Нагулявшийся Костька начинает клевать носом, даже не доев второе, но я тормошу его, заставляя все съесть, и сразу тащу спать.
Батареи уже греют, но в квартире еще довольно прохладно, так что я кладу малыша, не раздевая, как есть, в свитере. Он уже спит, накрываю его пледом и выхожу, прикрывая дверь.
На кухне собираю тарелки в раковину, ставлю чайник и, пока он греется, мою посуду, вспоминая историю в булочной и свою обиду. Слезы опять подступают к глазам, ладно, Костька не видит. И дело же ведь не в дурацком батоне, нет, а в том, что каждый, имеющий хоть какую-то власть, – да какая там власть, просто смешно, – но тем не менее, каждый продавец, кассир, тетка в сберкассе или поликлинике никогда не считает нас, остальных, за людей. Какие люди – так, население. И вообще, все эти вечные очереди, в которых мы теряем последнее самоуважение, эта вечная нехватка всего, чего бы то ни было, все эти унизительные карточки, «визитки», талоны...
Одной из первых Костькиных фраз была – «талоны на сахар». Это мы с ним раз в месяц ходили в домоуправление получать эти самые талоны. Занятие на целый вечер: талоны выдают раз в месяц, не получишь – будешь жить без сахара. И сейчас ходим, только кроме талонов на сахар получаем еще на табак и на водку. Их я отдаю родителям, мне не нужно ни то, ни другое. Но так пойдет – скоро вообще все будет по талонам.
Ну ладно еще, я. Была в юности комсомольским деятелем, занималась какой-то псевдопартийной работой. Меня, правда, позже выгнали из комсомола за неуплату членских взносов, но все равно – замарана. Строила вместе со всеми это самое общество развитого социализма. Науки марксистские учила. Но Костька-то за что? Он же ни в чем еще не виноват. Ну почему ребенок должен торчать в бесконечных очередях, получать пол-яйца в день по талону и слушать, как я скандалю в магазинах? Я ладно, я уже привыкла, но он... Не хочу, чтобы он тоже привык, ведь должна же существовать какая-то другая – нормальная – жизнь. Ведь я работаю, хорошо работаю, и родители работали всю жизнь, и что? Да, конечно, знаю-знаю, надо быть выше этого, не в еде счастье, и не надо на этом замыкаться, в жизни столько всего хорошего, но Костька-то в чем виноват?!
Я сижу и реву на кухне с чашкой чая в руке. Даже поговорить не с кем, пожаловаться, чтобы кто-то сказал: «Да ладно тебе, плюнь, прорвемся». Только собака смотрит с сочувствием, но что она понимает... В конце концов я сама себе говорю: «Плюнь, прорвемся», допиваю чай и иду в комнату. Залезаю на диван, беру книжку, которая так и лежит со вчерашнего вечера. И тут о том же самом... Нет, никуда мы не прорвемся, так и будем всю жизнь бежать по замкнутому кругу, с детьми, с родителями, ладно, если хоть плетьми не погонят...
Просыпается Костька, пьем чай, и надо бы опять пойти гулять. Мне, честно говоря, не хочется идти бродить по обрыдлым окрестным дворам, но у нас нет хлеба, а потом все равно, дома ничуть не менее тошно, а так я, может, хоть отвлекусь. Одеваемся, берем на этот раз собаку, выходим. На выходе задумываюсь, не взять ли коляску, но решаю, что не стоит, хлеб не тяжелый, а Костька и сам отлично бегает.
Хлеба можно купить в универсаме, а можно в булочной, она в ту же сторону, но чуть поближе. Доходим до нее, покупаем батон и бредем по направлению к дому. Тут я решаю кому-нибудь позвонить, поговорить как взрослый человек хоть про что-нибудь, не связанное с хозяйственными хлопотами и детскими играми. Я знаю, что во дворе недалеко отсюда есть телефон-автомат, который удобно расположен, не на проезде, можно не бояться за малышню, а во дворе еще и тише, чем на улице. Только бы он работал, из-за его удобного расположения его и ломают чаще обычного.
Мы заходим в нужный двор, Костька бежит скатиться с деревянной горки, я спускаю Дольку с поводка, чтоб не путалась под ногами, и берусь за телефонную трубку.
У мамы никого нет. Действительно, они собирались на дачу, там какие-то яблоки лежат на чердаке, а тут вдруг похолодало... Почему-то наступление холодов, несмотря на его календарную неизбежность, из года в год застает родителей врасплох – то окна не закрыты на зиму, то яблоки не убраны. Вообще наступление зимы является ежегодной неожиданностью для всей страны, это-то как раз меня не удивляет, но вот почему мои родители тоже регулярно участвуют во всеобщем аврале...
Ладно, дача так дача. Про Костьку на следующую неделю договорюсь в воскресенье вечером или в понедельник, на той неделе всего-то два дня работать, не должно быть больших проблем, тем более и с ФИАНом развязалась. Набираю Лялин номер – просто поболтать-как-дела. Ляля снимает трубку и, узнав меня, вдруг озадаченно спрашивает:
– А ты чего звонишь? Ты вообще где?
– Как, то есть, где? Гуляю с Костькой во дворе, где бы мне еще быть?
Озадаченность в Лялином голосе усиливается, она бормочет что-то невнятное, мне становится все интереснее, и Ляля наконец проясняет ситуацию:
– Да тут, понимаешь, Игорь звонил минут сорок назад, сказал, что хочет заскочить в гости, что он из Царицыно, я как-то так поняла, что вы вместе... А ты что, вообще не в курсе?
– То есть абсолютно. Я Игоря уже два дня не видела, не слышала.
– Странно как-то все это. И что ты себе думаешь?
– Да ничего пока не думаю, не успела. Вот сейчас догуляю с Костькой, заодно и подумаю.
– Слушай, Аська, а приезжай просто тоже, и думать не надо, а?
На секунду я поддаюсь соблазну, страшно хочется поехать к Ляле, посидеть среди друзей, поболтать, попеть песенки под гитару и вернуться домой не одной, а с Игорем. Ну что в конце концов страшного, заснет Костька разок позже обычного, завтра рано не вставать, отоспится. Я ведь тоже живой человек, а сижу тут одна в мерзлой квартире с малыми детьми, как клятая. Но тут же представляю себе сонного малыша в накуренной комнате, приткнуться там ему некуда, и потом, мало что ли он на неделе по метро таскается, еще в выходные везти его в Тушино на два часа ради моих капризов. Нет, так нельзя. А Игорь – ну что ж, каждый выбирает за себя, прекрасно знал ведь, что я сегодня весь день дома...
Вздохнув, я отказываюсь от Лялиного приглашения. Она не настаивает, у нас это не принято, да и что тут настаивать, только спрашивает:
– Сказать Игорю, что ты звонила?
– Как хочешь, что от этого меняется?
– Тогда я не буду, ладно? Без меня разберетесь. Я думала, что ты с ним придешь, у меня даже мысли другой не было.
– Ляль, брось ты переживать, ты-то чем виновата, хочет один – и ходит один, не бери в голову. Слушай, у меня там, кажется, собака в помойку лезет, я побегу.
– Давай. Ты не грусти там. Будешь в понедельник в институте?
– Вряд ли. Все, я бегу.
– Беги. Позвони тогда только, ладно? Пока.
Я кладу трубку. Ни в какую помойку собака не залезала – вон, возится рядом с Костькой в песочнице, перемазались оба до чертиков. Просто до меня потихоньку доходит, что, собственно, произошло, от этого становится довольно тошно, хоть и было-то не сладко (позвонила – развлеклась, называется), и хочется поскорее все обсудить сама с собой.
А что, собственно, такого произошло? Ну поехал он к Ляле без меня. Ну так ведь к Ляле же с Сашкой, к моим же друзьям, а не в бордель какой. Ну не сказал мне ничего, а как он мог сказать – меня ж не поймаешь. То, что дорога из Царицыно проходит мимо моих краев, – ну так, может, он и заходил, а нас дома не было. Вон мы сколько гуляем, в самом деле. И вообще, может, сейчас приду, а там записка лежит. Или сам Игорь сидит, ждет нас. Да, а зачем тогда Ляле звонить? Шел мимо автомата и позвонил заодно, может, он так и сказал, что мы вместе приедем, Ляля же это не с пустого места решила.
Все эти самоутешительные рассуждения замечательны и разумны, но на душе от этого легче не становится. Я вытаскиваю малышню из песочницы со словами, что пора домой. При этом изо всех сил уговариваю сама себя, что просто и в самом деле пора, а не то что я хочу поскорее прийти и увидеть, что Игорь ждет меня дома. И вообще мне без разницы, куда он себе ездит, я все равно решила с этим завязать, даже непонятно, чего так расстроилась-то. Это я только от неожиданности, вот. В целом-то я даже рада, мне же проще будет ему объяснять, что все, приехали.
Когда мы входим в наш двор, я не могу удержаться и подымаю глаза на свои окна. Темные. Ну и что, ничего не значит, большая комната выходит на другую сторону, а что бы ему делать в детской или на кухне... Глупость какая, кому вообще ему? Дура. Нет там никого, не было и не надо!
Войдя в подъезд, я зачем-то лезу проверять почтовый ящик. Бессмысленное действие – ну что я хочу там найти? Газет я не выписываю, письма уже давно никакие не ходят. Но неожиданно пальцы натыкаются в жестяной коробке на что-то шуршащее...
Вытаскиваю. Конверт. Простой конверт, заклеенный, но ненадписанный. В нем явно прощупывается что-то тяжелое.
Торопясь, раздираю плотную бумагу. На ладонь мне выпадает ключ на тесемочке. Я даже не сразу понимаю, что это мой собственный ключ. От моей же собственной двери. Тот самый, который я столько времени собиралась у Игоря забрать.
Дети с собаками уже все истоптались на узенькой площадочке у лифта, а я так и стою, как дура, замерев с ключом в руке перед открытым почтовым ящиком. Наконец, побуждаемая Костькиными нетерпеливыми криками, я, как сомнамбула, запихиваю конверт и ключ в карман, закрываю ящик, вызываю лифт, нажимаю в нем нужную кнопку... Уже в лифте меня вдруг осеняет, я снова вытаскиваю конверт из кармана. Там должно быть еще что-нибудь – хоть письмо, хоть что-то, что все объяснит, – я просто не заметила. Нет. Только мятая пустая бумага.
Лифт утыкается в наш этаж, створки, шурша, разъезжаются в стороны. Дверь заперта, в квартире темно... Действительно, нет никого и не было. И не могло быть, как мы теперь понимаем. Говорю себе почти вслух, что это замечательно и я сама этого хотела, а внутри тоскливо-тоскливо...
Костька дергает меня, спрашивая о чем-то своем, отвечаю ему довольно резко, и тут же становится стыдно. Он-то тут при чем...
Волевым усилием беру себя в руки, прошу прощения у обиженного малыша, мы торжественно миримся и идем играть в кубики. Но, хоть я и стараюсь держать себя в руках, у меня из рук валится все, что только может. Кубики не хотят строиться в высокую башню, падая один за другим. Костька наблюдает за мной какое-то время, потом заявляет великодушно-снисходительно:
– Ладно уж, Ася, иди лучше ужин готовь, от тебя никакого толку нет. Какая-то ты странная сегодня.
Я послушно ухожу в кухню, но там ничуть не лучше. В голову тут же пытаются снова набежать обрывки мыслей, которые я так старательно прогоняла. Поглощенная борьбой с ними, я пересаливаю кашу, проливаю стакан воды и, пытаясь достать с полки жестяную банку с сухим горохом – намочить для завтрашнего супа, роняю ее на пол. По всей кухне с сухим щелканьем разлетается примерно полтора килограмма гороха. Чертыхнувшись, я сажусь на корточки и начинаю его собирать – подмести и выкинуть жалко, тут много, супа на три-четыре будет. Из комнаты приходит на шум ребенок. Увидав, что случилось, он молча садится на пол рядом со мной и принимается за дело. Господи, как хорошо, что он у меня есть! Какая я дура, ну чего мне вечно надо, вот же есть у меня Костька, это же самое главное, а я ору на него из-за каких-то своих глупостей.
Мы ползаем вдвоем по кухне минут пятнадцать, наконец горох собран в банку и водворен на место, мы встаем, глядим друг на друга и начинаем смеяться.
Остаток вечера проходит мирно и спокойно. Уложив Костьку в постель, дотрагиваюсь на всякий случай до батарей – опять еле теплые. Я даже уже не расстраиваюсь – сил нет, достаю рефлектор, подготавливаю его, но пока все-таки не включаю – вдруг обойдется. Покрываю Костьку пледом поверх одеяла, целую, гашу свет и выхожу.
Времени начало десятого. Спать еще рано, но если я опять начну копаться в себе и думать, что же я не так сделала и в чем ошиблась, то у меня есть все шансы после не заснуть вообще. Собаку назначим прогулянной – весь вечер гуляла, хватит с нее. Сейчас залезу в постель, возьму детектив и буду читать до упора. Можно ванну налить, там полежать, почитать. Нет, не буду ванну, вылезать потом холодно. Так почитаю.
На автомате стелю постель, гашу везде свет, кроме маленькой лампочки над кроватью, лезу в душ, и после уже подхожу к книжному шкафу за легким чтивом на сон грядущий. На глаза мне попадается томик стихов Бродского. Когда-то мы с Игорем, добыв у знакомых на несколько дней эту книжку, две ночи подряд снимали с нее фотокопии, а потом Игорь где-то ухитрился купить такую же и подарил мне. Достаю ее с полки, тут же, на месте, в полутьме, открываю...
Почему все так вышло? И будет ложью
на характер свалить или волю Божью.
Не хочу я ничего читать. Вообще ничего не хочу. Забираюсь в постель, гашу свет, утыкаюсь в подушку. Холодно. Одна. Все казалось – ерунда, ерунда, никого мне не надо, сама все могу. Допрыгалась. Страшно – как я сама со всем справлюсь, у меня же ведь Костька. Плачь теперь, не плачь, толку-то... Подушку только вымочишь. Несмотря на сие мудрое соображение, я все равно продолжаю тихонько плакать, так и плачу, в каком-то полубреду между сном и явью, и уже сама не знаю, засыпаю я или нет...
Интерлюдия, или, попросту говоря, промежуток
Прошел почти год. Очень занятный год, если смотреть на него, обернувшись через плечо, издалека, и – как бы в целом, не отвлекаясь на ежедневные бытовые мелочи. Столько всего послучалось. Ну, во-первых, я закончила институт. Защитила диплом. Получила четверку – все из-за вредного шефа, не мог он мне простить моего поведения. Но на это мне совершенно наплевать – кого вообще волнуют отметки в дипломе? Главное – это ничуть не помешало мне найти новую работу. Это второе – у меня другая, отличная работа. Я ее люблю. Там интересно, и денег платят больше, и люди хорошие. В редакции, конечно, тоже было совсем неплохо, но с новой работой не сравнить. И с Костькой стало легче – работаю я только до четырех, а по пятницам у меня теперь и вовсе официальный свободный день. И – да, мне же наконец поставили телефон.
С Костькой стало легче еще и оттого, что Димка переселился жить к нам. Мы не помирились – мы, в общем-то, и не ссорились никогда, развелись, и все, – но просто он взял да и переехал. А я не возражала. Так удобнее и мне, и ему. Ему – потому что лучше жить у жены, даже и бывшей, чем где-то что-то снимать, а мне – потому что Игорь все равно из моей жизни исчез, а так хоть есть, с кем вечером поговорить, кроме детей и собак. И за Костькой вдвоем смотреть удобнее. А что касается личной жизни – она у нас тоже есть, независимо. У каждого своя. Особенно в летнее время года. Не знаю, в курсе ли Димка того, что происходит в моей личной жизни, но про основные события в его мне старушки-вахтерши, сутками сидящие у подъезда, регулярно рассказывают. Думают, я сейчас в обморок грохнусь. Ничего подобного. Мне, в сущности, все равно. Тапочек моих не трогают, халат не надевают – я Димку специально об этом предупреждала, – а в остальном мне без разницы. Я не сторож мужу моему. Даже если и бывшему.
С Лялей и Сашкой мы дружим по-прежнему. Наверное, стали дружить даже больше, после того как учеба закончилась. Время свободное появилось. Раньше встречались где-то в институте, на бегу, общались среди семинаров. А теперь, если встречаемся, так ради общения – и уж общаемся на всю катушку. И вообще, компания стала как-то больше и теснее. Впрочем, может, это так кажется оттого, что у меня телефон появился, и я могу себе позволить роскошь общения с людьми не только по делу. А это сильно украшает жизнь, когда в ней кроме дела есть еще место празднику. Даже если по телефону.
Хотя летом, когда Костька живет на даче, на праздники остается гораздо больше времени. Дачные дежурства расписаны по дням среди всех близких – когда-то мама, когда-то папа, когда-то Димка. А на мою долю достается пятница – я же в этот день не работаю. По субботам-то, ясное дело, все семейство съезжается, это не в счет. Но зато вечера будних дней остаются для жизни. И личной в том числе. Страшно подумать, сколько всего можно успеть за три вечера – понедельник, вторник, среда (четверг не в счет, надо ехать на дачу), с четырех часов до... бесконечности. Может, и хорошо, что таких вечеров не все семь, – по крайней мере, успеваешь отоспаться и прийти в себя перед началом новой рабочей недели.
Часть вторая
1991
ПОНЕДЕЛЬНИК, 19 августа
Батареи уже греют, но в квартире еще довольно прохладно, так что я кладу малыша, не раздевая, как есть, в свитере. Он уже спит, накрываю его пледом и выхожу, прикрывая дверь.
На кухне собираю тарелки в раковину, ставлю чайник и, пока он греется, мою посуду, вспоминая историю в булочной и свою обиду. Слезы опять подступают к глазам, ладно, Костька не видит. И дело же ведь не в дурацком батоне, нет, а в том, что каждый, имеющий хоть какую-то власть, – да какая там власть, просто смешно, – но тем не менее, каждый продавец, кассир, тетка в сберкассе или поликлинике никогда не считает нас, остальных, за людей. Какие люди – так, население. И вообще, все эти вечные очереди, в которых мы теряем последнее самоуважение, эта вечная нехватка всего, чего бы то ни было, все эти унизительные карточки, «визитки», талоны...
Одной из первых Костькиных фраз была – «талоны на сахар». Это мы с ним раз в месяц ходили в домоуправление получать эти самые талоны. Занятие на целый вечер: талоны выдают раз в месяц, не получишь – будешь жить без сахара. И сейчас ходим, только кроме талонов на сахар получаем еще на табак и на водку. Их я отдаю родителям, мне не нужно ни то, ни другое. Но так пойдет – скоро вообще все будет по талонам.
Ну ладно еще, я. Была в юности комсомольским деятелем, занималась какой-то псевдопартийной работой. Меня, правда, позже выгнали из комсомола за неуплату членских взносов, но все равно – замарана. Строила вместе со всеми это самое общество развитого социализма. Науки марксистские учила. Но Костька-то за что? Он же ни в чем еще не виноват. Ну почему ребенок должен торчать в бесконечных очередях, получать пол-яйца в день по талону и слушать, как я скандалю в магазинах? Я ладно, я уже привыкла, но он... Не хочу, чтобы он тоже привык, ведь должна же существовать какая-то другая – нормальная – жизнь. Ведь я работаю, хорошо работаю, и родители работали всю жизнь, и что? Да, конечно, знаю-знаю, надо быть выше этого, не в еде счастье, и не надо на этом замыкаться, в жизни столько всего хорошего, но Костька-то в чем виноват?!
Я сижу и реву на кухне с чашкой чая в руке. Даже поговорить не с кем, пожаловаться, чтобы кто-то сказал: «Да ладно тебе, плюнь, прорвемся». Только собака смотрит с сочувствием, но что она понимает... В конце концов я сама себе говорю: «Плюнь, прорвемся», допиваю чай и иду в комнату. Залезаю на диван, беру книжку, которая так и лежит со вчерашнего вечера. И тут о том же самом... Нет, никуда мы не прорвемся, так и будем всю жизнь бежать по замкнутому кругу, с детьми, с родителями, ладно, если хоть плетьми не погонят...
Просыпается Костька, пьем чай, и надо бы опять пойти гулять. Мне, честно говоря, не хочется идти бродить по обрыдлым окрестным дворам, но у нас нет хлеба, а потом все равно, дома ничуть не менее тошно, а так я, может, хоть отвлекусь. Одеваемся, берем на этот раз собаку, выходим. На выходе задумываюсь, не взять ли коляску, но решаю, что не стоит, хлеб не тяжелый, а Костька и сам отлично бегает.
Хлеба можно купить в универсаме, а можно в булочной, она в ту же сторону, но чуть поближе. Доходим до нее, покупаем батон и бредем по направлению к дому. Тут я решаю кому-нибудь позвонить, поговорить как взрослый человек хоть про что-нибудь, не связанное с хозяйственными хлопотами и детскими играми. Я знаю, что во дворе недалеко отсюда есть телефон-автомат, который удобно расположен, не на проезде, можно не бояться за малышню, а во дворе еще и тише, чем на улице. Только бы он работал, из-за его удобного расположения его и ломают чаще обычного.
Мы заходим в нужный двор, Костька бежит скатиться с деревянной горки, я спускаю Дольку с поводка, чтоб не путалась под ногами, и берусь за телефонную трубку.
У мамы никого нет. Действительно, они собирались на дачу, там какие-то яблоки лежат на чердаке, а тут вдруг похолодало... Почему-то наступление холодов, несмотря на его календарную неизбежность, из года в год застает родителей врасплох – то окна не закрыты на зиму, то яблоки не убраны. Вообще наступление зимы является ежегодной неожиданностью для всей страны, это-то как раз меня не удивляет, но вот почему мои родители тоже регулярно участвуют во всеобщем аврале...
Ладно, дача так дача. Про Костьку на следующую неделю договорюсь в воскресенье вечером или в понедельник, на той неделе всего-то два дня работать, не должно быть больших проблем, тем более и с ФИАНом развязалась. Набираю Лялин номер – просто поболтать-как-дела. Ляля снимает трубку и, узнав меня, вдруг озадаченно спрашивает:
– А ты чего звонишь? Ты вообще где?
– Как, то есть, где? Гуляю с Костькой во дворе, где бы мне еще быть?
Озадаченность в Лялином голосе усиливается, она бормочет что-то невнятное, мне становится все интереснее, и Ляля наконец проясняет ситуацию:
– Да тут, понимаешь, Игорь звонил минут сорок назад, сказал, что хочет заскочить в гости, что он из Царицыно, я как-то так поняла, что вы вместе... А ты что, вообще не в курсе?
– То есть абсолютно. Я Игоря уже два дня не видела, не слышала.
– Странно как-то все это. И что ты себе думаешь?
– Да ничего пока не думаю, не успела. Вот сейчас догуляю с Костькой, заодно и подумаю.
– Слушай, Аська, а приезжай просто тоже, и думать не надо, а?
На секунду я поддаюсь соблазну, страшно хочется поехать к Ляле, посидеть среди друзей, поболтать, попеть песенки под гитару и вернуться домой не одной, а с Игорем. Ну что в конце концов страшного, заснет Костька разок позже обычного, завтра рано не вставать, отоспится. Я ведь тоже живой человек, а сижу тут одна в мерзлой квартире с малыми детьми, как клятая. Но тут же представляю себе сонного малыша в накуренной комнате, приткнуться там ему некуда, и потом, мало что ли он на неделе по метро таскается, еще в выходные везти его в Тушино на два часа ради моих капризов. Нет, так нельзя. А Игорь – ну что ж, каждый выбирает за себя, прекрасно знал ведь, что я сегодня весь день дома...
Вздохнув, я отказываюсь от Лялиного приглашения. Она не настаивает, у нас это не принято, да и что тут настаивать, только спрашивает:
– Сказать Игорю, что ты звонила?
– Как хочешь, что от этого меняется?
– Тогда я не буду, ладно? Без меня разберетесь. Я думала, что ты с ним придешь, у меня даже мысли другой не было.
– Ляль, брось ты переживать, ты-то чем виновата, хочет один – и ходит один, не бери в голову. Слушай, у меня там, кажется, собака в помойку лезет, я побегу.
– Давай. Ты не грусти там. Будешь в понедельник в институте?
– Вряд ли. Все, я бегу.
– Беги. Позвони тогда только, ладно? Пока.
Я кладу трубку. Ни в какую помойку собака не залезала – вон, возится рядом с Костькой в песочнице, перемазались оба до чертиков. Просто до меня потихоньку доходит, что, собственно, произошло, от этого становится довольно тошно, хоть и было-то не сладко (позвонила – развлеклась, называется), и хочется поскорее все обсудить сама с собой.
А что, собственно, такого произошло? Ну поехал он к Ляле без меня. Ну так ведь к Ляле же с Сашкой, к моим же друзьям, а не в бордель какой. Ну не сказал мне ничего, а как он мог сказать – меня ж не поймаешь. То, что дорога из Царицыно проходит мимо моих краев, – ну так, может, он и заходил, а нас дома не было. Вон мы сколько гуляем, в самом деле. И вообще, может, сейчас приду, а там записка лежит. Или сам Игорь сидит, ждет нас. Да, а зачем тогда Ляле звонить? Шел мимо автомата и позвонил заодно, может, он так и сказал, что мы вместе приедем, Ляля же это не с пустого места решила.
Все эти самоутешительные рассуждения замечательны и разумны, но на душе от этого легче не становится. Я вытаскиваю малышню из песочницы со словами, что пора домой. При этом изо всех сил уговариваю сама себя, что просто и в самом деле пора, а не то что я хочу поскорее прийти и увидеть, что Игорь ждет меня дома. И вообще мне без разницы, куда он себе ездит, я все равно решила с этим завязать, даже непонятно, чего так расстроилась-то. Это я только от неожиданности, вот. В целом-то я даже рада, мне же проще будет ему объяснять, что все, приехали.
Когда мы входим в наш двор, я не могу удержаться и подымаю глаза на свои окна. Темные. Ну и что, ничего не значит, большая комната выходит на другую сторону, а что бы ему делать в детской или на кухне... Глупость какая, кому вообще ему? Дура. Нет там никого, не было и не надо!
Войдя в подъезд, я зачем-то лезу проверять почтовый ящик. Бессмысленное действие – ну что я хочу там найти? Газет я не выписываю, письма уже давно никакие не ходят. Но неожиданно пальцы натыкаются в жестяной коробке на что-то шуршащее...
Вытаскиваю. Конверт. Простой конверт, заклеенный, но ненадписанный. В нем явно прощупывается что-то тяжелое.
Торопясь, раздираю плотную бумагу. На ладонь мне выпадает ключ на тесемочке. Я даже не сразу понимаю, что это мой собственный ключ. От моей же собственной двери. Тот самый, который я столько времени собиралась у Игоря забрать.
Дети с собаками уже все истоптались на узенькой площадочке у лифта, а я так и стою, как дура, замерев с ключом в руке перед открытым почтовым ящиком. Наконец, побуждаемая Костькиными нетерпеливыми криками, я, как сомнамбула, запихиваю конверт и ключ в карман, закрываю ящик, вызываю лифт, нажимаю в нем нужную кнопку... Уже в лифте меня вдруг осеняет, я снова вытаскиваю конверт из кармана. Там должно быть еще что-нибудь – хоть письмо, хоть что-то, что все объяснит, – я просто не заметила. Нет. Только мятая пустая бумага.
Лифт утыкается в наш этаж, створки, шурша, разъезжаются в стороны. Дверь заперта, в квартире темно... Действительно, нет никого и не было. И не могло быть, как мы теперь понимаем. Говорю себе почти вслух, что это замечательно и я сама этого хотела, а внутри тоскливо-тоскливо...
Костька дергает меня, спрашивая о чем-то своем, отвечаю ему довольно резко, и тут же становится стыдно. Он-то тут при чем...
Волевым усилием беру себя в руки, прошу прощения у обиженного малыша, мы торжественно миримся и идем играть в кубики. Но, хоть я и стараюсь держать себя в руках, у меня из рук валится все, что только может. Кубики не хотят строиться в высокую башню, падая один за другим. Костька наблюдает за мной какое-то время, потом заявляет великодушно-снисходительно:
– Ладно уж, Ася, иди лучше ужин готовь, от тебя никакого толку нет. Какая-то ты странная сегодня.
Я послушно ухожу в кухню, но там ничуть не лучше. В голову тут же пытаются снова набежать обрывки мыслей, которые я так старательно прогоняла. Поглощенная борьбой с ними, я пересаливаю кашу, проливаю стакан воды и, пытаясь достать с полки жестяную банку с сухим горохом – намочить для завтрашнего супа, роняю ее на пол. По всей кухне с сухим щелканьем разлетается примерно полтора килограмма гороха. Чертыхнувшись, я сажусь на корточки и начинаю его собирать – подмести и выкинуть жалко, тут много, супа на три-четыре будет. Из комнаты приходит на шум ребенок. Увидав, что случилось, он молча садится на пол рядом со мной и принимается за дело. Господи, как хорошо, что он у меня есть! Какая я дура, ну чего мне вечно надо, вот же есть у меня Костька, это же самое главное, а я ору на него из-за каких-то своих глупостей.
Мы ползаем вдвоем по кухне минут пятнадцать, наконец горох собран в банку и водворен на место, мы встаем, глядим друг на друга и начинаем смеяться.
Остаток вечера проходит мирно и спокойно. Уложив Костьку в постель, дотрагиваюсь на всякий случай до батарей – опять еле теплые. Я даже уже не расстраиваюсь – сил нет, достаю рефлектор, подготавливаю его, но пока все-таки не включаю – вдруг обойдется. Покрываю Костьку пледом поверх одеяла, целую, гашу свет и выхожу.
Времени начало десятого. Спать еще рано, но если я опять начну копаться в себе и думать, что же я не так сделала и в чем ошиблась, то у меня есть все шансы после не заснуть вообще. Собаку назначим прогулянной – весь вечер гуляла, хватит с нее. Сейчас залезу в постель, возьму детектив и буду читать до упора. Можно ванну налить, там полежать, почитать. Нет, не буду ванну, вылезать потом холодно. Так почитаю.
На автомате стелю постель, гашу везде свет, кроме маленькой лампочки над кроватью, лезу в душ, и после уже подхожу к книжному шкафу за легким чтивом на сон грядущий. На глаза мне попадается томик стихов Бродского. Когда-то мы с Игорем, добыв у знакомых на несколько дней эту книжку, две ночи подряд снимали с нее фотокопии, а потом Игорь где-то ухитрился купить такую же и подарил мне. Достаю ее с полки, тут же, на месте, в полутьме, открываю...
Почему все так вышло? И будет ложью
на характер свалить или волю Божью.
Не хочу я ничего читать. Вообще ничего не хочу. Забираюсь в постель, гашу свет, утыкаюсь в подушку. Холодно. Одна. Все казалось – ерунда, ерунда, никого мне не надо, сама все могу. Допрыгалась. Страшно – как я сама со всем справлюсь, у меня же ведь Костька. Плачь теперь, не плачь, толку-то... Подушку только вымочишь. Несмотря на сие мудрое соображение, я все равно продолжаю тихонько плакать, так и плачу, в каком-то полубреду между сном и явью, и уже сама не знаю, засыпаю я или нет...
Интерлюдия, или, попросту говоря, промежуток
Мы с мамой в Африке живем,
А в джунглях жизнь – не шутка.
(продолжение следует)
Прошел почти год. Очень занятный год, если смотреть на него, обернувшись через плечо, издалека, и – как бы в целом, не отвлекаясь на ежедневные бытовые мелочи. Столько всего послучалось. Ну, во-первых, я закончила институт. Защитила диплом. Получила четверку – все из-за вредного шефа, не мог он мне простить моего поведения. Но на это мне совершенно наплевать – кого вообще волнуют отметки в дипломе? Главное – это ничуть не помешало мне найти новую работу. Это второе – у меня другая, отличная работа. Я ее люблю. Там интересно, и денег платят больше, и люди хорошие. В редакции, конечно, тоже было совсем неплохо, но с новой работой не сравнить. И с Костькой стало легче – работаю я только до четырех, а по пятницам у меня теперь и вовсе официальный свободный день. И – да, мне же наконец поставили телефон.
С Костькой стало легче еще и оттого, что Димка переселился жить к нам. Мы не помирились – мы, в общем-то, и не ссорились никогда, развелись, и все, – но просто он взял да и переехал. А я не возражала. Так удобнее и мне, и ему. Ему – потому что лучше жить у жены, даже и бывшей, чем где-то что-то снимать, а мне – потому что Игорь все равно из моей жизни исчез, а так хоть есть, с кем вечером поговорить, кроме детей и собак. И за Костькой вдвоем смотреть удобнее. А что касается личной жизни – она у нас тоже есть, независимо. У каждого своя. Особенно в летнее время года. Не знаю, в курсе ли Димка того, что происходит в моей личной жизни, но про основные события в его мне старушки-вахтерши, сутками сидящие у подъезда, регулярно рассказывают. Думают, я сейчас в обморок грохнусь. Ничего подобного. Мне, в сущности, все равно. Тапочек моих не трогают, халат не надевают – я Димку специально об этом предупреждала, – а в остальном мне без разницы. Я не сторож мужу моему. Даже если и бывшему.
С Лялей и Сашкой мы дружим по-прежнему. Наверное, стали дружить даже больше, после того как учеба закончилась. Время свободное появилось. Раньше встречались где-то в институте, на бегу, общались среди семинаров. А теперь, если встречаемся, так ради общения – и уж общаемся на всю катушку. И вообще, компания стала как-то больше и теснее. Впрочем, может, это так кажется оттого, что у меня телефон появился, и я могу себе позволить роскошь общения с людьми не только по делу. А это сильно украшает жизнь, когда в ней кроме дела есть еще место празднику. Даже если по телефону.
Хотя летом, когда Костька живет на даче, на праздники остается гораздо больше времени. Дачные дежурства расписаны по дням среди всех близких – когда-то мама, когда-то папа, когда-то Димка. А на мою долю достается пятница – я же в этот день не работаю. По субботам-то, ясное дело, все семейство съезжается, это не в счет. Но зато вечера будних дней остаются для жизни. И личной в том числе. Страшно подумать, сколько всего можно успеть за три вечера – понедельник, вторник, среда (четверг не в счет, надо ехать на дачу), с четырех часов до... бесконечности. Может, и хорошо, что таких вечеров не все семь, – по крайней мере, успеваешь отоспаться и прийти в себя перед началом новой рабочей недели.
Часть вторая
Спасти страну
Казнимый – палачу:
– А какой у нас сегодня день?
– Понедельник.
– Ничего себе, ну и неделька начинается!
Из анекдотов
1991
ПОНЕДЕЛЬНИК, 19 августа
Боже ж ты мой, как омерзительно просыпаться рано утром от телефонного звонка! Хуже, чем от будильника, честное слово. К будильнику не надо бежать, он затыкается простым ударом руки, а чертов телефон пока найдешь спросонок...
Я его нашла, а там повесили трубку. Поубивала бы всех. Иду, чертыхаясь, обратно в кровать, сворачиваюсь, стараясь найти теплое место и удобную позу. Может, получится сон досмотреть... Что-то такое милое снилось.
И тут телефон звонит снова. Ну, все. На этот раз я успею, и пусть им всем будет хуже.
В трубке – бабушка моего практически бывшего мужа. О Господи, ну что же ей надо от меня, вот ведь зловредная старуха, только вчера мы были на ее дне рождения, изображая трогательное семейное единство, – бывший муж до сих пор спит в Костькиной комнате, счастливец, там-то нет телефона.
Бросаю взгляд на часы. Без пяти семь. Бубню в трубку что-то неласковое, а в полусонном мозгу возникает мстительная идея отнести телефон мужу – пусть сам разбирается со своей бабушкой. И тут мне случайно удается вникнуть в смысл ее слов.
– Включи немедленно телевизор, радио, что у вас там. Передают правительственное сообщение! – Старушка взвинчена почти до предела, не иначе, вчера переутомилась на радостях.
– Позовите Таню, – говорю я, стараясь сдерживаться. Все-таки моя почти бывшая свекровь – нормальный разумный человек, пусть объяснит, что происходит, раз уж я все равно проснулась.
Таня спокойно-траурно, будто и не семь утра:
– Да, там сообщение, нас тоже разбудили, а только что мы и сами видели: Янаев стал Президентом, а Горбачев болен, наверное, арестован.
– И что все это значит? – говорю я тупо. Все-таки нельзя мне так резко просыпаться, и вообще политика – не моя сильная сторона, и если я поняла правильно, то такого не может быть, а значит, пусть лучше объяснят.
И Таня мне объясняет:
– Ну что-что, это значит, что в стране военный переворот.
– Подождите, но Янаев, по-моему, какой-то приличный человек.
– Ты сошла с ума, ты вспомни, он из этих, из гадов.
Сойдешь тут с ума. Ворочаю мозгами, смутно что-то вспоминаю...
– Но это же не может быть всерьез... Это ж не надолго.
– Да нет, деточка, боюсь, это теперь навсегда, – печально говорит Таня, и тут до меня наконец доходит смысл происходящего, и я мгновенно зверею и истерично ору в трубку:
– Вот, дождались, надо было ехать отсюда, пока можно было, а теперь сдохнем все!
И Таня, в обыденной жизни – ангел спокойствия, визжит мне в ответ:
– Ну и ехала бы, а что теперь орать!
И на этой трогательной ноте мы прощаемся.
Да, конечно, ехала бы... Куда я одна поеду с ребенком, мне тут бы прожить. Все друзья потихоньку уезжают, кто в Америку, кто в Германию, но все – по науке. В аспирантуру, в университет. Они молодые, в том смысле, что бездетные. А моему Костьке три с половиной года, куда я с ним поеду? И потом – я только-только наконец устроилась работать как человек. Переводчиком с английского. И больше в науку – ни ногой, хватит с меня. Бывший муж Дима, подающий большие, как говорят, надежды молодой физик, никуда ехать не хочет, говорит, у него еще потенциал не раскрылся. Хотя у Тани полно друзей-диссидентов в Америке, не дали бы пропасть потенциалу. Если бы Димка поехал, он бы нас взял с собой, мы это обсуждали. Несмотря на развод, мы все равно теперь живем наполовину вместе, и не только из-за ребенка. Странные отношения – вроде каждый сам по себе, у каждого своя отдельно-параллельная жизнь, но эти параллельные прямые почему-то все время пытаются пересечься. И одна из точек пересечения – моя квартира.
Я иду, бужу Димку. Вот, говорю, твоя бабушка только что позвонила – и излагаю новости. Ясное дело, он обзывает меня тупой дурой, но встает и идет звонить Тане – выяснять обстановку, потому что ни телевизора, ни радио у нас нет. Потом мы включаемся в игру «разбуди товарища» и звоним еще нескольким друзьям. Он – своим, а я – Ляльке с Сашкой.
Посреди очередной беседы я случайно смотрю на часы – мама дорогая, без пяти девять, – и пулей бегу одеваться. Через десять минут я, во вчерашней мятой юбке, без завтрака и ненакрашенная, вылетаю на службу.
Еду в лифте. Заходит соседка с нижнего этажа. Мы не то чтобы знакомы, но здороваемся. Вот и сейчас:
– Здравствуйте.
– Добрый день.
Обе молчим, но видно, что обе в курсе текущих событий, и новость хочет выплеснуться. Потом она не выдерживает:
– Да, – осторожно так, – неплохо у нас неделя начинается.
– Ой, и не говорите, – отвечаю я, а сама думаю: «Не буду своего отношения выражать, мало ли что, вот я скажу, что они все сволочи, а она пойдет и настучит на меня куда следует, неизвестно ведь, как теперь будет».
И вижу, вижу, что она думает то же самое. И так от этого на душе противно. Господи, еще ничего толком и не случилось, а мы уже боимся. Да все равно нас всех посадят. Меня уж точно. И за то, что советскую власть не люблю, и за то, что уехать хочу, и за друзей-евреев. Надоело бояться. Пусть сажают, но хоть буду знать, что за дело, – не буду больше молчать. Если все возмутятся, может, еще обойдется...
И с этими героическими мыслями я приезжаю на службу. Она у меня классная. Без дураков – я счастливый человек, потому что четыре дня в неделю, выходя из дому, радуюсь, что иду на работу. И не могу дождаться конца выходных.
Я работаю переводчиком в Институте Всех Проблем. Вообще-то он не так называется, это я сама придумала. Институт наш занимается теоретической физикой, но придуманное мной название действительности вполне отвечает. По крайней мере той, с которой имею дело непосредственно я.
Я про институт знаю с детства. Ничего удивительного – там мой отец работал. И продолжает. Хотя я попала туда совершенно независимо. Почти по распределению. Никто не верит, все думают, что по блату, а папа, наоборот, меня сильно отговаривал.
Когда я работала в редакции, мы часто отсылали в институт статьи на рецензии. А поскольку редакция находится в соседнем здании, роль почтальона безраздельно принадлежала мне. И в какой-то счастливый момент сам директор института, всем известный теорфизик академик ХХХ, поймав меня в коридоре с пачкой рукописей, вдруг спросил, а не хочу ли я поработать у него, – ему нужен переводчик, а у меня глаза умные.
Я со своими умными глазами тут же спросила, сколько он даст денег. Это тогда для меня было важно. В редакции мне платили полставки, и я еще стипендию получала. На жизнь хватало, но впритык. Академик спросил, сколько я получаю сейчас. Я, зажмурившись, назвала ставку целиком – мне казалось, что это предел желаний. «Нет проблем, – сказал директор. – Я тебе дам на десять рублей больше». И тут я почти все решила.
То есть я, конечно, неделю подумала. Но в основном о том, как мне будет хорошо на новом месте с новой зарплатой. А потом в Институте мне написали запрос на распределение. И это было страшно приятно – смотреть, как у куратора нашей учебной группы медленно вылезают глаза на лоб, пока он читает, что Институт теорфизики Академии наук просто жить без меня не может. Куратор считал меня, как любую студентку с ребенком, ленивой и бесперспективной. А в Институт теорфизики не мечтали попасть даже такие корифеи, как мой бывший муж. Секрет был в том, что в запросе не указывалось, на какую именно должность просят студента. И из редакции я с легким сердцем ушла. На новом месте нужно работать всего четыре дня в неделю – по пятницам у института семинар в Черноголовке, и все ученые толпой уезжают за город, а у меня свободный день. А в остальные дни приходить надо к десяти, а уходить – в четыре. И то, как я потом поняла, это были вполне условные цифры. Никаких жестких «от и до» нет. Когда надо, тогда и можно уйти, лишь бы работа была сделана. Что для меня, с моими вечными проблемами, куда девать ребенка, было просто спасением. Ну и десять рублей тоже.
Но главным было даже не это. То есть стало не это через неделю работы. Главное было – люди. Там работали потрясающе интересные люди. Большие ученые, известные на весь мир, про каких в книжках пишут. А тут они ходят вокруг меня, живые и настоящие, звонят по телефону в Париж и два часа обсуждают физические проблемы, ничего такого. А я могу для них сделать что-то полезное. Письмо написать по-английски, статью отредактировать. Заказать билет на международный конгресс. Подсказать, где именно в киоске за углом продают съедобные пирожки с котятами. И звезда науки рысью устремляется за угол, не забывая купить пирожок и на мою долю.
Вообще-то мои обязанности оказались гораздо шире, чем включает в себя понятие «переводчик». Я должна была находиться на месте, отвечать на звонки, управляться со всевозможными бумагами, уметь найти любую вещь, варить на всех кофе и знать ответ на любой вопрос. Но это было только интересно. И меня там все любили. И я – всех. Даже само здание, в котором наш институт занимал одну комнату, лучшую в мире – пятую.
Я его нашла, а там повесили трубку. Поубивала бы всех. Иду, чертыхаясь, обратно в кровать, сворачиваюсь, стараясь найти теплое место и удобную позу. Может, получится сон досмотреть... Что-то такое милое снилось.
И тут телефон звонит снова. Ну, все. На этот раз я успею, и пусть им всем будет хуже.
В трубке – бабушка моего практически бывшего мужа. О Господи, ну что же ей надо от меня, вот ведь зловредная старуха, только вчера мы были на ее дне рождения, изображая трогательное семейное единство, – бывший муж до сих пор спит в Костькиной комнате, счастливец, там-то нет телефона.
Бросаю взгляд на часы. Без пяти семь. Бубню в трубку что-то неласковое, а в полусонном мозгу возникает мстительная идея отнести телефон мужу – пусть сам разбирается со своей бабушкой. И тут мне случайно удается вникнуть в смысл ее слов.
– Включи немедленно телевизор, радио, что у вас там. Передают правительственное сообщение! – Старушка взвинчена почти до предела, не иначе, вчера переутомилась на радостях.
– Позовите Таню, – говорю я, стараясь сдерживаться. Все-таки моя почти бывшая свекровь – нормальный разумный человек, пусть объяснит, что происходит, раз уж я все равно проснулась.
Таня спокойно-траурно, будто и не семь утра:
– Да, там сообщение, нас тоже разбудили, а только что мы и сами видели: Янаев стал Президентом, а Горбачев болен, наверное, арестован.
– И что все это значит? – говорю я тупо. Все-таки нельзя мне так резко просыпаться, и вообще политика – не моя сильная сторона, и если я поняла правильно, то такого не может быть, а значит, пусть лучше объяснят.
И Таня мне объясняет:
– Ну что-что, это значит, что в стране военный переворот.
– Подождите, но Янаев, по-моему, какой-то приличный человек.
– Ты сошла с ума, ты вспомни, он из этих, из гадов.
Сойдешь тут с ума. Ворочаю мозгами, смутно что-то вспоминаю...
– Но это же не может быть всерьез... Это ж не надолго.
– Да нет, деточка, боюсь, это теперь навсегда, – печально говорит Таня, и тут до меня наконец доходит смысл происходящего, и я мгновенно зверею и истерично ору в трубку:
– Вот, дождались, надо было ехать отсюда, пока можно было, а теперь сдохнем все!
И Таня, в обыденной жизни – ангел спокойствия, визжит мне в ответ:
– Ну и ехала бы, а что теперь орать!
И на этой трогательной ноте мы прощаемся.
Да, конечно, ехала бы... Куда я одна поеду с ребенком, мне тут бы прожить. Все друзья потихоньку уезжают, кто в Америку, кто в Германию, но все – по науке. В аспирантуру, в университет. Они молодые, в том смысле, что бездетные. А моему Костьке три с половиной года, куда я с ним поеду? И потом – я только-только наконец устроилась работать как человек. Переводчиком с английского. И больше в науку – ни ногой, хватит с меня. Бывший муж Дима, подающий большие, как говорят, надежды молодой физик, никуда ехать не хочет, говорит, у него еще потенциал не раскрылся. Хотя у Тани полно друзей-диссидентов в Америке, не дали бы пропасть потенциалу. Если бы Димка поехал, он бы нас взял с собой, мы это обсуждали. Несмотря на развод, мы все равно теперь живем наполовину вместе, и не только из-за ребенка. Странные отношения – вроде каждый сам по себе, у каждого своя отдельно-параллельная жизнь, но эти параллельные прямые почему-то все время пытаются пересечься. И одна из точек пересечения – моя квартира.
Я иду, бужу Димку. Вот, говорю, твоя бабушка только что позвонила – и излагаю новости. Ясное дело, он обзывает меня тупой дурой, но встает и идет звонить Тане – выяснять обстановку, потому что ни телевизора, ни радио у нас нет. Потом мы включаемся в игру «разбуди товарища» и звоним еще нескольким друзьям. Он – своим, а я – Ляльке с Сашкой.
Посреди очередной беседы я случайно смотрю на часы – мама дорогая, без пяти девять, – и пулей бегу одеваться. Через десять минут я, во вчерашней мятой юбке, без завтрака и ненакрашенная, вылетаю на службу.
Еду в лифте. Заходит соседка с нижнего этажа. Мы не то чтобы знакомы, но здороваемся. Вот и сейчас:
– Здравствуйте.
– Добрый день.
Обе молчим, но видно, что обе в курсе текущих событий, и новость хочет выплеснуться. Потом она не выдерживает:
– Да, – осторожно так, – неплохо у нас неделя начинается.
– Ой, и не говорите, – отвечаю я, а сама думаю: «Не буду своего отношения выражать, мало ли что, вот я скажу, что они все сволочи, а она пойдет и настучит на меня куда следует, неизвестно ведь, как теперь будет».
И вижу, вижу, что она думает то же самое. И так от этого на душе противно. Господи, еще ничего толком и не случилось, а мы уже боимся. Да все равно нас всех посадят. Меня уж точно. И за то, что советскую власть не люблю, и за то, что уехать хочу, и за друзей-евреев. Надоело бояться. Пусть сажают, но хоть буду знать, что за дело, – не буду больше молчать. Если все возмутятся, может, еще обойдется...
И с этими героическими мыслями я приезжаю на службу. Она у меня классная. Без дураков – я счастливый человек, потому что четыре дня в неделю, выходя из дому, радуюсь, что иду на работу. И не могу дождаться конца выходных.
Я работаю переводчиком в Институте Всех Проблем. Вообще-то он не так называется, это я сама придумала. Институт наш занимается теоретической физикой, но придуманное мной название действительности вполне отвечает. По крайней мере той, с которой имею дело непосредственно я.
Я про институт знаю с детства. Ничего удивительного – там мой отец работал. И продолжает. Хотя я попала туда совершенно независимо. Почти по распределению. Никто не верит, все думают, что по блату, а папа, наоборот, меня сильно отговаривал.
Когда я работала в редакции, мы часто отсылали в институт статьи на рецензии. А поскольку редакция находится в соседнем здании, роль почтальона безраздельно принадлежала мне. И в какой-то счастливый момент сам директор института, всем известный теорфизик академик ХХХ, поймав меня в коридоре с пачкой рукописей, вдруг спросил, а не хочу ли я поработать у него, – ему нужен переводчик, а у меня глаза умные.
Я со своими умными глазами тут же спросила, сколько он даст денег. Это тогда для меня было важно. В редакции мне платили полставки, и я еще стипендию получала. На жизнь хватало, но впритык. Академик спросил, сколько я получаю сейчас. Я, зажмурившись, назвала ставку целиком – мне казалось, что это предел желаний. «Нет проблем, – сказал директор. – Я тебе дам на десять рублей больше». И тут я почти все решила.
То есть я, конечно, неделю подумала. Но в основном о том, как мне будет хорошо на новом месте с новой зарплатой. А потом в Институте мне написали запрос на распределение. И это было страшно приятно – смотреть, как у куратора нашей учебной группы медленно вылезают глаза на лоб, пока он читает, что Институт теорфизики Академии наук просто жить без меня не может. Куратор считал меня, как любую студентку с ребенком, ленивой и бесперспективной. А в Институт теорфизики не мечтали попасть даже такие корифеи, как мой бывший муж. Секрет был в том, что в запросе не указывалось, на какую именно должность просят студента. И из редакции я с легким сердцем ушла. На новом месте нужно работать всего четыре дня в неделю – по пятницам у института семинар в Черноголовке, и все ученые толпой уезжают за город, а у меня свободный день. А в остальные дни приходить надо к десяти, а уходить – в четыре. И то, как я потом поняла, это были вполне условные цифры. Никаких жестких «от и до» нет. Когда надо, тогда и можно уйти, лишь бы работа была сделана. Что для меня, с моими вечными проблемами, куда девать ребенка, было просто спасением. Ну и десять рублей тоже.
Но главным было даже не это. То есть стало не это через неделю работы. Главное было – люди. Там работали потрясающе интересные люди. Большие ученые, известные на весь мир, про каких в книжках пишут. А тут они ходят вокруг меня, живые и настоящие, звонят по телефону в Париж и два часа обсуждают физические проблемы, ничего такого. А я могу для них сделать что-то полезное. Письмо написать по-английски, статью отредактировать. Заказать билет на международный конгресс. Подсказать, где именно в киоске за углом продают съедобные пирожки с котятами. И звезда науки рысью устремляется за угол, не забывая купить пирожок и на мою долю.
Вообще-то мои обязанности оказались гораздо шире, чем включает в себя понятие «переводчик». Я должна была находиться на месте, отвечать на звонки, управляться со всевозможными бумагами, уметь найти любую вещь, варить на всех кофе и знать ответ на любой вопрос. Но это было только интересно. И меня там все любили. И я – всех. Даже само здание, в котором наш институт занимал одну комнату, лучшую в мире – пятую.