Страница:
– А что?
– Ну, я не хочу никаких неприятностей с таможней, когда поеду во Францию, – говорю я просто потому, что мне нравится капать ему на мозги.
У него становится такое усталое лицо, какое преимущественно и бывает вот уже две недели, с тех пор как я сказала ему, что уеду. Он отвечает:
– Не думаю, что тебе стоит волноваться по этому поводу. Ты же знаешь, если будут какие-то проблемы, ты всегда можешь позвонить моему отцу.
– Ну да, – соглашаюсь я весело, хотя для веселья нет никакой причины, – я просто обожаю звонить в замок.
Он проходит мимо меня. Задирая кверху подбородок, застегивает пуговицу на рубашке, завязывает под воротничком галстук.
Я вижу в его глазах болезненное выражение, словно у побитой собаки, и на мгновение я чувствую себя так, будто кто-то штопором пронзает меня насквозь, но тут же напоминаю себе, что ему ДОЛЖНО быть плохо.
Ведь у него есть любовница.
И между прочим, я не собираюсь больше поднимать эту тему.
Ибо «по делам их узнаете их».
Я беру на руки Мистера Смита, который вообще-то еще спит, целую его в макушку и спрашиваю игриво:
– Как думаешь, Мистер Смит будет по мне скучать?
– Наверное, – отвечает бесстрастно Хьюберт и не добавляет положенное в таких случаях «я тоже».
О Боже. Что будет дальше?
– Ну, пока, – говорит он. – Мы сегодня запускаем два новых проекта, так что я вернусь поздно.
– Да ради Бога, – изображаю безразличие я.
Он вымученно улыбается, и мне вдруг становится больно. Он хочет развестись со мной.
Он хочет избавиться от меня так же, как избавился от своей первой жены.
Анастасия.
Мне неприятно даже само это имя.
Она тоже была чокнутая.
Но, напоминаю я себе, вообще-то он с ней не разводился. Брак просто признали недействительным. Они оба были совсем еще дети, и все говорили, что она – исчадие ада. Испорченная маленькая злючка из аристократической европейской семьи, она, возможно, училась в той же самой закрытой швейцарской школе, что и сестрички С., и до сих пор исправно появляется в безнадежно обветшавшей колонке «Сплетни Сьюзи». Ее имени там всегда сопутствует титул «бывшая жена принца Хьюберта Люксенштейнского», хотя это фактически неверно, ведь если их брак признали недействительным, значит, они НИКОГДА не были женаты.
Когда я только вышла замуж за Хьюберта и это отвратительное имя с оскорбительным для меня уточнением стало появляться в газетах, я с опаской указала на это мужу и спросила: «Разве ты не можешь ничего с этим сделать?» И он ответил, в первый раз испуганно, а в седьмой или восьмой – весьма раздраженно: «Я с ней больше даже не разговариваю. Вот уже шесть лет как не разговариваю». Но мне, конечно, этого было недостаточно, и я целыми часами не могла выбросить из головы чертову Анастасию. Ну и конечно, думая о ней сейчас, когда я иду на обед с Д.У., я не могу не помучить себя и не пройти мимо магазина «Ральф Лорен».
Ведь именно здесь я видела Анастасию около семи лет назад. В бутике «Ральф Лорен» на третьем этаже. Вообще-то я там работала, хотя сейчас мне трудно в это поверить, но в то время, помнится, у меня не было выбора. Моя мать вдруг занялась живописью, отец прожигал жизнь в Париже. Обо мне все забыли (впрочем, я внутренне была к этому готова), и мне ничего иного не оставалось, кроме как стать продавщицей в магазине Ральфа Лорена. Платили здесь мало, но на одежду давали семидесятипроцентную скидку.
Работа моя в основном состояла в том, чтобы аккуратно упаковывать свитеры, в чем я так никогда и не наловчилась. Другие девушки, которые проработали здесь шесть месяцев или около года, всегда подсказывали мне, как лучше упаковать свитер, поэтому меня и не уволили. Как будто я из-за этого переживала. И вот однажды днем, когда я сражалась с розовым кашемиром, появилась Анастасия. Со своей подругой. Я сразу узнала ее.
Она была миниатюрная, темноволосая, с огромными карими глазами. Анастасия была потрясающе, сногсшибательно красива и знала это. Она прищелкнула пальцами и направилась ко мне.
– Не будете ли вы так любезны помочь? – спросила она. Это была не просьба, но приказ, отданный с заметным испанским акцентом и в манере, ясно показывавшей, что общаться с прислугой не доставляет ей никакого удовольствия.
Я подошла поближе, но ничего не сказала.
– Вы ведь здесь работаете, не так ли?
– Так, – ответила я без малейшего энтузиазма.
– Мне нужно самое свежее.
– Свежее что? – спросила я.
– Да все. Платья, туфли, сумочки.
– Но я не знаю, что вы предпочитаете.
Она закатила глаза и театрально вздохнула, как главная героиня «мыльной оперы».
– В таком случае принесите мне то, что у вас в рекламных проспектах.
– Хорошо, – сказала я.
Я принесла одну пару туфель. ОДНУ. Она сидела в примерочной со своей подругой. Они судачили о Хьюберте, хотя к тому времени брак уже шесть месяцев считался недействительным. Так что же ей еще надо в Нью-Йорке?
– …едет к тетке в эти выходные… – сказала она своей подруге так, словно доверяла ей государственную тайну.
Тут она взглянула на меня. Я держала в руках туфли и улыбалась, думая: «Ага. Она пытается выглядеть как американка, чтобы вернуть его. Но этот номер у нее не пройдет. Поезд ушел». И я помню очень отчетливо, что думала о том, как мне заполучить его, и в это же самое время старалась понять, как ей удается оставаться столь великолепно самонадеянной, врожденное ли это и можно ли мне этому научиться.
– Ну? – сказала она.
– Вот, – произнесла я.
– Так чего же вы ждете?
Я посмотрела на нее, прищурившись. Потом вынула туфли из коробки.
– Потрудитесь обуть их мне, – приказала она.
– Простите, – возразила я, – но мы в Америке. Здесь не обращаются с людьми как со слугами.
Я бросилась вон из примерочной и столкнулась с высоким привлекательным мужчиной средних лет, одетым по последней моде, который сказал:
– Я ищу что-нибудь для своей жены.
И я ответила:
– Это не моя проблема.
Он удивился и возразил:
– Ваша, если вы здесь работаете.
– Не моя, потому что меня сейчас уволят.
– Да неужели? – спросил он.
Ну и конечно, тут я расплакалась.
– Я знаю одного торговца картинами, который ищет продавщицу для своей галереи в Сохо, – так сказал этот человек.
– А он не сделает меня своей шлюхой? – поинтересовалась я.
– Шлюхи сейчас процветают. Все им завидуют. Женщинам не хочется самим платить за вещицы от Кристиана Лакруа – не хочется и не приходится.
Само собой, этим мужчиной был Д.У.
И вот он сидит за столиком возле кафе «У обжоры» и возится со своим сотовым телефоном. Я незаметно подхожу, сажусь на шаткий алюминиевый стул и спрашиваю:
– Ты носишь… индийский лен?
– Это Валентино. Итальянская мода.
– О… Последний писк, я полагаю.
– Разумеется. В чем дело? Разве ты завтра не уезжаешь?
– Ты не можешь устроить Дайане платье от Бентли для кинофестиваля?
– Дайана, – напоминает Д.У., – из Флориды.
– Ты тоже бываешь во Флориде.
– Я бываю в Палм-Бич. Это не Флорида. – Д.У. молчит, пока официант наливает нам минеральной воды. – Я слышал, она вроде бы из Таллахасси*. Знаешь, мне интересно, кто же еще из Таллахасси? Из тех, кого мы знаем?
– Да никто, – отвечаю я.
– И зачем Дайане Мун носить вещи от Бентли? Она вполне могла бы надеть что-нибудь от Фредерикса из Голливуда – никто бы не заметил разницы.
– Это точно, – говорю я.
– Мне не нравится эта дружба с Дайаной Мун. Ты ведь понимаешь, конечно, что она совсем как Аманда. Только больше преуспела, чем Аманда, если женщины, подобные Дайане Мун, вообще могут преуспеть.
– Она известная актриса…
– Очень вероятно, что ее карьера скоро завершится. По прихоти обстоятельств, может, благодаря журналам типа «Вог» этой маленькой выскочке пришло в голову приехать в Нью-Йорк, чтобы «встать во главе общества». И она хочет использовать для этого тебя. Она хочет быть тобой. Совсем как Аманда.
– Д.У., – вздыхаю я, – общества больше нет.
Он смотрит на меня, не говоря ни слова.
– Она не хочет быть мной; возможно, это я хочу ею быть.
– Да брось, – говорит Д.У.
– Она чудовищно богата… И… у нее нет мужа.
– Потому что она его убила.
– Он был убит… дьявольскими силами. И части его тела растащили инопланетяне.
– Ну чего ради ты общаешься с этой помешанной? – спокойно спрашивает Д.У., подзывая официанта.
Хороший вопрос. Не потому ли, что моя мать… не в себе?
– Это может сослужить тебе плохую службу. Очень плохую, – говорит Д.У.
Моя мать родилась в нормальной, респектабельной и состоятельной семье, ее отец был юристом в Бостоне, но даже сейчас, спустя годы после того, как она ушла из коммуны, она все еще отказывается красить волосы и продолжает носить сандалии.
– Дайана Мун способна разрушить все, что угодно, – продолжает Д.У.
«Твоя мать такая… очаровательная», – сказал Хьюберт, познакомившись с ней. Но истинный смысл этих слов был такой: «Мы ведь не хотим, чтобы с нейобщались газетчики, правда, дорогая? Мы не хотим, чтобы они рылись в твоемгрязном белье?»
Ну и во многом другом тоже.
– Дайана Мун – она… что надо, – говорю я.
Д.У. смотрит на меня.
– Допустим, но помни по крайней мере, что ты не сможешь избавиться от нее так, как избавилась от Аманды. Это довольно-таки… очевидно.
Уж не знаю почему, но после его слов мы смеемся до слез.
VIII
– Ну, я не хочу никаких неприятностей с таможней, когда поеду во Францию, – говорю я просто потому, что мне нравится капать ему на мозги.
У него становится такое усталое лицо, какое преимущественно и бывает вот уже две недели, с тех пор как я сказала ему, что уеду. Он отвечает:
– Не думаю, что тебе стоит волноваться по этому поводу. Ты же знаешь, если будут какие-то проблемы, ты всегда можешь позвонить моему отцу.
– Ну да, – соглашаюсь я весело, хотя для веселья нет никакой причины, – я просто обожаю звонить в замок.
Он проходит мимо меня. Задирая кверху подбородок, застегивает пуговицу на рубашке, завязывает под воротничком галстук.
Я вижу в его глазах болезненное выражение, словно у побитой собаки, и на мгновение я чувствую себя так, будто кто-то штопором пронзает меня насквозь, но тут же напоминаю себе, что ему ДОЛЖНО быть плохо.
Ведь у него есть любовница.
И между прочим, я не собираюсь больше поднимать эту тему.
Ибо «по делам их узнаете их».
Я беру на руки Мистера Смита, который вообще-то еще спит, целую его в макушку и спрашиваю игриво:
– Как думаешь, Мистер Смит будет по мне скучать?
– Наверное, – отвечает бесстрастно Хьюберт и не добавляет положенное в таких случаях «я тоже».
О Боже. Что будет дальше?
– Ну, пока, – говорит он. – Мы сегодня запускаем два новых проекта, так что я вернусь поздно.
– Да ради Бога, – изображаю безразличие я.
Он вымученно улыбается, и мне вдруг становится больно. Он хочет развестись со мной.
Он хочет избавиться от меня так же, как избавился от своей первой жены.
Анастасия.
Мне неприятно даже само это имя.
Она тоже была чокнутая.
Но, напоминаю я себе, вообще-то он с ней не разводился. Брак просто признали недействительным. Они оба были совсем еще дети, и все говорили, что она – исчадие ада. Испорченная маленькая злючка из аристократической европейской семьи, она, возможно, училась в той же самой закрытой швейцарской школе, что и сестрички С., и до сих пор исправно появляется в безнадежно обветшавшей колонке «Сплетни Сьюзи». Ее имени там всегда сопутствует титул «бывшая жена принца Хьюберта Люксенштейнского», хотя это фактически неверно, ведь если их брак признали недействительным, значит, они НИКОГДА не были женаты.
Когда я только вышла замуж за Хьюберта и это отвратительное имя с оскорбительным для меня уточнением стало появляться в газетах, я с опаской указала на это мужу и спросила: «Разве ты не можешь ничего с этим сделать?» И он ответил, в первый раз испуганно, а в седьмой или восьмой – весьма раздраженно: «Я с ней больше даже не разговариваю. Вот уже шесть лет как не разговариваю». Но мне, конечно, этого было недостаточно, и я целыми часами не могла выбросить из головы чертову Анастасию. Ну и конечно, думая о ней сейчас, когда я иду на обед с Д.У., я не могу не помучить себя и не пройти мимо магазина «Ральф Лорен».
Ведь именно здесь я видела Анастасию около семи лет назад. В бутике «Ральф Лорен» на третьем этаже. Вообще-то я там работала, хотя сейчас мне трудно в это поверить, но в то время, помнится, у меня не было выбора. Моя мать вдруг занялась живописью, отец прожигал жизнь в Париже. Обо мне все забыли (впрочем, я внутренне была к этому готова), и мне ничего иного не оставалось, кроме как стать продавщицей в магазине Ральфа Лорена. Платили здесь мало, но на одежду давали семидесятипроцентную скидку.
Работа моя в основном состояла в том, чтобы аккуратно упаковывать свитеры, в чем я так никогда и не наловчилась. Другие девушки, которые проработали здесь шесть месяцев или около года, всегда подсказывали мне, как лучше упаковать свитер, поэтому меня и не уволили. Как будто я из-за этого переживала. И вот однажды днем, когда я сражалась с розовым кашемиром, появилась Анастасия. Со своей подругой. Я сразу узнала ее.
Она была миниатюрная, темноволосая, с огромными карими глазами. Анастасия была потрясающе, сногсшибательно красива и знала это. Она прищелкнула пальцами и направилась ко мне.
– Не будете ли вы так любезны помочь? – спросила она. Это была не просьба, но приказ, отданный с заметным испанским акцентом и в манере, ясно показывавшей, что общаться с прислугой не доставляет ей никакого удовольствия.
Я подошла поближе, но ничего не сказала.
– Вы ведь здесь работаете, не так ли?
– Так, – ответила я без малейшего энтузиазма.
– Мне нужно самое свежее.
– Свежее что? – спросила я.
– Да все. Платья, туфли, сумочки.
– Но я не знаю, что вы предпочитаете.
Она закатила глаза и театрально вздохнула, как главная героиня «мыльной оперы».
– В таком случае принесите мне то, что у вас в рекламных проспектах.
– Хорошо, – сказала я.
Я принесла одну пару туфель. ОДНУ. Она сидела в примерочной со своей подругой. Они судачили о Хьюберте, хотя к тому времени брак уже шесть месяцев считался недействительным. Так что же ей еще надо в Нью-Йорке?
– …едет к тетке в эти выходные… – сказала она своей подруге так, словно доверяла ей государственную тайну.
Тут она взглянула на меня. Я держала в руках туфли и улыбалась, думая: «Ага. Она пытается выглядеть как американка, чтобы вернуть его. Но этот номер у нее не пройдет. Поезд ушел». И я помню очень отчетливо, что думала о том, как мне заполучить его, и в это же самое время старалась понять, как ей удается оставаться столь великолепно самонадеянной, врожденное ли это и можно ли мне этому научиться.
– Ну? – сказала она.
– Вот, – произнесла я.
– Так чего же вы ждете?
Я посмотрела на нее, прищурившись. Потом вынула туфли из коробки.
– Потрудитесь обуть их мне, – приказала она.
– Простите, – возразила я, – но мы в Америке. Здесь не обращаются с людьми как со слугами.
Я бросилась вон из примерочной и столкнулась с высоким привлекательным мужчиной средних лет, одетым по последней моде, который сказал:
– Я ищу что-нибудь для своей жены.
И я ответила:
– Это не моя проблема.
Он удивился и возразил:
– Ваша, если вы здесь работаете.
– Не моя, потому что меня сейчас уволят.
– Да неужели? – спросил он.
Ну и конечно, тут я расплакалась.
– Я знаю одного торговца картинами, который ищет продавщицу для своей галереи в Сохо, – так сказал этот человек.
– А он не сделает меня своей шлюхой? – поинтересовалась я.
– Шлюхи сейчас процветают. Все им завидуют. Женщинам не хочется самим платить за вещицы от Кристиана Лакруа – не хочется и не приходится.
Само собой, этим мужчиной был Д.У.
И вот он сидит за столиком возле кафе «У обжоры» и возится со своим сотовым телефоном. Я незаметно подхожу, сажусь на шаткий алюминиевый стул и спрашиваю:
– Ты носишь… индийский лен?
– Это Валентино. Итальянская мода.
– О… Последний писк, я полагаю.
– Разумеется. В чем дело? Разве ты завтра не уезжаешь?
– Ты не можешь устроить Дайане платье от Бентли для кинофестиваля?
– Дайана, – напоминает Д.У., – из Флориды.
– Ты тоже бываешь во Флориде.
– Я бываю в Палм-Бич. Это не Флорида. – Д.У. молчит, пока официант наливает нам минеральной воды. – Я слышал, она вроде бы из Таллахасси*. Знаешь, мне интересно, кто же еще из Таллахасси? Из тех, кого мы знаем?
– Да никто, – отвечаю я.
– И зачем Дайане Мун носить вещи от Бентли? Она вполне могла бы надеть что-нибудь от Фредерикса из Голливуда – никто бы не заметил разницы.
– Это точно, – говорю я.
– Мне не нравится эта дружба с Дайаной Мун. Ты ведь понимаешь, конечно, что она совсем как Аманда. Только больше преуспела, чем Аманда, если женщины, подобные Дайане Мун, вообще могут преуспеть.
– Она известная актриса…
– Очень вероятно, что ее карьера скоро завершится. По прихоти обстоятельств, может, благодаря журналам типа «Вог» этой маленькой выскочке пришло в голову приехать в Нью-Йорк, чтобы «встать во главе общества». И она хочет использовать для этого тебя. Она хочет быть тобой. Совсем как Аманда.
– Д.У., – вздыхаю я, – общества больше нет.
Он смотрит на меня, не говоря ни слова.
– Она не хочет быть мной; возможно, это я хочу ею быть.
– Да брось, – говорит Д.У.
– Она чудовищно богата… И… у нее нет мужа.
– Потому что она его убила.
– Он был убит… дьявольскими силами. И части его тела растащили инопланетяне.
– Ну чего ради ты общаешься с этой помешанной? – спокойно спрашивает Д.У., подзывая официанта.
Хороший вопрос. Не потому ли, что моя мать… не в себе?
– Это может сослужить тебе плохую службу. Очень плохую, – говорит Д.У.
Моя мать родилась в нормальной, респектабельной и состоятельной семье, ее отец был юристом в Бостоне, но даже сейчас, спустя годы после того, как она ушла из коммуны, она все еще отказывается красить волосы и продолжает носить сандалии.
– Дайана Мун способна разрушить все, что угодно, – продолжает Д.У.
«Твоя мать такая… очаровательная», – сказал Хьюберт, познакомившись с ней. Но истинный смысл этих слов был такой: «Мы ведь не хотим, чтобы с нейобщались газетчики, правда, дорогая? Мы не хотим, чтобы они рылись в твоемгрязном белье?»
Ну и во многом другом тоже.
– Дайана Мун – она… что надо, – говорю я.
Д.У. смотрит на меня.
– Допустим, но помни по крайней мере, что ты не сможешь избавиться от нее так, как избавилась от Аманды. Это довольно-таки… очевидно.
Уж не знаю почему, но после его слов мы смеемся до слез.
VIII
Я в машине. Дайана едет слишком быстро, и я знаю, что ничем хорошим это не кончится, ну и, конечно, мы не вписываемся в поворот и машина летит с обрыва. И теперь для нас есть только воздух, а под нами гигантская цементная плита, и вот-вот нас не станет. Я не могу поверить, что не проснусь, Дайана поворачивается ко мне и говорит: «Ты просто знай, что я люблю тебя. Я правда люблю тебя». И она обнимает меня. Мне не верится, что я сплю, и я сейчас на самом деле умру в этом чертовом сне, которого вообще не должно было быть, и я отвечаю: «Я тоже люблю тебя». Мне интересно, как это бывает, когда ударяешься о цемент. Мы все ниже и ниже, я готовлюсь умереть во сне – а разве это не то же самое, что умереть на самом деле? Мы ударяемся о цемент, и это совсем не так плохо, как представлялось, мы всего лишь просачиваемся сквозь него в какое-то другое место – туда, где только коридоры и голубой свет.
Ладно. Сейчас мы мертвы, но нам же надо решить, хотим мы возвращаться или нет.
Я не знаю, что делать.
– Я возвращаюсь, – говорит Дайана.
– А я? – спрашиваю я. – Мне стоит вернуться?
– На твоем месте я бы этого не делала, дорогая, – отвечает она, – у тебя не лицо, а месиво. – И она зловеще смеется.
Примерно в одиннадцать утра я открываю глаза – я вся сжалась, на мне одна из шелковых пижам Дайаны, сверху – мой белый жакет от Гуччи, никакого нижнего белья. На другой стороне кровати – Дайана. Она лежит на спине и тяжело дышит через рот, а между нами – маленький француз, чье имя, кажется, Фабьен. Мы подобрали его прошлой ночью на какой-то другой яхте. На ковре – пролитая бутылка шампанского «Дом Периньон». Я скатываюсь с кровати и подбираюсь к бутылке. Там еще немножко осталось на донышке, я сажусь и прикладываюсь к бутылке так, что шампанское струйкой течет у меня по подбородку. Я смотрю на француза, который вполне может быть и швейцарцем, и отмечаю, что он одет в синие боксерские шорты от Ральфа Лорена и что у него слишком волосатая грудь.
Мои мысли: я ненавижу все французское, так какого черта делаю в Cен-Тропезе?
Я встаю и перебираюсь из каюты Дайаны в свою собственную, заваленную одеждой (в основном крошечными прозрачными вещицами от Прады, на которых видны ярлычки) и предметами дорожного обихода от Луи Вюиттона. Я откидываю ногой чемоданчик с жесткими стенками и пошатываясь иду в ванную; там я сижу на унитазе и меня проносит и проносит. Как обычно, слив не работает, и мое дерьмо, светло-коричневое, формой напоминающее коровью лепешку, остается лежать во всей своей красе.
– Ну и черт с тобой, – говорю я. Смотрюсь в зеркало, выдергиваю из бровей несколько волосков, хотя на борту, вероятно, есть стилист, который этим занимается, и, пока я дергаю волоски, я думаю, что очень скоро мне, возможно, понадобится ботокс*; еще мне интересно, было ли у меня что-нибудь с тем маленьким французом, но я почти уверена, что нет, поскольку это на меня не похоже.
У меня было только четверо мужчин.
Официально.
Дайана, наоборот, ляжет с кем угодно.
Я ее прошлым не интересовалась.
И не хотела интересоваться.
Ну зачем я здесь? Уж если на то пошло, вообще зачем я?
Поднимаюсь по лестнице, у меня рябит в глазах от вспышки безжалостного белого света. А я и забыла, какой яркий свет на юге Франции – он слепит, и всегда надо надевать солнечные очки, впрочем, даже тогда его слишком много. Капитан Пол, приятный австралиец, всегда одетый в шорты цвета хаки и темно-синюю рубашку с неброско вышитым на кармане названием яхты («Можжевельник»), возится с какими-то инструментами.
– Доброе утро, – говорит Пол так, словно приятно удивлен моим появлением, а что творилось прошлой ночью, его совершенно не касается, – ваш муж звонил. Ведь его зовут Хьюберт? Он говорит, что сегодня никак не сможет, но постарается приехать завтра.
Приезжает мой МУЖ?
А я ЗНАЛА об этом?
С похмелья мне так муторно, что я могу лишь тупо кивнуть. Через несколько секунд мне удается выдавить:
– А сигарет не осталось?
– Последнюю вы выкурили час назад.
Я смотрю на него в упор и соображаю, что это, наверное, шутка, соль которой я не улавливаю и не уловлю никогда, и говорю:
– Я, пожалуй, схожу куплю сигарет.
– Там поблизости фоторепортеры.
– Пол, – говорю я устало, – репортеры всегда поблизости.
Я спускаюсь по трапу, сжимая свой бумажник от Прады, босая, в пижаме и жакете от Гуччи, который – при солнечном свете это ясно видно – весь в пятнах от вина, или от малинового пюре, или даже от рвоты. Я вдруг вспоминаю, что у меня нет денег, ведь я во Франции. Иностранные деньги всегда сбивают меня с толку, поэтому я останавливаюсь возле фоторепортеров, которые держат наготове камеры с огромными объективами в надежде запечатлеть Дайану Мун в купальнике без верха (может, и меня тоже, но я не так популярна во Франции, как Дайана), и прошу у одного из них beaucoup d’argent*.
Я фальшиво улыбаюсь, и фоторепортеры так удивлены, что даже не снимают.
– Comment?* – говорит один из них, невысокий, с космами серых волос и плохими зубами.
– Pour fume**, – с трудом выговариваю я.
– Ах, pour fume, – повторяют они и, улыбаясь, подталкивают друг друга локтями.
Один дает мне двадцать франков и подмигивает, и я ему тоже подмигиваю и иду по красной ковровой дорожке, которую постелили на обочине причала в честь фестиваля. Надо же, что ни день – эта дорожка все грязнее и грязнее, и я тоже совсем опустилась. И с чего бы это Хьюберт приезжает, он это нарочно. В который уже раз.
Я бреду по узким улочкам Канн, где полно народу, предположительно французов, и все они, похоже, курят. Я прохожу мимо маленького кафе, там сидят геи; в отличие от нью-йоркских у них длинные волосы, и они отчаянно притворяются женщинами. Один из них смотрит на меня и говорит:
– Bonjour.
И вот тут-то я осознаю, что за мной, кажется, кто-то идет.
Я оборачиваюсь.
Маленькая девочка с длинными светлыми волосами, сжимающая в руках три красные розы, обернутые в целлофан, останавливается и пристально смотрит на меня.
Я окидываю ее взглядом и продолжаю идти.
Замечаю табачную лавку и захожу в нее. Снова французы, они курят и смеются. Француженка у дверей что-то говорит мне, наверное, предлагает круассан или бутерброд с ветчиной, и я огрызаюсь: «Je ne pas parle Franзais!»*** Потом я спрашиваю у мужчины за прилавком «Мальборо лайтс», выхожу, с трудом прикуриваю неудобными французскими спичками – и вновь вижу ту маленькую девочку.
– Мадам, – обращается ко мне она.
– Vous etes un enfant terrible****, – говорю я, и это практически все, что я могу сказать ребенку по-французски.
Я быстро иду назад к яхте.
– Мадам, мадам! – окликает она меня.
– Что? – говорю я.
– Вы купить розу? Красивую красную розу.
– Non, – отвечаю я, – je n’aime pas les fleurs*. Ясно? Понимаешь, малышка? – И мне самой не верится, что я могу быть такой скупой с маленькой уличной бродяжкой, но я могу.
– Мадам, вы пойти со мной, – просит ребенок.
– Нет, – отвечаю я.
Она пытается взять меня за руку:
– Вы пойти со мной, мадам. Вы надо пойти.
Я трясу головой, крепко прикусывая сигарету.
– Пойти, мадам, пойти. Со мной.
– Non, – протестую я бессильно. И ни с того ни с сего под нестерпимо палящим солнцем на запруженной народом улице посреди Канн в пору фестиваля я начинаю рыдать, тряся головой, маленький ребенок смотрит на меня, а потом бросается прочь.
В какой-то другой вечер – третий или четвертый вечер на юге Франции – мы с Дайаной Мун, расположившись на заднем сиденье лимузина «мерседес» с кондиционером, под оглушительные синкопы ультрамодной британской группы ползем по переполненным улочкам Канн по направлению к «Отель дю Кап», куда мы приглашены на обед с видными деятелями кино. Дайана без умолку болтает, а я все думаю о том, что, когда мы с Хьюбертом только начали украдкой встречаться, мой телефон поставили на прослушивание.
– Чего никто не понимает, – говорит Дайана, как всегда не обращая внимания ни на кого, кроме себя самой, – я имею в виду кинематограф, так это того, как много здесь приходится работать. Ты моя лучшая подруга, Сесилия, ты знаешь, что я не выпендриваюсь, потому что, видит Бог – уж он-то точно видит, – я всегда хотела быть звездой, и, думаю, я этой чертовой звездой таки стала, но этому нет конца и края. Знаешь, люди должны понять, почему я отрываюсь по полной. Это… как отдых. Это единственный для меня способ расслабиться.
И она жадно пьет шампанское прямо из бутылки. Я хочу попросить ее заткнуться, потому что нервы у меня на пределе и я, наверное, вот-вот заболею или убью кого-нибудь.
– Как тебе Фабьен? – спрашивает Дайана.
– Его так зовут? – удивляюсь я. Выглядываю в окно и вижу полотняный навес над фестивальной площадкой, к которой подползает наш «мерседес».
– Мне кажется, это было восхитительно. Мне всегда хотелось переспать с французом, – признается она. И я не напоминаю ей, что она уже делала это с четырьмя или пятью. Не считая одного в ванной комнате отеля «У Джимми» в Монте-Карло.
Я снова вижу ту маленькую девочку с цветами – она стоит недалеко от машины.
– Может, мне стоит импортировать его в Лос-Анджелес? – спрашивает Дайана с громким смехом, когда девочка легонько постукивает в стекло.
– О Боже мой, – вздыхаю я.
Дайана находит возможным обратить внимание на меня, и я с грустью осознаю, что благодарна ей за это.
– Не могу поверить, что Хьюберт приезжает, – говорит она. – Я же обещала тебе, что мой план сработает. Стоило тебе уехать, и он понял, что он – ноль без палочки, и вот теперь на брюхе приползет обратно. Ты что, не рада?
Она берет мою руку и целует ее; я открываю окно, потому что в машине слишком накурено.
В баре «Отель дю Кап» все то же самое, что прошлым вечером, и позапрошлым вечером, и позапозапрошлым вечером. Все пьют шампанское и малиновые коктейли. Те же двадцатипятилетние женщины, все высокие, привлекательные, в вечерних платьях; половину жизни они проводят в ванной, а в другую половину стараются подцепить какую-нибудь знаменитость. Здесь же плохо одетые перспективные режиссеры из Великобритании. Великолепно одетые администраторы из Германии. Кейт Мосс. Элизабет Херли, которую я ненавижу больше чем кого бы то ни было, потому что она уже «в зубах навязла». Ну и Комсток Диббл, медиа– и кинопродюсер, пяти футов росту. Несмотря на то что ему по меньшей мере сорок пять, он все еще не может избавиться от угрей. Он на балконе протирает лицо салфеткой и кричит официантам, чтобы они сдвинули два стола вместе и переставили от других стулья. Мы с Дайаной уверенно проходим через вестибюль, как всегда это делаем. Мы не кто-нибудь-там, мы навсегда останемся не кем-нибудь-там, и это особенно отчетливо чувствуется в местах, подобных этому.
– Комсток! Caro*! Душка! – кричит Дайана на случай, если кто-то еще не заметил ее появления. Она уже чересчур пьяна и ковыляет в своих черных пляжных сандалиях, вцепившись в плечо какого-то незнакомца, который похлопывает ее по руке и закатывает глаза.
– Привет, Дайана, – говорит Комсток, – ты сегодня в газетах.
– Я всегда в газетах. Если меня нет в газетах, это не мой день.
– Ты тоже в газетах, – говорит Комсток, потея непонятно от чего, ведь воздух удалось охладить почти до двадцати градусов, – но ты, я знаю, этого терпеть не можешь. – Он доверительно тянется ко мне, словно здесь, кроме нас, никого нет. – В этом разница между тобой и Дайаной.
– Да ну? – говорю я, прикуривая, наверное, уже пятидесятую сигарету за день.
За столом оказываются и другие люди, но никого ни с кем не знакомят.
– Говорят, ты здесь без мужа.
– Ему надо работать.
– Тебе бы не помешало найти кого-нибудь. Пока ты здесь. Во Франции. Все так поступают.
– Эй, Комсток, говорят, ты ищешь любовницу! – кричит Дайана. – Говорят, ты перепробовал всех французских актрис моложе двадцати пяти.
– Я провожу кастинг. Что я могу сказать? – отвечает Комсток.
Я кладу на колени салфетку и спрашиваю себя, какого черта я здесь делаю.
Но где же еще мне быть?
– Таннер отбивает у меня девочек, – жалуется Комсток.
Я поднимаю глаза и вижу, что это действительно Таннер Харт, мой Таннер, который на самом деле старше, но благодаря чудесам пластической хирургии почти не отличается от того Таннера, что был включен пять лет назад журналом «Пипл» в число пятидесяти самых красивых людей мира. Он садится, поднимает руки вверх и просит:
– Только не кусайся, детка.
Видно, он говорит это потому, что я смотрю на него, словно бы отупев от алкоголя.
– Попробуй-ка «Беллини»*, – говорит он, пододвигая ко мне бокал.
– Когда фестиваль закончится, Таннер у нас будет на коне. Мы продаем «Одураченных» по всему миру, – сообщает Комсток. – Я подумываю о номинациях. Лучший актер. Лучший фильм.
– Эй, Комсток, – говорит Дайана, – как это ты никогда не пробовалменя?
– Это потому, что ты – фанатка Христа, а я примерный польский мальчик, – отвечает Комсток.
– Я могу наставить тебя на путь истинный, – не унимается Дайана.
– Детка, ты звезда, мы все это знаем, – говорит Комсток, – ведь правда, Таннер?
Но Таннер не слушает его. Он пристально смотрит на меня, и я вспоминаю, почему после того, как мы с ним порвали, я вскарабкалась по пожарной лестнице и вломилась в его квартиру, чтобы только переспать с ним.
Не сводя с меня глаз, Таннер говорит:
– Кстати, никто, случайно, не собирается в Сен-Тропез? После фестиваля?
Сегодня полнолуние, и я оправдываю себя этим, когда притворяюсь, что мне нужно в туалет. На самом же деле я бегу по длинной мраморной лестнице вниз, к ухоженной гравийной дорожке, которая ведет к бассейну. Аманда в то лето, когда умерла, решила податься в киношный бизнес и прилетела сюда с характерным актером средних лет, который отослал ее домой после того, как она провела ночь с молодым перспективным сценаристом. Это так похоже на Аманду – лихо все испортить.
Я сворачиваю налево, в маленький закрытый садик с фонтаном в центре. В фонтане плавают черепахи. Я сажусь на скамейку.
Ну и конечно, через минуту появляется Таннер. Он мнет пальцами сигарету с марихуаной.
– Посмотреть на тебя – тебе это не помешает.
– Я так плохо выгляжу?
– Просто… ты выглядишь так, будто у тебя нет в жизни никакой радости.
– У меня и нет.
– Как же ты живешь, детка? – спрашивает он.
Он сидит на скамейке, расставив ноги, изящно сжимая сигарету большим и указательным пальцами, глубоко затягивается.
– Я же говорил, что не стоит тебе выходить замуж за этого индюка. Разве не правда? Я же говорил, что он сделает тебя несчастной. Тебе надо было сбежать со мной, когда была возможность.
– Да уж, – соглашаюсь я вполне несчастным тоном, думая о том, что всякий раз после того, как мы с Таннером занимались любовью, мы лежали в изнеможении, подкошенные страстью. Он сжимает мою руку и признается:
– Я все еще хочу тебя, детка. Очень хочу.
Я спрашиваю:
– Это комплимент?
Он отвечает:
– Это правда.
Тогда я говорю:
– Мне надо идти.
И я бегу назад на дорожку, оглядываясь, не бежит ли он за мной, а он не бежит, и я не знаю, хорошо это или плохо. Я пересекаю вестибюль, выскакиваю через парадную дверь, а там перед отелем стоит Дайана и ждет машину.
Через какое-то время мы в самом непотребном виде, пьяные, снова сидим в «мерседесе» – едем назад к яхте. В машине полно людей, в основном мужчин, которых я никогда не видела прежде и никогда не захочу увидеть снова.
Мужик с сальными темными волосами, в черной майке, нависает надо мной и тянет: «Куда пришел, оттуда не уйду я». Возможно, он вычитал это в романе у Брета Истона Эллиса, и, хотя всерьез сомневаюсь, умеет ли он вообще читать, я говорю:
– Понятия не имею, зачем я здесь. Наверное, потому, что Дайана меня пригласила.
– Я СУПЕРЗВЕЗДА, вашу мать! – кричит Дайана.
А потом – даже не знаю, как это описать, – мир отодвигается куда-то и в то же время становится пугающе тесным. Я кричу во все горло:
Ладно. Сейчас мы мертвы, но нам же надо решить, хотим мы возвращаться или нет.
Я не знаю, что делать.
– Я возвращаюсь, – говорит Дайана.
– А я? – спрашиваю я. – Мне стоит вернуться?
– На твоем месте я бы этого не делала, дорогая, – отвечает она, – у тебя не лицо, а месиво. – И она зловеще смеется.
Примерно в одиннадцать утра я открываю глаза – я вся сжалась, на мне одна из шелковых пижам Дайаны, сверху – мой белый жакет от Гуччи, никакого нижнего белья. На другой стороне кровати – Дайана. Она лежит на спине и тяжело дышит через рот, а между нами – маленький француз, чье имя, кажется, Фабьен. Мы подобрали его прошлой ночью на какой-то другой яхте. На ковре – пролитая бутылка шампанского «Дом Периньон». Я скатываюсь с кровати и подбираюсь к бутылке. Там еще немножко осталось на донышке, я сажусь и прикладываюсь к бутылке так, что шампанское струйкой течет у меня по подбородку. Я смотрю на француза, который вполне может быть и швейцарцем, и отмечаю, что он одет в синие боксерские шорты от Ральфа Лорена и что у него слишком волосатая грудь.
Мои мысли: я ненавижу все французское, так какого черта делаю в Cен-Тропезе?
Я встаю и перебираюсь из каюты Дайаны в свою собственную, заваленную одеждой (в основном крошечными прозрачными вещицами от Прады, на которых видны ярлычки) и предметами дорожного обихода от Луи Вюиттона. Я откидываю ногой чемоданчик с жесткими стенками и пошатываясь иду в ванную; там я сижу на унитазе и меня проносит и проносит. Как обычно, слив не работает, и мое дерьмо, светло-коричневое, формой напоминающее коровью лепешку, остается лежать во всей своей красе.
– Ну и черт с тобой, – говорю я. Смотрюсь в зеркало, выдергиваю из бровей несколько волосков, хотя на борту, вероятно, есть стилист, который этим занимается, и, пока я дергаю волоски, я думаю, что очень скоро мне, возможно, понадобится ботокс*; еще мне интересно, было ли у меня что-нибудь с тем маленьким французом, но я почти уверена, что нет, поскольку это на меня не похоже.
У меня было только четверо мужчин.
Официально.
Дайана, наоборот, ляжет с кем угодно.
Я ее прошлым не интересовалась.
И не хотела интересоваться.
Ну зачем я здесь? Уж если на то пошло, вообще зачем я?
Поднимаюсь по лестнице, у меня рябит в глазах от вспышки безжалостного белого света. А я и забыла, какой яркий свет на юге Франции – он слепит, и всегда надо надевать солнечные очки, впрочем, даже тогда его слишком много. Капитан Пол, приятный австралиец, всегда одетый в шорты цвета хаки и темно-синюю рубашку с неброско вышитым на кармане названием яхты («Можжевельник»), возится с какими-то инструментами.
– Доброе утро, – говорит Пол так, словно приятно удивлен моим появлением, а что творилось прошлой ночью, его совершенно не касается, – ваш муж звонил. Ведь его зовут Хьюберт? Он говорит, что сегодня никак не сможет, но постарается приехать завтра.
Приезжает мой МУЖ?
А я ЗНАЛА об этом?
С похмелья мне так муторно, что я могу лишь тупо кивнуть. Через несколько секунд мне удается выдавить:
– А сигарет не осталось?
– Последнюю вы выкурили час назад.
Я смотрю на него в упор и соображаю, что это, наверное, шутка, соль которой я не улавливаю и не уловлю никогда, и говорю:
– Я, пожалуй, схожу куплю сигарет.
– Там поблизости фоторепортеры.
– Пол, – говорю я устало, – репортеры всегда поблизости.
Я спускаюсь по трапу, сжимая свой бумажник от Прады, босая, в пижаме и жакете от Гуччи, который – при солнечном свете это ясно видно – весь в пятнах от вина, или от малинового пюре, или даже от рвоты. Я вдруг вспоминаю, что у меня нет денег, ведь я во Франции. Иностранные деньги всегда сбивают меня с толку, поэтому я останавливаюсь возле фоторепортеров, которые держат наготове камеры с огромными объективами в надежде запечатлеть Дайану Мун в купальнике без верха (может, и меня тоже, но я не так популярна во Франции, как Дайана), и прошу у одного из них beaucoup d’argent*.
Я фальшиво улыбаюсь, и фоторепортеры так удивлены, что даже не снимают.
– Comment?* – говорит один из них, невысокий, с космами серых волос и плохими зубами.
– Pour fume**, – с трудом выговариваю я.
– Ах, pour fume, – повторяют они и, улыбаясь, подталкивают друг друга локтями.
Один дает мне двадцать франков и подмигивает, и я ему тоже подмигиваю и иду по красной ковровой дорожке, которую постелили на обочине причала в честь фестиваля. Надо же, что ни день – эта дорожка все грязнее и грязнее, и я тоже совсем опустилась. И с чего бы это Хьюберт приезжает, он это нарочно. В который уже раз.
Я бреду по узким улочкам Канн, где полно народу, предположительно французов, и все они, похоже, курят. Я прохожу мимо маленького кафе, там сидят геи; в отличие от нью-йоркских у них длинные волосы, и они отчаянно притворяются женщинами. Один из них смотрит на меня и говорит:
– Bonjour.
И вот тут-то я осознаю, что за мной, кажется, кто-то идет.
Я оборачиваюсь.
Маленькая девочка с длинными светлыми волосами, сжимающая в руках три красные розы, обернутые в целлофан, останавливается и пристально смотрит на меня.
Я окидываю ее взглядом и продолжаю идти.
Замечаю табачную лавку и захожу в нее. Снова французы, они курят и смеются. Француженка у дверей что-то говорит мне, наверное, предлагает круассан или бутерброд с ветчиной, и я огрызаюсь: «Je ne pas parle Franзais!»*** Потом я спрашиваю у мужчины за прилавком «Мальборо лайтс», выхожу, с трудом прикуриваю неудобными французскими спичками – и вновь вижу ту маленькую девочку.
– Мадам, – обращается ко мне она.
– Vous etes un enfant terrible****, – говорю я, и это практически все, что я могу сказать ребенку по-французски.
Я быстро иду назад к яхте.
– Мадам, мадам! – окликает она меня.
– Что? – говорю я.
– Вы купить розу? Красивую красную розу.
– Non, – отвечаю я, – je n’aime pas les fleurs*. Ясно? Понимаешь, малышка? – И мне самой не верится, что я могу быть такой скупой с маленькой уличной бродяжкой, но я могу.
– Мадам, вы пойти со мной, – просит ребенок.
– Нет, – отвечаю я.
Она пытается взять меня за руку:
– Вы пойти со мной, мадам. Вы надо пойти.
Я трясу головой, крепко прикусывая сигарету.
– Пойти, мадам, пойти. Со мной.
– Non, – протестую я бессильно. И ни с того ни с сего под нестерпимо палящим солнцем на запруженной народом улице посреди Канн в пору фестиваля я начинаю рыдать, тряся головой, маленький ребенок смотрит на меня, а потом бросается прочь.
В какой-то другой вечер – третий или четвертый вечер на юге Франции – мы с Дайаной Мун, расположившись на заднем сиденье лимузина «мерседес» с кондиционером, под оглушительные синкопы ультрамодной британской группы ползем по переполненным улочкам Канн по направлению к «Отель дю Кап», куда мы приглашены на обед с видными деятелями кино. Дайана без умолку болтает, а я все думаю о том, что, когда мы с Хьюбертом только начали украдкой встречаться, мой телефон поставили на прослушивание.
– Чего никто не понимает, – говорит Дайана, как всегда не обращая внимания ни на кого, кроме себя самой, – я имею в виду кинематограф, так это того, как много здесь приходится работать. Ты моя лучшая подруга, Сесилия, ты знаешь, что я не выпендриваюсь, потому что, видит Бог – уж он-то точно видит, – я всегда хотела быть звездой, и, думаю, я этой чертовой звездой таки стала, но этому нет конца и края. Знаешь, люди должны понять, почему я отрываюсь по полной. Это… как отдых. Это единственный для меня способ расслабиться.
И она жадно пьет шампанское прямо из бутылки. Я хочу попросить ее заткнуться, потому что нервы у меня на пределе и я, наверное, вот-вот заболею или убью кого-нибудь.
– Как тебе Фабьен? – спрашивает Дайана.
– Его так зовут? – удивляюсь я. Выглядываю в окно и вижу полотняный навес над фестивальной площадкой, к которой подползает наш «мерседес».
– Мне кажется, это было восхитительно. Мне всегда хотелось переспать с французом, – признается она. И я не напоминаю ей, что она уже делала это с четырьмя или пятью. Не считая одного в ванной комнате отеля «У Джимми» в Монте-Карло.
Я снова вижу ту маленькую девочку с цветами – она стоит недалеко от машины.
– Может, мне стоит импортировать его в Лос-Анджелес? – спрашивает Дайана с громким смехом, когда девочка легонько постукивает в стекло.
– О Боже мой, – вздыхаю я.
Дайана находит возможным обратить внимание на меня, и я с грустью осознаю, что благодарна ей за это.
– Не могу поверить, что Хьюберт приезжает, – говорит она. – Я же обещала тебе, что мой план сработает. Стоило тебе уехать, и он понял, что он – ноль без палочки, и вот теперь на брюхе приползет обратно. Ты что, не рада?
Она берет мою руку и целует ее; я открываю окно, потому что в машине слишком накурено.
В баре «Отель дю Кап» все то же самое, что прошлым вечером, и позапрошлым вечером, и позапозапрошлым вечером. Все пьют шампанское и малиновые коктейли. Те же двадцатипятилетние женщины, все высокие, привлекательные, в вечерних платьях; половину жизни они проводят в ванной, а в другую половину стараются подцепить какую-нибудь знаменитость. Здесь же плохо одетые перспективные режиссеры из Великобритании. Великолепно одетые администраторы из Германии. Кейт Мосс. Элизабет Херли, которую я ненавижу больше чем кого бы то ни было, потому что она уже «в зубах навязла». Ну и Комсток Диббл, медиа– и кинопродюсер, пяти футов росту. Несмотря на то что ему по меньшей мере сорок пять, он все еще не может избавиться от угрей. Он на балконе протирает лицо салфеткой и кричит официантам, чтобы они сдвинули два стола вместе и переставили от других стулья. Мы с Дайаной уверенно проходим через вестибюль, как всегда это делаем. Мы не кто-нибудь-там, мы навсегда останемся не кем-нибудь-там, и это особенно отчетливо чувствуется в местах, подобных этому.
– Комсток! Caro*! Душка! – кричит Дайана на случай, если кто-то еще не заметил ее появления. Она уже чересчур пьяна и ковыляет в своих черных пляжных сандалиях, вцепившись в плечо какого-то незнакомца, который похлопывает ее по руке и закатывает глаза.
– Привет, Дайана, – говорит Комсток, – ты сегодня в газетах.
– Я всегда в газетах. Если меня нет в газетах, это не мой день.
– Ты тоже в газетах, – говорит Комсток, потея непонятно от чего, ведь воздух удалось охладить почти до двадцати градусов, – но ты, я знаю, этого терпеть не можешь. – Он доверительно тянется ко мне, словно здесь, кроме нас, никого нет. – В этом разница между тобой и Дайаной.
– Да ну? – говорю я, прикуривая, наверное, уже пятидесятую сигарету за день.
За столом оказываются и другие люди, но никого ни с кем не знакомят.
– Говорят, ты здесь без мужа.
– Ему надо работать.
– Тебе бы не помешало найти кого-нибудь. Пока ты здесь. Во Франции. Все так поступают.
– Эй, Комсток, говорят, ты ищешь любовницу! – кричит Дайана. – Говорят, ты перепробовал всех французских актрис моложе двадцати пяти.
– Я провожу кастинг. Что я могу сказать? – отвечает Комсток.
Я кладу на колени салфетку и спрашиваю себя, какого черта я здесь делаю.
Но где же еще мне быть?
– Таннер отбивает у меня девочек, – жалуется Комсток.
Я поднимаю глаза и вижу, что это действительно Таннер Харт, мой Таннер, который на самом деле старше, но благодаря чудесам пластической хирургии почти не отличается от того Таннера, что был включен пять лет назад журналом «Пипл» в число пятидесяти самых красивых людей мира. Он садится, поднимает руки вверх и просит:
– Только не кусайся, детка.
Видно, он говорит это потому, что я смотрю на него, словно бы отупев от алкоголя.
– Попробуй-ка «Беллини»*, – говорит он, пододвигая ко мне бокал.
– Когда фестиваль закончится, Таннер у нас будет на коне. Мы продаем «Одураченных» по всему миру, – сообщает Комсток. – Я подумываю о номинациях. Лучший актер. Лучший фильм.
– Эй, Комсток, – говорит Дайана, – как это ты никогда не пробовалменя?
– Это потому, что ты – фанатка Христа, а я примерный польский мальчик, – отвечает Комсток.
– Я могу наставить тебя на путь истинный, – не унимается Дайана.
– Детка, ты звезда, мы все это знаем, – говорит Комсток, – ведь правда, Таннер?
Но Таннер не слушает его. Он пристально смотрит на меня, и я вспоминаю, почему после того, как мы с ним порвали, я вскарабкалась по пожарной лестнице и вломилась в его квартиру, чтобы только переспать с ним.
Не сводя с меня глаз, Таннер говорит:
– Кстати, никто, случайно, не собирается в Сен-Тропез? После фестиваля?
Сегодня полнолуние, и я оправдываю себя этим, когда притворяюсь, что мне нужно в туалет. На самом же деле я бегу по длинной мраморной лестнице вниз, к ухоженной гравийной дорожке, которая ведет к бассейну. Аманда в то лето, когда умерла, решила податься в киношный бизнес и прилетела сюда с характерным актером средних лет, который отослал ее домой после того, как она провела ночь с молодым перспективным сценаристом. Это так похоже на Аманду – лихо все испортить.
Я сворачиваю налево, в маленький закрытый садик с фонтаном в центре. В фонтане плавают черепахи. Я сажусь на скамейку.
Ну и конечно, через минуту появляется Таннер. Он мнет пальцами сигарету с марихуаной.
– Посмотреть на тебя – тебе это не помешает.
– Я так плохо выгляжу?
– Просто… ты выглядишь так, будто у тебя нет в жизни никакой радости.
– У меня и нет.
– Как же ты живешь, детка? – спрашивает он.
Он сидит на скамейке, расставив ноги, изящно сжимая сигарету большим и указательным пальцами, глубоко затягивается.
– Я же говорил, что не стоит тебе выходить замуж за этого индюка. Разве не правда? Я же говорил, что он сделает тебя несчастной. Тебе надо было сбежать со мной, когда была возможность.
– Да уж, – соглашаюсь я вполне несчастным тоном, думая о том, что всякий раз после того, как мы с Таннером занимались любовью, мы лежали в изнеможении, подкошенные страстью. Он сжимает мою руку и признается:
– Я все еще хочу тебя, детка. Очень хочу.
Я спрашиваю:
– Это комплимент?
Он отвечает:
– Это правда.
Тогда я говорю:
– Мне надо идти.
И я бегу назад на дорожку, оглядываясь, не бежит ли он за мной, а он не бежит, и я не знаю, хорошо это или плохо. Я пересекаю вестибюль, выскакиваю через парадную дверь, а там перед отелем стоит Дайана и ждет машину.
Через какое-то время мы в самом непотребном виде, пьяные, снова сидим в «мерседесе» – едем назад к яхте. В машине полно людей, в основном мужчин, которых я никогда не видела прежде и никогда не захочу увидеть снова.
Мужик с сальными темными волосами, в черной майке, нависает надо мной и тянет: «Куда пришел, оттуда не уйду я». Возможно, он вычитал это в романе у Брета Истона Эллиса, и, хотя всерьез сомневаюсь, умеет ли он вообще читать, я говорю:
– Понятия не имею, зачем я здесь. Наверное, потому, что Дайана меня пригласила.
– Я СУПЕРЗВЕЗДА, вашу мать! – кричит Дайана.
А потом – даже не знаю, как это описать, – мир отодвигается куда-то и в то же время становится пугающе тесным. Я кричу во все горло: