Страница:
Больно! Зацепил… На! На! Не увлекайся, уйди, влево, только влево, мордой его на солнышко, навстречу жарким лучам… то ли толпа не орет, то ли не воспринимаешь ее рев… хорошее солнце, жаркое, ссадину на затылке печет…
Он ничего не видел вокруг. Мир сузился, площадка сузилась, перед глазами мелькнула алая пелена, и это плохо, так и дыхалка собьется… Н-на!
Тут уже было не до галантности. С самого начала было не до галантности.
Вновь полыхнула алая пелена. Прорываясь сквозь нее взглядом, Мазур метнулся вперед, поставил блок, разрушил чужой блок, достал кадык кончиками пальцев, отдернул ладонь и ударил вновь, ногой, под колено, отмахнулся от последнего удара Бедуина, твердо зная, что он последний… не убить бы, ведь повесят, и как она тогда… та… и эта… но той давно уже нет…
Достал скрючившегося противника пяткой, извернувшись, ударил в последний раз. Чуть не поддался слепой ярости, хотелось размолотить в лепешку, чтобы не посягал…
Удержался. Отступил, уронив руки, налитыми кровью глазами следя за скорчившейся на сухой, твердой земле голой фигурой. Достаточно для победы или все же нет?
Перед ним вдруг возникла чья-то рожа, то сводившая широко раскинутые руки, то разбрасывавшая. Отмашку дает, что ли… ага, это герцог…
– Все! Все! Все! – Мазур услышал вопль «рефери», в уши тут же ворвался рев толпы. – Все! Конец! Победа!
То же самое орала сотня глоток. Мазур отвернулся, побрел к скамейкам сидевшие торопливо вскочили, давая место, – упал задницей на жесткую доску.
Внутри творилось неописуемое: сердце колошматилось о ребра, легкие ходили ходуном, под ложечкой жгло, глаза туманило… Все доходило, как сквозь полуобморок – кто-то хлопал его по плечам, кто-то орал в ухо, о губы вдруг стукнулось что-то твердое, Мазур разжал рот, глотал хлынувшую струей из задранной бутылки прозрачную отраву, кашляя, проливая на грудь, обжигая горло, трезвеющим сознанием отмечая, что это не виски, покрепче будет, и вкус непонятный, и бутыль без этикетки…
Сумасшедшее напряжение медленно-медленно таяло. Его все еще хлопали по плечам, восторженно орали в уши. Весь этот гомон вдруг перекрыла череда выстрелов – Мазур увидел, глядя над головами болельщиков, что это герцог, стоя посреди площадки, палит, опустошая в воздух обойму потертого «кольта».
Когда патроны кончились и настала тишина, «министр культуры» заорал:
– Итак, друзья мои, безоговорочно победил наш гость! Девица признается его законной и неотъемлемой собственностью! Играйте победу, герольды! Только где ж вас взять-то… Эй, пропустите даму, олухи, принцесса приветствует своего героя! Кто поближе, пните Желтопузика под зад, чтобы даме дорогу не загораживал!
Ольга кинулась Мазуру на шею, прижалась, пачкаясь сухой пылью и кровью.
Это откуда же кровь? Из носа, оказывается… Плевать, не опасно…
Он стоял, пошатываясь, уронив руки, все еще тяжело дыша, в голове снова туманилось, на сей раз – от свежего запаха ее тела, иного, незнакомого, от упругого тепла под тонким платьем. Ольга прижималась к нему так, словно вот-вот должен был грянуть конец света. В голове у Мазура не было ни особенных мыслей, ни чувств, а те, что имелись, сводились к простому, ликующему воплю: съели, с-суки? Я вам покажу, как хоронить империю, империя умирает, когда умирают ее последние солдаты, а они пока что живехоньки…
Если б еще сказать: «Моя!» Если бы… А она – ничья, своя, чужая…
– Мои поздравления, леди и сэр, – с прежним аристократическим выговором протянул герцог. – Я думаю, мэр ради такого случая вам выделит бесплатную воду для душа… а если вам вдруг придет в голову после столь блистательно подтвержденных прав друг на друга перевести отношения в иную плоскость – у нас отыщется самый настоящий падре, особо позвольте заметить, не лишенный сана, хоть и занятый в настоящее время не службой господу, а стяжанием опалов… Эй, где там падре, маргиналы? Где наш пастырь? Ведите его сюда, вдруг да понадобится…
Ольга, оторвавшись от Мазура, вдруг залепила герцогу такую оплеуху, что звон пошел на всю округу. Хотела добавить, но он, шутовски раскланявшись, успел бросить:
– Мисс, вы меня осчастливили на всю жизнь…
Ольга в самый последний момент задержала удар, отвернулась и, крепко ухватив Мазура за руку, повела его сквозь поспешно расступавшуюся толпу – шагала, гордо задрав подбородок, глядя перед собой. Отойдя немного, сообщила:
– Если бы он тебя вырубил, я бы за него взялась сама. В жизни не допустила бы, чтобы… Но я в тебя верила.
– Спасибо, – криво усмехнулся Мазур. Поискал взглядом Кацубу, но нигде не обнаружил.
– Хочешь пошлую фразу? Ты был великолепен.
– Я старался, – сказал он хмуро.
Почему-то сейчас Мазур начал испытывать нечто, весьма напоминавшее стыд и раскаяние – словно сделал что-то чертовски предосудительное, выставил себя на всеобщее осмеяние. Глупейшее ощущение, если разобраться, но оно присутствовало…
Окинув себя беглым взглядом, Ольга по неисповедимой женской логике вдруг сделала неожиданный вывод:
– Платье пропало. Первый раз надела… ну и наплевать!
…Когда раздался осторожный стук, больше напоминавший царапанье, Мазур взмыл с постели довольно браво, хотя местах в четырех по всему телу и ворохнулась остро вполне предсказуемая боль. Свет единственной лампочки был довольно тусклым – никто здесь не рассчитывал, что постояльцы будут портить глаза чтением или разбирать ноты. Бесшумно взведя курок, он подкрался к двери. До конца не верил здешним весельчакам, что с его стороны было вполне понятно и простительно. Кацуба до сих пор где-то болтался – навестил после ристалища, перекинулся парой слов, потом предупредил, что пойдет надолго «побродить» и исчез, Ольга же легла спать с пистолетом под подушкой.
В коридоре правда, стояла тишина, ну да кто их знает…
– Кто? – спросил он осторожно.
– Вызов на поединок, на граблях до первой крови…
Чертыхнувшись, он отодвинул хорошо смазанную щеколду. Небрежно его отодвинув, вошла Ольга, в коротком черном халатике, обдав облачком незнакомых духов, прошла к столику, водрузила на него большую черную бутылку вина, два толстых стаканчика, бросила буднично:
– Курок спусти. Вокруг тишина и покой… – вернулась к двери, задвинула щеколду, мимоходом, непринужденнейше, чмокнула его в щеку и по-хозяйски устроилась на узкой койке, подобрав ноги. Игнорируя распахнувшийся халатик, прищурилась:
– Будь здесь кто-нибудь из наших классиков прошлого века здешних, я имею в виду, не русских, – непременно, почесав в затылке гусиным пером, вывел бы что-то вроде: «Он смотрел на девушку и не верил своему счастью, в душе его мешались разнообразные чувства». А они у тебя, и правда, похоже, мешаются, твоя честная, открытая физиономия дипломата достойна кисти живописца… – Тихонько фыркнув, Ольга поманила его ладонью:
– Положи пистолет и иди ко мне.
Мазур медленно спустил курок, придерживая его большим пальцем, не глядя, положил оружие на столик, к стене. В висках жарко постукивала кровь, но он сдержался, сказал почти спокойно:
– Насчет платы речи не было, сеньорита…
– Следовало бы встать и закатить тебе хорошую оплеуху, – мечтательно сказала Ольга. – Но тебе, во-первых, и так уже досталось, а во-вторых, тупоумие мужчин общеизвестно… Нет смысла злиться. – Она развязала поясок и одним движением плеч освободилась от халатика. – Философия проста: мужчина непременно должен быть меня достоин. Ты, как я убедилась, достоин. Посему брось молоть чушь и иди сюда. Как писалось в какой-то старинной рукописи, я тебя хочу, а ты меня…
Мазур подошел, освобождаясь от скудной одежонки, голова была совершенно пустая. Ольга, уверенным движением притянув его голову, зашептала на ухо:
– Прости, невинности для тебя не сберегла. Откуда я могла знать, а?
Узкая армейская койка уже не казалась тесной. Из-за реки долетали пронзительные ночные звуки. Мазур вошел в нее, распростертую и покорную, словно первый раз в жизни, и она тут же перестала быть покорной, короткие стоны прорывались сквозь поцелуи, и в отдававшейся ему женщине не было ничего знакомого, того. Все связанные с ней переживания и нервотрепка нашли мгновенный выход в короткой судороге. Мазур смущенно замер – еще этого не хватало, так оскандалиться…
– Не переживай, – прошептала Ольга на ухо. – Подумаешь, беда какая, нашлось несчастье… – Она задышала чаще. – Сейчас все наладится, повернись…
Наладилось. Они любили друг друга остервенело, нежно, неспешно, яростно, тесная кровать словно нарочно была придумана для этих двух влажных тел, и в редкие минуты просветления Мазур видел, что запрокинутое лицо, прекрасное и дикое в гримасе откровенного наслаждения, ему незнакомо – как незнакомо знакомое вроде бы тело, все было чужим, новым – аромат кожи, запах волос, вкус потаенного, губы, ладони, стоны, шепот…
Ольга его опустошила до донышка, во всех смыслах и всяким манером, напоследок позволив то, чего никогда не делала та. Он прямо-таки колыхнулся в невесомости, когда все окончательно утихло, пожар погас и он обмяк, уронив лицо девушке на спину. Придя в себя, отодвинулся, и они улеглись в обнимку на койке, снова каким-то чудом ставшей чертовски узкой и тесной.
Мазур с неким непонятным страхом ждал ее первого слова.
– Я ведь другая? – спросила она тихо.
– Другая, – сказал он, ощутив столь же непонятное облегчение. – Совершенно другая…
Она не задала пошлейшего вопроса – кто лучше, а кто хуже? – она была умна… Вернулся страх, но теперь он был другого рода – Мазур запоздало, бессмысленно испугался, что мог сюда и не попасть, ничего этого не пережить.
Вот теперь он, согласно давно умершим здешним классикам, совершенно не мог разобраться в ощущениях и чувствах. Быть может, оттого, что для них и не было слов. Глупо думать, будто в человеческом языке есть слова для всех абсолютно движений души. Очень глупо. Одно он знал – что любит эту. Но, едва попытался что-то сказать, Ольга проворно прикрыла ему ладонью рот:
– А вот этого не нужно…
– Чего?
– Чует мое сердце, ты собираешься наговорить массу ужасных вещей. Что ты меня любишь, что любить готов, по старику Екклезиасту, «доколе не померкли солнце и свет и луна и звезды, и не нашли новые тучи вслед за дождем»… Не надо, милый. У тебя слишком прочно в голове – та. Может – пока, а может навсегда. А я – это я. И чтобы ты любил меня, то ли срок не пришел, то ли должно произойти нечто…
– Что?
– Откуда я знаю? – вздохнула Ольга, примостив голову у него на груди. – Я вообще не знаю, произойдет ли это нечто, я ведь не чья-то копия, мой кабальеро, я сама по себе, независимая, гордая и упрямая, у меня были мужчины, у меня есть цели в жизни, мы взрослые люди, в конце концов, а не возникли из ниоткуда… Знаешь что? Давай посмотрим, что будет утром. Как мы друг друга будем чувствовать. Может, что-то и определится наброском… Принеси вина, пожалуйста. У меня есть дерзкое желание – угомониться как можно позже, вот только не знаю, как ты к этому отнесешься, вымотанный гладиатор…
– Это заманчиво, – сказал Мазур, поцеловал ее и пошел к столу. – Буду следовать за вашими желаниями, сеньорита, доколе… как там?
– Доколе не померкли солнце и свет… Брат дедушки был аббатом. Представь себе, самым настоящим аббатом в монастыре Сан-Бартоло. И ревностным… Когда он гостил у нас, мог, да простит он мне такую вульгарность, заездить экзаменами на знание Библии. Правда, потом я вынуждена была признать, что книга Екклезиаста – и в самом деле произведение редкого гения. – Ольга поудобнее присела у стенки и, покачивая стаканом совершенно черного в сумраке вина, продекламировала:
– Наслаждайся жизнию с женою, которую любишь, во все дни суетной жизни твоей, и которую дал тебе Бог под солнцем на все суетные дни твои; потому что это – доля твоя в жизни и в трудах твоих, какими ты трудишься под солнцем… Если человек проживет и много лет, то пусть веселится он в продолжение всех их, и пусть помнит о днях темных, которых будет много: все, что будет, суета! – и серьезнее добавила:
– Да простит мне Пресвятая Дева, если это невольное богохульство, но я-то очень надеюсь, что нет…
Мазур, относивший себя «нерадивым верующим», в библейских текстах был не столь искушен, единственное, что он помнил наизусть, кажется, вовсе не принадлежало Екклезиасту: «Три вещи непостижимы для меня, и четырех я не понимаю: пути орла на небе, пути змея на скале, пути корабля среди моря и пути мужчины к девице». Маловато, чтобы включаться в беседу на библейские темы с двоюродной внучкой самого настоящего аббата…
– Вряд ли богохульство, – сказал он, подумав. – Коли уж в Библии есть Песня Песней…
– Вот кста-ати! – прищурилась Ольга. – Очень своевременная тема, мой кабальеро… «Возлюбленный мой протянул руку сквозь скважину, и внутренность моя взволновалась от него». Это намек, сеньор полковник, если вы не поняли.
– Понял, – сказал Мазур, чуть задыхаясь. – Полковники иногда бывают сообразительны…
Он залпом осушил свой стакан и пошел к кровати, навстречу дразнящей улыбке самой неожиданной в его жизни женщины. Там и дороги-то было – три шага, но сколько за это время успел передумать: что будет дальше, любит он или попросту тоскует по той, и, главное, как же теперь жить в постоянном страхе за нее… За эту.
Глава 13
Он ничего не видел вокруг. Мир сузился, площадка сузилась, перед глазами мелькнула алая пелена, и это плохо, так и дыхалка собьется… Н-на!
Тут уже было не до галантности. С самого начала было не до галантности.
Вновь полыхнула алая пелена. Прорываясь сквозь нее взглядом, Мазур метнулся вперед, поставил блок, разрушил чужой блок, достал кадык кончиками пальцев, отдернул ладонь и ударил вновь, ногой, под колено, отмахнулся от последнего удара Бедуина, твердо зная, что он последний… не убить бы, ведь повесят, и как она тогда… та… и эта… но той давно уже нет…
Достал скрючившегося противника пяткой, извернувшись, ударил в последний раз. Чуть не поддался слепой ярости, хотелось размолотить в лепешку, чтобы не посягал…
Удержался. Отступил, уронив руки, налитыми кровью глазами следя за скорчившейся на сухой, твердой земле голой фигурой. Достаточно для победы или все же нет?
Перед ним вдруг возникла чья-то рожа, то сводившая широко раскинутые руки, то разбрасывавшая. Отмашку дает, что ли… ага, это герцог…
– Все! Все! Все! – Мазур услышал вопль «рефери», в уши тут же ворвался рев толпы. – Все! Конец! Победа!
То же самое орала сотня глоток. Мазур отвернулся, побрел к скамейкам сидевшие торопливо вскочили, давая место, – упал задницей на жесткую доску.
Внутри творилось неописуемое: сердце колошматилось о ребра, легкие ходили ходуном, под ложечкой жгло, глаза туманило… Все доходило, как сквозь полуобморок – кто-то хлопал его по плечам, кто-то орал в ухо, о губы вдруг стукнулось что-то твердое, Мазур разжал рот, глотал хлынувшую струей из задранной бутылки прозрачную отраву, кашляя, проливая на грудь, обжигая горло, трезвеющим сознанием отмечая, что это не виски, покрепче будет, и вкус непонятный, и бутыль без этикетки…
Сумасшедшее напряжение медленно-медленно таяло. Его все еще хлопали по плечам, восторженно орали в уши. Весь этот гомон вдруг перекрыла череда выстрелов – Мазур увидел, глядя над головами болельщиков, что это герцог, стоя посреди площадки, палит, опустошая в воздух обойму потертого «кольта».
Когда патроны кончились и настала тишина, «министр культуры» заорал:
– Итак, друзья мои, безоговорочно победил наш гость! Девица признается его законной и неотъемлемой собственностью! Играйте победу, герольды! Только где ж вас взять-то… Эй, пропустите даму, олухи, принцесса приветствует своего героя! Кто поближе, пните Желтопузика под зад, чтобы даме дорогу не загораживал!
Ольга кинулась Мазуру на шею, прижалась, пачкаясь сухой пылью и кровью.
Это откуда же кровь? Из носа, оказывается… Плевать, не опасно…
Он стоял, пошатываясь, уронив руки, все еще тяжело дыша, в голове снова туманилось, на сей раз – от свежего запаха ее тела, иного, незнакомого, от упругого тепла под тонким платьем. Ольга прижималась к нему так, словно вот-вот должен был грянуть конец света. В голове у Мазура не было ни особенных мыслей, ни чувств, а те, что имелись, сводились к простому, ликующему воплю: съели, с-суки? Я вам покажу, как хоронить империю, империя умирает, когда умирают ее последние солдаты, а они пока что живехоньки…
Если б еще сказать: «Моя!» Если бы… А она – ничья, своя, чужая…
– Мои поздравления, леди и сэр, – с прежним аристократическим выговором протянул герцог. – Я думаю, мэр ради такого случая вам выделит бесплатную воду для душа… а если вам вдруг придет в голову после столь блистательно подтвержденных прав друг на друга перевести отношения в иную плоскость – у нас отыщется самый настоящий падре, особо позвольте заметить, не лишенный сана, хоть и занятый в настоящее время не службой господу, а стяжанием опалов… Эй, где там падре, маргиналы? Где наш пастырь? Ведите его сюда, вдруг да понадобится…
Ольга, оторвавшись от Мазура, вдруг залепила герцогу такую оплеуху, что звон пошел на всю округу. Хотела добавить, но он, шутовски раскланявшись, успел бросить:
– Мисс, вы меня осчастливили на всю жизнь…
Ольга в самый последний момент задержала удар, отвернулась и, крепко ухватив Мазура за руку, повела его сквозь поспешно расступавшуюся толпу – шагала, гордо задрав подбородок, глядя перед собой. Отойдя немного, сообщила:
– Если бы он тебя вырубил, я бы за него взялась сама. В жизни не допустила бы, чтобы… Но я в тебя верила.
– Спасибо, – криво усмехнулся Мазур. Поискал взглядом Кацубу, но нигде не обнаружил.
– Хочешь пошлую фразу? Ты был великолепен.
– Я старался, – сказал он хмуро.
Почему-то сейчас Мазур начал испытывать нечто, весьма напоминавшее стыд и раскаяние – словно сделал что-то чертовски предосудительное, выставил себя на всеобщее осмеяние. Глупейшее ощущение, если разобраться, но оно присутствовало…
Окинув себя беглым взглядом, Ольга по неисповедимой женской логике вдруг сделала неожиданный вывод:
– Платье пропало. Первый раз надела… ну и наплевать!
…Когда раздался осторожный стук, больше напоминавший царапанье, Мазур взмыл с постели довольно браво, хотя местах в четырех по всему телу и ворохнулась остро вполне предсказуемая боль. Свет единственной лампочки был довольно тусклым – никто здесь не рассчитывал, что постояльцы будут портить глаза чтением или разбирать ноты. Бесшумно взведя курок, он подкрался к двери. До конца не верил здешним весельчакам, что с его стороны было вполне понятно и простительно. Кацуба до сих пор где-то болтался – навестил после ристалища, перекинулся парой слов, потом предупредил, что пойдет надолго «побродить» и исчез, Ольга же легла спать с пистолетом под подушкой.
В коридоре правда, стояла тишина, ну да кто их знает…
– Кто? – спросил он осторожно.
– Вызов на поединок, на граблях до первой крови…
Чертыхнувшись, он отодвинул хорошо смазанную щеколду. Небрежно его отодвинув, вошла Ольга, в коротком черном халатике, обдав облачком незнакомых духов, прошла к столику, водрузила на него большую черную бутылку вина, два толстых стаканчика, бросила буднично:
– Курок спусти. Вокруг тишина и покой… – вернулась к двери, задвинула щеколду, мимоходом, непринужденнейше, чмокнула его в щеку и по-хозяйски устроилась на узкой койке, подобрав ноги. Игнорируя распахнувшийся халатик, прищурилась:
– Будь здесь кто-нибудь из наших классиков прошлого века здешних, я имею в виду, не русских, – непременно, почесав в затылке гусиным пером, вывел бы что-то вроде: «Он смотрел на девушку и не верил своему счастью, в душе его мешались разнообразные чувства». А они у тебя, и правда, похоже, мешаются, твоя честная, открытая физиономия дипломата достойна кисти живописца… – Тихонько фыркнув, Ольга поманила его ладонью:
– Положи пистолет и иди ко мне.
Мазур медленно спустил курок, придерживая его большим пальцем, не глядя, положил оружие на столик, к стене. В висках жарко постукивала кровь, но он сдержался, сказал почти спокойно:
– Насчет платы речи не было, сеньорита…
– Следовало бы встать и закатить тебе хорошую оплеуху, – мечтательно сказала Ольга. – Но тебе, во-первых, и так уже досталось, а во-вторых, тупоумие мужчин общеизвестно… Нет смысла злиться. – Она развязала поясок и одним движением плеч освободилась от халатика. – Философия проста: мужчина непременно должен быть меня достоин. Ты, как я убедилась, достоин. Посему брось молоть чушь и иди сюда. Как писалось в какой-то старинной рукописи, я тебя хочу, а ты меня…
Мазур подошел, освобождаясь от скудной одежонки, голова была совершенно пустая. Ольга, уверенным движением притянув его голову, зашептала на ухо:
– Прости, невинности для тебя не сберегла. Откуда я могла знать, а?
Узкая армейская койка уже не казалась тесной. Из-за реки долетали пронзительные ночные звуки. Мазур вошел в нее, распростертую и покорную, словно первый раз в жизни, и она тут же перестала быть покорной, короткие стоны прорывались сквозь поцелуи, и в отдававшейся ему женщине не было ничего знакомого, того. Все связанные с ней переживания и нервотрепка нашли мгновенный выход в короткой судороге. Мазур смущенно замер – еще этого не хватало, так оскандалиться…
– Не переживай, – прошептала Ольга на ухо. – Подумаешь, беда какая, нашлось несчастье… – Она задышала чаще. – Сейчас все наладится, повернись…
Наладилось. Они любили друг друга остервенело, нежно, неспешно, яростно, тесная кровать словно нарочно была придумана для этих двух влажных тел, и в редкие минуты просветления Мазур видел, что запрокинутое лицо, прекрасное и дикое в гримасе откровенного наслаждения, ему незнакомо – как незнакомо знакомое вроде бы тело, все было чужим, новым – аромат кожи, запах волос, вкус потаенного, губы, ладони, стоны, шепот…
Ольга его опустошила до донышка, во всех смыслах и всяким манером, напоследок позволив то, чего никогда не делала та. Он прямо-таки колыхнулся в невесомости, когда все окончательно утихло, пожар погас и он обмяк, уронив лицо девушке на спину. Придя в себя, отодвинулся, и они улеглись в обнимку на койке, снова каким-то чудом ставшей чертовски узкой и тесной.
Мазур с неким непонятным страхом ждал ее первого слова.
– Я ведь другая? – спросила она тихо.
– Другая, – сказал он, ощутив столь же непонятное облегчение. – Совершенно другая…
Она не задала пошлейшего вопроса – кто лучше, а кто хуже? – она была умна… Вернулся страх, но теперь он был другого рода – Мазур запоздало, бессмысленно испугался, что мог сюда и не попасть, ничего этого не пережить.
Вот теперь он, согласно давно умершим здешним классикам, совершенно не мог разобраться в ощущениях и чувствах. Быть может, оттого, что для них и не было слов. Глупо думать, будто в человеческом языке есть слова для всех абсолютно движений души. Очень глупо. Одно он знал – что любит эту. Но, едва попытался что-то сказать, Ольга проворно прикрыла ему ладонью рот:
– А вот этого не нужно…
– Чего?
– Чует мое сердце, ты собираешься наговорить массу ужасных вещей. Что ты меня любишь, что любить готов, по старику Екклезиасту, «доколе не померкли солнце и свет и луна и звезды, и не нашли новые тучи вслед за дождем»… Не надо, милый. У тебя слишком прочно в голове – та. Может – пока, а может навсегда. А я – это я. И чтобы ты любил меня, то ли срок не пришел, то ли должно произойти нечто…
– Что?
– Откуда я знаю? – вздохнула Ольга, примостив голову у него на груди. – Я вообще не знаю, произойдет ли это нечто, я ведь не чья-то копия, мой кабальеро, я сама по себе, независимая, гордая и упрямая, у меня были мужчины, у меня есть цели в жизни, мы взрослые люди, в конце концов, а не возникли из ниоткуда… Знаешь что? Давай посмотрим, что будет утром. Как мы друг друга будем чувствовать. Может, что-то и определится наброском… Принеси вина, пожалуйста. У меня есть дерзкое желание – угомониться как можно позже, вот только не знаю, как ты к этому отнесешься, вымотанный гладиатор…
– Это заманчиво, – сказал Мазур, поцеловал ее и пошел к столу. – Буду следовать за вашими желаниями, сеньорита, доколе… как там?
– Доколе не померкли солнце и свет… Брат дедушки был аббатом. Представь себе, самым настоящим аббатом в монастыре Сан-Бартоло. И ревностным… Когда он гостил у нас, мог, да простит он мне такую вульгарность, заездить экзаменами на знание Библии. Правда, потом я вынуждена была признать, что книга Екклезиаста – и в самом деле произведение редкого гения. – Ольга поудобнее присела у стенки и, покачивая стаканом совершенно черного в сумраке вина, продекламировала:
– Наслаждайся жизнию с женою, которую любишь, во все дни суетной жизни твоей, и которую дал тебе Бог под солнцем на все суетные дни твои; потому что это – доля твоя в жизни и в трудах твоих, какими ты трудишься под солнцем… Если человек проживет и много лет, то пусть веселится он в продолжение всех их, и пусть помнит о днях темных, которых будет много: все, что будет, суета! – и серьезнее добавила:
– Да простит мне Пресвятая Дева, если это невольное богохульство, но я-то очень надеюсь, что нет…
Мазур, относивший себя «нерадивым верующим», в библейских текстах был не столь искушен, единственное, что он помнил наизусть, кажется, вовсе не принадлежало Екклезиасту: «Три вещи непостижимы для меня, и четырех я не понимаю: пути орла на небе, пути змея на скале, пути корабля среди моря и пути мужчины к девице». Маловато, чтобы включаться в беседу на библейские темы с двоюродной внучкой самого настоящего аббата…
– Вряд ли богохульство, – сказал он, подумав. – Коли уж в Библии есть Песня Песней…
– Вот кста-ати! – прищурилась Ольга. – Очень своевременная тема, мой кабальеро… «Возлюбленный мой протянул руку сквозь скважину, и внутренность моя взволновалась от него». Это намек, сеньор полковник, если вы не поняли.
– Понял, – сказал Мазур, чуть задыхаясь. – Полковники иногда бывают сообразительны…
Он залпом осушил свой стакан и пошел к кровати, навстречу дразнящей улыбке самой неожиданной в его жизни женщины. Там и дороги-то было – три шага, но сколько за это время успел передумать: что будет дальше, любит он или попросту тоскует по той, и, главное, как же теперь жить в постоянном страхе за нее… За эту.
Глава 13
ОНИ УХОДЯТ
И утром не произошло ничего, изменившего бы новые отношения. Все повторилось: естественно, просто, сонно и уже знакомо, после чего Ольга ускользнула, в полном соответствии с незнакомым ей, разумеется, шлягером то ли девочка, то ли видение, – пояснив, что даже в такой дыре, как эта, девушке из обще-ства, снабженной солидными рекомендательными письмами, следует самую малость заботиться о репутации, все все могут знать, но никто не должен ничего видеть… В чем и состоит, добавила она с ухмылкой, хваленая латиноамериканская мораль, ничем особенным не отличающаяся от всех других моралей.
Оставшись один, Мазур прошелся по комнате, чувствуя, как физиономия расплывается в глупой усмешке – синяки побаливали, правое ребро, третье снизу, зудело особенно пронзительно, но никаких переломов и трещин, определил он привычно, не было, а все происшедшее ночью и утром окрыляло настолько, что на боль следовало наплевать…
Должно быть, здешние обитатели, на три четверти иностранцы, давно переняли у местных обычай вставать с самыми ленивыми петухами – шел десятый час, но в поселке стояла тишина, и в отеле тоже, только слышно было, как шумит вода в «душе», куда ушла Ольга.
Кацуба вторгся без стука – попросту попробовал дверь и, обнаружив, что она незаперта, жизнерадостно ввалился. Присел у стола, без церемоний налил себе стаканчик вина, потянул ноздрями воздух:
– Хорошие духи. Итальянские. Дорогущие. Жаль, мон колонель, вы не видите свою физиономию – столь забавной смеси некоторого смущения и горделивости я уж давненько не зрел… Воздержусь от комментариев, дабы не задеть ваши чувства. Развлекайтесь, как хотите, лишь бы не вредило делу. Правда, мудрый старец Екклезиаст учил: «И нашел я, что горче смерти женщина, потому что она – сеть, в сердце ее – силки, руки ее – оковы; добрый пред Богом спасется от нее, а грешник уловлен будет ею».
– Ну, знаешь ли, у Екклезиаста есть и нечто весьма даже противоположное, – сказал Мазур с авторитетным видом, хотя не смог бы подробно процитировать услышанное от Ольги.
– Верно, – сказал Кацуба. – Однако там нет ничего, противоречащего другой мудрости: «Все, что может рука твоя делать, по силам делай; потому что в могиле, куда ты пойдешь, нет ни работы, ни размышления, ни знания, ни мудрости».
– Навострился, – беззлобно проворчал Мазур. – Хоть в богословы записывай.
– Насчет богословов не знаю, – серьезно сказал Кацуба, – но пару лет назад бродил я по здешним южным департаментам в личине шизанутого проповедника – попадаются такие в глубинке – и была ситуация, когда знание Библии не просто выручило, жизнь спасло… Оденься-ка в темпе. Я понимаю, мыслями ты еще в объятиях Беатриче, но дела повернулись так, что срочно нужно поработать… Пока все спят, мало ли…
Мазур прыгнул в штаны, быстренько зашнуровал ботинки. Потянулся за кобурой, но Кацуба остановил:
– Нет нужды. Нам пройти-то три шага…
Он вышел первым, прислушался – тишина, только вода шумит в душевой,наискосок пересек узкий коридор и отпер дверь номера кошачьего антиквара.
Хозяин именно там и находился – связанный по рукам и ногам со всем умелым старанием, с надежным кляпом во рту. Судя по доступной для обозрения части лица, настроение у Фредди было прескверное, как у любого на его месте.
Не задавая вопросов, Мазур присел в углу.
Кацуба тихо сказал:
– Я тебе не буду подробно объяснять все, с самого начала. Слишком долго. Короче говоря, в определенный момент стали зарождаться подозрения. Подозрения со временем перешли в уверенность, не осталось недомолвок, пришлось срочно принимать меры… Гляди. Это в ящике было, там двойное дно, сверху кошки, а в тайнике – очередной изыск Силиконовой долины…
Осмотрев черный предмет размером с книгу, с кнопками, парой маленьких дисплеев и черной шишечкой выдвижной антенны, Мазур с пониманием кивнул:
– Рация, а?
– Скорее радиотелефон, – кивнул Кацуба. – Спутниковый, отличный. Я с собой не стал волочь много шпионских штучек – мало ли что, не стоит зря рисковать, – но парочку полезных приспособлений прихватил. Вчера подсадил ему микрофон и вдоволь послушал, как он связывается с начальством, докладывает о нашем прибытии, просит дальнейших инструкций – причем, заметь, на довольно чистом и грамотном английском, без этого плебейского косноязычия, которое несколько дней демонстрировал… Увы, не было возможности слушать ответы вот этот кругляшок к уху прикладывается, а микрофон встроенный… Как он совал баксы Бедуину, я видел своими глазами, и отрубите мне голову, но речь определенно шла о том, чтобы тебе что-нибудь сломать…
– То-то он мне так упорно целил по ключицам… – сказал Мазур.
– Вот именно. Какой из тебя подводный пловец со сломанной ключицей, вывихом или сотрясением мозга? Тебе объяснять, кому это больше всего нужно, или сам догадаешься?
– Сам, – угрюмо кивнул Мазур.
– Такие дела, – Кацуба извлек из внутреннего кармана пятнистой куртки «вальтер» с глушителем, подошел к пленнику и выдернул у него изо рта кляп.Теперь можно поговорить.
– А он…
– Успокойся. Не будет он орать. Он профессионал, вроде нас с тобой, а с таким всегда приятнее иметь дело. Сам видишь, не орет благим матом, не ссылается на цепь роковых совпадений, не пробует себя выдать, скажем, за посланца ревнивого обожателя Ольги, который пустил за ней частного сыщика… Правильный клиент, уважаю. Такого и прихлопнуть приятно – а то до сих пор такая шпана лезла на мушку…
Мазур видел, как лоб Фредди мгновенно покрылся крупными каплями пота.
Кацуба с циничной ухмылочкой поинтересовался:
– Друг мой, а почему бы вам не заявить нечто вроде: «Не дурите, парни!» А?
– Вряд ли это имеет смысл, – сказал Фредди. – Лично вас такая реплика остановила бы? Не думаю…
– Профессионал, – не без уважения сказал Кацуба. – Толковый, рациональный. Ведет себя достойно, хотя еще не понял, будем мы его кончать или нет…
– Простите, а зачем? – улыбочка у Фредди была все же кривой, вымученной, что в его ситуации вполне понятно и даже простительно. – Вы же не любители. В разведке убийство – всегда крайняя мера. Я пока не вижу причин, по которым ее следовало бы ко мне применить. В конце концов, на ваши жизни никто не посягал. Вам могли и нанести определенный вред, согласен, но убивать вас никто не собирается. Не столько из гуманности, сколько из упомянутого вами же рационализма. Два убитых дипломата – перебор… Можно, конечно, залегендировать правдоподобную ситуацию – скажем, вы передавали герилье оружие и инструкции, погибли в случайной перестрелке, – но это требует времени, сил, серьезной работы… Гораздо проще вам воспрепятствовать, не более того…
– Как в поезде?
– Не забудьте, я сам был в том поезде…
– Это же не ответ.
– Да поймите вы! – воскликнул Фредди. – Я не резидент, я всего лишь «пилигрим». Вжился в определенный образ, отработал определенный маршрут, на котором примелькался и стал своим. Сделал задел на будущее, в рамках рутинного освоения конкретного района. При необходимости «пилигримов» активизируют. Вот и все. Мне приказали сесть вам на хвост – я сел. Если бы приказали вас убрать – простите, выполнил бы приказ. Но такого приказа не было.
– Все равно, – сказал Кацуба. – Кое-что может знать и скромняга «пилигрим»…
– Да ничего я не знаю! И не тычьте вы в меня глушителем! Вы ведь еще в начале маршрута, ничего, собственно, не успели сделать, вам идти и идти… Стоит ли вешать на шею такой труп? Мало ли как может обернуться… Учтите, я не знаю, подстраховывают меня в данный момент или нет, дублируют или нет. Рядом может оказаться кто-то еще, которого я не знаю, – и причинить вам массу хлопот. Дипломатов, конечно, никто не арестует за убийство, но начнется бюрократическая волынка, пойдет огласка…
– Переводя на человеческий язык – клиент хочет жить, – сказал Кацуба.
– Вполне естественное желание, не находите? – огрызнулся пленник.
– Нахожу, – задумчиво ответил Кацуба. – Вполне понимаю. Ну, а вы, в свою очередь, должны понимать: нам необходимо выкачать из вас все, что возможно. Коли уж выдалась такая оказия… Вполне естественное желание, не находите? – передразнил он. – Так вот, все зависит от того, милейший, насколько глубока в вас вера в жизнь загробную. Если вы верующий, без дураков – можете и не особенно испугаться, надеясь, что, погибнув от руки лютого врага, воссядете на облаке с арфою… А вот если вы агностик и прекрасно понимаете, что вместе с жизнью теряете все это качественно иной расклад… – Кацуба всмотрелся и удовлетворенно хмыкнул:
– Я ведь тоже профессионал, как вы изволили подметить. И все сильнее убеждаюсь, что имею дело с агностиком… Не правда ли? Вы теряете все. Ну, внесут ваше имечко на мемориальную доску, наградят медалькой… вы-то этого не увидите с небес, поскольку не верите в существование таковых… Короче. У меня мало времени, я ведь, повторяю, не слышал, что вам отвечали… Вы упомянули о нашем маршруте. Это любопытно… Что конкретно знаете?
– Вы идете к Ирупане. К озерам каскада Чукумано. Там вы что-то должны достать из воды. Не представляю, что. Не мое дело. Я знаю лишь, что вы, – он мотнул головой в сторону Мазура, – как раз аквалангист. Моя задача в первую очередь в том и состояла, чтобы создать подходящую ситуацию, в которой вы… гм… особо не пострадаете, но не сможете пойти в воду. Когда заварилась каша с поединком, я, вы правы, и в самом деле увидел подходящий случай… Простите, это моя работа. Лично против вас я ничего не имею.
– Валяйте дальше, – распорядился Кацуба.
– А какие у меня гарантии?
– Господи боже мой, – досадливо поморщился Кацуба. – Ну какие в этой ситуации могут быть гарантии? Прикажете выдать вам письменное обязательство не убивать? Гарантия одна – мы тут все профессионалы. Можно подумать, у вас есть выбор…
– М-да, – с чувством сказал Фредди. – Нет выбора.
– Тогда валяйте. Поезд – ваша работа?
– Моя. Я представления не имел, кто займется поездом и как он это провернет. Получил инструкции, передал приказ, а там уж они решали и разрабатывали самостоятельно. Герилья чьей только агентурой не профильтрована…
– А пароход?
– Вот тут уж я ни при чем, – сказал Фредди. – Честное слово. Нас всех просто-напросто угораздило влететь в чужую игру. Они везли партию оружия для своих… я предполагаю, узнав о вас, решили выдать ящики за дипломатический груз, а заодно прихватить вас как заложников. Мы, располагай своей агентурой на пароходе, проделали бы все изящнее и проще, согласитесь, чересчур громоздкая была бы операция – в бешеном темпе искать партию оружия, грузить ее на тот же пароход… Честное слово…
– Да верю я, – поморщился Кацуба. – С пароходом – чистая самодеятельность герильи, это азбука… С кем связывались? Кто такой этот «Гаучо» и где он находится?
– Не знаю, – сказал Фредди. – С нынешней техникой такие вещи определить трудно. Может, он в Барралоче. А может, сидит в Лэнгли, скотина, чашка кофе под локтем, подстриженные газоны за окном… только не говорите, что у вас нет таких кабинетных крыс…
– Что он вам велел?
– Ждать дальнейших указаний. Согласитесь, ситуация внештатная, никто не предполагал, что на «Хиггинсе» закрутится такая карусель, все мы окажемся в сельве, а потом здесь, вы ведь сюда вообще не должны были попасть – пароход остановился бы на четверть часа, и все, вряд ли вы стали бы сходить на берег…
– Ну, а не случись карусели на «Хиггинсе»? Фредди, не дурите, вы уже отлично разговорились…
– Авенида дель Плата, восемьдесят семь, квартира восемь. Сеньор Моралес. Нет никакого пароля, «Гаучо» заверил, что он знает меня в лицо… Может быть, я его тоже – но, разумеется, не как Моралеса…
– Группа уже вышла? – вдруг резко прервал Кацуба. – Вышла к Чукумано? Нет? Только не виляйте, Фредди, хорошо начали, хорошо продолжали, пора и заканчивать не менее дельно… Это же азбука – послать в этой ситуации свою группу…
– Не знаю. Я имею в виду, не знаю, вышла или нет. Собственно, мне нет нужды знать такие вещи… Зачем?
Оставшись один, Мазур прошелся по комнате, чувствуя, как физиономия расплывается в глупой усмешке – синяки побаливали, правое ребро, третье снизу, зудело особенно пронзительно, но никаких переломов и трещин, определил он привычно, не было, а все происшедшее ночью и утром окрыляло настолько, что на боль следовало наплевать…
Должно быть, здешние обитатели, на три четверти иностранцы, давно переняли у местных обычай вставать с самыми ленивыми петухами – шел десятый час, но в поселке стояла тишина, и в отеле тоже, только слышно было, как шумит вода в «душе», куда ушла Ольга.
Кацуба вторгся без стука – попросту попробовал дверь и, обнаружив, что она незаперта, жизнерадостно ввалился. Присел у стола, без церемоний налил себе стаканчик вина, потянул ноздрями воздух:
– Хорошие духи. Итальянские. Дорогущие. Жаль, мон колонель, вы не видите свою физиономию – столь забавной смеси некоторого смущения и горделивости я уж давненько не зрел… Воздержусь от комментариев, дабы не задеть ваши чувства. Развлекайтесь, как хотите, лишь бы не вредило делу. Правда, мудрый старец Екклезиаст учил: «И нашел я, что горче смерти женщина, потому что она – сеть, в сердце ее – силки, руки ее – оковы; добрый пред Богом спасется от нее, а грешник уловлен будет ею».
– Ну, знаешь ли, у Екклезиаста есть и нечто весьма даже противоположное, – сказал Мазур с авторитетным видом, хотя не смог бы подробно процитировать услышанное от Ольги.
– Верно, – сказал Кацуба. – Однако там нет ничего, противоречащего другой мудрости: «Все, что может рука твоя делать, по силам делай; потому что в могиле, куда ты пойдешь, нет ни работы, ни размышления, ни знания, ни мудрости».
– Навострился, – беззлобно проворчал Мазур. – Хоть в богословы записывай.
– Насчет богословов не знаю, – серьезно сказал Кацуба, – но пару лет назад бродил я по здешним южным департаментам в личине шизанутого проповедника – попадаются такие в глубинке – и была ситуация, когда знание Библии не просто выручило, жизнь спасло… Оденься-ка в темпе. Я понимаю, мыслями ты еще в объятиях Беатриче, но дела повернулись так, что срочно нужно поработать… Пока все спят, мало ли…
Мазур прыгнул в штаны, быстренько зашнуровал ботинки. Потянулся за кобурой, но Кацуба остановил:
– Нет нужды. Нам пройти-то три шага…
Он вышел первым, прислушался – тишина, только вода шумит в душевой,наискосок пересек узкий коридор и отпер дверь номера кошачьего антиквара.
Хозяин именно там и находился – связанный по рукам и ногам со всем умелым старанием, с надежным кляпом во рту. Судя по доступной для обозрения части лица, настроение у Фредди было прескверное, как у любого на его месте.
Не задавая вопросов, Мазур присел в углу.
Кацуба тихо сказал:
– Я тебе не буду подробно объяснять все, с самого начала. Слишком долго. Короче говоря, в определенный момент стали зарождаться подозрения. Подозрения со временем перешли в уверенность, не осталось недомолвок, пришлось срочно принимать меры… Гляди. Это в ящике было, там двойное дно, сверху кошки, а в тайнике – очередной изыск Силиконовой долины…
Осмотрев черный предмет размером с книгу, с кнопками, парой маленьких дисплеев и черной шишечкой выдвижной антенны, Мазур с пониманием кивнул:
– Рация, а?
– Скорее радиотелефон, – кивнул Кацуба. – Спутниковый, отличный. Я с собой не стал волочь много шпионских штучек – мало ли что, не стоит зря рисковать, – но парочку полезных приспособлений прихватил. Вчера подсадил ему микрофон и вдоволь послушал, как он связывается с начальством, докладывает о нашем прибытии, просит дальнейших инструкций – причем, заметь, на довольно чистом и грамотном английском, без этого плебейского косноязычия, которое несколько дней демонстрировал… Увы, не было возможности слушать ответы вот этот кругляшок к уху прикладывается, а микрофон встроенный… Как он совал баксы Бедуину, я видел своими глазами, и отрубите мне голову, но речь определенно шла о том, чтобы тебе что-нибудь сломать…
– То-то он мне так упорно целил по ключицам… – сказал Мазур.
– Вот именно. Какой из тебя подводный пловец со сломанной ключицей, вывихом или сотрясением мозга? Тебе объяснять, кому это больше всего нужно, или сам догадаешься?
– Сам, – угрюмо кивнул Мазур.
– Такие дела, – Кацуба извлек из внутреннего кармана пятнистой куртки «вальтер» с глушителем, подошел к пленнику и выдернул у него изо рта кляп.Теперь можно поговорить.
– А он…
– Успокойся. Не будет он орать. Он профессионал, вроде нас с тобой, а с таким всегда приятнее иметь дело. Сам видишь, не орет благим матом, не ссылается на цепь роковых совпадений, не пробует себя выдать, скажем, за посланца ревнивого обожателя Ольги, который пустил за ней частного сыщика… Правильный клиент, уважаю. Такого и прихлопнуть приятно – а то до сих пор такая шпана лезла на мушку…
Мазур видел, как лоб Фредди мгновенно покрылся крупными каплями пота.
Кацуба с циничной ухмылочкой поинтересовался:
– Друг мой, а почему бы вам не заявить нечто вроде: «Не дурите, парни!» А?
– Вряд ли это имеет смысл, – сказал Фредди. – Лично вас такая реплика остановила бы? Не думаю…
– Профессионал, – не без уважения сказал Кацуба. – Толковый, рациональный. Ведет себя достойно, хотя еще не понял, будем мы его кончать или нет…
– Простите, а зачем? – улыбочка у Фредди была все же кривой, вымученной, что в его ситуации вполне понятно и даже простительно. – Вы же не любители. В разведке убийство – всегда крайняя мера. Я пока не вижу причин, по которым ее следовало бы ко мне применить. В конце концов, на ваши жизни никто не посягал. Вам могли и нанести определенный вред, согласен, но убивать вас никто не собирается. Не столько из гуманности, сколько из упомянутого вами же рационализма. Два убитых дипломата – перебор… Можно, конечно, залегендировать правдоподобную ситуацию – скажем, вы передавали герилье оружие и инструкции, погибли в случайной перестрелке, – но это требует времени, сил, серьезной работы… Гораздо проще вам воспрепятствовать, не более того…
– Как в поезде?
– Не забудьте, я сам был в том поезде…
– Это же не ответ.
– Да поймите вы! – воскликнул Фредди. – Я не резидент, я всего лишь «пилигрим». Вжился в определенный образ, отработал определенный маршрут, на котором примелькался и стал своим. Сделал задел на будущее, в рамках рутинного освоения конкретного района. При необходимости «пилигримов» активизируют. Вот и все. Мне приказали сесть вам на хвост – я сел. Если бы приказали вас убрать – простите, выполнил бы приказ. Но такого приказа не было.
– Все равно, – сказал Кацуба. – Кое-что может знать и скромняга «пилигрим»…
– Да ничего я не знаю! И не тычьте вы в меня глушителем! Вы ведь еще в начале маршрута, ничего, собственно, не успели сделать, вам идти и идти… Стоит ли вешать на шею такой труп? Мало ли как может обернуться… Учтите, я не знаю, подстраховывают меня в данный момент или нет, дублируют или нет. Рядом может оказаться кто-то еще, которого я не знаю, – и причинить вам массу хлопот. Дипломатов, конечно, никто не арестует за убийство, но начнется бюрократическая волынка, пойдет огласка…
– Переводя на человеческий язык – клиент хочет жить, – сказал Кацуба.
– Вполне естественное желание, не находите? – огрызнулся пленник.
– Нахожу, – задумчиво ответил Кацуба. – Вполне понимаю. Ну, а вы, в свою очередь, должны понимать: нам необходимо выкачать из вас все, что возможно. Коли уж выдалась такая оказия… Вполне естественное желание, не находите? – передразнил он. – Так вот, все зависит от того, милейший, насколько глубока в вас вера в жизнь загробную. Если вы верующий, без дураков – можете и не особенно испугаться, надеясь, что, погибнув от руки лютого врага, воссядете на облаке с арфою… А вот если вы агностик и прекрасно понимаете, что вместе с жизнью теряете все это качественно иной расклад… – Кацуба всмотрелся и удовлетворенно хмыкнул:
– Я ведь тоже профессионал, как вы изволили подметить. И все сильнее убеждаюсь, что имею дело с агностиком… Не правда ли? Вы теряете все. Ну, внесут ваше имечко на мемориальную доску, наградят медалькой… вы-то этого не увидите с небес, поскольку не верите в существование таковых… Короче. У меня мало времени, я ведь, повторяю, не слышал, что вам отвечали… Вы упомянули о нашем маршруте. Это любопытно… Что конкретно знаете?
– Вы идете к Ирупане. К озерам каскада Чукумано. Там вы что-то должны достать из воды. Не представляю, что. Не мое дело. Я знаю лишь, что вы, – он мотнул головой в сторону Мазура, – как раз аквалангист. Моя задача в первую очередь в том и состояла, чтобы создать подходящую ситуацию, в которой вы… гм… особо не пострадаете, но не сможете пойти в воду. Когда заварилась каша с поединком, я, вы правы, и в самом деле увидел подходящий случай… Простите, это моя работа. Лично против вас я ничего не имею.
– Валяйте дальше, – распорядился Кацуба.
– А какие у меня гарантии?
– Господи боже мой, – досадливо поморщился Кацуба. – Ну какие в этой ситуации могут быть гарантии? Прикажете выдать вам письменное обязательство не убивать? Гарантия одна – мы тут все профессионалы. Можно подумать, у вас есть выбор…
– М-да, – с чувством сказал Фредди. – Нет выбора.
– Тогда валяйте. Поезд – ваша работа?
– Моя. Я представления не имел, кто займется поездом и как он это провернет. Получил инструкции, передал приказ, а там уж они решали и разрабатывали самостоятельно. Герилья чьей только агентурой не профильтрована…
– А пароход?
– Вот тут уж я ни при чем, – сказал Фредди. – Честное слово. Нас всех просто-напросто угораздило влететь в чужую игру. Они везли партию оружия для своих… я предполагаю, узнав о вас, решили выдать ящики за дипломатический груз, а заодно прихватить вас как заложников. Мы, располагай своей агентурой на пароходе, проделали бы все изящнее и проще, согласитесь, чересчур громоздкая была бы операция – в бешеном темпе искать партию оружия, грузить ее на тот же пароход… Честное слово…
– Да верю я, – поморщился Кацуба. – С пароходом – чистая самодеятельность герильи, это азбука… С кем связывались? Кто такой этот «Гаучо» и где он находится?
– Не знаю, – сказал Фредди. – С нынешней техникой такие вещи определить трудно. Может, он в Барралоче. А может, сидит в Лэнгли, скотина, чашка кофе под локтем, подстриженные газоны за окном… только не говорите, что у вас нет таких кабинетных крыс…
– Что он вам велел?
– Ждать дальнейших указаний. Согласитесь, ситуация внештатная, никто не предполагал, что на «Хиггинсе» закрутится такая карусель, все мы окажемся в сельве, а потом здесь, вы ведь сюда вообще не должны были попасть – пароход остановился бы на четверть часа, и все, вряд ли вы стали бы сходить на берег…
– Ну, а не случись карусели на «Хиггинсе»? Фредди, не дурите, вы уже отлично разговорились…
– Авенида дель Плата, восемьдесят семь, квартира восемь. Сеньор Моралес. Нет никакого пароля, «Гаучо» заверил, что он знает меня в лицо… Может быть, я его тоже – но, разумеется, не как Моралеса…
– Группа уже вышла? – вдруг резко прервал Кацуба. – Вышла к Чукумано? Нет? Только не виляйте, Фредди, хорошо начали, хорошо продолжали, пора и заканчивать не менее дельно… Это же азбука – послать в этой ситуации свою группу…
– Не знаю. Я имею в виду, не знаю, вышла или нет. Собственно, мне нет нужды знать такие вещи… Зачем?