас упрекнут в том, что герой слишком уж походит на Сократа. Любой образованный человек тут же вспомнит платоновского «Криптона». Кто не знает заявления Сократа перед смертью: «…никогда не будет правильным поступать несправедливо, отвечать на несправедливость несправедливостью и воздавать злом за претерпеваемое зло»[83].
* * *
– Нет, наш философ будет вовсе не похож на Сократа! – возмутилась Береника. – Сократ смешон, уродлив, лишён величия. За неказистой внешностью люди не видят мудрости. А многим, очень многим нужна внешность. А этот будет величав. То есть мы не будем описывать, как он выглядит. Но по всему должно быть ясно, что величав. И молод. И обращаться станет не к разуму, а к чувству.– Вот ещё положение, которое мне несомненно нравится… «Чего не желаешь себе, не желай и другим; тебе не нравится быть рабом – не обращай других в рабство»[84]. – Кажется, я начал усваивать манеру Береники. Мне стал нравиться наш герой – безвестный философ, выдававший себя за бога… или бывший богом. Когда творишь, вымысел и явь сливаются. Это не вера – это просто переход в иной мир. В то самое небесное царство, в которое творец приглашает за собой остальных. Я был как будто пьян, хотя выпил не так уж много фалерна. – Или вот это: «Я буду жить в убеждении, что родился для других»[85].
– Кстати почему бы нам не сделать героя из Сенеки? – спросил Серторий.
– Не получится. Старого плута все знают. И про его огромное богатство, и про сделки с совестью. Хотя он и писал: «Только тот достоин бога, кто презрел богатства»[86]. А ведь сам советовал, чтобы дело не расходилось с убеждениями. Нет, Сенека не подойдёт. А про нашего философа ничего не известно. И это хорошо. Его можно сделать каким угодно. Возможно, он в жизни был фанатиком, требовал от учеников отречься от родителей и следовать за ним, подчинял своей воле, морил голодом, деля одну лепёшку на двадцать человек и внушая, что все насытились, вдалбливал свои поучения день за днём. Но спустя сто лет все позабылось. Мы создадим его заново. Его безвестность – это глина, из которой мы вылепим чудо. – Мне вдруг сделалось не по себе. То, что начиналось забавою, вдруг обрело странный и даже мрачноватый смысл. Однако отказаться я не мог – меня будто кто толкал в спину.
* * *
Далее явно не хватало изрядного куска. Кумий посмотрел, нет ли записей на обороте, но ничего не нашёл. На последней странице было лишь несколько строк.– Мы будем писать на греческом? – спросил Серторий.
– Разумеется. Это же язык философов и всех образованных людей. К тому же то, что пишется по-латыни, считается исходящим непосредственно от власти. А все, что исходит от власти, ненавистно.
– "В Риме давно молодёжь ненавидит могущество Рима"[87], – процитировал Серторий.
* * *
На этом рукопись заканчивалась. Кумий сидел неподвижно. Никогда не читал сочинения этих странных четырех соавторов. Возможно, они укрылись под вымышленными именами. Даже скорее всего. Странно, что труд их исчез. Он просто канул в небытие… или…Кумия охватила тоска. Ну почему текст, о котором говорили четыре собеседника, не сохранился? Почему все созданное раньше или позже гибнет? И задумываясь над этим, сознаёшь, что делать вообще ничего не стоит, что все обречено на гибель, раньше или позже – неважно. Но все равно мы приходим в этот мир и трудимся как муравьи и сражаемся в надежде победить. Но победить невозможно. И переделать все дела – тоже. Смерть настигнет тебя на половине дороги.
«Ты взошёл на корабль, совершил плавание, достиг гавани – пора слезать»[88].
Наверняка этим четверым казалось, что их книга перевернёт мир. А не осталось ни одного экземпляра. И мир не пожелал переворачиваться.
Кумий перелистывал вновь и вновь листы странной рукописи. Он даже не слышал, что в дверь стучат. Наконец тому, за дверью, стучать надоело, и он толкнул хилую фанерную загородку. Гостем оказалась Ариетта. За ней шёл молодой человек в кожаной куртке, отороченной мехом, из-под которой выглядывала шерстяная туника с длинными рукавами.
– Привет, – сказала Ариетта. – Узнала, что ты бедствуешь, решила навестить. Это Гимп, – сказала она, кивая на своего спутника. – Бывший гений Империи.
Она положила на стол свёрток с едой, поставила бутыль вина.
– Тебя наверняка редко навещают.
Кумий тоскливо улыбнулся. Почему-то был не рад её приходу. Даже возможности нормально поесть – тоже не рад. А уж Гимпа он и вовсе не хотел видеть. К гениям Кумий испытывал странную ревность. Подумаешь, бывший гений! Разве это что-то доказывает?
– Я принесла вино с пряностями. У тебя есть чаши? – Ариетта принялась распоряжаться сама, видя, что Кумий сидит, не двигаясь, и глядит в одну точку.
– Напьёмся? – предложил Гимп. – Уж больно тошно.
– Это точно, – подтвердил Кумий. Он пил и ел, а тошнотворное чувство не убывало, а росло.
– Пытался придумать анекдот про Бенита, но ничего не получается. А у тебя?
– Я придумал библион. Это получше анекдота.
– В последнее время библионы походят на анекдоты, – заметила Ариетта.
– Зачем мы пишем книги? – спросил вдруг Кумий.
– "Помни о смерти, единственное, что вырвет тебя из её власти, это твои стихи, все остальное, хрупкое и тленное, исчезает и гибнет, как сами люди"[89], – отвечала Ариетта словами Плиния.
– Книги тоже смертны, – вздохнул Кумий. – Как та, о которой я узнал сегодня.
А мне так хотелось прочесть историю бродячего философа, распятого на кресте.
– О чем ты? – встревожился гений.
– Я прочёл рассказ, как была написана книга. А самой книги, увы, нет.
Такое бывает?
– Дай сюда! – закричал Гимп и вырвал рукопись из рук Кумия.
Перелистнул страницы. «Серторий»… «Береника»… Едва Гимп прочёл эти имена, как волосы у него зашевелились. Неужели опять? Неужели напрасно он тысячу лет назад расправился с этими бунтарями?.. В ярости он принялся мять и рвать страницы.
– Что ты делаешь? – закричал Кумий и попытался отнять рукопись, но Гимп оттолкнул его, и поэт свалился на пол между ложем и столом. Попытался встать, но так неловко упал, что не мог повернуться и барахтался на полу, кляня гения.
Ариетту эту возня забавляла, и она рассмеялась. А Гимп уже щёлкал зажигалкой.
Беспомощный, Кумий смотрел, как горит рукопись. Гимп тоже смотрел, как пляшут язычки пламени. И лишь когда только чёрный комок остался от белых страниц, перевёл дух.
– Гений этой книги оказался необыкновенно силён. Просто фантастически!
Едва явившись, он чуть не убил меня, – пояснил Гимп и, обессиленный, опустился на ложе. Он как будто и не замечал, что Кумий пытается подняться. – Я должен был его уничтожить. Или он бы уничтожил меня. И Империю вместе со мною.
– Гений книги? – переспросил Кумий, наконец выбираясь из нелепой ловушки.
– У книг есть гении? – Сердце его заколотилось в горле – то ли от страха, то ли от восторга.
– Ну да. А разве ты не знаешь, что едва начинаешь писать книгу, как у неё появляется гений. И умирает он либо вместе с рукописью, если книга не издана, либо вместе с последним экземпляром. Память о книге, как память о человеке, не продлевает гению жизнь. Лишь графоманские сочинения не осенены гением.
– Значит, и мои книги… – задохнувшись от внезапного открытия, начал было Кумий.
– Нет, – оборвал его Гимп. – Теперь нет. Так было. Совсем недавно. А теперь – нет. Ныне гении больше не рождаются. Они только умирают.
– Что ж это такое! – воскликнул Кумий и почувствовал, что на глаза против воли сами наворачиваются слезы. – Выходит, больше нельзя написать гениальную книгу?
– Выходит, что нельзя.
– Почему?!
– Потому что в мире больше нет гениев. Кроме одного гения Рима.
– Да к чему тогда этот самый гений?! – Кумий плакал уже по-настоящему. – Я написал прекрасную книгу. Самую лучшую! Гениальную! И что же? Она превратится в серенькое ничто только потому, что написана в наше подлое время?! Что ж это такое…
Ариетта не вмешивалась в их спор, лишь подливала в свою чашу вино.
Гимп вдруг вскрикнул и закрыл лицо руками. Ариетта к нему обернулась. И выронила чашу. Та упала и разбилась. Одна из трех уцелевших чаш Кумия. Ну вот, явились! Одна бьёт посуду, другой жжёт чужие сочинения.
– Я ослеп, – простонал Гимп. – Я вновь ослеп.
– Знаешь, какой это библион! – стонал Кумий и тряс за плечо слепца.
Ничегошеньки ты не знаешь. А ещё гений!
Глава 5
Мартовские игры 1977 года
«По настоятельному требованию Бенита все сенаторы независимо от пола, возраста и здоровья записались в армию добровольцами».Валерия не обманула. Однажды вечером, заканчивая очередную страницу, Кумий заметил, что комнату наискось перечеркнула чья-то тень. Он поднял голову и увидел преторианца на пороге. Сердце остановилось. Холодный пот разом прошиб до костей. Кумий замер, так и не отыскав на клавиатуре нужную букву. Все мысли пропали. Окончание главы смыла из мозга волна животного страха.
«Сегодня день ковки щитов. Скачки в честь бога Марса. Диктатор Бенит заявил, что лично примет участие в скачках».
«Акта диурна». Канун Ид марта[90]
– Привет, – сказал преторианец голосом слишком высоким для мужчины и слишком низким для женщины, и шагнул в комнату.
Тогда Кумий понял, что это женщина-гвардеец.
Кумий ощутил бешеное биение крови в висках, ему казалось – голова лопнет.
Сейчас лопнет и…
– Я – Верма, – сказала женщина в броне-нагруднике с мечом у пояса. – Из охраны Дома весталок. Меня прислала Валерия.
– Вот и хорошо, и хорошо, – залепетал Кумий и погладил себя по груди, успокаивая сердце, как встревоженную кошку. – Я ждал… я рад… я готов…
К чему готов? Что такое он мелет! Он замолчал и вопросительно глянул на Верму. Несмотря на странный наряд, женщина казалась красивой.
– Эти дары прислала Валерия. – Она поставила корзину на стол и уронила чашу. Предпоследнюю.
Кумий кинулся поднимать её и замер, глядя на стройные ноги Вермы. Красная туника выше колен ей очень шла.
– А что, гвардейцы из охраны Дома так же целомудренны, как и весталки? – спросил он, собирая осколки, но при этом умудряясь искоса поглядывать на ноги Вермы.
Быть наглее и настойчивее Кумий пока опасался – эта женщина могла размазать его по стене – буквально.
– Кто как. – Верма выкрутила из машинки начатый лист, пробежала глазами строки.
– А ты?
Она смерила его взглядом свысока (в смысле самом прямом) и ничего не ответила. Кумию показалось, что взгляд этот впечатал его в пол. Поэт решил не торопить события.
– Валерия предлагает отдать рукописи ей. В Доме весталок они будут в большей сохранности.
Кумий кашлянул.
– Не получится. Дело в том… что… ну… мои сочинения не для Дома весталок. Я их спрячу в надёжном месте. А домну Валерию поблагодари, – добавил он с поспешностью.
– Как знаешь. – Верма отложила страницу.
– Отужинаем вместе? Поболтаем о литературе и о преторианской гвардии.
– Только не о гвардии, – запротестовала Верма.
– Хорошо, поговорим о любви. Теперь Верма не возражала. Она сняла броненагрудник и перевязь с мечом. Кумий не мог оторвать взгляда от рельефных мускулов на её руках, пока она вынимала из корзины холодную телятину, фрукты и запечатанные бутылки вина. А талия у гостьи была тонкой, и грудь очень даже заметно круглилась под военной туникой.
– Ты – самый красивый преторианец, которого я когда-либо видел, – не удержался Кумий от комплимента.
Чаша оставалась всего одна. Пришлось зайти к соседке и занять у неё две простенькие стеклянные чаши. Не разливать же фалерн в презренную глину.
Для пущей таинственности Кумий зажёг свечи. Впрочем, электричество на его чердаке уже месяц как отключили за неуплату. И так они сидели вдвоём при свечах – сочинитель и женщина-гвардеец, пили фалерн и ни о чем не говорили. Даже о любви. Верма никогда прежде не общалась с сочинителями и боялась показаться невеждой. А Кумию было так хорошо что он оставил обычную свою болтливость. Он лишь любовался длинной, будто выточенной из мрамора шеей Вермы и её манерой встряхивать волосами.
– Почитай мне что-нибудь из твоего библиона, – попросила Верма, когда трапеза закончилась.
Кумий радостно кивнул, вытащил из пачки наугад страницу и принялся читать.
Верма слушала. Он умел читать, и проза его звучала при чтении вслух, как стихи. Не из-за того, что Кумий слегка подвывал при чтении, а из-за внутренней напевности.
– Вкусно, – сказала Верма, когда он закончил, и облизнулась, будто он преподнёс ей плод айвы[91].
* * *
Гэл вышел из таверны изрядно пьяный. С некоторых пор он пристрастился к вину. Впрочем, по наблюдениям Гэла, он в своей слабости был не одинок. Многие его соратники подружились с бутылкой. Интересно, что происходит с гением, когда он слишком много пьёт? Он перестаёт быть гением? Или, наоборот, достигает немыслимых высот?– Ну наконец-то ты выполз! – воскликнул человек, стоявший у входа, и ухватил Гэла за локоть. Гэл рванулся – но не тут-то было.
– Узнаю хватку, – пробормотал Гэл. – Мой старинный друг Логос. Железный Логос. Помнится, в прошлую нашу встречу ты меня прогнал, как собаку.
– А теперь у меня деловое предложение.
– Деловое, – повторил Гэл. – Что-то мне не нравится это слово. Я пока не могу сказать – почему. Но очень не нравится.
– У меня есть две амфоры амброзии, – совершенно невинным тоном сообщил Логос.
– Две амфоры… – Гэл не поверил. – Может, две чаши?
– Две амфоры, – повторил Логос и улыбнулся. Улыбка была очень многообещающей.
– И что я должен сделать за эти две амфоры? – спросил Гэл. – Убить кого-нибудь? Сжечь Капитолий? Отравить воду в акведуке Девы?
– Ты и твои собратья должны молиться новому богу и обещать ему всевозможные жертвоприношения.
– Что? Какой такой новый бог? Ты, что ли?
– Сульде.
– Я пил много, но не настолько, чтобы совершенно рехнуться. Зачем мы должны молиться Сульде? У нас мало своих богов подобного толка? Беллона, Марс…
– Богов у нас много. Ещё один не помешает. И твои молитвы, и твои жертвоприношения должны ему понравиться. Сульде должен перебраться в Небесный дворец.
– О, воображаю, какой он наведёт там шорох! – засмеялся Гэл. – Юпитер будет в восторге от нового члена большой семейки.
– Ты должен сделать так, чтобы Сульде тебя услышал.
– За две амфоры амброзии я готов приманить хоть с десяток богов.
– Мне нужен один.
– Тогда по рукам. Один только вопрос: Юпитер не испепелит меня вместе с тобой?
– Он тебя наградит.
– Не надо наград. Я предпочту остаться в тени.
Довольный разговором, Логос направился домой. Он не особенно надеялся, что Гюн согласится ему помогать. Но пища богов готова творить чудеса.
Матушка отворила Веру дверь и шепнула: тебя ждут. Он думал – Минерва пришла разобраться с яблоками. Но в таблине на ложе растянулся Курций. Он задремал, поджидая хозяина. Но заслышав шаги, тут же вскочил.
– Какое-нибудь дело? – спросил Логос, занимая ложе напротив префекта вигилов.
– Угадал.
– И какое именно?
– Ты можешь прикончить Бенита?
– Нет.
– Почему?
– Бог не объясняет людям своих поступков. Люди их толкуют каждый, как понравится.
– Однако ты спас императора от убийц.
– Я обещал Элию защищать Постума. Устранить Бенита я не могу.
– Это просто – пришить подлеца и спасти Рим.
– А Рим хочет этого спасения? Убью Бенита – его место займёт Блез.
– А не можешь ты устроить как-нибудь так, чтобы это место занял Флакк?
– Не могу.
– Раз не можешь – тогда выпьем с горя. Что тут у тебя? – Курций взял со стола золотой бокал. – Запах изумительный. Не фалерн, но пахнет приятно.-Курций медлил. – Это она? Да?
Логос кивнул.
– Я не ослепну? Говорят, выпив это, можно ослепнуть.
– Это сейчас ты слеп. А выпив, прозреещь.
– Двадцать лет я ждал этого и боялся. Курций помедлил и сделал глоток.
Отставил бокал. Несколько секунд лежал с закрытыми глазами.
– Твоё питьё похоже на отраву. Теперь я буду смотреть на мир твоими глазами. Голубая сфера переместилась внутрь меня. И я должен каждый миг охранять её и беречь. Но я человек. Что я могу? Зачем ты дал мне эту отраву, Логос, обнимающий весь мир?
– Это не отрава, – сказал тихо Вер. – Это пища богов. Побудь немного богом, Курций. Ты этого достоин.
Глава 6
Июньские игры 1977 года
«Сенат постановил, чтобы преторианская гвардия присягнула не только императору, но и диктатору Бениту».Он ждал её с утра. Она приходила регулярно раз в десять дней, приносила деньги и корзину с яствами. Сегодня был такой день. Кумий побывал в термах и у цирюльника, купил новую тунику. Сегодня был его день – он знал это. Едва Верма вошла, Кумий схватил её за руку и подвёл к столу.
«Сегодня в священной долине Олимпии, обсаженной оливами, открываются Олимпийские игры, которые продлятся пять дней. Бег, борьба, метание копья, диска, состязание колесниц – по-прежнему главные виды Олимпиады. Италия, как всегда, рассчитывает на самое большое количество венков из священной оливы».
«Акта диурна». Ноны июня. 10-й день до Календ июля[92]
– Сегодня у нас будет пир! Я закончил библион. О счастье! Вот он! – Кумий схватил рукопись и прижал к груди.
Потом бросил папку на кровать, зубами вырвал пробку из тёмной бутыли и наполнил новые хрустальные чаши.
– Выпьем, чтобы он был бессмертен, как боги.
– Выпьем,-согласилась Верма.
Он обнял её за талию. Она могла бы задушить его голыми руками, если бы захотела. Но не захотела. Вместе они рухнули на кровать. Листы рукописи лавиной хлынули на пол. Бесчисленные страницы, испещрённые чёрными знаками литер. Клеймённые страницы. Клеймённые тысячами и тысячами желаний, готовые к исполнению…