Страница:
Вечерело, тени внизу стали гораздо длиннее, темнее, гуще, стрелка указателя горючего все откровеннее льнула к нулевой отметке, как шлюха к денежному клиенту. Мазур прекрасно помнил, как молниеносно заходит здесь солнце…
– Ну вот что, – сказал он, ни на кого не глядя. – Пора что-то делать. В темноте я тут не летун…
– Пора, – безразличным тоном сказала Ольга, давая понять, что перечить командору пробега не осмеливается, однако самое время искать какой-то выход…
– Идей, откровенно говоря, мало, – сказал Мазур. – Либо сажусь в первой же попавшейся деревне, какая только встретится за… – он покосился на стрелку и горящую рядом с ней алую лампочку, – за следующие пять минут, либо выбираем подходящую прогалину и садимся в глуши. Плюнем на все сложности, свяжемся по радио с Барралоче, вернемся, наймем еще один самолет… Думаю, с нашими бумагами, при теплых отношениях с сеньором бригадным комиссаром, за решетку не упрячут, поверят, что все именно так и было, как мы… Ага! Везет дуракам…
Он заложил вираж, и самолетик завалился вправо. Сбросив скорость, снизившись метров до трехсот, Мазур принялся описывать широкие круги вокруг деревни. Снизился еще метров на сто. Окруженные невысокими валиками геометрически четкие участки земли, стоявшие россыпью домики, невысокая церковь, путаница тропинок, табунок каких-то животных, испуганно кинувшихся в сторону… Небольшая толпа на окраине…
– Садимся, – решительно сказал Мазур. – Держитесь за воздух…
И повел самолетик вниз, прошел над широкой прогалиной, вроде бы подходящей, развернулся, выпустил закрылки, сжал штурвал. Серо-коричневая земля приближалась с неприятной быстротой, справа, вздымая пыль, шарахнулся табунок тех самых высоких, бесхвостых животных, мелькнули невысокие стожки, чахлый плетень, касание, легонький удар, зубы так и лязгнули…
Со всех сторон поднялась густая легчайшая пыль, Мазур, уже ничего не видя вокруг, выключил моторы и дал тормоза, ощущая собственной задницей, как швыряет самолетик на рытвинах и буграх.
Потом все кончилось, очень быстро осела пыль. Отдуваясь, Мазур расстегнул ремень, окинул спутников беглым взглядом и с радостью убедился, что никто даже язык не прикусил. Огляделся.
Справа протянулось кладбище, где меж густых пучков жесткой травы стояли странные сооруженьица – глинобитные надгробия чуть ли не в рост человека, похожие на буханку хлеба, косо срезанную с обеих сторон на высоте примерно половины. Венчавшие их четырехконечные католические кресты кое-где покосились.
Слева – крохотные поля, обнесенные невысокими каменными стенками. У ближайшей оградки стояло, сбившись в кучу, десятка два высоких, стройных лам – они настороженно таращились на свалившийся с неба странный предмет, стригли ушами, украшенными яркими красно-желтыми кисточками. Видно было, что готовы рвануть подальше при первом подозрительном звуке или движении. Дальше, за полями, раскинулась деревня.
– Предусмотрительный ты человек, – проворчал Кацуба. – Прямо к самому кладбищу подрулил, чтобы в случае чего не было лишних хлопот, и нести нас было совсем даже недалеко…
Мазур промолчал, прикрыв глаза и облегченно вздыхая, зато Ольга не вытерпела:
– А некоторым лучше бы помолчать, легко с пассажирского места наводить критику…
– Да это я от радости язвлю, – сказал Кацуба. – Коммодор – великий человек, я это всегда подозревал, а теперь знаю точно… Ну что, пойдем в деревню? Надеюсь, здесь скальпов не снимают и к столбу пыток не привязывают?
– Какие скальпы? – возмутилась Ольга. – Несчастные люди, бедняки, перебиваются кое-как…
– Олечка, у вас что-то определенно случилось с чувством юмора, – сокрушенно сообщил Кацуба.
– Устала, – отрезала она. – Не каждый день к столу привязывают и собираются тянуть жилы… Пойдемте. Для старосты такой вот деревеньки мы, с нашими авторитетными столичными бумагами, будем выглядеть прямо-таки высшими существами…
– А герильеро здесь водятся? – серьезно спросил Мазур.
– Вполне возможно, – столь же серьезно сказала она. – Куда только ни забредают, так что возьмите автоматы и распакуйте мой «гаранд»…
Чем ближе они подходили к деревне, тем сильнее убеждались, что там происходит нечто неладное. Конечно, не стоит мерить чужой провинциальный быт на свой аршин, но долетавшие с окраины возбужденные крики что-то не походили ни на общую пьянку после успешного сбора урожая, ни на неизвестный народный обряд…
Предосторожности ради решили приблизиться к орущей толпе с тыла – в глуши, пояснила Ольга, как нельзя лучше проходят самые дешевые эффекты вроде неожиданного появления. Они должны быть чем-то весьма увлечены, раз не отвлеклись даже на прибытие самолета, – штуки в здешних местах, конечно же, редкой и предельно экзотической, вроде спускаемого аппарата космического корабля…
Сделали небольшой крюк, шагая меж домов. Попадались особо престижные по здешним меркам строения из адобес – необожженного кирпича, – крытые неоцинкованной жестью, а парочка даже набившей оскомину рифленкой. Но большинство – простые лачуги, слепленные из глины пополам с сухой травой. Правда, чуть ли не над каждой торчала телеантенна-тарелка.
Очень похоже, хваленая индейская невозмутимость – а уже ясно, что деревня индейская, – была присуща лишь куперовским героям. Здешние «индиос» вопили и махали руками, словно бразильские футбольные болельщики или отечественные пьющие люди, ломившиеся в магазин в ужасные времена полусухого закона. Женщин почти не было, в основном мужчины в ворсистых штанах по колено, войлочных шляпах, с красными и синими пончо через плечо (попадались, правда, индивидуумы, экипированные с дешевым городским шиком – джинсы при домотканой рубашке, костюм из магазина готового платья, но с пиджаком, надетым на голое тело).
Средоточием шума была хижина с одним-единственным окном и дверным проемом без двери. Вот сидевший на глиняном порожке человек как раз и был воплощением классической невозмутимости героев Купера: зажав меж колен высокое дряхлое ружьецо, он курил дешевую черную сигару, время от времени похлопывая левой рукой но рукояти всаженного в землю мачете. Орущая толпа особенно не напирала, держа некое, словно бы строго оговоренное расстояние. Время от времени кто-то выскакивал вперед, но тут же, пару раз взмахнув кулаком, нырял назад, в плотно сбитую толпу односельчан. Чуть в стороне помещался старик в черной рясе, с тусклым крестом на груди, порой он пытался, такое впечатление, навести порядок, но его почти не слушали.
Кацуба вразвалочку двинулся прямо на толпу, мурлыкая:
Эффект получился поразительный – толпа вмиг шарахнулась, распадаясь надвое так, словно на нее пер танк. Моментально настала томительная тишина.
Сидевший продолжал невозмутимо пускать вонючий дым.
Решив ковать железо, пока горячо, Ольга шагнула вперед и, перебросив пистолет в левую руку, правой помахала пресловутым сальвокондукто – даже после всех свертываний-разворачиваний и пребывания в кармане бумага с печатями выглядела внушительно. Мазур зорко поглядывал, не решит ли кто-нибудь повести себя некорректно. Священник подошел к Ольге, она, к некоторому удивлению Мазура, присела, согнув правое колено – а, это и называется подойти под благословение, – выпрямилась и громко бросила в пространство несколько фраз с неподражаемой барственной интонацией, в ее устах вовсе не казавшейся актерством. К ней опасливо подошел толстый индеец – тот самый, в городском пиджаке на голое тело, с увесистым серебряным крестом на груди. Кто-то из толпы попытался было вклиниться со своими объяснениями, но теперь уже индеец рявкнул на него так, что сразу стало ясно: он и есть местная власть. Как это у них называется? Ага, сеньор алькальд.
Священник и алькальд что-то возбужденно объясняли Ольге. Она слушала, спрятав пистолет и страшную городскую бумагу. Народ безмолвствовал в полном соответствии со строками пушкинской трагедии. Сидевший докурил сигару и отшвырнул дымящийся бычок, едва не угодив на чью-то босую ступню. Хозяин ступни молча шарахнулся, его подтолкнули локтем, призывая к тишине и спокойствию.
– Н-да, Шекспир в мягком бумажном переплете… – покрутил головой Кацуба. – В таких местах иногда самые натуральные шекспировские страсти случаются, дело-то не в декорациях, а в бурлении и накале эмоций…
– Да что такое? – жадно спросил Мазур.
– Чудище с зелеными глазами, сиречь ревность. Вон тот обормот, на которого они все напирают, – местный охотник. Надо полагать, особенной любовью односельчан не пользуется, как оно и бывает на всех широтах: они все нищие, но прикованы к своим клочкам земли, охотник ничуть не богаче, но как бы свободнее – шляется себе по лесам целыми днями, пока другие в поле горбатятся… Вон как вызверились… Другому бы, глядишь, с рук и сошло…
– Что сошло? Да объясни ты!
Кацуба повесил автомат на плечо, почесал в затылке:
– Говорю тебе – Шекспир. К женушке повадился какой-то хваткий парень… я не понял, кто такой, какое-то местное слово… ага, ясно, нечто вроде караванщика, караваны лам на базар гоняет, а это, по здешним меркам, фигура – и денежки в кармане звенят, и городское обхождение знает… Короче, вернулся охотничек раньше срока и застукал парочку «ин флагранте»[38]. Кавалер успел рвануть в неизвестность, не утруждая себя надеванием порток, а вот неверная женушка доигралась… Мачете видишь? Все в пятнах?
– Он ее, что…
– Ага. Рубанул пару раз – и ни печали тебе, ни воздыхания… А местные, да будет тебе известно, гомонят отнюдь не из ярого законопочитания. Мотивы тут сугубо житейские: полиция наедет, следствие будет вести, пока всех кур не слопает и все вино не выжрет, да вдобавок у покойницы в соседнем селении – весьма богатая по здешним меркам и влиятельная родова, с них станется нагрянуть в гости с ружьями и бензинчиком… Бывали, говорят, прецеденты, деревни в таких случаях дотла выгорают. Закон в этих местах – понятие относительное… Погоди!
Он подошел к троице и вступил в разговор. Мазур остался в одиночестве, торчал с автоматом на плече, как болван, посреди пыльной улочки. Две худые собаки, подойдя совсем близко, с любопытством к нему принюхивались. Толпа кидала искоса боязливо-любопытные взгляды. В первом ряду Мазур заметил молодую индеанку, которая в городском платье и с хорошей косметикой смотрелась бы не хуже иных манекенщиц, и подумал, что ревность и прочие страсти здесь выглядят, в общем, столь же естественными, как и в более цивилизованных местах. Где красота, там и все сопутствующее…
Кацуба вдруг подошел к сидевшему на крыльце – тот, не меняясь в лице, что-то коротко сказал в ответ на вопрос и подвинулся, – а толстый алькальд, надсаживаясь, принялся орать на односельчан. Те, поворчав немного, принялись понуро расходиться, кое-кто с любопытством оглядывался. Вслед за ними, повинуясь решительному Ольгиному жесту, поплелся и сам алькальд, что-то ворча под нос. Проходя мимо Мазура, почтительно раскланялся – и украдкой поддал кулаком индейской красавице, через плечо пославшей Мазуру совершенно недвусмысленный взгляд.
Потом подошел священник, лицо у него было крайне усталое, печальное. Не зная, как себя держать, Мазур коротко поклонился.
– Меня зовут отец Гальвес, – сказал старик. – Сеньорита спрашивала про герильеро – их здесь нет, не беспокойтесь. Давненько не бывало – разве что прежние, еще при Доне Астольфо… Не скажу, что ваше предложение мне по душе, но, может быть, так и лучше… Проведя столько лет в глуши, начинаешь на многое смотреть иначе…
Ничего не понимая, Мазур на всякий случай кивал с умным видом. Старик печально улыбнулся:
– Когда я был молодым, все казалось простым, ясным и заранее разложенным по полочкам. И только с годами начинаешь понимать, что иногда высшая мудрость – в том, чтобы не быть судьей, как Спаситель и учил… – Он поднял руку и осенил Мазура крестным знамением. – Думаю, до утра ничего такого не случится, но с рассветом все же постарайтесь уехать побыстрее… Если не погнушаетесь скромным гостеприимством – милости прошу на ужин…
Кивнул и пошел прочь, подметая подолом рясы сухую серо-коричневую землю. Так ничего и не поняв, Мазур направился к хижине, спросил издали:
– Объяснит мне кто-нибудь, до чего вы тут договорились?
– Все очень удачно складывается, – сказала Ольга. – У него, – она показала на невозмутимого охотника, отрешенно беседовавшего с Кацубой, – есть лодка, дряхленькая, но с мотором. До Чукумано, если водой, – километров восемьдесят, ты не так уж и заблудился, просто забрал в сторону… На рассвете отплываем. Он согласен быть проводником – за ружье. Ну, сам понимаешь, ружье с запасом патронов ему скоро понадобится, собирается уходить в лес, к барбарос, потому что иначе либо полиция его прихватит, либо родственники жены, что гораздо вероятнее, отправят к праотцам без всякой лишней экзотики вроде столба пыток или снятия скальпа…
– И что, удастся ему спрятаться? – с любопытством спросил Мазур.
– Наверняка. Сбежавший любовничек не из той деревни, где живут родственники жены, так что, пока там узнают, он уже будет далеко. В лесах кого только нет…
– Погоди, – сказал Мазур, понизив голос. – Она, значит, там? – Он кивнул на дверной проем.
– Где же ей быть? Хоронить неверную супругу он отказался категорически, завтра старухи займутся… Алькальду я сказала, что мы из полиции и сами его увезем в город. По-моему, он не до конца поверил, продувная бестия, однако для него главное – избежать лишних неприятностей. Да и падре, пусть и без особого воодушевления, нашу идею поддержал, вот алькальд и обрадовался случаю спихнуть с себя всякую ответственность, избежав при этом тягостного постоя полиции. Потом, конечно, некоторый шум все же поднимется, когда прознают родственники, но хлопот будет не в пример меньше… – И по неисповедимой женской логике вдруг с интересом спросила:
– А ты мог бы меня вот так вот убить?
– Изменишь – узнаешь, – мрачно сообщил Мазур.
– С кем? – Она тоскливо огляделась. – Одни «индиос», и все мои платья – в Барралоче… Алькальда, что ли, совратить?
– Вот тогда я тебя точно зарежу, девушка из общества, – сказал Мазур.
На крыльце, похоже, обо всем договорились. Кацуба похлопал индейца по плечу, что тот перенес с брезгливой невозмутимостью, подошел к ним:
– Порядок. На рассвете уплываем. Оружия у нас столько, что одного «винчестера» можно безболезненно лишиться.
– А что ты ему сказал? – спросил Мазур.
– Да чистую правду, – ухмыльнулся Кацуба. – Не всю, разумеется… Сказал, что там, на Чукумано, – наши враги, которых мы, не исключено, будем резать. Иначе могут зарезать первыми. Наш новый друг сеньор Бокаси это воспринял абсолютно спокойно: прекрасно вписывается в его мировоззрение и систему философских взглядов. Врагов, понятное дело, надо резать, пока они тебя первыми не зарезали. Одно уточнение: резать вместе с нами наших врагов он не собирается – это мол, наше личное дело. Но, я думаю, и без него обойдемся, а? Главное, проведет к самым озерам… Пошли за вещами? Я так прикидываю, нужно разбить палатки поблизости от данного домика: чтобы народец видел Бокаси под охраной слуг правопорядка и не решился бы на самодеятельность, а то без проводника оставят, черти…
…Ночи в этих местах стояли прохладные, но в их крохотной палатке было тепло, холода они не чувствовали, расслабленно прильнув друг к другу, обнаженные, опустошенные. Скомканное легкое одеяло валялось в углу, сквозь проемы, затянутые тончайшей москитной сеткой, просачивались непривычные для Мазура запахи здешней деревенской ночи: пахнет травой, землей, животными, но как-то иначе, незнакомо…
Голова Ольги лежала у него на груди, и он вдруг ощутил хотя и мгновенный, как выстрел, но жуткий, парализующий, неодолимый страх – снова показалось, что все это ему чудится. Все.
Виноват был земляк, черт его подери, питерский поэт Шефнер. Мазуру как-то попалось на глаза его стихотворение, короткое, быть может, не являвшее собою творческую вершину, но по сути своей жуткое. Шефнер однажды задался вопросом: а не причудились ли ему последние десятилетия жизни, не есть ли это на самом деле молниеносный предсмертный бред умирающего на второй мировой солдата?
Когда Мазуру было тридцать, вирш этот он бегло прочитал и забыл. В сорок – вспомнил, перечитал и содрогнулся. Стареющие мужики подвержены всевозможным иррациональным страхам. Доктор Лымарь как-то заявил, что такую вот, с позволения сказать, поэзию следует безжалостно изничтожать, поскольку с его, Лымаря, профессиональной точки зрения это не что иное, как учебное пособие для начинающего шизофреника, создающее почву для заскока, который попросту невозможно опровергнуть какими бы то ни было логическими, рассудочными аргументами. Он даже в очередной из своих запоев собрался было разыскать поэта Шефнера и поговорить по душам, но потом как-то рассосалось…
Словом, иногда, крайне редко, в минуту особенной тоски и усталости, прошивал этот пронзительный, щемящий страх. Конечно, всерьез он во все это не верил и, безусловно, далек был от любых проявлений сумасшествия, но как быть, если однажды тебя бросает в пот от мысли: а что, если погоня все-таки догнала, и на самом деле ты валяешься сейчас где-нибудь в саванне, глаза тускнеют, холодеет тело, поисковая группа еще осторожничает, приближаются не спеша, держа наготове автоматы, удерживая рвущихся с поводков овчарок, но передний видит, что с тобой все кончено, и подает остальным ободряющий знак?
Только угасающий мозг еще работает с невероятной быстротой, и в доли секунды тебе снятся десятки лет жизни, со всеми деталями и подробностями, с запахами, звуками и ощущениями, с новыми встречами и расставаниями, достижениями и провалами…
Ольга пошевелилась, примостилась уютнее.
– Слушай, – сказал Мазур. – Что, собственно, они от тебя хотели? Виктория и компания? Не было времени подумать, а сейчас вот вспоминаю покадрово… Они на нас сразу махнули рукой, за тебя взялись со всем старанием…
– Да пустяки, – сказала Ольга, не поднимая головы. – Эти идиоты, знаешь ли, заодно с доном Себастьяно вынесли смертный приговор и мне. По поводу все того же ультиматума. Я тогда тоже была в телестудии, вместе комментировали эпохальное послание, да вдобавок я с их точки зрения распоследняя империалистка, потому что отказываюсь передать свое состояние на нужды революции… У меня дома тоже где-то валяется такая же писулька, однотипная той, что Авила держит в рамочке на стене.
– Так, значит, это за тобой охотились, а не за нами? – вырвалось у Мазура.
– Очень похоже, – безмятежно сказала Ольга. – Вы-то их интересуете постольку-поскольку… Еще один козырь для торга, только и всего. Уж прости, если это чем-то задевает твое мужское самолюбие, милый… А на меня они и в самом деле охотились весьма целеустремленно…
– И ты с нами поехала?!
– А чихала я на этих придурков, – сердито сказала Ольга. – Чтобы в собственной стране нужно было жить с оглядкой на этих?!
– Знал бы я раньше…
– Ну, и что бы ты сделал? А? – тихонько рассмеялась она. – Влад, меня можно было остановить одним-единственным способом – ногу сломать. Или руку. Или шею. Но ты вряд ли когда-нибудь на такое решишься, verdad? Не переживай. Не так страшен дьявол, как его рисуют…
– Малюют.
– Вот именно, малюют. Ты заметил, что всякий раз вы их легко бьете даже при численном превосходстве с их стороны? Нынешняя герилья пока что не особенно опасна. Эчеверриа мне как-то подробно объяснял… Понимаешь, любые партизаны делятся на «терминаторов» и «истериков». «Терминаторы» проходят серьезную подготовку, часто опираясь на другие страны, вот они всерьез опасны. «Истерики» же – начинающие, любители. Есть оружие, этот их революционный порыв, фанатизм и злоба – но нет должной подготовки и натасканности. Обстрелять поезд, подложить бомбу, напасть скопом на окраинный полицейский участок, листовочки расклеить, в спину кому-нибудь пальнуть на улице – это они умеют. Но любой человек с соответствующей подготовкой кладет их в штабеля…
– Вообще, да, – сказал Мазур. – Примерно так и можно сформулировать.
– Они пытались кое-что сделать, но единственный по-настоящему серьезный тренировочный лагерь тигрерос разгромили почти сразу же, сцапали почти всех нанятых инструкторов, а потом уже не давали развернуть чего-то даже отдаленно похожего, обрубили выходы за рубеж… Впрочем, даже с опытными людьми случаются самые позорные промахи. Взять Че Гевару – казалось бы, профи, теоретик и практик, прямо причастный к победе герильи на Кубе. Но потом, в Боливии, он вел себя, как вырвавшийся поиграть в индейцев мальчишка, их моментально ликвидировали…
– Бог ты мой, – сказал Мазур. – Как мы когда-то в юности любили этого Че…
«Прошел неясный разговор, как по стеклу радара, что где-то там погиб майор Эрнесто Че Гевара…»
– Это что, ты написал?
– Где там. Настоящий поэт, известный…
– Это понятно, – сказала Ольга. – Мы тоже лет в четырнадцать – я про монастырскую школу – держали его портретики под подушкой, мы все тогда были ужасно левые, барышни из лучших семей… За портретики нас однажды выпороли, что нам только прибавило левизны. Вообще, я думаю, он мог бы стать хорошим поэтом. Ты не читал его письмо из Боливии лидеру аргентинских повстанцев? Нет? Слушай: «Сквозь пыль из-под копыт Росинанта, с копьем, нацеленным на преследующих меня великанов, я спешу передать вам это почти телепатическое послание, поздравить с новым годом и крепко вас обнять. Свои пожелания я доверил мимолетной звезде, повстречавшейся мне на пути по воле Волшебного короля…» – Она коротко, зло вздохнула. – Вот только, когда взрослеешь, начинаешь понимать, что эти левые поэтические натуры, дай им волю, кровью все зальют до горизонта. – Ее тонкие пальцы сжали плечи Мазура почти до боли. – И надо их стрелять, стрелять, если нельзя иначе… – И вновь расслабилась, тихонько рассмеялась. – Знаешь, а за эту сучку и в самом деле орден полагается. Министр внутренних дел поклялся честным словом кабальеро, что в течение часа добьется от президента ордена для любого, кто прикончит Викторию, Пабло или Эстанислао… Будь этот герой хоть распоследним висельником из бандитских кварталов столицы… Серьезно. «Санта-Роса», с мечами, красивая штука, носится на правой стороне груди, дает определенные привилегии… Когда вернемся, я скажу дону Себастьяно, а тот позвонит министру…
– Вот уж спасибо, – сказал Мазур. – Только не стоит. Я как-никак дипломат…
– Да какой ты дипломат, милый? Терминатор ты у меня…
– Все равно. Как-то не к лицу мне получать ордена за местных террористок.
– Сложная ты душа. Ладно, вместо ордена… только без рук, я сама…
Глава 12
– Ну вот что, – сказал он, ни на кого не глядя. – Пора что-то делать. В темноте я тут не летун…
– Пора, – безразличным тоном сказала Ольга, давая понять, что перечить командору пробега не осмеливается, однако самое время искать какой-то выход…
– Идей, откровенно говоря, мало, – сказал Мазур. – Либо сажусь в первой же попавшейся деревне, какая только встретится за… – он покосился на стрелку и горящую рядом с ней алую лампочку, – за следующие пять минут, либо выбираем подходящую прогалину и садимся в глуши. Плюнем на все сложности, свяжемся по радио с Барралоче, вернемся, наймем еще один самолет… Думаю, с нашими бумагами, при теплых отношениях с сеньором бригадным комиссаром, за решетку не упрячут, поверят, что все именно так и было, как мы… Ага! Везет дуракам…
Он заложил вираж, и самолетик завалился вправо. Сбросив скорость, снизившись метров до трехсот, Мазур принялся описывать широкие круги вокруг деревни. Снизился еще метров на сто. Окруженные невысокими валиками геометрически четкие участки земли, стоявшие россыпью домики, невысокая церковь, путаница тропинок, табунок каких-то животных, испуганно кинувшихся в сторону… Небольшая толпа на окраине…
– Садимся, – решительно сказал Мазур. – Держитесь за воздух…
И повел самолетик вниз, прошел над широкой прогалиной, вроде бы подходящей, развернулся, выпустил закрылки, сжал штурвал. Серо-коричневая земля приближалась с неприятной быстротой, справа, вздымая пыль, шарахнулся табунок тех самых высоких, бесхвостых животных, мелькнули невысокие стожки, чахлый плетень, касание, легонький удар, зубы так и лязгнули…
Со всех сторон поднялась густая легчайшая пыль, Мазур, уже ничего не видя вокруг, выключил моторы и дал тормоза, ощущая собственной задницей, как швыряет самолетик на рытвинах и буграх.
Потом все кончилось, очень быстро осела пыль. Отдуваясь, Мазур расстегнул ремень, окинул спутников беглым взглядом и с радостью убедился, что никто даже язык не прикусил. Огляделся.
Справа протянулось кладбище, где меж густых пучков жесткой травы стояли странные сооруженьица – глинобитные надгробия чуть ли не в рост человека, похожие на буханку хлеба, косо срезанную с обеих сторон на высоте примерно половины. Венчавшие их четырехконечные католические кресты кое-где покосились.
Слева – крохотные поля, обнесенные невысокими каменными стенками. У ближайшей оградки стояло, сбившись в кучу, десятка два высоких, стройных лам – они настороженно таращились на свалившийся с неба странный предмет, стригли ушами, украшенными яркими красно-желтыми кисточками. Видно было, что готовы рвануть подальше при первом подозрительном звуке или движении. Дальше, за полями, раскинулась деревня.
– Предусмотрительный ты человек, – проворчал Кацуба. – Прямо к самому кладбищу подрулил, чтобы в случае чего не было лишних хлопот, и нести нас было совсем даже недалеко…
Мазур промолчал, прикрыв глаза и облегченно вздыхая, зато Ольга не вытерпела:
– А некоторым лучше бы помолчать, легко с пассажирского места наводить критику…
– Да это я от радости язвлю, – сказал Кацуба. – Коммодор – великий человек, я это всегда подозревал, а теперь знаю точно… Ну что, пойдем в деревню? Надеюсь, здесь скальпов не снимают и к столбу пыток не привязывают?
– Какие скальпы? – возмутилась Ольга. – Несчастные люди, бедняки, перебиваются кое-как…
– Олечка, у вас что-то определенно случилось с чувством юмора, – сокрушенно сообщил Кацуба.
– Устала, – отрезала она. – Не каждый день к столу привязывают и собираются тянуть жилы… Пойдемте. Для старосты такой вот деревеньки мы, с нашими авторитетными столичными бумагами, будем выглядеть прямо-таки высшими существами…
– А герильеро здесь водятся? – серьезно спросил Мазур.
– Вполне возможно, – столь же серьезно сказала она. – Куда только ни забредают, так что возьмите автоматы и распакуйте мой «гаранд»…
Чем ближе они подходили к деревне, тем сильнее убеждались, что там происходит нечто неладное. Конечно, не стоит мерить чужой провинциальный быт на свой аршин, но долетавшие с окраины возбужденные крики что-то не походили ни на общую пьянку после успешного сбора урожая, ни на неизвестный народный обряд…
Предосторожности ради решили приблизиться к орущей толпе с тыла – в глуши, пояснила Ольга, как нельзя лучше проходят самые дешевые эффекты вроде неожиданного появления. Они должны быть чем-то весьма увлечены, раз не отвлеклись даже на прибытие самолета, – штуки в здешних местах, конечно же, редкой и предельно экзотической, вроде спускаемого аппарата космического корабля…
Сделали небольшой крюк, шагая меж домов. Попадались особо престижные по здешним меркам строения из адобес – необожженного кирпича, – крытые неоцинкованной жестью, а парочка даже набившей оскомину рифленкой. Но большинство – простые лачуги, слепленные из глины пополам с сухой травой. Правда, чуть ли не над каждой торчала телеантенна-тарелка.
Очень похоже, хваленая индейская невозмутимость – а уже ясно, что деревня индейская, – была присуща лишь куперовским героям. Здешние «индиос» вопили и махали руками, словно бразильские футбольные болельщики или отечественные пьющие люди, ломившиеся в магазин в ужасные времена полусухого закона. Женщин почти не было, в основном мужчины в ворсистых штанах по колено, войлочных шляпах, с красными и синими пончо через плечо (попадались, правда, индивидуумы, экипированные с дешевым городским шиком – джинсы при домотканой рубашке, костюм из магазина готового платья, но с пиджаком, надетым на голое тело).
Средоточием шума была хижина с одним-единственным окном и дверным проемом без двери. Вот сидевший на глиняном порожке человек как раз и был воплощением классической невозмутимости героев Купера: зажав меж колен высокое дряхлое ружьецо, он курил дешевую черную сигару, время от времени похлопывая левой рукой но рукояти всаженного в землю мачете. Орущая толпа особенно не напирала, держа некое, словно бы строго оговоренное расстояние. Время от времени кто-то выскакивал вперед, но тут же, пару раз взмахнув кулаком, нырял назад, в плотно сбитую толпу односельчан. Чуть в стороне помещался старик в черной рясе, с тусклым крестом на груди, порой он пытался, такое впечатление, навести порядок, но его почти не слушали.
Кацуба вразвалочку двинулся прямо на толпу, мурлыкая:
Удержав его за локоть, Ольга плавным движением выдернула «беретту» из кобуры и дважды выстрелила в воздух.
Село солнце, село за далекие моря,
мне драться надоело за идеи Октября…
Эффект получился поразительный – толпа вмиг шарахнулась, распадаясь надвое так, словно на нее пер танк. Моментально настала томительная тишина.
Сидевший продолжал невозмутимо пускать вонючий дым.
Решив ковать железо, пока горячо, Ольга шагнула вперед и, перебросив пистолет в левую руку, правой помахала пресловутым сальвокондукто – даже после всех свертываний-разворачиваний и пребывания в кармане бумага с печатями выглядела внушительно. Мазур зорко поглядывал, не решит ли кто-нибудь повести себя некорректно. Священник подошел к Ольге, она, к некоторому удивлению Мазура, присела, согнув правое колено – а, это и называется подойти под благословение, – выпрямилась и громко бросила в пространство несколько фраз с неподражаемой барственной интонацией, в ее устах вовсе не казавшейся актерством. К ней опасливо подошел толстый индеец – тот самый, в городском пиджаке на голое тело, с увесистым серебряным крестом на груди. Кто-то из толпы попытался было вклиниться со своими объяснениями, но теперь уже индеец рявкнул на него так, что сразу стало ясно: он и есть местная власть. Как это у них называется? Ага, сеньор алькальд.
Священник и алькальд что-то возбужденно объясняли Ольге. Она слушала, спрятав пистолет и страшную городскую бумагу. Народ безмолвствовал в полном соответствии со строками пушкинской трагедии. Сидевший докурил сигару и отшвырнул дымящийся бычок, едва не угодив на чью-то босую ступню. Хозяин ступни молча шарахнулся, его подтолкнули локтем, призывая к тишине и спокойствию.
– Н-да, Шекспир в мягком бумажном переплете… – покрутил головой Кацуба. – В таких местах иногда самые натуральные шекспировские страсти случаются, дело-то не в декорациях, а в бурлении и накале эмоций…
– Да что такое? – жадно спросил Мазур.
– Чудище с зелеными глазами, сиречь ревность. Вон тот обормот, на которого они все напирают, – местный охотник. Надо полагать, особенной любовью односельчан не пользуется, как оно и бывает на всех широтах: они все нищие, но прикованы к своим клочкам земли, охотник ничуть не богаче, но как бы свободнее – шляется себе по лесам целыми днями, пока другие в поле горбатятся… Вон как вызверились… Другому бы, глядишь, с рук и сошло…
– Что сошло? Да объясни ты!
Кацуба повесил автомат на плечо, почесал в затылке:
– Говорю тебе – Шекспир. К женушке повадился какой-то хваткий парень… я не понял, кто такой, какое-то местное слово… ага, ясно, нечто вроде караванщика, караваны лам на базар гоняет, а это, по здешним меркам, фигура – и денежки в кармане звенят, и городское обхождение знает… Короче, вернулся охотничек раньше срока и застукал парочку «ин флагранте»[38]. Кавалер успел рвануть в неизвестность, не утруждая себя надеванием порток, а вот неверная женушка доигралась… Мачете видишь? Все в пятнах?
– Он ее, что…
– Ага. Рубанул пару раз – и ни печали тебе, ни воздыхания… А местные, да будет тебе известно, гомонят отнюдь не из ярого законопочитания. Мотивы тут сугубо житейские: полиция наедет, следствие будет вести, пока всех кур не слопает и все вино не выжрет, да вдобавок у покойницы в соседнем селении – весьма богатая по здешним меркам и влиятельная родова, с них станется нагрянуть в гости с ружьями и бензинчиком… Бывали, говорят, прецеденты, деревни в таких случаях дотла выгорают. Закон в этих местах – понятие относительное… Погоди!
Он подошел к троице и вступил в разговор. Мазур остался в одиночестве, торчал с автоматом на плече, как болван, посреди пыльной улочки. Две худые собаки, подойдя совсем близко, с любопытством к нему принюхивались. Толпа кидала искоса боязливо-любопытные взгляды. В первом ряду Мазур заметил молодую индеанку, которая в городском платье и с хорошей косметикой смотрелась бы не хуже иных манекенщиц, и подумал, что ревность и прочие страсти здесь выглядят, в общем, столь же естественными, как и в более цивилизованных местах. Где красота, там и все сопутствующее…
Кацуба вдруг подошел к сидевшему на крыльце – тот, не меняясь в лице, что-то коротко сказал в ответ на вопрос и подвинулся, – а толстый алькальд, надсаживаясь, принялся орать на односельчан. Те, поворчав немного, принялись понуро расходиться, кое-кто с любопытством оглядывался. Вслед за ними, повинуясь решительному Ольгиному жесту, поплелся и сам алькальд, что-то ворча под нос. Проходя мимо Мазура, почтительно раскланялся – и украдкой поддал кулаком индейской красавице, через плечо пославшей Мазуру совершенно недвусмысленный взгляд.
Потом подошел священник, лицо у него было крайне усталое, печальное. Не зная, как себя держать, Мазур коротко поклонился.
– Меня зовут отец Гальвес, – сказал старик. – Сеньорита спрашивала про герильеро – их здесь нет, не беспокойтесь. Давненько не бывало – разве что прежние, еще при Доне Астольфо… Не скажу, что ваше предложение мне по душе, но, может быть, так и лучше… Проведя столько лет в глуши, начинаешь на многое смотреть иначе…
Ничего не понимая, Мазур на всякий случай кивал с умным видом. Старик печально улыбнулся:
– Когда я был молодым, все казалось простым, ясным и заранее разложенным по полочкам. И только с годами начинаешь понимать, что иногда высшая мудрость – в том, чтобы не быть судьей, как Спаситель и учил… – Он поднял руку и осенил Мазура крестным знамением. – Думаю, до утра ничего такого не случится, но с рассветом все же постарайтесь уехать побыстрее… Если не погнушаетесь скромным гостеприимством – милости прошу на ужин…
Кивнул и пошел прочь, подметая подолом рясы сухую серо-коричневую землю. Так ничего и не поняв, Мазур направился к хижине, спросил издали:
– Объяснит мне кто-нибудь, до чего вы тут договорились?
– Все очень удачно складывается, – сказала Ольга. – У него, – она показала на невозмутимого охотника, отрешенно беседовавшего с Кацубой, – есть лодка, дряхленькая, но с мотором. До Чукумано, если водой, – километров восемьдесят, ты не так уж и заблудился, просто забрал в сторону… На рассвете отплываем. Он согласен быть проводником – за ружье. Ну, сам понимаешь, ружье с запасом патронов ему скоро понадобится, собирается уходить в лес, к барбарос, потому что иначе либо полиция его прихватит, либо родственники жены, что гораздо вероятнее, отправят к праотцам без всякой лишней экзотики вроде столба пыток или снятия скальпа…
– И что, удастся ему спрятаться? – с любопытством спросил Мазур.
– Наверняка. Сбежавший любовничек не из той деревни, где живут родственники жены, так что, пока там узнают, он уже будет далеко. В лесах кого только нет…
– Погоди, – сказал Мазур, понизив голос. – Она, значит, там? – Он кивнул на дверной проем.
– Где же ей быть? Хоронить неверную супругу он отказался категорически, завтра старухи займутся… Алькальду я сказала, что мы из полиции и сами его увезем в город. По-моему, он не до конца поверил, продувная бестия, однако для него главное – избежать лишних неприятностей. Да и падре, пусть и без особого воодушевления, нашу идею поддержал, вот алькальд и обрадовался случаю спихнуть с себя всякую ответственность, избежав при этом тягостного постоя полиции. Потом, конечно, некоторый шум все же поднимется, когда прознают родственники, но хлопот будет не в пример меньше… – И по неисповедимой женской логике вдруг с интересом спросила:
– А ты мог бы меня вот так вот убить?
– Изменишь – узнаешь, – мрачно сообщил Мазур.
– С кем? – Она тоскливо огляделась. – Одни «индиос», и все мои платья – в Барралоче… Алькальда, что ли, совратить?
– Вот тогда я тебя точно зарежу, девушка из общества, – сказал Мазур.
На крыльце, похоже, обо всем договорились. Кацуба похлопал индейца по плечу, что тот перенес с брезгливой невозмутимостью, подошел к ним:
– Порядок. На рассвете уплываем. Оружия у нас столько, что одного «винчестера» можно безболезненно лишиться.
– А что ты ему сказал? – спросил Мазур.
– Да чистую правду, – ухмыльнулся Кацуба. – Не всю, разумеется… Сказал, что там, на Чукумано, – наши враги, которых мы, не исключено, будем резать. Иначе могут зарезать первыми. Наш новый друг сеньор Бокаси это воспринял абсолютно спокойно: прекрасно вписывается в его мировоззрение и систему философских взглядов. Врагов, понятное дело, надо резать, пока они тебя первыми не зарезали. Одно уточнение: резать вместе с нами наших врагов он не собирается – это мол, наше личное дело. Но, я думаю, и без него обойдемся, а? Главное, проведет к самым озерам… Пошли за вещами? Я так прикидываю, нужно разбить палатки поблизости от данного домика: чтобы народец видел Бокаси под охраной слуг правопорядка и не решился бы на самодеятельность, а то без проводника оставят, черти…
…Ночи в этих местах стояли прохладные, но в их крохотной палатке было тепло, холода они не чувствовали, расслабленно прильнув друг к другу, обнаженные, опустошенные. Скомканное легкое одеяло валялось в углу, сквозь проемы, затянутые тончайшей москитной сеткой, просачивались непривычные для Мазура запахи здешней деревенской ночи: пахнет травой, землей, животными, но как-то иначе, незнакомо…
Голова Ольги лежала у него на груди, и он вдруг ощутил хотя и мгновенный, как выстрел, но жуткий, парализующий, неодолимый страх – снова показалось, что все это ему чудится. Все.
Виноват был земляк, черт его подери, питерский поэт Шефнер. Мазуру как-то попалось на глаза его стихотворение, короткое, быть может, не являвшее собою творческую вершину, но по сути своей жуткое. Шефнер однажды задался вопросом: а не причудились ли ему последние десятилетия жизни, не есть ли это на самом деле молниеносный предсмертный бред умирающего на второй мировой солдата?
Когда Мазуру было тридцать, вирш этот он бегло прочитал и забыл. В сорок – вспомнил, перечитал и содрогнулся. Стареющие мужики подвержены всевозможным иррациональным страхам. Доктор Лымарь как-то заявил, что такую вот, с позволения сказать, поэзию следует безжалостно изничтожать, поскольку с его, Лымаря, профессиональной точки зрения это не что иное, как учебное пособие для начинающего шизофреника, создающее почву для заскока, который попросту невозможно опровергнуть какими бы то ни было логическими, рассудочными аргументами. Он даже в очередной из своих запоев собрался было разыскать поэта Шефнера и поговорить по душам, но потом как-то рассосалось…
Словом, иногда, крайне редко, в минуту особенной тоски и усталости, прошивал этот пронзительный, щемящий страх. Конечно, всерьез он во все это не верил и, безусловно, далек был от любых проявлений сумасшествия, но как быть, если однажды тебя бросает в пот от мысли: а что, если погоня все-таки догнала, и на самом деле ты валяешься сейчас где-нибудь в саванне, глаза тускнеют, холодеет тело, поисковая группа еще осторожничает, приближаются не спеша, держа наготове автоматы, удерживая рвущихся с поводков овчарок, но передний видит, что с тобой все кончено, и подает остальным ободряющий знак?
Только угасающий мозг еще работает с невероятной быстротой, и в доли секунды тебе снятся десятки лет жизни, со всеми деталями и подробностями, с запахами, звуками и ощущениями, с новыми встречами и расставаниями, достижениями и провалами…
Ольга пошевелилась, примостилась уютнее.
– Слушай, – сказал Мазур. – Что, собственно, они от тебя хотели? Виктория и компания? Не было времени подумать, а сейчас вот вспоминаю покадрово… Они на нас сразу махнули рукой, за тебя взялись со всем старанием…
– Да пустяки, – сказала Ольга, не поднимая головы. – Эти идиоты, знаешь ли, заодно с доном Себастьяно вынесли смертный приговор и мне. По поводу все того же ультиматума. Я тогда тоже была в телестудии, вместе комментировали эпохальное послание, да вдобавок я с их точки зрения распоследняя империалистка, потому что отказываюсь передать свое состояние на нужды революции… У меня дома тоже где-то валяется такая же писулька, однотипная той, что Авила держит в рамочке на стене.
– Так, значит, это за тобой охотились, а не за нами? – вырвалось у Мазура.
– Очень похоже, – безмятежно сказала Ольга. – Вы-то их интересуете постольку-поскольку… Еще один козырь для торга, только и всего. Уж прости, если это чем-то задевает твое мужское самолюбие, милый… А на меня они и в самом деле охотились весьма целеустремленно…
– И ты с нами поехала?!
– А чихала я на этих придурков, – сердито сказала Ольга. – Чтобы в собственной стране нужно было жить с оглядкой на этих?!
– Знал бы я раньше…
– Ну, и что бы ты сделал? А? – тихонько рассмеялась она. – Влад, меня можно было остановить одним-единственным способом – ногу сломать. Или руку. Или шею. Но ты вряд ли когда-нибудь на такое решишься, verdad? Не переживай. Не так страшен дьявол, как его рисуют…
– Малюют.
– Вот именно, малюют. Ты заметил, что всякий раз вы их легко бьете даже при численном превосходстве с их стороны? Нынешняя герилья пока что не особенно опасна. Эчеверриа мне как-то подробно объяснял… Понимаешь, любые партизаны делятся на «терминаторов» и «истериков». «Терминаторы» проходят серьезную подготовку, часто опираясь на другие страны, вот они всерьез опасны. «Истерики» же – начинающие, любители. Есть оружие, этот их революционный порыв, фанатизм и злоба – но нет должной подготовки и натасканности. Обстрелять поезд, подложить бомбу, напасть скопом на окраинный полицейский участок, листовочки расклеить, в спину кому-нибудь пальнуть на улице – это они умеют. Но любой человек с соответствующей подготовкой кладет их в штабеля…
– Вообще, да, – сказал Мазур. – Примерно так и можно сформулировать.
– Они пытались кое-что сделать, но единственный по-настоящему серьезный тренировочный лагерь тигрерос разгромили почти сразу же, сцапали почти всех нанятых инструкторов, а потом уже не давали развернуть чего-то даже отдаленно похожего, обрубили выходы за рубеж… Впрочем, даже с опытными людьми случаются самые позорные промахи. Взять Че Гевару – казалось бы, профи, теоретик и практик, прямо причастный к победе герильи на Кубе. Но потом, в Боливии, он вел себя, как вырвавшийся поиграть в индейцев мальчишка, их моментально ликвидировали…
– Бог ты мой, – сказал Мазур. – Как мы когда-то в юности любили этого Че…
«Прошел неясный разговор, как по стеклу радара, что где-то там погиб майор Эрнесто Че Гевара…»
– Это что, ты написал?
– Где там. Настоящий поэт, известный…
– Это понятно, – сказала Ольга. – Мы тоже лет в четырнадцать – я про монастырскую школу – держали его портретики под подушкой, мы все тогда были ужасно левые, барышни из лучших семей… За портретики нас однажды выпороли, что нам только прибавило левизны. Вообще, я думаю, он мог бы стать хорошим поэтом. Ты не читал его письмо из Боливии лидеру аргентинских повстанцев? Нет? Слушай: «Сквозь пыль из-под копыт Росинанта, с копьем, нацеленным на преследующих меня великанов, я спешу передать вам это почти телепатическое послание, поздравить с новым годом и крепко вас обнять. Свои пожелания я доверил мимолетной звезде, повстречавшейся мне на пути по воле Волшебного короля…» – Она коротко, зло вздохнула. – Вот только, когда взрослеешь, начинаешь понимать, что эти левые поэтические натуры, дай им волю, кровью все зальют до горизонта. – Ее тонкие пальцы сжали плечи Мазура почти до боли. – И надо их стрелять, стрелять, если нельзя иначе… – И вновь расслабилась, тихонько рассмеялась. – Знаешь, а за эту сучку и в самом деле орден полагается. Министр внутренних дел поклялся честным словом кабальеро, что в течение часа добьется от президента ордена для любого, кто прикончит Викторию, Пабло или Эстанислао… Будь этот герой хоть распоследним висельником из бандитских кварталов столицы… Серьезно. «Санта-Роса», с мечами, красивая штука, носится на правой стороне груди, дает определенные привилегии… Когда вернемся, я скажу дону Себастьяно, а тот позвонит министру…
– Вот уж спасибо, – сказал Мазур. – Только не стоит. Я как-никак дипломат…
– Да какой ты дипломат, милый? Терминатор ты у меня…
– Все равно. Как-то не к лицу мне получать ордена за местных террористок.
– Сложная ты душа. Ладно, вместо ордена… только без рук, я сама…
Глава 12
КАК КАБАЛЬЕРО В СТАРИНУ
Отплывали даже не на рассвете – в тот странный и зыбкий час, когда полумрак еще окончательно не разделился на свет и четкие тени. Над рекой стоял молочно-сизый туман, насыщенный странными лопочущими шорохами, деревянными постукиваньями и резкими вскриками гигантских мохноногих лягушек, неизвестно за каким чертом бодрствовавших в эту рань.
Мазура с Ольгой разбудил Кацуба, просто-напросто принявшийся потряхивать снаружи палатку, пока они не вскинулись. Одевшись, вылезши и по-простецки справив за хижиной неотложные дела, в темпе осушили по баночке саморазогревающегося кофе, как истые аристократы. Появился Бокаси со своим дряхлым ружьецом и небольшим узлом в другой руке. От кофе он тоже не отказался. И покинул свою хижину навсегда, не оглядываясь, упруго шагая впереди словно бы даже с облегчением.
Прошли с полкилометра между хижин – там еще царила тишина, даже собаки не брехали, укрывшись неведомо где. Вышли к реке, окутанной понемногу таявшим туманом. С дюжину разнокалиберных лодок было привязано к вбитым в берег покосившимся колышкам. На большом плоском камне восседал сеньор алькальд, поеживаясь от утренней прохлады, прикладываясь к большой бутылке без всякой этикетки, где плескалось что-то мутно-зеленоватое, судя по запаху, ядреное.
Слегка опухший, в растянутом полосатом свитерке под пиджаком, алькальд крайне напоминал родного отечественного бомжа, Мазур едва не спросил его по-русски, как дела.
Бокаси стал проворно отвязывать большую тупоносую лодку из почерневших досок, в которой Мазур опытным взглядом моментально опознал штатную спасательную шлюпку класса «Скат» образца 1915-го, некогда украшавшую собою военные корабли испанского флота. Примерно того же возраста, на первый взгляд, был и подвесной мотор – должно быть, именно такие стояли на первых аэропланах Блерио или, учитывая здешнюю специфику, Сантос-Дюмона. Веры в него не было ничуточки.
Алькальд, отведя Ольгу в сторонку, что-то долго и несколько униженно толковал. Просияв после ее ответа, энергично принялся помогать – зацепил багром лодку, едва не пробив ветхий борт насквозь, развернул ее параллельно берегу, чтобы странники не замочили ноги. Кое-как они разместились, разложили багаж. Алькальд помахал вполне дружески, что-то бормоча. Стоявший на корме Бокаси упер в дно длинный шест, оттолкнул лодку от берега – и деревенька сразу же скрылась в тумане.
Мазура с Ольгой разбудил Кацуба, просто-напросто принявшийся потряхивать снаружи палатку, пока они не вскинулись. Одевшись, вылезши и по-простецки справив за хижиной неотложные дела, в темпе осушили по баночке саморазогревающегося кофе, как истые аристократы. Появился Бокаси со своим дряхлым ружьецом и небольшим узлом в другой руке. От кофе он тоже не отказался. И покинул свою хижину навсегда, не оглядываясь, упруго шагая впереди словно бы даже с облегчением.
Прошли с полкилометра между хижин – там еще царила тишина, даже собаки не брехали, укрывшись неведомо где. Вышли к реке, окутанной понемногу таявшим туманом. С дюжину разнокалиберных лодок было привязано к вбитым в берег покосившимся колышкам. На большом плоском камне восседал сеньор алькальд, поеживаясь от утренней прохлады, прикладываясь к большой бутылке без всякой этикетки, где плескалось что-то мутно-зеленоватое, судя по запаху, ядреное.
Слегка опухший, в растянутом полосатом свитерке под пиджаком, алькальд крайне напоминал родного отечественного бомжа, Мазур едва не спросил его по-русски, как дела.
Бокаси стал проворно отвязывать большую тупоносую лодку из почерневших досок, в которой Мазур опытным взглядом моментально опознал штатную спасательную шлюпку класса «Скат» образца 1915-го, некогда украшавшую собою военные корабли испанского флота. Примерно того же возраста, на первый взгляд, был и подвесной мотор – должно быть, именно такие стояли на первых аэропланах Блерио или, учитывая здешнюю специфику, Сантос-Дюмона. Веры в него не было ничуточки.
Алькальд, отведя Ольгу в сторонку, что-то долго и несколько униженно толковал. Просияв после ее ответа, энергично принялся помогать – зацепил багром лодку, едва не пробив ветхий борт насквозь, развернул ее параллельно берегу, чтобы странники не замочили ноги. Кое-как они разместились, разложили багаж. Алькальд помахал вполне дружески, что-то бормоча. Стоявший на корме Бокаси упер в дно длинный шест, оттолкнул лодку от берега – и деревенька сразу же скрылась в тумане.