Костьку я все это время не видала совсем – он жил у родителей. Хорошо, что мама с сентября окончательно ушла с работы. Когда зарплаты кандидата наук не хватает даже на покупку проездного, чтобы на эту самую работу ездить... Мою жизнь родители со мной не обсуждали. Во-первых, на это не было времени – я звонила каждый день, но очень коротко, привет-как-дела-пока. А во-вторых, наверное, было видно, что я не в себе, и все разговоры, тем самым, бессмысленны...
Я не поехала провожать Севку в аэропорт. Родители, бывшие жены, дети – и без меня там будет полно народу, нечего создавать толпу. Кроме того, самолет в три часа дня, мне надо быть на работе. Мы простились с утра, он проводил меня до метро... Дальше все было как-то ничего – толкотня, суета, пересадка, дорожка к институту. В одном из коммерческих киосков, которые повырастали вокруг каждой станции метро, как грибы, я вдруг случайно увидела туфли, как раз такие, какие нужны маме. У нее скоро день рождения... Стоили они, конечно, какую-то безумную сумму, но я выгребла из кошелька остатки Севкиных денег – по большому счету, на эту сумму мы с Костькой могли бы неплохо жить примерно месяца два, но на туфли их как раз хватило. Вот и отлично. Будет хоть маме подарок. А мне... Мне уже почти все равно...
После обеда Марья Владимировна послала меня отвезти документы в одно из посольств. «Забросишь – и поезжай домой, сюда больше не возвращайся». Посольство было в центре, в районе Чистых прудов. Когда я сдала документы и вышла на улицу, мои часы показывали полчетвертого. Все. Самолет поднялся в небо и улетел. А я осталась.
Вокруг уже смеркалось. С неба сыпала снежная крупа, оседала белыми звездочками в грязи. На бульваре никого не было. И вот я шла здесь совершенно одна, в темноте и холоде, без любви, без будущего, без всего. Делать вид и притворяться бодрой больше было не нужно. Тогда мне казалось, что этот миг – самый несчастный во всей моей жизни, что тяжелее, чем сейчас, мне уже не будет никогда и нигде...
И как же я ошибалась.
II. Зима.
III. Весна и лето.
Я не поехала провожать Севку в аэропорт. Родители, бывшие жены, дети – и без меня там будет полно народу, нечего создавать толпу. Кроме того, самолет в три часа дня, мне надо быть на работе. Мы простились с утра, он проводил меня до метро... Дальше все было как-то ничего – толкотня, суета, пересадка, дорожка к институту. В одном из коммерческих киосков, которые повырастали вокруг каждой станции метро, как грибы, я вдруг случайно увидела туфли, как раз такие, какие нужны маме. У нее скоро день рождения... Стоили они, конечно, какую-то безумную сумму, но я выгребла из кошелька остатки Севкиных денег – по большому счету, на эту сумму мы с Костькой могли бы неплохо жить примерно месяца два, но на туфли их как раз хватило. Вот и отлично. Будет хоть маме подарок. А мне... Мне уже почти все равно...
После обеда Марья Владимировна послала меня отвезти документы в одно из посольств. «Забросишь – и поезжай домой, сюда больше не возвращайся». Посольство было в центре, в районе Чистых прудов. Когда я сдала документы и вышла на улицу, мои часы показывали полчетвертого. Все. Самолет поднялся в небо и улетел. А я осталась.
Вокруг уже смеркалось. С неба сыпала снежная крупа, оседала белыми звездочками в грязи. На бульваре никого не было. И вот я шла здесь совершенно одна, в темноте и холоде, без любви, без будущего, без всего. Делать вид и притворяться бодрой больше было не нужно. Тогда мне казалось, что этот миг – самый несчастный во всей моей жизни, что тяжелее, чем сейчас, мне уже не будет никогда и нигде...
И как же я ошибалась.
II. Зима.
Свою ошибку мне пришлось осознать очень быстро – недели не успело пройти. Севка улетел пятого ноября, потом сразу накатили праздники (как же я их всегда ненавидела!), а вот потом... За праздники я успела привести себя в минимально человеческий вид, вернуть в относительно жилое состояние свою заброшенную квартиру (все это время в ней продолжал жить мой бывший муж, но это только способствовало разрухе), привезти наконец домой ребенка. Он-то, бедный, ни в чем не виноват, так что все вокруг него, включая меня, должно быть в полном порядке. Демонстрируя (кому? – во многом самой же себе), что все и есть в порядке, в какой-то очередной, еще выходной, послепраздничный день я разморозила приличный кусок мяса (из Севкиных, еще с рынка, запасов) и собралась навертеть любимых Костькой котлет на обед. Хлеба в доме оказалось мало, и я, недолго думая, отправила Димку в булочную.
– А лучше зайди в универсам, заодно молока посмотришь.
– Ася, я видел молоко, что мне на него смотреть?
– Значит, сможешь узнать при встрече и купишь. Но главное – хлеба. Батон за двадцать пять и половину черного.
Он вернулся через сорок минут, озадаченный и без хлеба.
– Ну?
– Ася, я не купил хлеба.
– Почему?!
– Булочная закрыта – выходной.
– А в универсаме?
– А в универсаме была драка. Я не смог войти.
– Дим, не говори ерунды. Какая еще драка? Бога ради, я не просила ничего сверхъестественного, я тебя просто за хлебом послала.
– Вот за хлебом и была драка. Ась, я честно старался. Но знаешь – там мужики такие были, в ватниках, в касках. Говорят, они с утра за этим хлебом стояли.
С моим бывшим мужем никогда не знаешь, шутит он или всерьез. И выяснять бесполезно. А мне было еще и некогда. Поэтому я плюнула на все, прекратила дурацкий разговор, ушла в кухню, сварила рис и сделала вместо котлет тефтели.
Но проблема хлеба осталась, поэтому часов в пять я сама оделась, взяла Костьку, собаку – им все равно надо гулять – и отправилась в универсам.
Там было пусто. Ни хлеба, ни вообще ничего. Консервированная морская капуста в банках и лавровый лист в пакетиках. Людей тоже почти не было. Ради праздника все закрывалось в шесть, а было почти без пятнадцати, поэтому я, списав окружающее зияние на позднее время, плюнула еще раз и, поминая бывшего мужа незлым тихим словом, отправилась домой.
На следующий день (все еще выходной, будь он неладен) я сама побежала за хлебом с утречка.
Димка был прав. У входа в универсам стояла – копошилась, громоздилась – огромная толпа, состоящая в основном из странно одетых мужчин. На всех на них были ватники, какие-то старые куртки, грязные пальто... Толпа образовывала плотный клин, острием к двери. На флангах – там же, где и я, – мелькали женщины и подростки.
– Что это? – спросила я одну из них.
– Так хлеб ждут, – махнула она рукой. – О! Привезли!
Действительно, у двери в толпе случилось какое-то взвихрение. Замелькали руки, раздались крики. Народ кучковался так плотно, что я не могла разглядеть за спинами, что именно происходит в дверях. Ясно было одно – соваться туда не стоит.
Понемногу из толпы стали протискиваться выходящие... Здоровые мужики в мятых ватниках... В руках каждый торжествующе держал, подымая повыше – от толпы, хлебный батон...
Мама дорогая... Эта драка... Эта очередь за хлебом... Неужели же все стало так плохо? Но как, когда? Ведь еще вчера, кажется...
И тут до меня дошло, что ни вчера, ни позавчера я в магазин не ходила. И вообще давно не ходила – всю осень. Мы с Севкой все покупали на рынке, причем я даже не очень интересовалась, почем. Деньги у Севки были, платил он, я только... Дура! Глупая дура! Ты не смотрела, ты упустила, и даже запасов никаких не сделала... Муки, крупы... А теперь вот! И что теперь с тобой будет? И не с тобой, на тебя-то, в общем, наплевать, а с Костькой?!
И было плохо. Всю осень и зиму в магазинах не было ничего, и даже на рынке купить что-нибудь можно было, только придя пораньше с утра. Втридорога. И то не всегда.
Меня, конечно, выручали родные. Мама с тетей Таней запасли столько крупы и муки, что ее должно было хватить на нас на всех на долгие годы. Консервы тоже. Из «Завтрака туриста», например, получались отличные супы. Что-то мне удавалось покупать в институтской столовой, что-то – в основном мясное – приносил иногда Димка от Таты. Ей мясо доставал Димкин отец в каких-то министерских столовых.
Овощи (капусту с картошкой) все-таки можно было купить на рынке. Так что с задачей обеспечения ребенка едой я худо-бедно справлялась.
Хуже всего было с молоком и хлебом. Молоко по утрам продавали в универсаме, не нашем, соседнем – на следующей станции метро. Но не всем, а только детям до трех лет по талонам из поликлиники. Костьке вот-вот будет четыре, да и в поликлинике мы на учете не состоим, поэтому нам молока не полагалось. Но я все равно каждое утро, до работы, заезжала в этот универсам и жалобно говорила тетке:
– У меня нет талона, у меня ребенку три с половиной года, продайте нам, пожалуйста, пакет молока.
И эта тетка, прожженная продавщица, не посылала меня подальше, что было бы вполне естественно, а почти так же жалобно отвечала:
– Миленькая, ну не могу, они у меня считанные.
А иногда – примерно раз в две недели – она доставала откуда-то и продавала мне вожделенный пакет. И тогда счастья хватало дней на шесть – на столько же, сколько и молока. Я кипятила его, разливала в маленькие стаканчики и замораживала, чтобы Костьке дольше хватило.
Все говорили, что это безобразие с едой кончится, как только «отпустят цены». Мол, по рыночным ценам в магазинах сразу появится все. Было неясно, откуда оно вдруг появится, но отпуска цен ждали, как манны небесной.
После Нового года их наконец отпустили, но это мало что изменило. Хлеб появился хоть сколько-то свободно в конце января. Зарплаты хватало батонов на десять. Только потом, к марту, в магазинах действительно стали появляться какие-то другие продукты, но зарплаты к тому времени не хватало почти ни на что.
В феврале бывший муж Дима защитил кандидатскую диссертацию. По этому поводу состоялся большой банкет. В ресторане, с роскошным столом на пятьдесят человек. Заказал все это великолепие димкин отец, большой человек. Он редко проявляется в димкиной, а уж тем более в моей жизни, но когда проявляется, то очень красочно. Вот как сейчас.
Я сидела за этим роскошным столом рядом с виновником торжества. Прямо как не бывшая, а настоящая жена. Впрочем, мало кто знает, что мы развелись. Мы ведь даже живем в одной квартире. Все было очень торжественно. Про Димку столько всего хорошего наговорили. Мой бывший муж – блестящий молодой ученый. Впрочем, я всегда это подозревала, чего бы иначе я за него тогда замуж пошла.
После банкета, когда почти все гости разошлись, на столе еще осталась куча еды. Некоторые блюда вообще нетронутыми стояли. Я не могла на это спокойно смотреть, нашла в своей сумке полиэтиленовый пакетик и собрала в него все эти бутерброды с икрой, ветчину с бужениной, запеченное мясо и прочее великолепие. Нечего. За все заплачено. Наплевать, что это неприлично, у меня ребенок дома, пусть он тоже попробует вкусностей. Димка шипел на меня и пытался хватать за рукав, но я не далась. В процессе всего этого в какой-то момент я случайно подняла глаза и увидела стоящую сбоку официантку, которая весь вечер нас обслуживала. Она глядела на меня, не отрываясь. Честное слово, редко в одном человеческом взгляде концентрируется столько ненависти. Если бы это был лазер, я бы уже вся обуглилась. Но, поскольку это был только взгляд, я гордо пренебрегла.
А унесенную с поля боя еду мы все втроем ели дня два. Костька был в восторге, и Димка не брезговал. Будто и не хватал меня в ресторане за рукав.
В конце марта в магазине возле работы наконец появился сыр. Ледащий, белый, зеленоватый по краям, но все-таки сыр. Давно забытый образ. Стоил он каких-то заоблачных денег, но мы с Марьей Владимировной, потрясенные самим фактом его появления, все же купили граммов по сто пятьдесят каждая. Стоил этот кусочек сыра примерно четверть зарплаты.
Есть его я не могла. Не то чтобы получить он него удовольствие (я раньше очень любила сыр), просто откусить не могла. Не лезло в горло, и все. Он так и лежал в холодильнике, пока не зазеленел окончательно и я его не пустила в какую-то готовку, чтобы совсем не пропал. Что характерно, с Марьей было то же самое, она мне потом об этом рассказала.
Инфляция, рост доллара, текущий курс на бирже – все эти чуждые прежде «капиталистически-буржуазные» понятия стали настолько естественной частью ежедневного обихода, что можно было только диву даваться. Если бы было время. Его не хватало катастрофически.
Поскольку моя раньше очень и очень приличная зарплата превратилась в какую-то смешную сумму, а еду надо было добывать все равно, деньги приходилось изыскивать альтернативными методами. Их было несколько.
Сначала я продавала в коммерческие киоски (число которых увеличивалось с каждым днем) какие-то свои тряпки и косметику. И то, и другое было в свое время привезено из-за границы отцом или прислано американскими друзьями Таты. Косметику – большую ценность – я хранила, не распечатывая, в холодильнике. Вот и пригодилась.
Но это была капля в море. Ясно, что долго жить на это не будешь. С помощью Лильки (она еще раньше устроилась работать в коммерческую контору) я стала находить подработки по переводу каких-то текстов: контрактов, протоколов и прочее – для совместных с иностранцами фирм, которые множились повсюду, как грибы. Потом нашелся миллионер – тоже из Лилькиных новорусских знакомых, – которому нужна была живая переводчица. Не на все время, по вечерам. Я ходила с ним и его партнерами в рестораны, переводила через столик названия блюд и содержание песен (никаких деловых разговоров мне не пришлось переводить ни разу), усилием воли держа на лице улыбку и борясь с желанием запихать в рукав – для Костьки – бутерброд с икрой. Надо отдать миллионеру должное – он никогда не пытался использовать меня в каком-нибудь другом качестве, кроме как переводчицы. И платил всегда честно. Гонорара от такой «сессии» мне хватало на еду недели на две. Через полтора месяца миллионер предложил мне выйти за него замуж. Он был толстым, лысым и старым – хотя вряд ли сильно старше Севки по возрасту. Я подумала – и вежливо отказалась. Миллионер нашел другую переводчицу, а мне пришлось искать другого миллионера. С миллионерами, как оказалось, больших проблем не было – проблемы были в другом. Все они совсем не рвались платить деньги за переводы. Вернее, хотели платить не только за переводы, – а это, в свою очередь, не устраивало меня. Да и миллионеры были такие... Сомнительные... Больше похожие на бандитов. В общем, добывать деньги стало достаточно нервно. А не добывать – голодно.
– А лучше зайди в универсам, заодно молока посмотришь.
– Ася, я видел молоко, что мне на него смотреть?
– Значит, сможешь узнать при встрече и купишь. Но главное – хлеба. Батон за двадцать пять и половину черного.
Он вернулся через сорок минут, озадаченный и без хлеба.
– Ну?
– Ася, я не купил хлеба.
– Почему?!
– Булочная закрыта – выходной.
– А в универсаме?
– А в универсаме была драка. Я не смог войти.
– Дим, не говори ерунды. Какая еще драка? Бога ради, я не просила ничего сверхъестественного, я тебя просто за хлебом послала.
– Вот за хлебом и была драка. Ась, я честно старался. Но знаешь – там мужики такие были, в ватниках, в касках. Говорят, они с утра за этим хлебом стояли.
С моим бывшим мужем никогда не знаешь, шутит он или всерьез. И выяснять бесполезно. А мне было еще и некогда. Поэтому я плюнула на все, прекратила дурацкий разговор, ушла в кухню, сварила рис и сделала вместо котлет тефтели.
Но проблема хлеба осталась, поэтому часов в пять я сама оделась, взяла Костьку, собаку – им все равно надо гулять – и отправилась в универсам.
Там было пусто. Ни хлеба, ни вообще ничего. Консервированная морская капуста в банках и лавровый лист в пакетиках. Людей тоже почти не было. Ради праздника все закрывалось в шесть, а было почти без пятнадцати, поэтому я, списав окружающее зияние на позднее время, плюнула еще раз и, поминая бывшего мужа незлым тихим словом, отправилась домой.
На следующий день (все еще выходной, будь он неладен) я сама побежала за хлебом с утречка.
Димка был прав. У входа в универсам стояла – копошилась, громоздилась – огромная толпа, состоящая в основном из странно одетых мужчин. На всех на них были ватники, какие-то старые куртки, грязные пальто... Толпа образовывала плотный клин, острием к двери. На флангах – там же, где и я, – мелькали женщины и подростки.
– Что это? – спросила я одну из них.
– Так хлеб ждут, – махнула она рукой. – О! Привезли!
Действительно, у двери в толпе случилось какое-то взвихрение. Замелькали руки, раздались крики. Народ кучковался так плотно, что я не могла разглядеть за спинами, что именно происходит в дверях. Ясно было одно – соваться туда не стоит.
Понемногу из толпы стали протискиваться выходящие... Здоровые мужики в мятых ватниках... В руках каждый торжествующе держал, подымая повыше – от толпы, хлебный батон...
Мама дорогая... Эта драка... Эта очередь за хлебом... Неужели же все стало так плохо? Но как, когда? Ведь еще вчера, кажется...
И тут до меня дошло, что ни вчера, ни позавчера я в магазин не ходила. И вообще давно не ходила – всю осень. Мы с Севкой все покупали на рынке, причем я даже не очень интересовалась, почем. Деньги у Севки были, платил он, я только... Дура! Глупая дура! Ты не смотрела, ты упустила, и даже запасов никаких не сделала... Муки, крупы... А теперь вот! И что теперь с тобой будет? И не с тобой, на тебя-то, в общем, наплевать, а с Костькой?!
И было плохо. Всю осень и зиму в магазинах не было ничего, и даже на рынке купить что-нибудь можно было, только придя пораньше с утра. Втридорога. И то не всегда.
Меня, конечно, выручали родные. Мама с тетей Таней запасли столько крупы и муки, что ее должно было хватить на нас на всех на долгие годы. Консервы тоже. Из «Завтрака туриста», например, получались отличные супы. Что-то мне удавалось покупать в институтской столовой, что-то – в основном мясное – приносил иногда Димка от Таты. Ей мясо доставал Димкин отец в каких-то министерских столовых.
Овощи (капусту с картошкой) все-таки можно было купить на рынке. Так что с задачей обеспечения ребенка едой я худо-бедно справлялась.
Хуже всего было с молоком и хлебом. Молоко по утрам продавали в универсаме, не нашем, соседнем – на следующей станции метро. Но не всем, а только детям до трех лет по талонам из поликлиники. Костьке вот-вот будет четыре, да и в поликлинике мы на учете не состоим, поэтому нам молока не полагалось. Но я все равно каждое утро, до работы, заезжала в этот универсам и жалобно говорила тетке:
– У меня нет талона, у меня ребенку три с половиной года, продайте нам, пожалуйста, пакет молока.
И эта тетка, прожженная продавщица, не посылала меня подальше, что было бы вполне естественно, а почти так же жалобно отвечала:
– Миленькая, ну не могу, они у меня считанные.
А иногда – примерно раз в две недели – она доставала откуда-то и продавала мне вожделенный пакет. И тогда счастья хватало дней на шесть – на столько же, сколько и молока. Я кипятила его, разливала в маленькие стаканчики и замораживала, чтобы Костьке дольше хватило.
Все говорили, что это безобразие с едой кончится, как только «отпустят цены». Мол, по рыночным ценам в магазинах сразу появится все. Было неясно, откуда оно вдруг появится, но отпуска цен ждали, как манны небесной.
После Нового года их наконец отпустили, но это мало что изменило. Хлеб появился хоть сколько-то свободно в конце января. Зарплаты хватало батонов на десять. Только потом, к марту, в магазинах действительно стали появляться какие-то другие продукты, но зарплаты к тому времени не хватало почти ни на что.
В феврале бывший муж Дима защитил кандидатскую диссертацию. По этому поводу состоялся большой банкет. В ресторане, с роскошным столом на пятьдесят человек. Заказал все это великолепие димкин отец, большой человек. Он редко проявляется в димкиной, а уж тем более в моей жизни, но когда проявляется, то очень красочно. Вот как сейчас.
Я сидела за этим роскошным столом рядом с виновником торжества. Прямо как не бывшая, а настоящая жена. Впрочем, мало кто знает, что мы развелись. Мы ведь даже живем в одной квартире. Все было очень торжественно. Про Димку столько всего хорошего наговорили. Мой бывший муж – блестящий молодой ученый. Впрочем, я всегда это подозревала, чего бы иначе я за него тогда замуж пошла.
После банкета, когда почти все гости разошлись, на столе еще осталась куча еды. Некоторые блюда вообще нетронутыми стояли. Я не могла на это спокойно смотреть, нашла в своей сумке полиэтиленовый пакетик и собрала в него все эти бутерброды с икрой, ветчину с бужениной, запеченное мясо и прочее великолепие. Нечего. За все заплачено. Наплевать, что это неприлично, у меня ребенок дома, пусть он тоже попробует вкусностей. Димка шипел на меня и пытался хватать за рукав, но я не далась. В процессе всего этого в какой-то момент я случайно подняла глаза и увидела стоящую сбоку официантку, которая весь вечер нас обслуживала. Она глядела на меня, не отрываясь. Честное слово, редко в одном человеческом взгляде концентрируется столько ненависти. Если бы это был лазер, я бы уже вся обуглилась. Но, поскольку это был только взгляд, я гордо пренебрегла.
А унесенную с поля боя еду мы все втроем ели дня два. Костька был в восторге, и Димка не брезговал. Будто и не хватал меня в ресторане за рукав.
В конце марта в магазине возле работы наконец появился сыр. Ледащий, белый, зеленоватый по краям, но все-таки сыр. Давно забытый образ. Стоил он каких-то заоблачных денег, но мы с Марьей Владимировной, потрясенные самим фактом его появления, все же купили граммов по сто пятьдесят каждая. Стоил этот кусочек сыра примерно четверть зарплаты.
Есть его я не могла. Не то чтобы получить он него удовольствие (я раньше очень любила сыр), просто откусить не могла. Не лезло в горло, и все. Он так и лежал в холодильнике, пока не зазеленел окончательно и я его не пустила в какую-то готовку, чтобы совсем не пропал. Что характерно, с Марьей было то же самое, она мне потом об этом рассказала.
Инфляция, рост доллара, текущий курс на бирже – все эти чуждые прежде «капиталистически-буржуазные» понятия стали настолько естественной частью ежедневного обихода, что можно было только диву даваться. Если бы было время. Его не хватало катастрофически.
Поскольку моя раньше очень и очень приличная зарплата превратилась в какую-то смешную сумму, а еду надо было добывать все равно, деньги приходилось изыскивать альтернативными методами. Их было несколько.
Сначала я продавала в коммерческие киоски (число которых увеличивалось с каждым днем) какие-то свои тряпки и косметику. И то, и другое было в свое время привезено из-за границы отцом или прислано американскими друзьями Таты. Косметику – большую ценность – я хранила, не распечатывая, в холодильнике. Вот и пригодилась.
Но это была капля в море. Ясно, что долго жить на это не будешь. С помощью Лильки (она еще раньше устроилась работать в коммерческую контору) я стала находить подработки по переводу каких-то текстов: контрактов, протоколов и прочее – для совместных с иностранцами фирм, которые множились повсюду, как грибы. Потом нашелся миллионер – тоже из Лилькиных новорусских знакомых, – которому нужна была живая переводчица. Не на все время, по вечерам. Я ходила с ним и его партнерами в рестораны, переводила через столик названия блюд и содержание песен (никаких деловых разговоров мне не пришлось переводить ни разу), усилием воли держа на лице улыбку и борясь с желанием запихать в рукав – для Костьки – бутерброд с икрой. Надо отдать миллионеру должное – он никогда не пытался использовать меня в каком-нибудь другом качестве, кроме как переводчицы. И платил всегда честно. Гонорара от такой «сессии» мне хватало на еду недели на две. Через полтора месяца миллионер предложил мне выйти за него замуж. Он был толстым, лысым и старым – хотя вряд ли сильно старше Севки по возрасту. Я подумала – и вежливо отказалась. Миллионер нашел другую переводчицу, а мне пришлось искать другого миллионера. С миллионерами, как оказалось, больших проблем не было – проблемы были в другом. Все они совсем не рвались платить деньги за переводы. Вернее, хотели платить не только за переводы, – а это, в свою очередь, не устраивало меня. Да и миллионеры были такие... Сомнительные... Больше похожие на бандитов. В общем, добывать деньги стало достаточно нервно. А не добывать – голодно.
III. Весна и лето.
Нет, конечно, неверно будет сказать, что вся эта зима состояла только из голода и поиска денег. Я была молодая (хотя тогда-то мне казалось, что – нет), несмотря ни на что, а может быть, именно от этого – красивая, у меня были отличные друзья и (а что в этом странного?) поклонники. И миллионер был совсем не единственным, кто звал меня той зимой замуж.
Конечно, все знали про Севку и про то, что я его жду. Но это, наверное, только придавало мне прелести в мужских глазах. Эдакая прекрасная принцесса сидит за окошком, ждет своего рыцаря. Или дракона – это уж как кому казалось. Откуда им всем было знать, что на самом деле я, хоть и дышу, и смеюсь, на самом не живу, а, как дерево под снегом, временно умерла – до весны, затаилась и замерла в ожидании. Это знала только я сама, и даже я сама иногда забывала об этом – ненадолго. Но даже если я помнила, это ничуть не мешало всем собираться вместе, петь песни под гитару, варить глинтвейн из кислого вина, ходить на выставки в ЦДХ, читать книжки и кататься на коньках в парке Горького. Как, например, было весело, когда мы узнавали, что Сашке с Лялей пришла посылка с Украины от бабушки, собирались у них и делили на всех орехи, сушеные вишни и вкусные круги домашней колбасы...
Вернее, так было где-то до середины зимы. Потом у Ляли появился новый знакомый – мы с Лилькой довольно быстро прозвали его «великий гуру». Он говорил, что он экстрасенс, что не надо есть мясо, что в жизни должно быть место только светлому и высокому, а остальное все суета... Сам был маленький, бородатый и какой-то немытый. Все предлагал массаж сделать, бесплатно. Мы смеялись, а Ляля все его слушала, слушала. Оказалось, у нее тоже есть то ли третий глаз, то ли лишняя чакра, и она тоже сможет стать экстрасенсом, если возвысится и просветлится. И она стала резко возвышаться, перестала есть мясо, начала ходить на какие-то «семинары» и, что самое грустное, при встречах постоянно норовила объяснять нам с Лилькой, как мы неправильно живем. Поэтому общаться получалось как-то все реже и реже...
Ну а с Лилей мы в эту зиму не то что сроднились, а просто срослись. У меня Костька, у нее дед на руках. И никого конкретного в личной жизни. Мы много вместе работали, помогая друг другу эту работу искать, вместе добывали еду, делились деньгами, обсуждали мелькавших вокруг поклонников. Я плакалась ей про Севку...
Севка писал мне – по электронной почте на работу, примерно раз в неделю. Я отвечала ему – тем же способом, каждый день. На Новый год он позвонил и поздравил. Пару раз я совершала диверсию – приходила на работу на час раньше и звонила ему сама с институтского международного телефона, но это было стремно – потом присылали счета. Когда стало можно звонить за границу с домашнего номера – демократия в действии, – я попросила Севку прислать мне денег для оплаты этих счетов. Он прислал с оказией пятьдесят долларов. С тех пор раз в неделю, по пятницам, в три часа – у Севки раннее утро – я закрывалась в кухне и набирала заветный номер. Пятнадцать минут жизни, разговор ни о чем. Часто мой звонок будил его, и он жалобно мычал в трубку что-то вроде: «Ну малыш, ну еще десять минут дай поспать...» И ради этого стоило жить всю следующую неделю.
Однажды мне ответил женский голос. Я бросила трубку и, чтобы не плакать и не думать об этом, перемыла в квартире все окна. Все равно приближалась Пасха. Севка на следующий день перезвонил (!) с объяснениями, что это была уборщица, что он давно встал и ушел, что нечего переживать из-за пустяков... Конечно, я поверила. Так было проще.
Он должен был вернуться в середине мая, уже совсем скоро. Начинался апрель, на улице потеплело, снова раскрылись листья, весна и жизнь возвращались в свои права... Я дождалась, пережила, выжила, уже вот-вот...
А потом выяснилось – он должен задержаться. Ненадолго, месяца на два. Еще одна выставка, еще две презентации... Поездка в Калифорнию в июне – не из Москвы же туда лететь, гораздо разумнее дождаться на месте. В конце июня – и это железно – будет в Москве. Там, правда, есть разговоры про Италию, но это все после, а вот в конце июня... Малыш? Ты что, малыш?
А я устала соглашаться. И понимать. И одобрять. Это ему два месяца – ерунда, в Калифорнию скататься. А я тут с голоду подыхала всю дорогу, мне, может, только дыхания и хватало, что до этого мая, я потому и дожила, что знала – в мае. Я не могу еще два месяца – мне будет нечем дышать. Это просто нечестно – когда ты не живешь, и все сроки сто раз отмеряны, а потом выясняется, что твое воскресение вдруг откладывается на два месяца.
Я не сказала ничего этого – просто бросила трубку. Он тут же перезвонил – новое дело, обычно меня этим не баловали, но я опять ее положила. На следующий день в компьютере ждало длинное письмо с объяснениями и урезониваниями. Я только плечами пожала, – а что мне делать, куда мне деться? Надо еще два месяца жить, даже не два – полтора (это он уже сам подсчитал). Не выходить же в самом деле замуж куда ни попадя. Хотя было бы поучительно. Но глупо. Что ж, буду ждать. Хорошо хоть лето – когда тепло, все-таки немного легче.
Бывший муж Дима уехал в первую свою заграничную командировку, в Италию. Это его сильно перепахало – он звонил мне оттуда едва ли не каждый день и все рассказывал, как там хорошо и как он хочет, чтобы в следующий раз мы с Костькой поехали с ним, потому что мы, несмотря ни на что, его семья, и вообще... Я терялась и не знала, что отвечать. С одной стороны, звучит очень здорово, а с другой – я не могу, у меня Севка...
В начале мая моя собака заболела чумкой. То ли где-то в помойке наелась всякой дряни, то ли от бродячих собак подцепила. Перестала есть, похудела так, что остались одни кости и огромные, как у оленя, глаза. Я сперва еще не понимала, что происходит, думала, она просто отравилась, так с ней уже бывало. Но когда через неделю лучше не стало, а появились насморк и кашель, я перепугалась и стала искать врача.
Ветеринарша была пожилой и очень опытной. Я нашла ее, как водится, через знакомых, и она начала с того, что долго ругала меня басом по телефону, зачем я столько тянула и сразу не обратилась. Собака слушала доносящийся из трубки бас и поправлялась на глазах. Главной же особенностью врачихи было то, что она почему-то приезжала ко мне по ночам. В два часа ночи, никак не раньше. Я не ложилась спать до ее приезда, и эти ночные бдения мне скрашивала Лилька, очень кстати добывшая для нас очередную подработку.
Нужно было править подстрочник переводов с польского рассказов Станислава Лема. Платить обещали очень много – по доллару за страницу. Текст подстрочника был совершенно жутким – ни одно слово не стояло в нужном падеже. И вот мы с Лилькой сидели за полночь в ожидании ветеринарши, то хохоча до слез, то ругаясь до драки над этим текстом, а собака взирала на нас оленьими глазами с дивана, куда ей было разрешено залезать по случаю болезни.
Среди ночи раздавался звонок в дверь, собака радостно бежала встречать... Она обожала эту тетку, хотя та делала ей уколы, и явно чувствовала себя лучше от самого факта ее прихода. Та входила, ругала меня за что-нибудь своим басом, колола собаку, забирала деньги за визит и исчезала – до следующей ночи, а мы с Лилькой валились спать среди рассыпанных листов перевода...
Только потом, вспоминая это безумное время, я поняла, каким оно было счастливым. Бессонные ночи, больная собака, кошмарный перевод Лема, слипающиеся от недосыпа глаза, почти безнадежное ожидание Севки – и надо всем этим нелепое, глупое, ниоткуда взявшееся, разлитое в воздухе счастье. Тогда я его не видела, наоборот, мне казалось – все очень плохо, но всегда потом вспоминала это время именно так – в ореоле счастья. Наверное, так и было.
Май прошел. Собака поправилась, а денег за перевод нам так и не заплатили.
Севка в конце концов приехал. Через два, вернее, полтора месяца. Изменившимся, постаревшим, почти больным. Не физически, а внутренне больным. Каким-то сломанным и погасшим. И в первый же вечер сказал мне, что женится.
Не на мне, если кто чего подумал. Там, в Америке. Он встретил женщину, он ее любит. Она хозяйка галереи, где так успешно продавались его картины. Тридцать лет, из бывших русских. Он уже не молод, он устал метаться, ему хочется покоя и семьи. Шансы на счастье малы, но он хочет рискнуть. У каждого в жизни свой крест, своя Голгофа. Так будет лучше для всех.
– И что же, – спрашиваю, – твоя Голгофа так хороша собой?
Показывает фотку. Ничего особенного. Вообще ничего. Никакая.
– Богатая, наверное?
Нет, не особенно. Но это, конечно, с какой стороны считать. Замужем не была до сих пор, бедняжка. Что и неудивительно – с такой-то рожей. Откуда-то из Урюпинска. Уехала с родителями в семидесятые. Очень трогательно. Только я-то здесь при чем?
Собираю вещи, чтобы уйти. Перед Севкиным приездом (а как я готовилась, как ждала!) я привезла в его квартиру (ключи у меня оставались с прошлого года) какое-то барахло, халат, полотенце. Пекла пироги, как дура. Ладно.
Севка плачет, хватает меня за руки, отбирает вещи, просит остаться. Как в плохом кино. Не уходить – вот так. А как, интересно, надо? И вообще – Голгофа так Голгофа.
Но я остаюсь. На день, на неделю. Странные, безумные, больные отношения. Я женюсь, я уеду, но ты останься, ты мне нужна. Нужна – женись на мне. Не могу. Тогда я тоже выйду замуж. Нет, не смей, ты мне нужна. И так по кругу, всю ночь, ночь за ночью, до бесконечности. Заезжает за мной на работу, привозит цветы, не дает никуда отойти, хорошо хоть Костька на даче. Потом Севка собирается в свою Италию, а я – у меня отпуск – с Костькой в Крым. Оба мы вернемся в начале августа, к моему дню рождения. Прощаясь, кладу ключи на полку в прихожей. Не заметил? Промолчал.
Возвращаюсь домой, а там бывший муж Дима со своим вновь обретенным чувством любви к семье. Дурдом.
Поездка в Крым, наверное, спасла меня от безумия. Я целый месяц жила одна (если не считать Костьку, но он – это я, поэтому не считать), никуда не бежала, не добывала еду и ни с кем не спорила по ночам. Загорала. Плавала. Думала. И в конце концов поняла.
Жизнь – не кончена. Я со всем справлюсь, и уж точно не пропаду. Без Севки, во всяком случае. Пусть едет и женится на своей Голгофе, сам виноват. Все равно ничего хорошего бы у нас с ним, по уму, не вышло бы. Он сумасшедший, а сейчас еще больше, чем всегда. И бабник. Противно. А я... Я знаю точно одно – я не хочу провести следующую зиму так же, как эту. И там же. Я хочу уехать. Но одной это сложно – значит, надо искать варианты. Они есть. Я могу помириться с бывшим мужем – он будет страшно рад. А могу выйти замуж за кого-нибудь еще и уехать с ним – это легче легкого, я теперь точно знаю. Проверено на практике. Тут самое главное – не ошибиться и рассчитать все правильно. Но я умная, я смогу. Разум – великое дело. Только надо быть честной самой с собой и не давать глупым чувствам мутить себе голову.
Потом, уже под самый конец, ко мне на несколько дней приезжала Лилька. Она таким образом проводила медовый месяц, но об этом вообще стоит рассказать отдельно.
Дело в том, что Лилька совершенно неожиданно вышла замуж. Можно сказать, с моей легкой руки. За сотрудника нашего же института. Внезапно и скоропалительно. Она и сама-то не ожидала. А начиналось все так...
Лилька, естественно, часто заходила ко мне на работу. Так получалось, сейчас дело не в этом. Бывало, ей приходилось подождать, пока я закончу с делами, бывало, мы просто так сидели трепались. Естественно, она видела многих наших сотрудников, да и они ее уже узнавали.
И вот как-то в конце зимы она мне говорит:
– Слушай, а вот у вас там есть такой... Леша... В очках и лохматый... Он что – женат?
– Нет, – отвечаю. – А что?
Этот Леша, даром что лохматый, в свои тридцать с небольшим был уже очень известным ученым, ездил за границу лекции читать, учеников воспитывал... В общем, такое молодое светило науки. Но не женат – что правда, то правда, – не до того ему было.
Я Лильке все это рассказала. Она подумала немножко...
– Слушай, – говорит, – он мне нравится. Может, мне за него замуж выйти?
У Лильки в то время с личной жизнью, как и у меня, было довольно безрадостно. У меня Севка в Америке, а у нее какие-то непонятные отношения с человеком на пятнадцать лет старше, да к тому же женатым. Без перспектив, да и вообще без большого личного счастья. Поэтому идея мне показалась вполне свежей.
– Отличная мысль, – отвечаю. – Давай. Только имей в виду: он правда ученый, тут есть своя специфика. С ними, с учеными, все не так просто. И обижать его не надо. Так что подумай как следует.
Конечно, все знали про Севку и про то, что я его жду. Но это, наверное, только придавало мне прелести в мужских глазах. Эдакая прекрасная принцесса сидит за окошком, ждет своего рыцаря. Или дракона – это уж как кому казалось. Откуда им всем было знать, что на самом деле я, хоть и дышу, и смеюсь, на самом не живу, а, как дерево под снегом, временно умерла – до весны, затаилась и замерла в ожидании. Это знала только я сама, и даже я сама иногда забывала об этом – ненадолго. Но даже если я помнила, это ничуть не мешало всем собираться вместе, петь песни под гитару, варить глинтвейн из кислого вина, ходить на выставки в ЦДХ, читать книжки и кататься на коньках в парке Горького. Как, например, было весело, когда мы узнавали, что Сашке с Лялей пришла посылка с Украины от бабушки, собирались у них и делили на всех орехи, сушеные вишни и вкусные круги домашней колбасы...
Вернее, так было где-то до середины зимы. Потом у Ляли появился новый знакомый – мы с Лилькой довольно быстро прозвали его «великий гуру». Он говорил, что он экстрасенс, что не надо есть мясо, что в жизни должно быть место только светлому и высокому, а остальное все суета... Сам был маленький, бородатый и какой-то немытый. Все предлагал массаж сделать, бесплатно. Мы смеялись, а Ляля все его слушала, слушала. Оказалось, у нее тоже есть то ли третий глаз, то ли лишняя чакра, и она тоже сможет стать экстрасенсом, если возвысится и просветлится. И она стала резко возвышаться, перестала есть мясо, начала ходить на какие-то «семинары» и, что самое грустное, при встречах постоянно норовила объяснять нам с Лилькой, как мы неправильно живем. Поэтому общаться получалось как-то все реже и реже...
Ну а с Лилей мы в эту зиму не то что сроднились, а просто срослись. У меня Костька, у нее дед на руках. И никого конкретного в личной жизни. Мы много вместе работали, помогая друг другу эту работу искать, вместе добывали еду, делились деньгами, обсуждали мелькавших вокруг поклонников. Я плакалась ей про Севку...
Севка писал мне – по электронной почте на работу, примерно раз в неделю. Я отвечала ему – тем же способом, каждый день. На Новый год он позвонил и поздравил. Пару раз я совершала диверсию – приходила на работу на час раньше и звонила ему сама с институтского международного телефона, но это было стремно – потом присылали счета. Когда стало можно звонить за границу с домашнего номера – демократия в действии, – я попросила Севку прислать мне денег для оплаты этих счетов. Он прислал с оказией пятьдесят долларов. С тех пор раз в неделю, по пятницам, в три часа – у Севки раннее утро – я закрывалась в кухне и набирала заветный номер. Пятнадцать минут жизни, разговор ни о чем. Часто мой звонок будил его, и он жалобно мычал в трубку что-то вроде: «Ну малыш, ну еще десять минут дай поспать...» И ради этого стоило жить всю следующую неделю.
Однажды мне ответил женский голос. Я бросила трубку и, чтобы не плакать и не думать об этом, перемыла в квартире все окна. Все равно приближалась Пасха. Севка на следующий день перезвонил (!) с объяснениями, что это была уборщица, что он давно встал и ушел, что нечего переживать из-за пустяков... Конечно, я поверила. Так было проще.
Он должен был вернуться в середине мая, уже совсем скоро. Начинался апрель, на улице потеплело, снова раскрылись листья, весна и жизнь возвращались в свои права... Я дождалась, пережила, выжила, уже вот-вот...
А потом выяснилось – он должен задержаться. Ненадолго, месяца на два. Еще одна выставка, еще две презентации... Поездка в Калифорнию в июне – не из Москвы же туда лететь, гораздо разумнее дождаться на месте. В конце июня – и это железно – будет в Москве. Там, правда, есть разговоры про Италию, но это все после, а вот в конце июня... Малыш? Ты что, малыш?
А я устала соглашаться. И понимать. И одобрять. Это ему два месяца – ерунда, в Калифорнию скататься. А я тут с голоду подыхала всю дорогу, мне, может, только дыхания и хватало, что до этого мая, я потому и дожила, что знала – в мае. Я не могу еще два месяца – мне будет нечем дышать. Это просто нечестно – когда ты не живешь, и все сроки сто раз отмеряны, а потом выясняется, что твое воскресение вдруг откладывается на два месяца.
Я не сказала ничего этого – просто бросила трубку. Он тут же перезвонил – новое дело, обычно меня этим не баловали, но я опять ее положила. На следующий день в компьютере ждало длинное письмо с объяснениями и урезониваниями. Я только плечами пожала, – а что мне делать, куда мне деться? Надо еще два месяца жить, даже не два – полтора (это он уже сам подсчитал). Не выходить же в самом деле замуж куда ни попадя. Хотя было бы поучительно. Но глупо. Что ж, буду ждать. Хорошо хоть лето – когда тепло, все-таки немного легче.
Бывший муж Дима уехал в первую свою заграничную командировку, в Италию. Это его сильно перепахало – он звонил мне оттуда едва ли не каждый день и все рассказывал, как там хорошо и как он хочет, чтобы в следующий раз мы с Костькой поехали с ним, потому что мы, несмотря ни на что, его семья, и вообще... Я терялась и не знала, что отвечать. С одной стороны, звучит очень здорово, а с другой – я не могу, у меня Севка...
В начале мая моя собака заболела чумкой. То ли где-то в помойке наелась всякой дряни, то ли от бродячих собак подцепила. Перестала есть, похудела так, что остались одни кости и огромные, как у оленя, глаза. Я сперва еще не понимала, что происходит, думала, она просто отравилась, так с ней уже бывало. Но когда через неделю лучше не стало, а появились насморк и кашель, я перепугалась и стала искать врача.
Ветеринарша была пожилой и очень опытной. Я нашла ее, как водится, через знакомых, и она начала с того, что долго ругала меня басом по телефону, зачем я столько тянула и сразу не обратилась. Собака слушала доносящийся из трубки бас и поправлялась на глазах. Главной же особенностью врачихи было то, что она почему-то приезжала ко мне по ночам. В два часа ночи, никак не раньше. Я не ложилась спать до ее приезда, и эти ночные бдения мне скрашивала Лилька, очень кстати добывшая для нас очередную подработку.
Нужно было править подстрочник переводов с польского рассказов Станислава Лема. Платить обещали очень много – по доллару за страницу. Текст подстрочника был совершенно жутким – ни одно слово не стояло в нужном падеже. И вот мы с Лилькой сидели за полночь в ожидании ветеринарши, то хохоча до слез, то ругаясь до драки над этим текстом, а собака взирала на нас оленьими глазами с дивана, куда ей было разрешено залезать по случаю болезни.
Среди ночи раздавался звонок в дверь, собака радостно бежала встречать... Она обожала эту тетку, хотя та делала ей уколы, и явно чувствовала себя лучше от самого факта ее прихода. Та входила, ругала меня за что-нибудь своим басом, колола собаку, забирала деньги за визит и исчезала – до следующей ночи, а мы с Лилькой валились спать среди рассыпанных листов перевода...
Только потом, вспоминая это безумное время, я поняла, каким оно было счастливым. Бессонные ночи, больная собака, кошмарный перевод Лема, слипающиеся от недосыпа глаза, почти безнадежное ожидание Севки – и надо всем этим нелепое, глупое, ниоткуда взявшееся, разлитое в воздухе счастье. Тогда я его не видела, наоборот, мне казалось – все очень плохо, но всегда потом вспоминала это время именно так – в ореоле счастья. Наверное, так и было.
Май прошел. Собака поправилась, а денег за перевод нам так и не заплатили.
Севка в конце концов приехал. Через два, вернее, полтора месяца. Изменившимся, постаревшим, почти больным. Не физически, а внутренне больным. Каким-то сломанным и погасшим. И в первый же вечер сказал мне, что женится.
Не на мне, если кто чего подумал. Там, в Америке. Он встретил женщину, он ее любит. Она хозяйка галереи, где так успешно продавались его картины. Тридцать лет, из бывших русских. Он уже не молод, он устал метаться, ему хочется покоя и семьи. Шансы на счастье малы, но он хочет рискнуть. У каждого в жизни свой крест, своя Голгофа. Так будет лучше для всех.
– И что же, – спрашиваю, – твоя Голгофа так хороша собой?
Показывает фотку. Ничего особенного. Вообще ничего. Никакая.
– Богатая, наверное?
Нет, не особенно. Но это, конечно, с какой стороны считать. Замужем не была до сих пор, бедняжка. Что и неудивительно – с такой-то рожей. Откуда-то из Урюпинска. Уехала с родителями в семидесятые. Очень трогательно. Только я-то здесь при чем?
Собираю вещи, чтобы уйти. Перед Севкиным приездом (а как я готовилась, как ждала!) я привезла в его квартиру (ключи у меня оставались с прошлого года) какое-то барахло, халат, полотенце. Пекла пироги, как дура. Ладно.
Севка плачет, хватает меня за руки, отбирает вещи, просит остаться. Как в плохом кино. Не уходить – вот так. А как, интересно, надо? И вообще – Голгофа так Голгофа.
Но я остаюсь. На день, на неделю. Странные, безумные, больные отношения. Я женюсь, я уеду, но ты останься, ты мне нужна. Нужна – женись на мне. Не могу. Тогда я тоже выйду замуж. Нет, не смей, ты мне нужна. И так по кругу, всю ночь, ночь за ночью, до бесконечности. Заезжает за мной на работу, привозит цветы, не дает никуда отойти, хорошо хоть Костька на даче. Потом Севка собирается в свою Италию, а я – у меня отпуск – с Костькой в Крым. Оба мы вернемся в начале августа, к моему дню рождения. Прощаясь, кладу ключи на полку в прихожей. Не заметил? Промолчал.
Возвращаюсь домой, а там бывший муж Дима со своим вновь обретенным чувством любви к семье. Дурдом.
Поездка в Крым, наверное, спасла меня от безумия. Я целый месяц жила одна (если не считать Костьку, но он – это я, поэтому не считать), никуда не бежала, не добывала еду и ни с кем не спорила по ночам. Загорала. Плавала. Думала. И в конце концов поняла.
Жизнь – не кончена. Я со всем справлюсь, и уж точно не пропаду. Без Севки, во всяком случае. Пусть едет и женится на своей Голгофе, сам виноват. Все равно ничего хорошего бы у нас с ним, по уму, не вышло бы. Он сумасшедший, а сейчас еще больше, чем всегда. И бабник. Противно. А я... Я знаю точно одно – я не хочу провести следующую зиму так же, как эту. И там же. Я хочу уехать. Но одной это сложно – значит, надо искать варианты. Они есть. Я могу помириться с бывшим мужем – он будет страшно рад. А могу выйти замуж за кого-нибудь еще и уехать с ним – это легче легкого, я теперь точно знаю. Проверено на практике. Тут самое главное – не ошибиться и рассчитать все правильно. Но я умная, я смогу. Разум – великое дело. Только надо быть честной самой с собой и не давать глупым чувствам мутить себе голову.
Потом, уже под самый конец, ко мне на несколько дней приезжала Лилька. Она таким образом проводила медовый месяц, но об этом вообще стоит рассказать отдельно.
Дело в том, что Лилька совершенно неожиданно вышла замуж. Можно сказать, с моей легкой руки. За сотрудника нашего же института. Внезапно и скоропалительно. Она и сама-то не ожидала. А начиналось все так...
Лилька, естественно, часто заходила ко мне на работу. Так получалось, сейчас дело не в этом. Бывало, ей приходилось подождать, пока я закончу с делами, бывало, мы просто так сидели трепались. Естественно, она видела многих наших сотрудников, да и они ее уже узнавали.
И вот как-то в конце зимы она мне говорит:
– Слушай, а вот у вас там есть такой... Леша... В очках и лохматый... Он что – женат?
– Нет, – отвечаю. – А что?
Этот Леша, даром что лохматый, в свои тридцать с небольшим был уже очень известным ученым, ездил за границу лекции читать, учеников воспитывал... В общем, такое молодое светило науки. Но не женат – что правда, то правда, – не до того ему было.
Я Лильке все это рассказала. Она подумала немножко...
– Слушай, – говорит, – он мне нравится. Может, мне за него замуж выйти?
У Лильки в то время с личной жизнью, как и у меня, было довольно безрадостно. У меня Севка в Америке, а у нее какие-то непонятные отношения с человеком на пятнадцать лет старше, да к тому же женатым. Без перспектив, да и вообще без большого личного счастья. Поэтому идея мне показалась вполне свежей.
– Отличная мысль, – отвечаю. – Давай. Только имей в виду: он правда ученый, тут есть своя специфика. С ними, с учеными, все не так просто. И обижать его не надо. Так что подумай как следует.