Бог ты мой, какую ещё карту? Жетон можно было бы выпросить у прохожих, но карту… Дожили, как в Париже начали по картам разговаривать. Я тупо продолжала читать бесполезную инструкцию, и вдруг, в конце… Бесплатно вызывается… Ура! Я, то есть Марина, то есть я, спасена.
— Але, скорая! Будьте добры, тут авария, машина врезалась в стену… Откуда я знаю, какой район. Адрес — Шмитовский проезд, дом я не знаю, это стройка, за забором, кирпичный такой высокий забор… Я просто мимо шла, не знаю ничего. Приезжайте, пожалуйста, я не валяю дурака. Шмитовский, да.
Поседеть можно, пока объяснишь. Надеюсь, все-таки приедут. Теперь ещё милиция осталась. А надо ли её? Может, ну на фиг… Нет, надо. А то вдруг скорая все-таки не приедет.
Но звонок в милицию почему-то дался мне легче. Изложив случившееся, я повесила трубку. Можно было бы уходить, но почему-то не хотелось. Лучше я дождусь хоть кого-нибудь, чтобы своими глазами увидеть, как Марину найдут.
Я гуляла по улице туда и сюда минут, наверное, сорок. Ничего себе, скорая помощь! Двадцать раз помрёшь. Ноги в мокрых колготках страшно замёрзли. Тоненькая юбочка не грела, да и пальтишко тоже, прямо сказать. Наконец мимо меня плавно проехал белый медицинский рафик с красным крестом. Поравнялся с забором, притормозил явно в поисках ворот и неспешно въехал на стройку. Слава Богу! Можно с чистой совестью отправляться домой.
На рысях, подгоняемая противным ветром, я довольно быстро дотрусила до дому. Почти даже не заблудилась, хоть и в темноте. Взобралась на третий этаж, подошла к знакомой двери, сунула руку в сумку за ключами.
Ключи не находились. Я раскрыла сумку пошире и покопалась поглубже. Нет. Я повернулась и стала внимательно рассматривать содержимое сумки в тусклом свете лампочки на площадке. Кошелёк, носовой платок, никаких ключей. Я сунула руки в карманы — тоже нету, да и не может их там быть, это ж не моё пальто, прошлый-то раз я эту дверь не в нем открывала.
Внутренне я уже все поняла, но разум отказывался признавать эту кошмарную догадку. Конечно же! Дверь я отпирала в своей куртке, ключи держала в руке, на мне висела Марина, и я сунула их в карман. Там они и лежат — на Марине, то есть Арине, то есть на мне. И вот найдут их там, и чего? Даже думать не хочется.
Оставалась ещё надежда, что я бросила ключи где-нибудь в прихожей. Это, конечно, чуть легче, но чисто умозрительно — в квартиру-то я все равно попасть не могу. То, что в принципе можно вызвать слесаря и взломать дверь — паспорт-то у меня есть, — мне тогда в голову не пришло, да я, наверное, тогда и не знала о таком общенародном способе. Идиотка! Так все рассчитать и так глупо вляпаться на первом же этапе. И главное, чего делать-то теперь?
Не знаю, сколько времени я проторчала под дверью с выражением тупого отчаяния на лице, но вдруг у меня за спиной раздался звук открываемой двери, шаркающие шаги, и чей-то голос позвал:
— Марин, ты чего тут застыла, или ночевать на площадке собралась?
Сперва я даже не среагировала, мало ли, кто тут с кем разговаривает. Вопрос повторили, и только тогда до меня дошло, что он, собственно, ко мне и обращён.
Я обернулась, как ужаленная. Передо мной стояла низенькая, какая-то вся такая кругленькая бабушка в непромокаемом пальто и платочке. Соседка! Господи, она же прекрасно знает Марину, но я-то её не знаю! Как её зовут, и вообще. Сейчас вляпаюсь.
Я промычала какое-то невнятное приветствие, но бабулька не очень прислушивалась.
— Господи, а что ж ты грязная такая? Да на тебе и лица нет! Случилось чего?
Тут в припадке мужества отчаяния меня снова посетило вдохновение, и я запинающимся голосом сбивчиво рассказала, как поскользнулась в темноте, упала в лужу, вся выгвоздалась и уронила ключи. Старушка сочувственно охала.
— И не говори, такая грязь у нас тут. Не убирают ни черта, уж ты, молодая, падаешь, а нам, старикам, хоть вообще не выходи. А чего ж не позвонила-то? Хорошо, я вышла, увидела тебя, а ну как разошлись бы? Ничо, счас дам тебе твои ключи.
Я снова и окончательно потеряла дар речи. Воистину, бог за сирот. Или, наоборот, вся преисподняя сегодня сговорилась мне помогать. Все просто, как апельсин: у соседки были мои ключи. Я в своих евроапартаментах совершенно забыла, как это бывает, я там и соседей-то толком не видела, не говоря уж о том, чтоб ключи кому-то отдать, а ведь и действительно, когда я была маленькой, мы тоже держали ключи у соседей — на всякий случай. Вот бы ещё узнать, как зовут спасительницу…
Словно услышав, бабулька отозвалась от своей двери:
— Ну и чего б ты делала без бабы Кати? То-то. Вот бери, раздевайся да заходи вечерком чай пить.
— Спасибо, баба Катя! — от всего сердца откликнулась я. — А с чаем, боюсь, не выйдет — устала я, да промёрзла, не заболеть бы. Я лучше завтра зайду. И к чаю чего-нибудь куплю — с меня причитается.
И что самое смешное — ни в одном ведь слове не соврала, ни тенью мысли не сфальшивила.
Я распрощалась с бабой Катей и вошла в новообретенные апартаменты, на сей раз уже полной хозяйкой. Радость от того, что ключи нашлись, ненадолго заслонила в моем сознании предыдущие страхи и сомненья, поэтому я довольно бодро нашарила на стене прихожей выключатель, разделась, сунула ноги в Маринины тапки и прошлёпала в кухню. Там я на волне эйфории зажгла плиту, поставила чайник и в ожидании, пока он вскипит, сунула нос в холодильник в поисках еды.
Не могу сказать, что поиски увенчались полным успехом. На узеньких полочках жили: небольшая кастрюлька с отварной вермишелью, начатая пачка бутербродного маргарина, плошка с чем-то белым, застывшим и липким на ощупь, наполовину пустая банка какого-то темно-красного варенья, плавленый заветренный сырок и два яйца. В морозилке отыскалась неначатая пачка готовых пельменей. Ни свежих овощей, ни сока, ни йогуртов, ни сыра с колбасой, не говоря уже о чем-нибудь существенном вроде мяса. Я разочарованно прикрыла дверцу. Придётся подождать с едой до завтра, сегодня нет сил идти в магазин, тем более неизвестно, в какой. Не могу я есть варёную вермишель с маргарином. Ни то, ни другое вообще есть нельзя.
Чайник не торопился закипать. Свистел себе нахально что-то под нос. Я потрогала его — он, похоже, даже не нагрелся толком. Почему люди до сих пор живут с такими чайниками? Электрический уже сто раз бы вскипел.
Я села за стол, опёрлась на руку и с тоской уставилась на чайник в надежде, что это его как-то ускорит. Внутри шевелилось какое-то странное, слегка сосущее, некомфортное чувство. Живот, что ли, от переживаний разболелся? Странно. Я вообще-то из тех, кто, что называется, родился с лужёным желудком. Или это я от страха? Тоже странно — чего уж сейчас-то бояться. Надо, кстати, пойти во владениях осмотреться. Сейчас и пойду, вот только чайку попью, да и съесть бы чего-нибудь не мешало…
Тут до меня дошло. Странное чувство в животе — да это же просто голод. Я действительно с утра ничего не ела, но в этом нет ничего для меня необычного, я всегда ем редко и очень мало, и не потому, что хочется, а для порядка. И уж точно не варёную лапшу. А голодные корчи — вообще какой-то нонсенс.
Но тут живот, возбуждённый, наверное, мыслями о еде, взвыл так злобно, что я чуть не рухнула с табуретки. Надо же, что творится. Есть захотелось. Не иначе, от нервов. Ну ладно, может быть, если сварить пяток пельменей, будет не так уж отвратительно…
Я начала было искать ёмкость для варки, но потом как представила, что пока вода закипит, да пока что сварится…
В духовке нашлась небольшая сковородочка, и через пять минут на ней в маргариновом жиру весело скворчала, поджариваясь, варёная вермишель. Чайник, смилостивившись, наконец закипел, пачка заварки обнаружилась в одной из двух навесных полок… Быт явно начинал налаживаться.
Но быт, как мне скоро пришлось убедиться, понятие растяжимое и безразмерное. После ужина я отправилась осваивать комнату, и тут мне пришлось столкнуться с проблемами посерьёзней.
Строго говоря, столкнуться — неверное определение. Проблемы рухнули на меня всею кучей и просто погребли под собой. Я поняла, что, в сущности, украла чужую жизнь, влезла в неё с потрохами, а что дальше делать — не имею ни малейшего представления.
Хорошо, и, Господи, как хорошо, что Марина жила одна! Я только сейчас осознала всю важность этого факта. Но кроме жизни, то есть непосредственно квартиры, существует масса других точек соприкосновения с окружающим миром, а я не то, что не знаю каких, но и представления не имею, где их искать.
Вот работа. Где-то она наверняка работает и не далее как завтра утром должна там появиться. То есть не она, а я должна. Допустим, я там не появлюсь, её, то есть меня, уволят, надо будет искать другую работу, а что я умею делать? То есть что умела делать Марина, и справлюсь ли с этим я, даже если каким-то чудом узнаю, что это за загадочная деятельность.
Интересно, а может, эта деятельность оставляет следы в быту? Вот, например, если взглянуть на книги вокруг моего, то есть Арининого, стола и кровати, довольно легко можно догадаться, чем я занимаюсь, хотя я вообще не работаю.
Вряд ли Марина имеет отношение к еде, судя по холодильнику. И вообще, наверное, у неё неважно с деньгами. Уже немного легче: во-первых, с такой работы не сразу выгонят, а во-вторых, будет не так жалко. Так, что ещё можно сообразить? Я наехала на неё среди дня, день сегодня будний. В сумке ничего делового не было — значит, не курьер. Может, конечно, она по сменам работает… Господи, а если на каком-нибудь заводе? Я ж с ума там сойду…
Да ты уже сошла, так что успокойся, терять тебе нечего. Лучше напрягись и ищи. Вот письменный стол, надо там посмотреть. Если у человека есть стол, что-то ведь он за ним делает.
Великая наука дедукция немедленно принесла свои плоды. На столе, сдвинутые к дальнему краю, немедленно обнаружились здоровенные стопки тетрадок. Да что там стопки — целые бастионы тетрадок. Я не заметила их раньше именно потому, что их было так много.
Бросившись на добычу, я жадно схватила верхнюю тетрадку из стопки. «Для работ по русскому языку… ученика 6 класса… школы… Иванова Васи». Все понятно — Марина была учительницей. А по номеру школы я запросто найду, где она находится. Можно по 09 позвонить, заодно и телефон скажут. И я туда завтра с утречка позвоню и притворюсь больной — на недельку, — а потом все как-нибудь устаканится. В конце концов, я, наверное, вполне смогу учить детей русскому языку — почему бы и нет? Тоже мне, бином Ньютона. И литературе… Даже интересно. Все-таки литература — это тоже искусство. Вот только отыскать бы эту школу. Но это потом.
Интересно, а все эти тетрадки надо до завтра проверить? Или Марина сама успела? Хорошо бы. Я с надеждой отлистала исписанные корявым детским почерком страницы до конца, обнаружив по дороге массу красных пометок на полях. В конце стояла жирная красная же тройка. Умничка Марина. Бестолковый Вася Иванов.
Ну хорошо. С жильём все понятно, с работой вроде тоже в первом приближении разобрались. Что ещё остаётся? Родные и близкие… Мужа у Марины нет, это видно и так, и по паспорту, детей тоже, а вот родители… Если есть, да ещё и близко, то это проблема. Потому что сходство сходством, но любая мать своего ребёнка узнает из миллиона.
И это немедленно навело меня на мысль о моей собственной маме. Которая, конечно же, немедленно примчится, если уже не примчалась, в больницу, а поскольку мама — не Валька, то никакой амнезией ей зубы не заболтаешь, она враз поймёт, что это не я, и тут такое начнётся… Или уже началось… Нет-нет-нет, маму нужно как-то нейтрализовать. И наверное, лучше всего рассказать ей правду. Если она будет знать, что я жива и здорова, то не станет активно вмешиваться. Мало ли, как дитя развлекается… И потом, хоть я и не рассказываю ей о своих заморочках и, приезжая к ним в гости, изо всех сил делаю бодрый вид, мама все равно о чем-то догадывалась. Она не спрашивала меня ни о чем напрямую, просто… Догадывалась. На то и мама. Хорошо ещё, если про бутылки в шкафу не знала. Может, я дура и надо было все раньше ей рассказать, ну да что уж теперь.
Теперь надо застать её дома, потому что по мобильному ей все равно никогда не дозвонишься — она его не слышит в сумке и не берет (если вообще не оставляет дома). Быстро, быстро, где здесь телефон?
Телефон довольно быстро отыскался под диваном — я сама же его туда и засунула впопыхах. Старенький аппарат, ещё с цифровым диском, трубка растреснута и замотана синим изоляционным шнуром. Надо будет потом трубку нормальную купить…
С непривычки ошибаясь во вращении цифр и торопясь, я пару раз попала не туда, и только потом, сосредоточившись, усилием воли набрала все как надо. Гудок. Ещё один. Неужели скорая так быстро работает — и Вальку успели найти, и маму… Нет, вот подошла.
— Привет, мамочка, это я. Как дела?
— У нас все в порядке. А почему у тебя голос такой?
— Какой такой, мам? Нормальный голос. — Вот и всегда она так — я ещё чихнуть не успею, а мама уже знает, что я простужена. Ну и втули ей, что я — не я. Нет, правильно решила расколоться.
— Мам, я должна тебе что-то рассказать, только ты не волнуйся.
— Я так и знала. Что с тобой случилось?
— Мам, со мной все в порядке, ничего не случилось. То есть случилось, я же и пытаюсь тебе рассказать.
— Что произошло? Митя? Валя?
— О Господи! Мам! Сядь и послушай. Это вообще не про них, это про меня. Понимаешь, дело в том, что… В общем, я тут попала в аварию…
— Я чувствовала. С тобой все в порядке? Ты где?
Я разозлилась. Видит Бог, я пыталась осторожно её подготовить, но это же невозможно.
— Если ты ещё раз меня перебьёшь, я сдохну от злости! Ты можешь послушать без дурацких вопросов? Две минуты? Я попала в аварию, и я в больнице, тебе сейчас позвонят, но это не я, поэтому, когда позвонят, ты не волнуйся. Со мной все в порядке, я цела и вообще в другом месте.
— Все понятно, — спокойно сказала мама. Неужели правда понятно? Или она у меня гений? — У тебя сотрясение мозга. Врач там поблизости есть? Позови его.
— Ма-а-ам! Какой врач? Я не в больнице! В больнице — не я! И в аварии — не я. Но все будут думать, что я, а тебя я предупредила, и ты не волнуйся.
В общем, с горем пополам мне удалось наконец более-менее связно изложить ей суть произошедшего. И тут я снова убедилась в полезности существования родной матери.
— Где, ты говоришь, ты находишься? — спросила она. — Я к тебе приеду. Тебе много чего понадобится, ты подумай как следует, я тебе все привезу.
Все-таки она у меня умница. С ходу мне в голову пришли только апельсиновый сок, телефонный справочник и карта Москвы. И одновременно другая замечательная мысль.
— Мам, ты подожди ко мне ехать. Лучше завтра. Я как раз все вспомню, чего надо. А сейчас ты лучше в больницу съезди.
— В какую больницу?
— Ну, откуда я знаю, в какую. Куда меня отвезли, то есть Марину. Они скоро Вальку найдут, а он тебе позвонит.
— И зачем я туда поеду?
Нет, все же с ней трудно.
— Как зачем? Это же я!
— Но ты же здесь!
— Да, но ты-то этого не знаешь! Как будто. Твоя дочь попала в аварию, в больницу, а ты не поедешь, что ли? Сама подумай.
— И что я там буду делать? Я не смогу. Все догадаются.
— Тебе не надо ничего делать. Она без сознания, у неё потеря памяти, она тебя так и так не узнает. Скажешь: «Дочка, дочка, что же ты меня не узнаешь?», заплачешь и уйдёшь, всего и делов.
— Я не смогу, я засмеюсь. А у неё правда потеря памяти?
— Я же тебе объясняю. И ничего смешного, она со мной — одно лицо. А ты там все посмотришь, как, что. Как Валька.
— А если она все вспомнит?
— Всё равно все решат, что она не в себе. И наоборот — ты ей тогда тихонечко скажешь, что все хорошо, чтобы не рыпалась, лежала, поправлялась, и позвонишь мне. Я что-нибудь придумаю. Мам, пожалуйста.
— Ну я не знаю. Зачем тебе все это надо?
— Мам, сейчас все равно поздно. Пожалуйста, поезжай. И завтра — ко мне. И тогда поговорим.
— Ладно. Какой у тебя телефон?
Хороший вопрос. Я с ужасом поняла, что не знаю. И даже не представляю, как и узнать-то. Наверное, можно завтра будет позвонить в какое-нибудь адресное бюро (в какое?), и там, по адресу… А если правда надо будет из больницы позвонить?
— Мам, я не знаю. И что делать, не знаю.
— Вот балда. Посмотри на телефоне.
Я тупо послушалась, взяла аппарат в руки, и — о, чудо — внизу, в рамочке, была заткнута истёртая бумажка, на которой слабо различалось семь цифр, коряво написанных синей ручкой.
— Мам, есть! Записывай. И перезвони мне для проверки.
Она перезвонила только через полчаса, и я уже успела совершенно пасть духом. Наверное, номер какой-нибудь неверный, или я плохо разобрала. Я пыталась сама ей перезвонить, но было безнадёжно занято. Что она там, набирает без конца, что ли? Наконец раздался звонок.
— Ну, слава богу! Чего ты так долго?
— Мне звонил Валя, — сурово сказала моя мать. — Ты напилась или накололась какой-то дряни, разбила машину, попала в больницу. Что вообще происходит? Валя просто сам не свой. Я сейчас же еду туда. Он хотел звонить Мите, я еле его отговорила.
— Мамочка, ты гений! Давай едь скорее, завтра созвонимся.
Господи, как хорошо, что я догадалась ей позвонить. Действительно, Митю же могли напугать. Я идиотка, что сама об этом не подумала! А Валька… Вне себя… Странно. Наверное, машину жалеет, новая совсем была. Но вообще интересно, что там сейчас происходит, в этой больнице. Эх, не спросила у матери, в какой. Хотя какая разница? Завтра так и так все узнаю.
Чего бы такого сделать, чтобы время прошло? А кстати, сколько времени-то? Единственные часы, которые мне удалось найти — старый будильник на кухне — показывали половину третьего, причём уже давно. Попытки завести их ни к чему не привели. Надо будет внести часы в список для мамы, а пока время можно узнать по телефону.
Ого, уже восемь! И даже с лишним. Тогда вообще можно ложиться спать, пока ещё я тут простыни всякие найду, рубашку ночную… Можно будет лечь и телевизор включить — вдруг про меня в «Дорожном патруле» скажут. Или в «Криминальном вестнике»!
Валентин Сергеевич Волковицкий повесил телефонную трубку, отпил остывшего кофе, протянул руки за голову и вытянулся, откинувшись в кресле. Нет конца суёте. А впереди ещё такой длинный день.
С утра он читал лекцию аспирантам экономической школы. Занятие было хлопотливое и неблагодарное — к лекциям ещё и готовиться надо было, — но он его не бросал. Во-первых, помогало держаться в форме, во-вторых — это интеллигентно и благотворно влияет на имидж, в третьих… В-третьих, неважно. В конце концов, ему это даже нравилось.
Потом, после лекции, нужно было подскочить в Думу. Там был намечен важный разговор. Разговор, как всегда, разветвился, зацепился, перетёк в кулуары, потом в ресторан, пообедать по делу, потом — опять трёп… В общем, до своей конторы он добрался уже часам к четырём. А тут тоже, как всегда, ждала суета. Клиенты, запарки, несостыковки. Гриша, заместитель, конечно, разгребал, как мог, но все равно хватило. Хороший парень Гриша, сам его, можно сказать, из ничего вырастил. Это важно, когда есть надёжный тыл. Хотя рассчитывать, конечно, в любом случае можно только на себя.
И хорошо рассчитывать. Расчёт — вообще главное дело в чем угодно, а уж в экономике… Вот тогда, в молодости, все, позакончив университет, ломанулись зарабатывать деньги, а он рассчитал — и защитил кандидатскую. Тогда это вообще не ценилось, степень, звание — ерунда какая. И докторскую потом, через пять лет, тоже подумал и сделал. И теперь кругом полно специалистов, экономистов и прочих знатоков, а доктор наук Волковицкий — только один. И что ни говори, это красиво звучит, особенно будучи произнесено с правильной интонацией. И в бизнесе лишние знания и хороший расчёт никогда не мешают. Тем более, если сам бизнес построен на экономических расчётах. А фирма Валентина Сергеевича именно этим и занималась — консультациями, расчётами и прогнозами. Экономическими. Но каждый, кто имел с этим дело, понимает: от экономики до политики один шаг.
Валентин Сергеевич был удачливым бизнесменом. Достаточно умным, достаточно жёстким, в меру жестоким, имеющим мёртвую хватку и множество нужных связей. Выросшим в нужное время в нужном месте. Умеющим все и чувствующим себя в омуте отечественного бизнеса, как рыба в воде. Крупная, хищная рыба в блестящей монетной чешуе.
Всем этим он совершенно не отличался от каждого отдельно взятого преуспевшего нового русского. И ум, и удача, и связи, и жёсткость — все это совершенно необходимые компоненты делового успеха. Но, в отличие от среднего новорусского бизнесмена, в его чешуйчатой броне была одна брешь. И дело не в самом её наличии — слабые места есть у всех. Дело в том, каким именно было это слабое место.
Валентин Сергеевич Волковицкий любил свою жену. Не новую, последнюю, положенную новым русским по статусу трофейную жену-блондинку с ногами от ушей, а ту самую, первую и единственную Арину, которую знал двадцать лет. Хотя она тоже была блондинка, и с ногами у неё было все в порядке.
Он любил её, кажется, с того самого первого дня, когда, перейдя в десятом классе в другую школу, вошёл в свой новый класс. Он увидел её сразу же. Акварельно-прелестное правильное лицо, огромные серые глаза, светлые пряди волос… Она сидела на первой парте, а рядом было свободное место. Как знак судьбы. Он сел туда, и Арина вошла в его жизнь.
И сразу самым важным стало не потерять её. Потому что Арина оказалась не только прелестной девушкой, интересной собеседницей, прекрасной женой и матерью — она сразу стала и долго оставалась для него чем-то даже более важным, чем все вышеперечисленные качества.
Арина была из очень хорошей, по тем временам прямо-таки аристократической семьи. Папа со связями чуть не в Совете министров, мама на соответственном уровне. Но дело было даже не в этом (хотя и это потом очень пригодилось, особенно папины связи), а в ней самой. Она была по настоящему правильной и правильно настоящей. Было прямо удивительно, что он сумел с первого взгляда так сразу это понять.
Он ценил эту свою удачу и очень берег. То, чтобы Арина ни в чем не нуждалась, стало для него делом чести. То, чтобы она могла гордиться своим мужем, стало для него делом жизни. И она гордилась, и не нуждалась, и могла позволить себе все, что угодно. Хотя никогда не злоупотребляла, что только добавляло к ней уважения.
Конечно, особенно в эти последние годы, они не были уже так близки, как когда-то, в самом начале. Конечно, он не мог похвалиться абсолютной верностью жене, но этого и не требовалось. И вообще, это отчасти работа… Модельки, актёрки, секретутки. Сегодня одна, завтра другая. И они так же — сегодня с одним, завтра с другим. А если правильно рассчитать и выбрать этого другого самому… От девиц была своя польза. Но к Арине это не имело никакого отношения. Арина — это другое, нечто светлое, чистое, своё. Самое лучшее, что вообще было. Арина была всегда, и всегда, он был уверен, рядом, стоит только руку протянуть. А то, что протянуть эту руку нет ни времени, ни сил — временное явление. В конце концов, работает он тоже для неё. Для них с Митькой.
Ему самому было иногда чертовски обидно, что нельзя рассказать Арине о каких-то моментах его чёртовой работы. А рассказывать без этих моментов было бессмысленно. Но он не мог рассказывать об этом Арине. Она была слишком хороша, она бы не поняла — нет, неверно, понять бы как раз поняла, Арина была далеко не дура, — не приняла бы этого. И он мог бы её потерять. А этого нельзя допустить.
Вот Митька. Он так удачно отправил его в Швейцарию. И Арина, кажется, довольна. Все очень хорошо, но ведь нельзя же было ей говорить, что именно произошло с ребёнком хозяина содружественной фирмы, который не согласился тогда… Неважно. Арина бы не выдержала, взяла сына, уехала бы куда-нибудь, и он бы её потерял. А если бы он не делал ничего, и с Митькой бы что-то случилось, он потерял бы её тем более. Сына Арина, пожалуй, всегда любила больше, чем его. Нет, он не рассказывает Арине чего не нужно, и это к её же пользе. Наверное, они маловато общаются в последнее время, но это пройдёт, пройдёт. Когда-нибудь… Вот сейчас только он отзвонится в пару мест, встретится с человеком, на вечер назначен ужин с французским партнёром, а там можно будет и домой.
Телефонный звонок прозвучал неожиданно и противно. Это был внутренний, офисный телефон, он и вообще-то почти никогда не звонил. Звонки уровня этой линии обычно решала секретарша. Валентин Сергевич недовольно поморщился, но трубку поднял. Секретарша и оказалась. Запинаясь, дрожащим, как не своим, голосом она лепетала:
— Валентин Сергеевич… Там… Склифосовский… Позвонили… Авария… Арина Николаевна!
Марина открыла глаза, словно вынырнув наконец из тяжёлой белесой мути. Прямо над ней, в вышине и сиянии, убегал куда-то вдаль по стене угол потолка. Следить за ним было трудно, сразу начала кружиться голова. Она зажмурилась, потом опять открыла глаза. Угол ненадолго вернулся на прежнее место, но только затем, чтобы снова начать свой неуловимый бег. В ушах что-то тоненько и противно звенело, мешая сосредоточиться.
Устав, Марина ещё раз закрыла глаза и, наверное, даже задремала, потому что, когда она открыла глаза следующий раз, никакого угла не было. На месте угла стояла высокая бесформенная фигура, обтянутая белой материей.
— Проснулись, Арина Николаевна? Как себя чувствуете? — прогудел откуда-то снаружи и сверху голос, и Марина как-то вдруг поняла, что непонятная фигура — это просто медсестра в белом халате, а сама она лежит на койке, а вокруг неё, наверное, больница.
— Але, скорая! Будьте добры, тут авария, машина врезалась в стену… Откуда я знаю, какой район. Адрес — Шмитовский проезд, дом я не знаю, это стройка, за забором, кирпичный такой высокий забор… Я просто мимо шла, не знаю ничего. Приезжайте, пожалуйста, я не валяю дурака. Шмитовский, да.
Поседеть можно, пока объяснишь. Надеюсь, все-таки приедут. Теперь ещё милиция осталась. А надо ли её? Может, ну на фиг… Нет, надо. А то вдруг скорая все-таки не приедет.
Но звонок в милицию почему-то дался мне легче. Изложив случившееся, я повесила трубку. Можно было бы уходить, но почему-то не хотелось. Лучше я дождусь хоть кого-нибудь, чтобы своими глазами увидеть, как Марину найдут.
Я гуляла по улице туда и сюда минут, наверное, сорок. Ничего себе, скорая помощь! Двадцать раз помрёшь. Ноги в мокрых колготках страшно замёрзли. Тоненькая юбочка не грела, да и пальтишко тоже, прямо сказать. Наконец мимо меня плавно проехал белый медицинский рафик с красным крестом. Поравнялся с забором, притормозил явно в поисках ворот и неспешно въехал на стройку. Слава Богу! Можно с чистой совестью отправляться домой.
На рысях, подгоняемая противным ветром, я довольно быстро дотрусила до дому. Почти даже не заблудилась, хоть и в темноте. Взобралась на третий этаж, подошла к знакомой двери, сунула руку в сумку за ключами.
Ключи не находились. Я раскрыла сумку пошире и покопалась поглубже. Нет. Я повернулась и стала внимательно рассматривать содержимое сумки в тусклом свете лампочки на площадке. Кошелёк, носовой платок, никаких ключей. Я сунула руки в карманы — тоже нету, да и не может их там быть, это ж не моё пальто, прошлый-то раз я эту дверь не в нем открывала.
Внутренне я уже все поняла, но разум отказывался признавать эту кошмарную догадку. Конечно же! Дверь я отпирала в своей куртке, ключи держала в руке, на мне висела Марина, и я сунула их в карман. Там они и лежат — на Марине, то есть Арине, то есть на мне. И вот найдут их там, и чего? Даже думать не хочется.
Оставалась ещё надежда, что я бросила ключи где-нибудь в прихожей. Это, конечно, чуть легче, но чисто умозрительно — в квартиру-то я все равно попасть не могу. То, что в принципе можно вызвать слесаря и взломать дверь — паспорт-то у меня есть, — мне тогда в голову не пришло, да я, наверное, тогда и не знала о таком общенародном способе. Идиотка! Так все рассчитать и так глупо вляпаться на первом же этапе. И главное, чего делать-то теперь?
Не знаю, сколько времени я проторчала под дверью с выражением тупого отчаяния на лице, но вдруг у меня за спиной раздался звук открываемой двери, шаркающие шаги, и чей-то голос позвал:
— Марин, ты чего тут застыла, или ночевать на площадке собралась?
Сперва я даже не среагировала, мало ли, кто тут с кем разговаривает. Вопрос повторили, и только тогда до меня дошло, что он, собственно, ко мне и обращён.
Я обернулась, как ужаленная. Передо мной стояла низенькая, какая-то вся такая кругленькая бабушка в непромокаемом пальто и платочке. Соседка! Господи, она же прекрасно знает Марину, но я-то её не знаю! Как её зовут, и вообще. Сейчас вляпаюсь.
Я промычала какое-то невнятное приветствие, но бабулька не очень прислушивалась.
— Господи, а что ж ты грязная такая? Да на тебе и лица нет! Случилось чего?
Тут в припадке мужества отчаяния меня снова посетило вдохновение, и я запинающимся голосом сбивчиво рассказала, как поскользнулась в темноте, упала в лужу, вся выгвоздалась и уронила ключи. Старушка сочувственно охала.
— И не говори, такая грязь у нас тут. Не убирают ни черта, уж ты, молодая, падаешь, а нам, старикам, хоть вообще не выходи. А чего ж не позвонила-то? Хорошо, я вышла, увидела тебя, а ну как разошлись бы? Ничо, счас дам тебе твои ключи.
Я снова и окончательно потеряла дар речи. Воистину, бог за сирот. Или, наоборот, вся преисподняя сегодня сговорилась мне помогать. Все просто, как апельсин: у соседки были мои ключи. Я в своих евроапартаментах совершенно забыла, как это бывает, я там и соседей-то толком не видела, не говоря уж о том, чтоб ключи кому-то отдать, а ведь и действительно, когда я была маленькой, мы тоже держали ключи у соседей — на всякий случай. Вот бы ещё узнать, как зовут спасительницу…
Словно услышав, бабулька отозвалась от своей двери:
— Ну и чего б ты делала без бабы Кати? То-то. Вот бери, раздевайся да заходи вечерком чай пить.
— Спасибо, баба Катя! — от всего сердца откликнулась я. — А с чаем, боюсь, не выйдет — устала я, да промёрзла, не заболеть бы. Я лучше завтра зайду. И к чаю чего-нибудь куплю — с меня причитается.
И что самое смешное — ни в одном ведь слове не соврала, ни тенью мысли не сфальшивила.
Я распрощалась с бабой Катей и вошла в новообретенные апартаменты, на сей раз уже полной хозяйкой. Радость от того, что ключи нашлись, ненадолго заслонила в моем сознании предыдущие страхи и сомненья, поэтому я довольно бодро нашарила на стене прихожей выключатель, разделась, сунула ноги в Маринины тапки и прошлёпала в кухню. Там я на волне эйфории зажгла плиту, поставила чайник и в ожидании, пока он вскипит, сунула нос в холодильник в поисках еды.
Не могу сказать, что поиски увенчались полным успехом. На узеньких полочках жили: небольшая кастрюлька с отварной вермишелью, начатая пачка бутербродного маргарина, плошка с чем-то белым, застывшим и липким на ощупь, наполовину пустая банка какого-то темно-красного варенья, плавленый заветренный сырок и два яйца. В морозилке отыскалась неначатая пачка готовых пельменей. Ни свежих овощей, ни сока, ни йогуртов, ни сыра с колбасой, не говоря уже о чем-нибудь существенном вроде мяса. Я разочарованно прикрыла дверцу. Придётся подождать с едой до завтра, сегодня нет сил идти в магазин, тем более неизвестно, в какой. Не могу я есть варёную вермишель с маргарином. Ни то, ни другое вообще есть нельзя.
Чайник не торопился закипать. Свистел себе нахально что-то под нос. Я потрогала его — он, похоже, даже не нагрелся толком. Почему люди до сих пор живут с такими чайниками? Электрический уже сто раз бы вскипел.
Я села за стол, опёрлась на руку и с тоской уставилась на чайник в надежде, что это его как-то ускорит. Внутри шевелилось какое-то странное, слегка сосущее, некомфортное чувство. Живот, что ли, от переживаний разболелся? Странно. Я вообще-то из тех, кто, что называется, родился с лужёным желудком. Или это я от страха? Тоже странно — чего уж сейчас-то бояться. Надо, кстати, пойти во владениях осмотреться. Сейчас и пойду, вот только чайку попью, да и съесть бы чего-нибудь не мешало…
Тут до меня дошло. Странное чувство в животе — да это же просто голод. Я действительно с утра ничего не ела, но в этом нет ничего для меня необычного, я всегда ем редко и очень мало, и не потому, что хочется, а для порядка. И уж точно не варёную лапшу. А голодные корчи — вообще какой-то нонсенс.
Но тут живот, возбуждённый, наверное, мыслями о еде, взвыл так злобно, что я чуть не рухнула с табуретки. Надо же, что творится. Есть захотелось. Не иначе, от нервов. Ну ладно, может быть, если сварить пяток пельменей, будет не так уж отвратительно…
Я начала было искать ёмкость для варки, но потом как представила, что пока вода закипит, да пока что сварится…
В духовке нашлась небольшая сковородочка, и через пять минут на ней в маргариновом жиру весело скворчала, поджариваясь, варёная вермишель. Чайник, смилостивившись, наконец закипел, пачка заварки обнаружилась в одной из двух навесных полок… Быт явно начинал налаживаться.
Но быт, как мне скоро пришлось убедиться, понятие растяжимое и безразмерное. После ужина я отправилась осваивать комнату, и тут мне пришлось столкнуться с проблемами посерьёзней.
Строго говоря, столкнуться — неверное определение. Проблемы рухнули на меня всею кучей и просто погребли под собой. Я поняла, что, в сущности, украла чужую жизнь, влезла в неё с потрохами, а что дальше делать — не имею ни малейшего представления.
Хорошо, и, Господи, как хорошо, что Марина жила одна! Я только сейчас осознала всю важность этого факта. Но кроме жизни, то есть непосредственно квартиры, существует масса других точек соприкосновения с окружающим миром, а я не то, что не знаю каких, но и представления не имею, где их искать.
Вот работа. Где-то она наверняка работает и не далее как завтра утром должна там появиться. То есть не она, а я должна. Допустим, я там не появлюсь, её, то есть меня, уволят, надо будет искать другую работу, а что я умею делать? То есть что умела делать Марина, и справлюсь ли с этим я, даже если каким-то чудом узнаю, что это за загадочная деятельность.
Интересно, а может, эта деятельность оставляет следы в быту? Вот, например, если взглянуть на книги вокруг моего, то есть Арининого, стола и кровати, довольно легко можно догадаться, чем я занимаюсь, хотя я вообще не работаю.
Вряд ли Марина имеет отношение к еде, судя по холодильнику. И вообще, наверное, у неё неважно с деньгами. Уже немного легче: во-первых, с такой работы не сразу выгонят, а во-вторых, будет не так жалко. Так, что ещё можно сообразить? Я наехала на неё среди дня, день сегодня будний. В сумке ничего делового не было — значит, не курьер. Может, конечно, она по сменам работает… Господи, а если на каком-нибудь заводе? Я ж с ума там сойду…
Да ты уже сошла, так что успокойся, терять тебе нечего. Лучше напрягись и ищи. Вот письменный стол, надо там посмотреть. Если у человека есть стол, что-то ведь он за ним делает.
Великая наука дедукция немедленно принесла свои плоды. На столе, сдвинутые к дальнему краю, немедленно обнаружились здоровенные стопки тетрадок. Да что там стопки — целые бастионы тетрадок. Я не заметила их раньше именно потому, что их было так много.
Бросившись на добычу, я жадно схватила верхнюю тетрадку из стопки. «Для работ по русскому языку… ученика 6 класса… школы… Иванова Васи». Все понятно — Марина была учительницей. А по номеру школы я запросто найду, где она находится. Можно по 09 позвонить, заодно и телефон скажут. И я туда завтра с утречка позвоню и притворюсь больной — на недельку, — а потом все как-нибудь устаканится. В конце концов, я, наверное, вполне смогу учить детей русскому языку — почему бы и нет? Тоже мне, бином Ньютона. И литературе… Даже интересно. Все-таки литература — это тоже искусство. Вот только отыскать бы эту школу. Но это потом.
Интересно, а все эти тетрадки надо до завтра проверить? Или Марина сама успела? Хорошо бы. Я с надеждой отлистала исписанные корявым детским почерком страницы до конца, обнаружив по дороге массу красных пометок на полях. В конце стояла жирная красная же тройка. Умничка Марина. Бестолковый Вася Иванов.
Ну хорошо. С жильём все понятно, с работой вроде тоже в первом приближении разобрались. Что ещё остаётся? Родные и близкие… Мужа у Марины нет, это видно и так, и по паспорту, детей тоже, а вот родители… Если есть, да ещё и близко, то это проблема. Потому что сходство сходством, но любая мать своего ребёнка узнает из миллиона.
И это немедленно навело меня на мысль о моей собственной маме. Которая, конечно же, немедленно примчится, если уже не примчалась, в больницу, а поскольку мама — не Валька, то никакой амнезией ей зубы не заболтаешь, она враз поймёт, что это не я, и тут такое начнётся… Или уже началось… Нет-нет-нет, маму нужно как-то нейтрализовать. И наверное, лучше всего рассказать ей правду. Если она будет знать, что я жива и здорова, то не станет активно вмешиваться. Мало ли, как дитя развлекается… И потом, хоть я и не рассказываю ей о своих заморочках и, приезжая к ним в гости, изо всех сил делаю бодрый вид, мама все равно о чем-то догадывалась. Она не спрашивала меня ни о чем напрямую, просто… Догадывалась. На то и мама. Хорошо ещё, если про бутылки в шкафу не знала. Может, я дура и надо было все раньше ей рассказать, ну да что уж теперь.
Теперь надо застать её дома, потому что по мобильному ей все равно никогда не дозвонишься — она его не слышит в сумке и не берет (если вообще не оставляет дома). Быстро, быстро, где здесь телефон?
Телефон довольно быстро отыскался под диваном — я сама же его туда и засунула впопыхах. Старенький аппарат, ещё с цифровым диском, трубка растреснута и замотана синим изоляционным шнуром. Надо будет потом трубку нормальную купить…
С непривычки ошибаясь во вращении цифр и торопясь, я пару раз попала не туда, и только потом, сосредоточившись, усилием воли набрала все как надо. Гудок. Ещё один. Неужели скорая так быстро работает — и Вальку успели найти, и маму… Нет, вот подошла.
— Привет, мамочка, это я. Как дела?
— У нас все в порядке. А почему у тебя голос такой?
— Какой такой, мам? Нормальный голос. — Вот и всегда она так — я ещё чихнуть не успею, а мама уже знает, что я простужена. Ну и втули ей, что я — не я. Нет, правильно решила расколоться.
— Мам, я должна тебе что-то рассказать, только ты не волнуйся.
— Я так и знала. Что с тобой случилось?
— Мам, со мной все в порядке, ничего не случилось. То есть случилось, я же и пытаюсь тебе рассказать.
— Что произошло? Митя? Валя?
— О Господи! Мам! Сядь и послушай. Это вообще не про них, это про меня. Понимаешь, дело в том, что… В общем, я тут попала в аварию…
— Я чувствовала. С тобой все в порядке? Ты где?
Я разозлилась. Видит Бог, я пыталась осторожно её подготовить, но это же невозможно.
— Если ты ещё раз меня перебьёшь, я сдохну от злости! Ты можешь послушать без дурацких вопросов? Две минуты? Я попала в аварию, и я в больнице, тебе сейчас позвонят, но это не я, поэтому, когда позвонят, ты не волнуйся. Со мной все в порядке, я цела и вообще в другом месте.
— Все понятно, — спокойно сказала мама. Неужели правда понятно? Или она у меня гений? — У тебя сотрясение мозга. Врач там поблизости есть? Позови его.
— Ма-а-ам! Какой врач? Я не в больнице! В больнице — не я! И в аварии — не я. Но все будут думать, что я, а тебя я предупредила, и ты не волнуйся.
В общем, с горем пополам мне удалось наконец более-менее связно изложить ей суть произошедшего. И тут я снова убедилась в полезности существования родной матери.
— Где, ты говоришь, ты находишься? — спросила она. — Я к тебе приеду. Тебе много чего понадобится, ты подумай как следует, я тебе все привезу.
Все-таки она у меня умница. С ходу мне в голову пришли только апельсиновый сок, телефонный справочник и карта Москвы. И одновременно другая замечательная мысль.
— Мам, ты подожди ко мне ехать. Лучше завтра. Я как раз все вспомню, чего надо. А сейчас ты лучше в больницу съезди.
— В какую больницу?
— Ну, откуда я знаю, в какую. Куда меня отвезли, то есть Марину. Они скоро Вальку найдут, а он тебе позвонит.
— И зачем я туда поеду?
Нет, все же с ней трудно.
— Как зачем? Это же я!
— Но ты же здесь!
— Да, но ты-то этого не знаешь! Как будто. Твоя дочь попала в аварию, в больницу, а ты не поедешь, что ли? Сама подумай.
— И что я там буду делать? Я не смогу. Все догадаются.
— Тебе не надо ничего делать. Она без сознания, у неё потеря памяти, она тебя так и так не узнает. Скажешь: «Дочка, дочка, что же ты меня не узнаешь?», заплачешь и уйдёшь, всего и делов.
— Я не смогу, я засмеюсь. А у неё правда потеря памяти?
— Я же тебе объясняю. И ничего смешного, она со мной — одно лицо. А ты там все посмотришь, как, что. Как Валька.
— А если она все вспомнит?
— Всё равно все решат, что она не в себе. И наоборот — ты ей тогда тихонечко скажешь, что все хорошо, чтобы не рыпалась, лежала, поправлялась, и позвонишь мне. Я что-нибудь придумаю. Мам, пожалуйста.
— Ну я не знаю. Зачем тебе все это надо?
— Мам, сейчас все равно поздно. Пожалуйста, поезжай. И завтра — ко мне. И тогда поговорим.
— Ладно. Какой у тебя телефон?
Хороший вопрос. Я с ужасом поняла, что не знаю. И даже не представляю, как и узнать-то. Наверное, можно завтра будет позвонить в какое-нибудь адресное бюро (в какое?), и там, по адресу… А если правда надо будет из больницы позвонить?
— Мам, я не знаю. И что делать, не знаю.
— Вот балда. Посмотри на телефоне.
Я тупо послушалась, взяла аппарат в руки, и — о, чудо — внизу, в рамочке, была заткнута истёртая бумажка, на которой слабо различалось семь цифр, коряво написанных синей ручкой.
— Мам, есть! Записывай. И перезвони мне для проверки.
Она перезвонила только через полчаса, и я уже успела совершенно пасть духом. Наверное, номер какой-нибудь неверный, или я плохо разобрала. Я пыталась сама ей перезвонить, но было безнадёжно занято. Что она там, набирает без конца, что ли? Наконец раздался звонок.
— Ну, слава богу! Чего ты так долго?
— Мне звонил Валя, — сурово сказала моя мать. — Ты напилась или накололась какой-то дряни, разбила машину, попала в больницу. Что вообще происходит? Валя просто сам не свой. Я сейчас же еду туда. Он хотел звонить Мите, я еле его отговорила.
— Мамочка, ты гений! Давай едь скорее, завтра созвонимся.
Господи, как хорошо, что я догадалась ей позвонить. Действительно, Митю же могли напугать. Я идиотка, что сама об этом не подумала! А Валька… Вне себя… Странно. Наверное, машину жалеет, новая совсем была. Но вообще интересно, что там сейчас происходит, в этой больнице. Эх, не спросила у матери, в какой. Хотя какая разница? Завтра так и так все узнаю.
Чего бы такого сделать, чтобы время прошло? А кстати, сколько времени-то? Единственные часы, которые мне удалось найти — старый будильник на кухне — показывали половину третьего, причём уже давно. Попытки завести их ни к чему не привели. Надо будет внести часы в список для мамы, а пока время можно узнать по телефону.
Ого, уже восемь! И даже с лишним. Тогда вообще можно ложиться спать, пока ещё я тут простыни всякие найду, рубашку ночную… Можно будет лечь и телевизор включить — вдруг про меня в «Дорожном патруле» скажут. Или в «Криминальном вестнике»!
Валентин Сергеевич Волковицкий повесил телефонную трубку, отпил остывшего кофе, протянул руки за голову и вытянулся, откинувшись в кресле. Нет конца суёте. А впереди ещё такой длинный день.
С утра он читал лекцию аспирантам экономической школы. Занятие было хлопотливое и неблагодарное — к лекциям ещё и готовиться надо было, — но он его не бросал. Во-первых, помогало держаться в форме, во-вторых — это интеллигентно и благотворно влияет на имидж, в третьих… В-третьих, неважно. В конце концов, ему это даже нравилось.
Потом, после лекции, нужно было подскочить в Думу. Там был намечен важный разговор. Разговор, как всегда, разветвился, зацепился, перетёк в кулуары, потом в ресторан, пообедать по делу, потом — опять трёп… В общем, до своей конторы он добрался уже часам к четырём. А тут тоже, как всегда, ждала суета. Клиенты, запарки, несостыковки. Гриша, заместитель, конечно, разгребал, как мог, но все равно хватило. Хороший парень Гриша, сам его, можно сказать, из ничего вырастил. Это важно, когда есть надёжный тыл. Хотя рассчитывать, конечно, в любом случае можно только на себя.
И хорошо рассчитывать. Расчёт — вообще главное дело в чем угодно, а уж в экономике… Вот тогда, в молодости, все, позакончив университет, ломанулись зарабатывать деньги, а он рассчитал — и защитил кандидатскую. Тогда это вообще не ценилось, степень, звание — ерунда какая. И докторскую потом, через пять лет, тоже подумал и сделал. И теперь кругом полно специалистов, экономистов и прочих знатоков, а доктор наук Волковицкий — только один. И что ни говори, это красиво звучит, особенно будучи произнесено с правильной интонацией. И в бизнесе лишние знания и хороший расчёт никогда не мешают. Тем более, если сам бизнес построен на экономических расчётах. А фирма Валентина Сергеевича именно этим и занималась — консультациями, расчётами и прогнозами. Экономическими. Но каждый, кто имел с этим дело, понимает: от экономики до политики один шаг.
Валентин Сергеевич был удачливым бизнесменом. Достаточно умным, достаточно жёстким, в меру жестоким, имеющим мёртвую хватку и множество нужных связей. Выросшим в нужное время в нужном месте. Умеющим все и чувствующим себя в омуте отечественного бизнеса, как рыба в воде. Крупная, хищная рыба в блестящей монетной чешуе.
Всем этим он совершенно не отличался от каждого отдельно взятого преуспевшего нового русского. И ум, и удача, и связи, и жёсткость — все это совершенно необходимые компоненты делового успеха. Но, в отличие от среднего новорусского бизнесмена, в его чешуйчатой броне была одна брешь. И дело не в самом её наличии — слабые места есть у всех. Дело в том, каким именно было это слабое место.
Валентин Сергеевич Волковицкий любил свою жену. Не новую, последнюю, положенную новым русским по статусу трофейную жену-блондинку с ногами от ушей, а ту самую, первую и единственную Арину, которую знал двадцать лет. Хотя она тоже была блондинка, и с ногами у неё было все в порядке.
Он любил её, кажется, с того самого первого дня, когда, перейдя в десятом классе в другую школу, вошёл в свой новый класс. Он увидел её сразу же. Акварельно-прелестное правильное лицо, огромные серые глаза, светлые пряди волос… Она сидела на первой парте, а рядом было свободное место. Как знак судьбы. Он сел туда, и Арина вошла в его жизнь.
И сразу самым важным стало не потерять её. Потому что Арина оказалась не только прелестной девушкой, интересной собеседницей, прекрасной женой и матерью — она сразу стала и долго оставалась для него чем-то даже более важным, чем все вышеперечисленные качества.
Арина была из очень хорошей, по тем временам прямо-таки аристократической семьи. Папа со связями чуть не в Совете министров, мама на соответственном уровне. Но дело было даже не в этом (хотя и это потом очень пригодилось, особенно папины связи), а в ней самой. Она была по настоящему правильной и правильно настоящей. Было прямо удивительно, что он сумел с первого взгляда так сразу это понять.
Он ценил эту свою удачу и очень берег. То, чтобы Арина ни в чем не нуждалась, стало для него делом чести. То, чтобы она могла гордиться своим мужем, стало для него делом жизни. И она гордилась, и не нуждалась, и могла позволить себе все, что угодно. Хотя никогда не злоупотребляла, что только добавляло к ней уважения.
Конечно, особенно в эти последние годы, они не были уже так близки, как когда-то, в самом начале. Конечно, он не мог похвалиться абсолютной верностью жене, но этого и не требовалось. И вообще, это отчасти работа… Модельки, актёрки, секретутки. Сегодня одна, завтра другая. И они так же — сегодня с одним, завтра с другим. А если правильно рассчитать и выбрать этого другого самому… От девиц была своя польза. Но к Арине это не имело никакого отношения. Арина — это другое, нечто светлое, чистое, своё. Самое лучшее, что вообще было. Арина была всегда, и всегда, он был уверен, рядом, стоит только руку протянуть. А то, что протянуть эту руку нет ни времени, ни сил — временное явление. В конце концов, работает он тоже для неё. Для них с Митькой.
Ему самому было иногда чертовски обидно, что нельзя рассказать Арине о каких-то моментах его чёртовой работы. А рассказывать без этих моментов было бессмысленно. Но он не мог рассказывать об этом Арине. Она была слишком хороша, она бы не поняла — нет, неверно, понять бы как раз поняла, Арина была далеко не дура, — не приняла бы этого. И он мог бы её потерять. А этого нельзя допустить.
Вот Митька. Он так удачно отправил его в Швейцарию. И Арина, кажется, довольна. Все очень хорошо, но ведь нельзя же было ей говорить, что именно произошло с ребёнком хозяина содружественной фирмы, который не согласился тогда… Неважно. Арина бы не выдержала, взяла сына, уехала бы куда-нибудь, и он бы её потерял. А если бы он не делал ничего, и с Митькой бы что-то случилось, он потерял бы её тем более. Сына Арина, пожалуй, всегда любила больше, чем его. Нет, он не рассказывает Арине чего не нужно, и это к её же пользе. Наверное, они маловато общаются в последнее время, но это пройдёт, пройдёт. Когда-нибудь… Вот сейчас только он отзвонится в пару мест, встретится с человеком, на вечер назначен ужин с французским партнёром, а там можно будет и домой.
Телефонный звонок прозвучал неожиданно и противно. Это был внутренний, офисный телефон, он и вообще-то почти никогда не звонил. Звонки уровня этой линии обычно решала секретарша. Валентин Сергевич недовольно поморщился, но трубку поднял. Секретарша и оказалась. Запинаясь, дрожащим, как не своим, голосом она лепетала:
— Валентин Сергеевич… Там… Склифосовский… Позвонили… Авария… Арина Николаевна!
Марина открыла глаза, словно вынырнув наконец из тяжёлой белесой мути. Прямо над ней, в вышине и сиянии, убегал куда-то вдаль по стене угол потолка. Следить за ним было трудно, сразу начала кружиться голова. Она зажмурилась, потом опять открыла глаза. Угол ненадолго вернулся на прежнее место, но только затем, чтобы снова начать свой неуловимый бег. В ушах что-то тоненько и противно звенело, мешая сосредоточиться.
Устав, Марина ещё раз закрыла глаза и, наверное, даже задремала, потому что, когда она открыла глаза следующий раз, никакого угла не было. На месте угла стояла высокая бесформенная фигура, обтянутая белой материей.
— Проснулись, Арина Николаевна? Как себя чувствуете? — прогудел откуда-то снаружи и сверху голос, и Марина как-то вдруг поняла, что непонятная фигура — это просто медсестра в белом халате, а сама она лежит на койке, а вокруг неё, наверное, больница.