Страница:
А объяснять-то и пришлось... Апраксин, одурев от страха, нес всякую чепуху: что у него, дескать, не было ни сил, ни средств, порох кончился, лошади померли от бескормицы, пушек не хватало, из Петербурга присылали дурацкие указания, не имевшие ничего общего с реальной военной обстановкой...
Его пока что не пытали – не было высочайшего распоряжения – но те самые хмурые господа из Тайной канцелярии грамотно и аргументированно доказывали, что брешет генерал-фельдмаршал, как сивый мерин...
В Петербурге наконец-то арестовали канцлера Бестужева и его сообщников. Екатерину пока что не тронули, она какое-то время пребывала в невероятном расстройстве чувств, видя перед собой если не плаху, то, по крайней мере, палаческий кнут и необозримые сибирские просторы (Елизавета в гневе бывала не самой доброй императрицей в мире...) Но старая лиса Бестужев перед арестом успел сжечь все до единой уличающиебумаги – о чем через верных людей и сообщил Екатерине. Екатерина воспрянула...
Следствие велось активнейшим образом – под руководством самой Елизаветы, из-за позорного бегства Апраксина выставленной перед всей Европой неведомо даже и кем...
Но не было улик, ни единой. Апраксин талдычил про неблагоприятные обстоятельства, Бестужев молчал как рыба. Молчали и остальные арестованные по делу: бывший учитель русского языка Екатерины Ададуров, бывший ювелир Екатерины Бернарди, бывший адъютант Разумовского Елагин. Отчего-то никого из перечисленных не пытали, что довольно странно – во времена Елизаветы пытка была еще в большом ходу. Не исключено, что круг заговорщиков был гораздо шире, и те влиятельные лица, что оставались в стороне, втихомолку обеспечили самое гуманное ведение следствия (подобное в истории известно).
Ну не было у Елизаветы ни единой улики против этой компании, хоть ты тресни! Разве что пара-тройка совершенно пустяковых писем Екатерины к Апраксину, которые при самой извращенной фантазии за улики все же сойти никак не могли...
И императрица заколебалась. Она вызвала Екатерину, самолично учинила ей допрос – но Екатерина от всего отпиралась, не моргнув глазом, разыгрывала оскорбленную невинность и даже попробовала показать характер: ну, коли так, то отпустите вы меня, Елизавета Петровна, назад в Германию!
Присутствующему здесь же Петру эта идея пришлась весьма по вкусу. Но Елизавета все еще колебалась. Понять ход ее мыслей легко: прямых улик нет, надежных показаний нет, ни с того ни с сего высылать на родину великую княгиню, мать наследника престола... Положительно, Европа не поймет!
И она Екатерину оставила в прежнем высоком положении, посчитав, что та полностью оправдалась.
Нужно было что-то делать и с Апраксиным, так и сидевшим под следствием. До сих пор можно встретить утверждение, что под замком его держали тригода. На самом деле – всего девять месяцев. В конце концов Елизавета вызвала Шувалова и спросила:
– Ну, как там фельдмаршал? Молчит?
– Молчит, – уныло кивнул «великий инквизитор».
– Ну что ж, – задумчиво промолвила Елизавета. – Может, и нету за ним ничего? Коли молчит, остается последнее средство – освободить...
Шувалов поехал туда, где сидел под арестом Апраксин, вызвал подследственного к себе и с превеликим сожалением – такой клиент из рук выскальзывает! – молвил:
– Ну что ж, Степан Федорыч, последнее средство осталось...
Он, конечно, имел в виду освобождение. Но Апраксин решил, что сейчас его уж непременно подвесят на дыбу и начнут гладить по спине горящими вениками (был в те времена такой метод активного следствия). Побелел, грянулся со стула на пол, и, когда его подняли, он был уже неживой...
Лично мне его нисколько не жалко.
Бестужева держали под следствием гораздо дольше, в конце концов, ничего не добившись, приговорили к смертной казни «за оскорбление ее императорского величества». В императрицыном указе по этому поводу говорилось о «гордости и жадности» Бестужева, о том, что он не исполнял монаршие указы, «неправо докладывал великому князю и наследнику и его супруге», да вдобавок «старался злостнейшими клеветами отвращать их от любви и почтения к ее императорскому величеству». Все это были общие слова – конкретики, как ни бились, накопать не удалось.
Елизавета, свято придерживавшаяся своего принципа никого не казнить смертью, приговор заменила на лишение всех чинов, званий и орденов и ссылку в Можайскую деревню. Легко отделавшийся Бестужев так обнаглел, сидя в своей деревне, что даже сочинил книжку под название «Стихи, избранные из священного писания, служащие к утешению всякого христианина, невинно претерпевающего злоключения». Невинной жертвой он явно считал себя...
На его место назначили Михайлу Воронцова, человека незаурядного: во взятках никогда не был уличен, дипломат опытный (между прочим, дядя Елизаветы Воронцовой). Отказался после переворота присягать Екатерине до тех пор, пока не узнал о смерти Петра. Был другом и покровителем Ломоносова, после смерти которого поставил на его могиле мраморный памятник. Честен и непродажен!
И еще много, много лет российские и зарубежные историки будут объяснять отступление Апраксина самыми разнообразными причинами, кроме участия в заговоре Екатерины и Бестужева. Только в 1910 г., когда опубликуют переписку Екатерины с Уильямсом, истина будет окончательно установлена.
Война продолжается, Екатерина, очищенная от всех подозрений, остается супругой великого князя, Апраксина давным-давно схоронили, Бестужев в ссылке сочиняет книжку...
Но Екатерина от своих замыслов вовсе не отказалась! Благо у нее появилась надежная опора...
На сцену Большой Истории пока еще робко, осторожными шагами, малость содрогаясь с похмелья, выходят братья Орловы!
Глава шестая
Глава седьмая
Его пока что не пытали – не было высочайшего распоряжения – но те самые хмурые господа из Тайной канцелярии грамотно и аргументированно доказывали, что брешет генерал-фельдмаршал, как сивый мерин...
В Петербурге наконец-то арестовали канцлера Бестужева и его сообщников. Екатерину пока что не тронули, она какое-то время пребывала в невероятном расстройстве чувств, видя перед собой если не плаху, то, по крайней мере, палаческий кнут и необозримые сибирские просторы (Елизавета в гневе бывала не самой доброй императрицей в мире...) Но старая лиса Бестужев перед арестом успел сжечь все до единой уличающиебумаги – о чем через верных людей и сообщил Екатерине. Екатерина воспрянула...
Следствие велось активнейшим образом – под руководством самой Елизаветы, из-за позорного бегства Апраксина выставленной перед всей Европой неведомо даже и кем...
Но не было улик, ни единой. Апраксин талдычил про неблагоприятные обстоятельства, Бестужев молчал как рыба. Молчали и остальные арестованные по делу: бывший учитель русского языка Екатерины Ададуров, бывший ювелир Екатерины Бернарди, бывший адъютант Разумовского Елагин. Отчего-то никого из перечисленных не пытали, что довольно странно – во времена Елизаветы пытка была еще в большом ходу. Не исключено, что круг заговорщиков был гораздо шире, и те влиятельные лица, что оставались в стороне, втихомолку обеспечили самое гуманное ведение следствия (подобное в истории известно).
Ну не было у Елизаветы ни единой улики против этой компании, хоть ты тресни! Разве что пара-тройка совершенно пустяковых писем Екатерины к Апраксину, которые при самой извращенной фантазии за улики все же сойти никак не могли...
И императрица заколебалась. Она вызвала Екатерину, самолично учинила ей допрос – но Екатерина от всего отпиралась, не моргнув глазом, разыгрывала оскорбленную невинность и даже попробовала показать характер: ну, коли так, то отпустите вы меня, Елизавета Петровна, назад в Германию!
Присутствующему здесь же Петру эта идея пришлась весьма по вкусу. Но Елизавета все еще колебалась. Понять ход ее мыслей легко: прямых улик нет, надежных показаний нет, ни с того ни с сего высылать на родину великую княгиню, мать наследника престола... Положительно, Европа не поймет!
И она Екатерину оставила в прежнем высоком положении, посчитав, что та полностью оправдалась.
Нужно было что-то делать и с Апраксиным, так и сидевшим под следствием. До сих пор можно встретить утверждение, что под замком его держали тригода. На самом деле – всего девять месяцев. В конце концов Елизавета вызвала Шувалова и спросила:
– Ну, как там фельдмаршал? Молчит?
– Молчит, – уныло кивнул «великий инквизитор».
– Ну что ж, – задумчиво промолвила Елизавета. – Может, и нету за ним ничего? Коли молчит, остается последнее средство – освободить...
Шувалов поехал туда, где сидел под арестом Апраксин, вызвал подследственного к себе и с превеликим сожалением – такой клиент из рук выскальзывает! – молвил:
– Ну что ж, Степан Федорыч, последнее средство осталось...
Он, конечно, имел в виду освобождение. Но Апраксин решил, что сейчас его уж непременно подвесят на дыбу и начнут гладить по спине горящими вениками (был в те времена такой метод активного следствия). Побелел, грянулся со стула на пол, и, когда его подняли, он был уже неживой...
Лично мне его нисколько не жалко.
Бестужева держали под следствием гораздо дольше, в конце концов, ничего не добившись, приговорили к смертной казни «за оскорбление ее императорского величества». В императрицыном указе по этому поводу говорилось о «гордости и жадности» Бестужева, о том, что он не исполнял монаршие указы, «неправо докладывал великому князю и наследнику и его супруге», да вдобавок «старался злостнейшими клеветами отвращать их от любви и почтения к ее императорскому величеству». Все это были общие слова – конкретики, как ни бились, накопать не удалось.
Елизавета, свято придерживавшаяся своего принципа никого не казнить смертью, приговор заменила на лишение всех чинов, званий и орденов и ссылку в Можайскую деревню. Легко отделавшийся Бестужев так обнаглел, сидя в своей деревне, что даже сочинил книжку под название «Стихи, избранные из священного писания, служащие к утешению всякого христианина, невинно претерпевающего злоключения». Невинной жертвой он явно считал себя...
На его место назначили Михайлу Воронцова, человека незаурядного: во взятках никогда не был уличен, дипломат опытный (между прочим, дядя Елизаветы Воронцовой). Отказался после переворота присягать Екатерине до тех пор, пока не узнал о смерти Петра. Был другом и покровителем Ломоносова, после смерти которого поставил на его могиле мраморный памятник. Честен и непродажен!
И еще много, много лет российские и зарубежные историки будут объяснять отступление Апраксина самыми разнообразными причинами, кроме участия в заговоре Екатерины и Бестужева. Только в 1910 г., когда опубликуют переписку Екатерины с Уильямсом, истина будет окончательно установлена.
Война продолжается, Екатерина, очищенная от всех подозрений, остается супругой великого князя, Апраксина давным-давно схоронили, Бестужев в ссылке сочиняет книжку...
Но Екатерина от своих замыслов вовсе не отказалась! Благо у нее появилась надежная опора...
На сцену Большой Истории пока еще робко, осторожными шагами, малость содрогаясь с похмелья, выходят братья Орловы!
Глава шестая
Питерские пролетарии
В свое время рассказывали, что родоначальником семейства Орловых был простой стрелец Иван Орел, прозванный так за храбрость. Вместе с другими он участвовал в знаменитом стрелецком бунте, приговорен к смерти – и, шагая к плахе, преспокойно откатил ногой только что снесенную голову своего предшественника, чтобы не валялась на дороге. Находившийся тут же Петр I был не на шутку удивлен таким хладнокровием и Орла помиловали. Иван – уже Орлов – выслужился в офицеры, стал дворянином и дедушкой сподвижников Екатерины.
Братьев было пятеро. Первое место следует отвести, разумеется, Григорию. Личность была примечательная – вполне соответствовавшая разгульному и не боявшемуся лишней крови восемнадцатому столетию...
Воевал храбро. Умом, правда, не блистал, даже наоборот. Французский посланник Дюран, знавший его лично, оставил такую характеристику: «Природа сделала его не более как русским мужиком, каким он и остался до конца. Он развлекался всяким вздором, душа у него такова же, каковы у него вкусы. Любви он отдается так же, как еде, и одинаково удовлетворяется как калмычкой или финкой, так и хорошенькой придворной дамой. Это прямо бурлак».
Действительно, малый был незатейливый– но ярок, колоритен, любимец гвардии: буян, дуэлянт, гуляка, картежник, верный товарищ, храбрец!
Екатерине он стал известен благодаря нашумевшей амурной истории. Будучи адъютантом помянутого Петра Шувалова, всей российской артиллерии командира, Орлов носил от него любовные записочки шуваловской пассии, княгине Елене Куракиной. Особа была исключительно красивая – и нрава самого легкомысленного. Орлов же никогда перед дамами не робел. Так что очень быстро всему Петербургу стало известно, что шуваловский адъютант, плюнув на субординацию, самым наглым образом замещает начальника в спальне прекрасной Елены. В конце концов узнал и Шувалов. Выгнал адъютанта к чертовой матери и всерьез собирался законопатить в Сибирь – но не успел, потому что умер. Быть может, от огорчения – хотя кому-кому, а уж ему-то следовало бы заранее знать, что собой представляет Леночка Куракина.
Одним словом, Орлов в Петербурге этой историей прославился чрезвычайно. И где-то пересексяс Екатериной – которую, по свидетельствам современников, тут же стал преследовать самым бесцеремонным и недвусмысленным образом, не испытывая особенного почтения перед титулом великой княгини. Справедливо рассудил, что и великой княгине хочется от этой жизни маленьких радостей – многие уже были наслышаны и про Салтыкова, и про Понятовского. В общем, Екатерина сопротивлялась недолго. Ну, и завязалось, продолжилось, понеслось...
В конец концов Екатерина от него забеременела и рожать собиралась уже в то время, когда на престол взошел Петр III, а она была императрицей. Беременность удалось скрыть до самого последнего момента – тогда дамы носили те самые фижмы– огромные колоколообразные юбки на каркасе. Но вот роды были связаны с нешуточным риском – законный супруг мог войти в любую минуту...
Выручил преданный камердинер Екатерины Василий Шкурин – зная, что Петр обожает смотреть пожары и ни одного не пропускает, он, когда подошло время, поскакал по Петербургу, чтобы, не ожидая милостей от природы, самому что-нибудь поджечь. Но, как назло, подходящего объекта не было, а время поджимало... тогда верный Шкурин, не колеблясь, запалил с четырех концов свое собственное жилище. Петр уехал смотреть на пожар, а Екатерина благополучно разрешилась от бремени.
Младенца быстренько унесли доверенные люди, и судьба ему выпала, в общем, не самая проигрышная. Жил безбедно, под деликатным наблюдением Екатерины, после ее смерти Павел I пожаловал Алексею Бобринскому (так его называли) графский титул и официально провозгласил в сенате своим братом. (Шкурин потом получил за верную службу более тысячи крепостных, или, как тогда говорили, «душ»).
Этот – достоверныйотпрыск Екатерины и Григория Орлова. Говорили, что у них был еще один сын (которого молва именует Галактионом). Будто бы его произвели в офицеры и послали учиться в Англию, но он там умер от сифилиса. Третий сын якобы умер еще в юности (впрочем, его отцовство приписывают и Потемкину). Болтали и о двух дочерях, воспитывавшихся при дворе и выданных потом за генералов. Но сведения обо всех четырех крайне сомнительны – как и слухи о том, что Екатерина тайно обвенчалась с Орловым...
Сразу за ним справедливо будет поставить Алексея – тоже гвардеец, тоже буян, дебошир, завзятый карточный игрок, тоже храбрый солдат и любимец гвардии. Великанского роста (все пятеро Орловых были сущими богатырями). В гвардии у него были два прозвища: Алехан и Балафре. Второе по-французски означает «Меченый», «Рубленый» и произошло из-за жуткого шрама на щеке.
История этого шрама сама по себе примечательна. Жил-поживал, буянил-дебоширил в Петербурге бравый гвардеец Шванвич, единственный, кто мог продержаться на кулаках против брательников Орловых, поодиночке взятых. Уступать не хотела ни одна из сторон, и после многочисленных стычек было выработано этакое джентльменское соглашение: ежели где-нибудь в кабаке, бильярдной или ином заведении Шванвич встретит кого-то из Орловых одного, тот, не задираясь, послушно убирается восвояси, оставив Шванвичу все купленное за свой счет: и вино, и веселых девок. Если же двоеОрловых где-нибудь застанут Шванвича, убирается на все четыре стороны уже Шванвич. Какое-то время все шло распрекрасно, но однажды произошел сбой. Шванвич застал Алексея Орлова в одиночку – и в соответствии с «пактом» велел ему сматывать удочки. Алексей послушно направился к двери, но тут в заведении объявился один из его братьев, и теперь уже Шванвичу приказали исчезнуть и не отсвечиваться. Он сопротивлялся, заявляя, в общем резонно, что сначала-тоОрлов был один, это потом второй пришел, так что ситуация соглашению не вполне соответствует... Однако братья без лишних церемоний вдвоем его быстренько победили и выкинули на улицу. Обозленный Шванвич дождался, когда Алексей выйдет – и рубанул его саблей от души, определенно хотел убить, но оставил лишь шрам. Не вполне джентльменский поступок, конечно, но в те времена вытворяли и не такое...
Алексей был гораздо тоньшебратца, гораздо более умен.
Остальные трое – Владимир, Иван и Федор – честно признаться, не заслуживают детального рассмотрения. Все они тоже участвовали потом в перевороте, исправно служили на самых разных постах, военных и гражданских, Федор и Владимир дослужились до генеральских чинов, Иван, самый из пяти простой, сразу после переворота вышел в отставку и мирно жил в своих имениях. Но ничего мало мальски интересного о них, честное слово, и рассказать нечего: самые обыкновенные послужные списки и биографии. Люди непримечательные.
Но, если вернуться в 1762 г., пятеро братьев Орловых были силойнешуточной! Как раз из-за своей популярности в гвардии. И, что особенно важно, к ним как нельзя лучше подходила, уж простят меня коммунисты за цинизм, классическая формула о пролетарии, которому нечего терять, кроме своих цепей, а приобрести он при удаче может весь мир...
С этой точки зрения Орловы были классическими пролетариями – им, оказалось, совершенно нечего терять! Батюшка их, ветеран многих сражений, состояния и поместий себе не составил, дни закончил всего-то нижегородским губернатором, полковником армейской пехоты, в генерал-майоры произведенным уже при выходе в отставку. То немногое, что после него осталось, пятеро братьев-гуляк уже давным-давно пустили по ветру, не имели никаких других источников доходов, кроме жалованья – а на него особенно не разгуляешься, ежели в округе столько кабаков, веселых девиц и карточных столов. Ни одна собака братьям уже не хотела давать в долг... чем не пролетарии?
А люди, повторяю, были отчаянными, как на подбор, и готовыми на все, лишь бы взмытьнад своим нынешним убогим существованием. И тут оказывается, что Гришка состоит в полюбовниках не кого-нибудь, а самой великой княгини, которая, о чем уже давно шепчутся, не прочь спихнуть с трона опостылевшего муженька и пребывать на оном в одиночестве...
Вот это шанс, ребята! Аж зубы сводит! Риск, конечно, жуткий, но, с другой стороны, кто не играет, тот не рискует, а помирать, братцы, только раз!
Ядром любого заговора являются либо мечтающие о карьере азартные люди, либо обиженные. А обиженных имелось предостаточно – собственно, вся гвардия. Петр III уязвил ее до глубины души тем, что собирался отправить на войну, словно обычную, сиволапую армейскую пехоту. После Петра I, за редчайшими исключениями, касавшимися не всех гвардейских полков, а крохотной их части, гвардия не воевала вообще. Ей и так было хорошо: почетная и неопасная служба в столице, превосходство в чинах над простыми армейцами, парады, торжественные марши. И что же, месить грязь за тридевять земель от дома, подставляя лоб пулям и ядрам?!
Так что гвардия затаила на императора угрюмую, мрачную злобу. И сторонников у братьев Орловых накапливалось все больше и больше, это уже была не праздная болтовня под водочку, а конкретные планы с ясной целью...
К заговору помаленьку подключаютсяи персоны гораздо более весомые, нежели гвардейские поручики: Разумовские, митрополит новгородский Дмитрий Сеченов, известный дипломат Никита Панин и его брат, Петр, генерал, популярный в армии герой войны с Пруссией. И князь Репнин здесь, и состоящий при академии наук статский советник Теплов, человек не особенно великих чинов, но ученый, образованный, имеющий большое влияние на гетмана. Тут же – восемнадцатилетняя княгиня Дашкова (между прочим, родная сестра Елизаветы Воронцовой).
Правда, эта соплюшка никакой такой особенной роли в заговоре не играет – это ей только так кажется, что она тут самая главная персона. Так, суетится вокруг и около, простодушно полагая себя главной пружиной дела – но главноеподготавливают совсем другие люди, о чем юной княгине не сообщает даже законный супруг (в отличие от нее, заговорщик серьезный и матерый, даже раньше Орловых предлагавший Екатерине поднять свой полк в ее поддержку – но тогда было еще не время, и Екатерина отказалась...)
Любой серьезный переворот требует денег. Екатерина поначалу обращается к французскому послу барону Бретейлю – но этот редкостный болван ее прозрачных намеков откровенно не понимает и не дает ни копейки (потом будет локти на себе кусать, когда его за редкостный идиотизм будут чуть ли не матом крыть в Париже: такой шанс упустил, дубина!).
На сцене появляется английский (снова Англия!) негоциант по фамилии Фельтон – у него Екатерина и занимает через своего агента итальянца Одара сто тысяч рублей. Именно эти деньги от имени «матушки» Орловы начинают понемногу раздавать гвардейцам в виде безвозвратных ссуд – с соответствующим агитационным обеспечением. Этот метод пропаганды у гвардии имеет большой успех...
Центром заговора становится не какой-нибудь кабак и даже не великосветская гостиная, а дом датского банкира Кнутсена, у которого квартирует Григорий Орлов. Банкир, в общем, в курсе. Злые языки потом будут втихомолку уверять, что Кнутсен впутался в это пахнущее плахой предприятие исключительно оттого, что Григорий ему задолжал чертову уйму денег – и вернуть их датчанин мог лишь в случае успеха предприятия. Сплетни эти чрезвычайно похожи на правду, поскольку лишены всякой романтики и основаны лишь на житейском расчете...
Петр III ничего не замечает, но обстановка накаляется, накаляется... Два нетерпеливых гвардейца, Пассек и Баскаков, даже приходят к Екатерине с предложением не мудрствовать, а попросту прирезать Петра. Петр с Елизаветой Воронцовой каждый вечер прогуливается в парке, на правом берегу Невы, по Петровской набережной – как обычно, без всякой охраны, даже без свиты. Ткнуть его кинжалом – проще простого, они, Пассек с Баскаковым, готовы лично...
Екатерина их отговорила – ей, надо полагать, вовсе не улыбалось оказаться замешанной в такую откровенную уголовщину. Если дело сорвется, получится очень уж неприглядно...
Кое-что все же просачивается, в заговор уже вовлечена масса народа, начинают болтать... К Григорию Орлову кто-то приставляет соглядатаем некоего Перфильева, но Орлов его, отнюдь не светоча сыска, моментально вовлекает в свои кутежи и успешно нейтрализует...
Братьев было пятеро. Первое место следует отвести, разумеется, Григорию. Личность была примечательная – вполне соответствовавшая разгульному и не боявшемуся лишней крови восемнадцатому столетию...
Воевал храбро. Умом, правда, не блистал, даже наоборот. Французский посланник Дюран, знавший его лично, оставил такую характеристику: «Природа сделала его не более как русским мужиком, каким он и остался до конца. Он развлекался всяким вздором, душа у него такова же, каковы у него вкусы. Любви он отдается так же, как еде, и одинаково удовлетворяется как калмычкой или финкой, так и хорошенькой придворной дамой. Это прямо бурлак».
Действительно, малый был незатейливый– но ярок, колоритен, любимец гвардии: буян, дуэлянт, гуляка, картежник, верный товарищ, храбрец!
Екатерине он стал известен благодаря нашумевшей амурной истории. Будучи адъютантом помянутого Петра Шувалова, всей российской артиллерии командира, Орлов носил от него любовные записочки шуваловской пассии, княгине Елене Куракиной. Особа была исключительно красивая – и нрава самого легкомысленного. Орлов же никогда перед дамами не робел. Так что очень быстро всему Петербургу стало известно, что шуваловский адъютант, плюнув на субординацию, самым наглым образом замещает начальника в спальне прекрасной Елены. В конце концов узнал и Шувалов. Выгнал адъютанта к чертовой матери и всерьез собирался законопатить в Сибирь – но не успел, потому что умер. Быть может, от огорчения – хотя кому-кому, а уж ему-то следовало бы заранее знать, что собой представляет Леночка Куракина.
Одним словом, Орлов в Петербурге этой историей прославился чрезвычайно. И где-то пересексяс Екатериной – которую, по свидетельствам современников, тут же стал преследовать самым бесцеремонным и недвусмысленным образом, не испытывая особенного почтения перед титулом великой княгини. Справедливо рассудил, что и великой княгине хочется от этой жизни маленьких радостей – многие уже были наслышаны и про Салтыкова, и про Понятовского. В общем, Екатерина сопротивлялась недолго. Ну, и завязалось, продолжилось, понеслось...
В конец концов Екатерина от него забеременела и рожать собиралась уже в то время, когда на престол взошел Петр III, а она была императрицей. Беременность удалось скрыть до самого последнего момента – тогда дамы носили те самые фижмы– огромные колоколообразные юбки на каркасе. Но вот роды были связаны с нешуточным риском – законный супруг мог войти в любую минуту...
Выручил преданный камердинер Екатерины Василий Шкурин – зная, что Петр обожает смотреть пожары и ни одного не пропускает, он, когда подошло время, поскакал по Петербургу, чтобы, не ожидая милостей от природы, самому что-нибудь поджечь. Но, как назло, подходящего объекта не было, а время поджимало... тогда верный Шкурин, не колеблясь, запалил с четырех концов свое собственное жилище. Петр уехал смотреть на пожар, а Екатерина благополучно разрешилась от бремени.
Младенца быстренько унесли доверенные люди, и судьба ему выпала, в общем, не самая проигрышная. Жил безбедно, под деликатным наблюдением Екатерины, после ее смерти Павел I пожаловал Алексею Бобринскому (так его называли) графский титул и официально провозгласил в сенате своим братом. (Шкурин потом получил за верную службу более тысячи крепостных, или, как тогда говорили, «душ»).
Этот – достоверныйотпрыск Екатерины и Григория Орлова. Говорили, что у них был еще один сын (которого молва именует Галактионом). Будто бы его произвели в офицеры и послали учиться в Англию, но он там умер от сифилиса. Третий сын якобы умер еще в юности (впрочем, его отцовство приписывают и Потемкину). Болтали и о двух дочерях, воспитывавшихся при дворе и выданных потом за генералов. Но сведения обо всех четырех крайне сомнительны – как и слухи о том, что Екатерина тайно обвенчалась с Орловым...
Сразу за ним справедливо будет поставить Алексея – тоже гвардеец, тоже буян, дебошир, завзятый карточный игрок, тоже храбрый солдат и любимец гвардии. Великанского роста (все пятеро Орловых были сущими богатырями). В гвардии у него были два прозвища: Алехан и Балафре. Второе по-французски означает «Меченый», «Рубленый» и произошло из-за жуткого шрама на щеке.
История этого шрама сама по себе примечательна. Жил-поживал, буянил-дебоширил в Петербурге бравый гвардеец Шванвич, единственный, кто мог продержаться на кулаках против брательников Орловых, поодиночке взятых. Уступать не хотела ни одна из сторон, и после многочисленных стычек было выработано этакое джентльменское соглашение: ежели где-нибудь в кабаке, бильярдной или ином заведении Шванвич встретит кого-то из Орловых одного, тот, не задираясь, послушно убирается восвояси, оставив Шванвичу все купленное за свой счет: и вино, и веселых девок. Если же двоеОрловых где-нибудь застанут Шванвича, убирается на все четыре стороны уже Шванвич. Какое-то время все шло распрекрасно, но однажды произошел сбой. Шванвич застал Алексея Орлова в одиночку – и в соответствии с «пактом» велел ему сматывать удочки. Алексей послушно направился к двери, но тут в заведении объявился один из его братьев, и теперь уже Шванвичу приказали исчезнуть и не отсвечиваться. Он сопротивлялся, заявляя, в общем резонно, что сначала-тоОрлов был один, это потом второй пришел, так что ситуация соглашению не вполне соответствует... Однако братья без лишних церемоний вдвоем его быстренько победили и выкинули на улицу. Обозленный Шванвич дождался, когда Алексей выйдет – и рубанул его саблей от души, определенно хотел убить, но оставил лишь шрам. Не вполне джентльменский поступок, конечно, но в те времена вытворяли и не такое...
Алексей был гораздо тоньшебратца, гораздо более умен.
Остальные трое – Владимир, Иван и Федор – честно признаться, не заслуживают детального рассмотрения. Все они тоже участвовали потом в перевороте, исправно служили на самых разных постах, военных и гражданских, Федор и Владимир дослужились до генеральских чинов, Иван, самый из пяти простой, сразу после переворота вышел в отставку и мирно жил в своих имениях. Но ничего мало мальски интересного о них, честное слово, и рассказать нечего: самые обыкновенные послужные списки и биографии. Люди непримечательные.
Но, если вернуться в 1762 г., пятеро братьев Орловых были силойнешуточной! Как раз из-за своей популярности в гвардии. И, что особенно важно, к ним как нельзя лучше подходила, уж простят меня коммунисты за цинизм, классическая формула о пролетарии, которому нечего терять, кроме своих цепей, а приобрести он при удаче может весь мир...
С этой точки зрения Орловы были классическими пролетариями – им, оказалось, совершенно нечего терять! Батюшка их, ветеран многих сражений, состояния и поместий себе не составил, дни закончил всего-то нижегородским губернатором, полковником армейской пехоты, в генерал-майоры произведенным уже при выходе в отставку. То немногое, что после него осталось, пятеро братьев-гуляк уже давным-давно пустили по ветру, не имели никаких других источников доходов, кроме жалованья – а на него особенно не разгуляешься, ежели в округе столько кабаков, веселых девиц и карточных столов. Ни одна собака братьям уже не хотела давать в долг... чем не пролетарии?
А люди, повторяю, были отчаянными, как на подбор, и готовыми на все, лишь бы взмытьнад своим нынешним убогим существованием. И тут оказывается, что Гришка состоит в полюбовниках не кого-нибудь, а самой великой княгини, которая, о чем уже давно шепчутся, не прочь спихнуть с трона опостылевшего муженька и пребывать на оном в одиночестве...
Вот это шанс, ребята! Аж зубы сводит! Риск, конечно, жуткий, но, с другой стороны, кто не играет, тот не рискует, а помирать, братцы, только раз!
Ядром любого заговора являются либо мечтающие о карьере азартные люди, либо обиженные. А обиженных имелось предостаточно – собственно, вся гвардия. Петр III уязвил ее до глубины души тем, что собирался отправить на войну, словно обычную, сиволапую армейскую пехоту. После Петра I, за редчайшими исключениями, касавшимися не всех гвардейских полков, а крохотной их части, гвардия не воевала вообще. Ей и так было хорошо: почетная и неопасная служба в столице, превосходство в чинах над простыми армейцами, парады, торжественные марши. И что же, месить грязь за тридевять земель от дома, подставляя лоб пулям и ядрам?!
Так что гвардия затаила на императора угрюмую, мрачную злобу. И сторонников у братьев Орловых накапливалось все больше и больше, это уже была не праздная болтовня под водочку, а конкретные планы с ясной целью...
К заговору помаленьку подключаютсяи персоны гораздо более весомые, нежели гвардейские поручики: Разумовские, митрополит новгородский Дмитрий Сеченов, известный дипломат Никита Панин и его брат, Петр, генерал, популярный в армии герой войны с Пруссией. И князь Репнин здесь, и состоящий при академии наук статский советник Теплов, человек не особенно великих чинов, но ученый, образованный, имеющий большое влияние на гетмана. Тут же – восемнадцатилетняя княгиня Дашкова (между прочим, родная сестра Елизаветы Воронцовой).
Правда, эта соплюшка никакой такой особенной роли в заговоре не играет – это ей только так кажется, что она тут самая главная персона. Так, суетится вокруг и около, простодушно полагая себя главной пружиной дела – но главноеподготавливают совсем другие люди, о чем юной княгине не сообщает даже законный супруг (в отличие от нее, заговорщик серьезный и матерый, даже раньше Орловых предлагавший Екатерине поднять свой полк в ее поддержку – но тогда было еще не время, и Екатерина отказалась...)
Любой серьезный переворот требует денег. Екатерина поначалу обращается к французскому послу барону Бретейлю – но этот редкостный болван ее прозрачных намеков откровенно не понимает и не дает ни копейки (потом будет локти на себе кусать, когда его за редкостный идиотизм будут чуть ли не матом крыть в Париже: такой шанс упустил, дубина!).
На сцене появляется английский (снова Англия!) негоциант по фамилии Фельтон – у него Екатерина и занимает через своего агента итальянца Одара сто тысяч рублей. Именно эти деньги от имени «матушки» Орловы начинают понемногу раздавать гвардейцам в виде безвозвратных ссуд – с соответствующим агитационным обеспечением. Этот метод пропаганды у гвардии имеет большой успех...
Центром заговора становится не какой-нибудь кабак и даже не великосветская гостиная, а дом датского банкира Кнутсена, у которого квартирует Григорий Орлов. Банкир, в общем, в курсе. Злые языки потом будут втихомолку уверять, что Кнутсен впутался в это пахнущее плахой предприятие исключительно оттого, что Григорий ему задолжал чертову уйму денег – и вернуть их датчанин мог лишь в случае успеха предприятия. Сплетни эти чрезвычайно похожи на правду, поскольку лишены всякой романтики и основаны лишь на житейском расчете...
Петр III ничего не замечает, но обстановка накаляется, накаляется... Два нетерпеливых гвардейца, Пассек и Баскаков, даже приходят к Екатерине с предложением не мудрствовать, а попросту прирезать Петра. Петр с Елизаветой Воронцовой каждый вечер прогуливается в парке, на правом берегу Невы, по Петровской набережной – как обычно, без всякой охраны, даже без свиты. Ткнуть его кинжалом – проще простого, они, Пассек с Баскаковым, готовы лично...
Екатерина их отговорила – ей, надо полагать, вовсе не улыбалось оказаться замешанной в такую откровенную уголовщину. Если дело сорвется, получится очень уж неприглядно...
Кое-что все же просачивается, в заговор уже вовлечена масса народа, начинают болтать... К Григорию Орлову кто-то приставляет соглядатаем некоего Перфильева, но Орлов его, отнюдь не светоча сыска, моментально вовлекает в свои кутежи и успешно нейтрализует...
Глава седьмая
Корона без императора
С некоторых пор, полное впечатление, о перевороте уже прекрасно знала каждая собака, поскольку языки по русскому обычаю то и дело развязывались, особенно за бутылкой. Предприятие велось не особенно искусно. Не зря Фридрих Великий говорил потом: «Их заговор был безумен и плохо задуман». Французский дипломат Беранже, знавший о том, что императрица просила денег у Бретейля, увидел «столько тумана в голове господина Одара, столько лиц, замешанных в этой тайне, такую бессмыслицу в их поступках и такое бессилие», что не сомневался в полном провале заговора.
Правда, это была точка зрения иностранцев, в общем, знавших историю российских переворотов, но меривших, пожалуй что, на свой европейский аршин. Не исключено, что, по их убеждению, «настоящий» переворот должен был выглядеть как-то респектабельнее, что ли – без пьяной болтовни в кабаках, этак аккуратненько, размеренно...
Но в том-то и суть, что в России успешнейшим образом прокатывалиименно такие вот мятежи: шумные, грубые, нескладные, лишенные всякой тонкости. Чтобы возвести на престол Екатерину I, хватило двух выстроенных во дворе гвардейских полков – и оравы пьяных офицеров, ввалившихся в зал, где судьбу трона взялись было решать господа сенаторы. Елизавета обошлась неполной ротой. Фельдмаршал Миних после смерти Анны Иоанновны свергал вроде бы всесильного Бирона и вовсе уж ничтожными силами: хватило парочки взводов...
А у Екатерины, по тогдашним же подсчетам, к моменту переворота было вовлечено сорок офицеров и десять тысяч солдат...
Но бардак, разумеется, царил нешуточный. Екатерина впоследствии сама признавалась в этом французскому писателю Дидро, прилежно запечатлевшему ее слова: «Она низводила свои личные заслуги и заслуги других почти на нет; она говорила, что все они были опутаны какими-то невидимыми нитями, которые вели их вперед, они сами не знали – куда».
Так в жизни тоже бывает: масса людей хочет одного и того же, и оттого в итоге все получается как бы само собой...
Насколько можно теперь судить, сам Петр III до последнего момента ни о чем не подозревал. Дело тут не в его глупости и нераспорядительности (ни того, ни другого в его характере как раз не имелось). Вероятнее всего, главная причина в том, что он так и остался иностранцем. Уверенным, что все в жизни руководится законом и порядком. Поскольку он – законный хозяин страны, то с ним ничего случиться не может. Зато Екатерина, наоборот, вполне прониклась русскими нравами...
К тому же императора начинали откровенно предавать даже люди, в заговор никаким боком не вовлеченные. Столичный полицмейстер генерал Корф, в чьи обязанности как раз и входило бороться со всевозможными заговорами, уже думал в первую очередь о том, как устроить собственную судьбу. О чем откровенно и подробно рассказывает в своих «Записках» Андрей Болотов, в то время занимавший при Корфе немаленький пост: «Генерал наш, будучи хитрым придворным человеком и предусматривая, может быть, чем все это кончится, и начиная опасаться, чтобы в случае бунта и возмущения или важного во всем переворота не претерпеть и ему самому чего-либо, яко любимцу государеву, при таковом случае уже некоторым образом и не рад был тому, что государь его отменно жаловал, и потому, соображаясь с обстоятельствами, начал уже стараться себя понемногу от государя сколько-нибудь уже и удалить, а напротив того, тайным и неприметным образом прилепляться к государыне императрице и от времени до времени бывать на ее половине и ей всем, чем мог только, прислуживаться и подольщаться, что после действительно и спасло его от бедствия и несчастья и при последовавшей потом революции...»
Не остается никаких сомнений, что генерал-полицмейстер Корф был человеком трусливым и слабовольным: смелый и решительный деятель (вроде Орлова), наоборот, увидел бы для себя великолепный карьерный шанс как раз в разгроме заговора – за подобные заслуги коронованные особы награждают самым щедрым образом...
Офицеры Корфа были ему под стать. Болотов описывает долгие, унылые беседы, которые они меж собой вели: все прекрасно знали, что надвигается (как-никак сидели на агентурных донесениях!), и страшно опасались, что, когда грянет переворот, заодно с Корфом и их, несчастненьких, распихают по темницам. О том, чтобы должным образом выполнять служебные обязанности, и речи не шло...
Меж тем сам Болотов попал в нешуточный переплет. К нему вдруг начал откровенно липнутьГригорий Орлов, старый друг и сослуживец по Кенигсбергу – в гости зазывал, в закадычные приятели набивался, звал сесть и поговорить «по душам».
Болотов прекрасно понимал, что к чему: Орлов просто хотел ради надежности обзавестись своим человеком в канцелярии генерал-полицмейстера. И прямо-таки заходился в тоскливой безнадежности: и отказать Орлову было страшно, и примкнуть к заговору – еще страшнее. Кто может знать, чья возьмет?
Капитан Болотов разрубил узел по-своему. Поскольку «обстоятельства в Петербурге в то время становились час от часу сумнительнейшими», он начал форменным образом рваться в отставку. Благо согласно указу Петра «О вольности дворянской», офицер в мирное время отставки мог добиться легко.
Болотов не вылезал из Военной коллегии – и, получив желанную бумагу об отставке, бегом, по его собственному признанию, пустился с Васильевского острова, раздавал денежки всем встречным нищим, забежал мимоходом в церковь, заказал отслужить молебен, потом, не мешкая, велел заложить возок, прыгнул в него, велел кучеру нахлестывать – и вихрем умчался из Петербурга. Всего за шесть дней до переворота.
Не будем к нему слишком строги – у нас нет никакого морального права упрекать человека, два с половиной столетия назад оказавшегося перед непростым жизненным выбором. Как-никак именно этот отставной капитан стал одним из родоначальников русской агрономической науки, а его «Записки» в трех томах – ценнейший источник сведений о России того времени...
К слову, глупая случайность могла привести и к тому, что не сложилась бы карьера у будущего знаменитого поэта Гаврилы Романовича Державина. Его, рядового-преображенца, что-то слишком уж долго обходили капральским чином – и молодой Гаврила решил уйти из полка. Его старый знакомый по Казани пастор Гельтергоф был вхож к Петру, знал многих придворных и всерьез обещал Державину устроить его в императорскую голштинскую гвардию, причем прямо в офицеры («голштинской» эта гвардия была только по названию, в ней служило и много русских). Но буквально через пару дней после этого разговора грянул путч, и рядовой преображенец Державин как раз и оказался среди триумфаторов. А устройся он голштинским офицером, его карьера, никаких сомнений, сломалась бы, как сухое печенье. Вот от таких случайностей порой (вспомните Вальтера Скотта!) и зависит Большая Литература...
Отношения меж Петром и Екатериной разладились окончательно. Петр ни капельки не верил, что наследник Павел – его сын (с какого такого перепугу, если они с женой давным-давно не занимались тем, отчего и берутся дети?!) и супругу откровенно ненавидел – вплоть до того, что на званом обеде во всеуслышание обложил ее «дурой». А потом отдал приказ об аресте Екатерины – и его с превеликим трудом отговорили придворные. Принято считать, что оба эти поступка – результат злоупотребления спиртным, но, скорее всего, взаимная ненависть уже достигла такого градуса, что прорывалась и на трезвую голову...
Правда, это была точка зрения иностранцев, в общем, знавших историю российских переворотов, но меривших, пожалуй что, на свой европейский аршин. Не исключено, что, по их убеждению, «настоящий» переворот должен был выглядеть как-то респектабельнее, что ли – без пьяной болтовни в кабаках, этак аккуратненько, размеренно...
Но в том-то и суть, что в России успешнейшим образом прокатывалиименно такие вот мятежи: шумные, грубые, нескладные, лишенные всякой тонкости. Чтобы возвести на престол Екатерину I, хватило двух выстроенных во дворе гвардейских полков – и оравы пьяных офицеров, ввалившихся в зал, где судьбу трона взялись было решать господа сенаторы. Елизавета обошлась неполной ротой. Фельдмаршал Миних после смерти Анны Иоанновны свергал вроде бы всесильного Бирона и вовсе уж ничтожными силами: хватило парочки взводов...
А у Екатерины, по тогдашним же подсчетам, к моменту переворота было вовлечено сорок офицеров и десять тысяч солдат...
Но бардак, разумеется, царил нешуточный. Екатерина впоследствии сама признавалась в этом французскому писателю Дидро, прилежно запечатлевшему ее слова: «Она низводила свои личные заслуги и заслуги других почти на нет; она говорила, что все они были опутаны какими-то невидимыми нитями, которые вели их вперед, они сами не знали – куда».
Так в жизни тоже бывает: масса людей хочет одного и того же, и оттого в итоге все получается как бы само собой...
Насколько можно теперь судить, сам Петр III до последнего момента ни о чем не подозревал. Дело тут не в его глупости и нераспорядительности (ни того, ни другого в его характере как раз не имелось). Вероятнее всего, главная причина в том, что он так и остался иностранцем. Уверенным, что все в жизни руководится законом и порядком. Поскольку он – законный хозяин страны, то с ним ничего случиться не может. Зато Екатерина, наоборот, вполне прониклась русскими нравами...
К тому же императора начинали откровенно предавать даже люди, в заговор никаким боком не вовлеченные. Столичный полицмейстер генерал Корф, в чьи обязанности как раз и входило бороться со всевозможными заговорами, уже думал в первую очередь о том, как устроить собственную судьбу. О чем откровенно и подробно рассказывает в своих «Записках» Андрей Болотов, в то время занимавший при Корфе немаленький пост: «Генерал наш, будучи хитрым придворным человеком и предусматривая, может быть, чем все это кончится, и начиная опасаться, чтобы в случае бунта и возмущения или важного во всем переворота не претерпеть и ему самому чего-либо, яко любимцу государеву, при таковом случае уже некоторым образом и не рад был тому, что государь его отменно жаловал, и потому, соображаясь с обстоятельствами, начал уже стараться себя понемногу от государя сколько-нибудь уже и удалить, а напротив того, тайным и неприметным образом прилепляться к государыне императрице и от времени до времени бывать на ее половине и ей всем, чем мог только, прислуживаться и подольщаться, что после действительно и спасло его от бедствия и несчастья и при последовавшей потом революции...»
Не остается никаких сомнений, что генерал-полицмейстер Корф был человеком трусливым и слабовольным: смелый и решительный деятель (вроде Орлова), наоборот, увидел бы для себя великолепный карьерный шанс как раз в разгроме заговора – за подобные заслуги коронованные особы награждают самым щедрым образом...
Офицеры Корфа были ему под стать. Болотов описывает долгие, унылые беседы, которые они меж собой вели: все прекрасно знали, что надвигается (как-никак сидели на агентурных донесениях!), и страшно опасались, что, когда грянет переворот, заодно с Корфом и их, несчастненьких, распихают по темницам. О том, чтобы должным образом выполнять служебные обязанности, и речи не шло...
Меж тем сам Болотов попал в нешуточный переплет. К нему вдруг начал откровенно липнутьГригорий Орлов, старый друг и сослуживец по Кенигсбергу – в гости зазывал, в закадычные приятели набивался, звал сесть и поговорить «по душам».
Болотов прекрасно понимал, что к чему: Орлов просто хотел ради надежности обзавестись своим человеком в канцелярии генерал-полицмейстера. И прямо-таки заходился в тоскливой безнадежности: и отказать Орлову было страшно, и примкнуть к заговору – еще страшнее. Кто может знать, чья возьмет?
Капитан Болотов разрубил узел по-своему. Поскольку «обстоятельства в Петербурге в то время становились час от часу сумнительнейшими», он начал форменным образом рваться в отставку. Благо согласно указу Петра «О вольности дворянской», офицер в мирное время отставки мог добиться легко.
Болотов не вылезал из Военной коллегии – и, получив желанную бумагу об отставке, бегом, по его собственному признанию, пустился с Васильевского острова, раздавал денежки всем встречным нищим, забежал мимоходом в церковь, заказал отслужить молебен, потом, не мешкая, велел заложить возок, прыгнул в него, велел кучеру нахлестывать – и вихрем умчался из Петербурга. Всего за шесть дней до переворота.
Не будем к нему слишком строги – у нас нет никакого морального права упрекать человека, два с половиной столетия назад оказавшегося перед непростым жизненным выбором. Как-никак именно этот отставной капитан стал одним из родоначальников русской агрономической науки, а его «Записки» в трех томах – ценнейший источник сведений о России того времени...
К слову, глупая случайность могла привести и к тому, что не сложилась бы карьера у будущего знаменитого поэта Гаврилы Романовича Державина. Его, рядового-преображенца, что-то слишком уж долго обходили капральским чином – и молодой Гаврила решил уйти из полка. Его старый знакомый по Казани пастор Гельтергоф был вхож к Петру, знал многих придворных и всерьез обещал Державину устроить его в императорскую голштинскую гвардию, причем прямо в офицеры («голштинской» эта гвардия была только по названию, в ней служило и много русских). Но буквально через пару дней после этого разговора грянул путч, и рядовой преображенец Державин как раз и оказался среди триумфаторов. А устройся он голштинским офицером, его карьера, никаких сомнений, сломалась бы, как сухое печенье. Вот от таких случайностей порой (вспомните Вальтера Скотта!) и зависит Большая Литература...
Отношения меж Петром и Екатериной разладились окончательно. Петр ни капельки не верил, что наследник Павел – его сын (с какого такого перепугу, если они с женой давным-давно не занимались тем, отчего и берутся дети?!) и супругу откровенно ненавидел – вплоть до того, что на званом обеде во всеуслышание обложил ее «дурой». А потом отдал приказ об аресте Екатерины – и его с превеликим трудом отговорили придворные. Принято считать, что оба эти поступка – результат злоупотребления спиртным, но, скорее всего, взаимная ненависть уже достигла такого градуса, что прорывалась и на трезвую голову...