Страница:
Собственно, она не сразу это заметила. Слон невидим, и когда у хозяина нет в нем непосредственной нужды, он никак себя не проявляет – просто находится незаметно где-то за плечом, своим присутствием образуя для хозяина некий счастливый фон. Но поскольку это именно фон, к нему привыкаешь и довольно скоро перестаешь его замечать. Равно как и самого слона, да. Он есть и есть, и ты не помнишь о нем постоянно – счастливые ведь часто эгоистичны и невнимательны, разве не так?
Так или иначе, наша фея, выпорхнув из ресторана на улицу, сперва совершенно не заметила пропажи. Она, весело щебеча, распрощалась с подругой, у которой были какие-то другие дела, прошлась немного по улицам, глядя на витрины и любуясь, в основном, своим в них отражением, и только потом подумала о том, что неплохо было бы оказаться дома – отдохнуть и переодеться для дальнейших свершений. Тут-то она и вспомнила про слона – для организации удобного перемещения.
– Хамти! – позвала фея. – Я хочу домой.
Ничего не произошло.
– Но я правда хочу, – повторила фея капризно. – Я устала! Хамти-Мурапи!
Снова ничего.
– Я устала, мне плохо! – произнесла фея почти со слезами на глазах. – Ну Хамти же!
Когда и тут ничего не случилось, фея заволновалась. Вернее, до нее наконец стало доходить, что в окружающей вселенной что-то не так. Она начала нервно озираться – не в целях увидеть слона, она-то уж как никто знала, что он невидим, но, может быть, в надежде заметить хоть какие-нибудь свидетельства его существования... Тщетно. Ни слона, ни его следов. Фее стало по-настоящему страшно.
Впав в некоторое подобие паники, она даже пробежала немного назад, по направлению к ресторану, думая, что слон, возможно, затерялся где-то по дороге. При этом фея не переставала повторять вслух слоновье имя. Не громко, конечно, но все же достаточно различимо.
Но результатов это не принесло. Оказавшись у ресторана, фея даже прижалась на секунду лицом к стеклянному окну-витрине, пытаясь заглянуть внутрь. Это было совсем уж бесполезным, и даже, может быть, несколько вредным действием, и фея довольно скоро одернула сама себя. Что толку пялиться в дурацкое стекло? Если Хамти даже случайно и там, она все равно его не увидит, а нелепые движения и метания по улицам могут привлечь совершенно ненужное в данной ситуации внимание посторонних. И не столько даже людей, потому что их мнение, как правило, мало волнует фею в любой ситуации, а уж особенно в такой критической, но ведь в толпе могут случайно оказаться другие феи. А уж вот их-то пристального внимания нашей фее в любом случае хотелось бы избежать.
И потом, это ужасно нелепо. Некрасиво, глупо, неприлично – прилюдно оказаться в состоянии такого несчастья. Можно себе представить, какая волна радостно-возбужденного смеха и щебетания поднимется в среде фей! Но это даже не главное. Главное в этом случае то, что другие феи, осознав потерю слона нашей героиней, немедленно сообразят, что где-то поблизости, тем самым, совершенно само по себе гуляет неприкаянное волшебное животное, приносящее счастье. И тоже устремятся на поиски. И совершенно не факт, что нашей фее посчастливится найти своего слона первой. И вообще когда-нибудь снова посчастливится.
В общем, печально-неприличный факт утраты слона нужно сохранить в тайне как можно дольше. Лучше всего – до момента возвращения заблудшего животного. Ну куда, куда он мог подеваться? Передумал, бросил ее и ушел к кому-то еще? Украли? Сманили? Если и так – а ничего другого и быть не может, – то, скорее всего, это случилось во время ланча. Но странно, каким образом подобное могло произойти? Подруга все время была у нее на глазах, а других фей, которых можно было бы обвинить в покушении на чужую собственность, в ресторане не было. Какие-то люди сидели, да, но они совершенно не в счет. Люди уж никак не могут воздействовать на волшебного слона. А никаких фей там не появлялось ни на секунду. Во-первых, они с подругой их бы заметили, а во-вторых, феи не ходят на ланч в ресторан...
Точно! В этом-то все и дело! Она нарушила священный ритуал, и наказание немедленно воспоследовало! Потеря слона – кара. И как теперь быть? Может быть, если как можно быстрее наложить на себя добровольную епитимью...
Фея немедленно покинула место злосчастного происшествия – да, пришлось, конечно, самой останавливать какую-то машину, но тут уж было не до мелочей – и устремилась в фитнес-центр. Но даже двойная епитимья, даже последующий визит в салон красоты для укрепления остающейся пыльцы не оказали желанного воздействия. Слон не находился.
Расстроенная и напуганная, фея забилась в свою квартирку и, сказавшись больной и отказавшись от выходов в свет в течение ближайших трех дней, предалась тягостным раздумьям.
Тягостны они были по двум причинам. Первая – та, что повод для этих раздумий был неприятен сам по себе, ну а вторая – феям вообще крайне тяжело напрягать мыслительный орган. Они существуют не для этого, а для другого. Тем более, когда еще и результат оказывается столь неутешительным.
А утешаться было ну совсем нечем. Появляться в обществе без слона теперь практически невозможно. Ну, может, еще разок-другой это бы и сошло, но потом неизбежно поползут слухи. Она со своим слоном уже успела изрядно засветиться в Городе и как следует намозолить всем глаза. Да. А слухи, что совершенно очевидно, могут привести к самым нежелательным последствиям, наихудшим из которых может стать то, что слона подцепит какая-нибудь другая шустрая фея. А если не появляться нигде совсем, то как тогда тут жить? Единственным разумным выходом при таком раскладе было бы немедленно сменить среду обитания, переместившись куда-нибудь еще.
Но, с другой стороны, покидать этот постылый Город, в котором с ней случилось такое несчастье, пока ни в коем случае нельзя. Ведь слон, ясное дело, где-то здесь! Ходит по улицам, грустит и, наверное, тоже ищет ее, свою несчастную хозяйку. А значит, надо остаться и непременно найти его. И как же тут быть? Как остаться, одновременно исчезнув с глаз вездесущей фейской тусовки? Как исчезнуть, будучи в состоянии продолжать тщательные поиски утраченного слона?
Фея поняла, что ей придется пойти на крайние меры. Она решила спуститься в Метро Памяти.
Здесь, я чувствую, нам совершенно необходимо будет сделать очередное отступление и подробно разъяснить читателю сущность упомянутого выше явления. Его существование обусловлено очередной особенностью устройства фей, и не имеет ничего общего с известным каждому средством городского передвижения. Ну, или почти ничего. Но лучше объяснять по порядку.
Дело в том, что у фей, как мы уже упоминали, нет возраста. Продолжительность их жизни связана только с количеством волшебной пыльцы, что не имеет отношения ко времени. Соответственно, нет возраста – нет и прошлого. Оно им и не нужно, потому что они живут исключительно сегодняшним днем. Каждая действующая фея всегда молода и никто, даже включая собственно фею, не может точно сказать, чем она занималась вчера, месяц назад или в прошлом году. В отсутствие прошлого, у фей не существует и памяти. Вернее, не совсем так. Какая-то память у них есть, но это память, если можно так выразиться, вещественная, а не событийная. Феи помнят вещи или сплетни о них, но никак не действия или события.
Как это работает? Попробую объяснить на примере. Конечно, это сравнение будет очень и очень приблизительным, только чтобы создать общее представление, но выглядеть это может примерно так. Вспомните – у вас бывает, что вы, случайно найдя какую-нибудь старую вещь из своего прошлого, внезапно погружаетесь в воспоминания, с этой вещью связанные? Ну, скажем, обнаружив случайно где-нибудь в чемодане на антресолях старое платье, в котором вы семнадцатилетней девчонкой бегали на первое свидание, вы внезапно, на какую-то крошечную долю секунды, почувствуете на лице дуновение того самого, летнего ветра юности, а на губах – отзвук тех самых поцелуев. Или, скажем, взяв в руки старую же бабушкину шаль, которой вас укрывали в детстве во время болезни, вы ощущаете напряжение в горле, температурное гудение в голове и запах клюквенного киселя. Вот как-то примерно так...
С каждой вещью могут быть связаны определенные воспоминания, воспоминания-ощущения, такие как запахи, звуки, чувства и мысли. Если вещь в свое время тем или иным образом оказалась в своего рода эпицентре, точке скопления этих ощущений, то она как бы пропитывается ими. Они прячутся где-то глубоко в этой самой вещи и могут пролежать там очень долго, практически вечно, столько, сколько проживет сама вещь.
Мы, люди, в силу общей ограниченности своего восприятия мира, не всегда можем услышать и почувствовать то, что лежит, сохраняемое, внутри предметов – как правило, это удается нам только в том случае, если ощущение, спрятанное в предмет, было нашим собственным. Феи же, будучи гораздо более тонкими и чувствительными существами, видят подобное с легкостью. Именно поэтому, кстати, феи не любят пользоваться и даже прикасаться к старым, бывшим в употреблении вещам. И напротив – некоторые вещи, которые фея почему-либо запомнила, могут усилием ее воли быть извлечены из недр забвения в их настоящем, материальном, виде даже после того, как вещь на самом деле перестала существовать. В общем, память в применении к феям тоже становится странной и может приобретать необычные формы, не всегда доступные нашему пониманию.
Еще одна особенность этого явления заключается в том, что запас памяти не принадлежит какой-либо определенной фее и не находится в ее владении постоянно – память, если можно так выразиться, обобществлена для всех фей, то есть каждая может воспользоваться памятью любой другой или всех остальных, хотя для этого нужно предпринимать очень конкретные, достаточно сложные действия, причем далеко не бесплатно. Поэтому феи редко прибегают к подобному. Память не нужна им в их ежедневной жизни, к тому же воспоминания могут попортить пыльцевой покров, а этого феи по естественным причинам не любят и стараются всячески избегать. И только в очень, очень серьезных случаях, когда обращения к этой всеобщей памяти избежать совсем невозможно, феи решаются на эту суровую меру. Тогда-то они спускаются в Метро Памяти.
Метро Памяти – это, как уже, возможно, догадался мой сметливый читатель, и есть то самое хранилище обобществленной памяти фей. Попав туда, фея получает возможность прикоснуться к самым разнообразным предметам, несущим в себе мириады различных ощущений и воспоминаний, принадлежащих всем существующим или существовавшим ранее феям. Как правило, если грамотно поискать, среди них можно найти ответ практически на любой, даже самый сложный вопрос – все в мире так или иначе повторяется, вращаясь по кругу, и мир фей в этом смысле не исключение.
Такой поиск, бесспорно, может оказаться достаточно долгим, а иногда найденный ответ может не совсем соответствовать действительности, поджидающей спрашивающего наверху, за пределами хранилища, потому что ощущения, в конце концов, часто недостоверны и вполне обманчивы. Так же, как и воспоминания, впрочем. Они имеют свойство отражать былую реальность, как правило, несколько более радужной и легковесной, чем она была в свое время, и уж наверняка – чем она существует (если еще существует) сейчас. Но, если ваш вопрос действительно для вас важен – а с другими, как правило, в Метро Памяти не спускаются – такой ответ все равно лучше, чем никакого.
Да, кстати – почему все это называется Метро? Может быть, потому, что вход туда на самом деле сопряжен со спуском в некоторые глубины, а может быть, потому, что кому-то из фей в свое время просто полюбилось модное слово. Вполне возможно, что этим словом феи просто маскируют настоящее название своего хранилища памяти – это было бы очень в духе и привычках фей. Часто, кстати, сам вход в такое хранилище происходит через обычный вход в самое обычное городское метро, но я не думаю, что название пошло именно оттуда. Да, в общем, и какая нам разница? Ни вас, ни меня все равно никогда не впустят в это волшебное место, как бы оно на самом деле не называлось. Мы не феи и нам нечем платить за вход.
В качестве платы за вход в Метро Памяти взимается, как несложно догадаться, некоторое количество волшебной пыльцы. Каким именно оно будет, зависит от того, сколько времени проведет фея в метро и сколько воспоминаний оттуда вынесет. Поскольку заранее этого не знает никто, в том числе и сама фея, плата за вход всегда бывает достаточно номинальной, и уж во всяком случае она гораздо меньше платы за выход. Именно на выходе фея расплачивается за все сполна. Иногда случается даже так, что фея, заплатив на выходе за обретенные воспоминания, остается совсем без пыльцы – и тут же, в соответствии с законами своего существования, исчезает.
Память – дорогая и совсем небезопасная вещь. Всегда лучше трижды подумать, так ли тебе нужно то, что ты хочешь найти в ее глубинах – и это, между прочим, справедливо не только для фей.
ЧАСТЬ 4. Галерея
Так или иначе, наша фея, выпорхнув из ресторана на улицу, сперва совершенно не заметила пропажи. Она, весело щебеча, распрощалась с подругой, у которой были какие-то другие дела, прошлась немного по улицам, глядя на витрины и любуясь, в основном, своим в них отражением, и только потом подумала о том, что неплохо было бы оказаться дома – отдохнуть и переодеться для дальнейших свершений. Тут-то она и вспомнила про слона – для организации удобного перемещения.
– Хамти! – позвала фея. – Я хочу домой.
Ничего не произошло.
– Но я правда хочу, – повторила фея капризно. – Я устала! Хамти-Мурапи!
Снова ничего.
– Я устала, мне плохо! – произнесла фея почти со слезами на глазах. – Ну Хамти же!
Когда и тут ничего не случилось, фея заволновалась. Вернее, до нее наконец стало доходить, что в окружающей вселенной что-то не так. Она начала нервно озираться – не в целях увидеть слона, она-то уж как никто знала, что он невидим, но, может быть, в надежде заметить хоть какие-нибудь свидетельства его существования... Тщетно. Ни слона, ни его следов. Фее стало по-настоящему страшно.
Впав в некоторое подобие паники, она даже пробежала немного назад, по направлению к ресторану, думая, что слон, возможно, затерялся где-то по дороге. При этом фея не переставала повторять вслух слоновье имя. Не громко, конечно, но все же достаточно различимо.
Но результатов это не принесло. Оказавшись у ресторана, фея даже прижалась на секунду лицом к стеклянному окну-витрине, пытаясь заглянуть внутрь. Это было совсем уж бесполезным, и даже, может быть, несколько вредным действием, и фея довольно скоро одернула сама себя. Что толку пялиться в дурацкое стекло? Если Хамти даже случайно и там, она все равно его не увидит, а нелепые движения и метания по улицам могут привлечь совершенно ненужное в данной ситуации внимание посторонних. И не столько даже людей, потому что их мнение, как правило, мало волнует фею в любой ситуации, а уж особенно в такой критической, но ведь в толпе могут случайно оказаться другие феи. А уж вот их-то пристального внимания нашей фее в любом случае хотелось бы избежать.
И потом, это ужасно нелепо. Некрасиво, глупо, неприлично – прилюдно оказаться в состоянии такого несчастья. Можно себе представить, какая волна радостно-возбужденного смеха и щебетания поднимется в среде фей! Но это даже не главное. Главное в этом случае то, что другие феи, осознав потерю слона нашей героиней, немедленно сообразят, что где-то поблизости, тем самым, совершенно само по себе гуляет неприкаянное волшебное животное, приносящее счастье. И тоже устремятся на поиски. И совершенно не факт, что нашей фее посчастливится найти своего слона первой. И вообще когда-нибудь снова посчастливится.
В общем, печально-неприличный факт утраты слона нужно сохранить в тайне как можно дольше. Лучше всего – до момента возвращения заблудшего животного. Ну куда, куда он мог подеваться? Передумал, бросил ее и ушел к кому-то еще? Украли? Сманили? Если и так – а ничего другого и быть не может, – то, скорее всего, это случилось во время ланча. Но странно, каким образом подобное могло произойти? Подруга все время была у нее на глазах, а других фей, которых можно было бы обвинить в покушении на чужую собственность, в ресторане не было. Какие-то люди сидели, да, но они совершенно не в счет. Люди уж никак не могут воздействовать на волшебного слона. А никаких фей там не появлялось ни на секунду. Во-первых, они с подругой их бы заметили, а во-вторых, феи не ходят на ланч в ресторан...
Точно! В этом-то все и дело! Она нарушила священный ритуал, и наказание немедленно воспоследовало! Потеря слона – кара. И как теперь быть? Может быть, если как можно быстрее наложить на себя добровольную епитимью...
Фея немедленно покинула место злосчастного происшествия – да, пришлось, конечно, самой останавливать какую-то машину, но тут уж было не до мелочей – и устремилась в фитнес-центр. Но даже двойная епитимья, даже последующий визит в салон красоты для укрепления остающейся пыльцы не оказали желанного воздействия. Слон не находился.
Расстроенная и напуганная, фея забилась в свою квартирку и, сказавшись больной и отказавшись от выходов в свет в течение ближайших трех дней, предалась тягостным раздумьям.
Тягостны они были по двум причинам. Первая – та, что повод для этих раздумий был неприятен сам по себе, ну а вторая – феям вообще крайне тяжело напрягать мыслительный орган. Они существуют не для этого, а для другого. Тем более, когда еще и результат оказывается столь неутешительным.
А утешаться было ну совсем нечем. Появляться в обществе без слона теперь практически невозможно. Ну, может, еще разок-другой это бы и сошло, но потом неизбежно поползут слухи. Она со своим слоном уже успела изрядно засветиться в Городе и как следует намозолить всем глаза. Да. А слухи, что совершенно очевидно, могут привести к самым нежелательным последствиям, наихудшим из которых может стать то, что слона подцепит какая-нибудь другая шустрая фея. А если не появляться нигде совсем, то как тогда тут жить? Единственным разумным выходом при таком раскладе было бы немедленно сменить среду обитания, переместившись куда-нибудь еще.
Но, с другой стороны, покидать этот постылый Город, в котором с ней случилось такое несчастье, пока ни в коем случае нельзя. Ведь слон, ясное дело, где-то здесь! Ходит по улицам, грустит и, наверное, тоже ищет ее, свою несчастную хозяйку. А значит, надо остаться и непременно найти его. И как же тут быть? Как остаться, одновременно исчезнув с глаз вездесущей фейской тусовки? Как исчезнуть, будучи в состоянии продолжать тщательные поиски утраченного слона?
Фея поняла, что ей придется пойти на крайние меры. Она решила спуститься в Метро Памяти.
Здесь, я чувствую, нам совершенно необходимо будет сделать очередное отступление и подробно разъяснить читателю сущность упомянутого выше явления. Его существование обусловлено очередной особенностью устройства фей, и не имеет ничего общего с известным каждому средством городского передвижения. Ну, или почти ничего. Но лучше объяснять по порядку.
Дело в том, что у фей, как мы уже упоминали, нет возраста. Продолжительность их жизни связана только с количеством волшебной пыльцы, что не имеет отношения ко времени. Соответственно, нет возраста – нет и прошлого. Оно им и не нужно, потому что они живут исключительно сегодняшним днем. Каждая действующая фея всегда молода и никто, даже включая собственно фею, не может точно сказать, чем она занималась вчера, месяц назад или в прошлом году. В отсутствие прошлого, у фей не существует и памяти. Вернее, не совсем так. Какая-то память у них есть, но это память, если можно так выразиться, вещественная, а не событийная. Феи помнят вещи или сплетни о них, но никак не действия или события.
Как это работает? Попробую объяснить на примере. Конечно, это сравнение будет очень и очень приблизительным, только чтобы создать общее представление, но выглядеть это может примерно так. Вспомните – у вас бывает, что вы, случайно найдя какую-нибудь старую вещь из своего прошлого, внезапно погружаетесь в воспоминания, с этой вещью связанные? Ну, скажем, обнаружив случайно где-нибудь в чемодане на антресолях старое платье, в котором вы семнадцатилетней девчонкой бегали на первое свидание, вы внезапно, на какую-то крошечную долю секунды, почувствуете на лице дуновение того самого, летнего ветра юности, а на губах – отзвук тех самых поцелуев. Или, скажем, взяв в руки старую же бабушкину шаль, которой вас укрывали в детстве во время болезни, вы ощущаете напряжение в горле, температурное гудение в голове и запах клюквенного киселя. Вот как-то примерно так...
С каждой вещью могут быть связаны определенные воспоминания, воспоминания-ощущения, такие как запахи, звуки, чувства и мысли. Если вещь в свое время тем или иным образом оказалась в своего рода эпицентре, точке скопления этих ощущений, то она как бы пропитывается ими. Они прячутся где-то глубоко в этой самой вещи и могут пролежать там очень долго, практически вечно, столько, сколько проживет сама вещь.
Мы, люди, в силу общей ограниченности своего восприятия мира, не всегда можем услышать и почувствовать то, что лежит, сохраняемое, внутри предметов – как правило, это удается нам только в том случае, если ощущение, спрятанное в предмет, было нашим собственным. Феи же, будучи гораздо более тонкими и чувствительными существами, видят подобное с легкостью. Именно поэтому, кстати, феи не любят пользоваться и даже прикасаться к старым, бывшим в употреблении вещам. И напротив – некоторые вещи, которые фея почему-либо запомнила, могут усилием ее воли быть извлечены из недр забвения в их настоящем, материальном, виде даже после того, как вещь на самом деле перестала существовать. В общем, память в применении к феям тоже становится странной и может приобретать необычные формы, не всегда доступные нашему пониманию.
Еще одна особенность этого явления заключается в том, что запас памяти не принадлежит какой-либо определенной фее и не находится в ее владении постоянно – память, если можно так выразиться, обобществлена для всех фей, то есть каждая может воспользоваться памятью любой другой или всех остальных, хотя для этого нужно предпринимать очень конкретные, достаточно сложные действия, причем далеко не бесплатно. Поэтому феи редко прибегают к подобному. Память не нужна им в их ежедневной жизни, к тому же воспоминания могут попортить пыльцевой покров, а этого феи по естественным причинам не любят и стараются всячески избегать. И только в очень, очень серьезных случаях, когда обращения к этой всеобщей памяти избежать совсем невозможно, феи решаются на эту суровую меру. Тогда-то они спускаются в Метро Памяти.
Метро Памяти – это, как уже, возможно, догадался мой сметливый читатель, и есть то самое хранилище обобществленной памяти фей. Попав туда, фея получает возможность прикоснуться к самым разнообразным предметам, несущим в себе мириады различных ощущений и воспоминаний, принадлежащих всем существующим или существовавшим ранее феям. Как правило, если грамотно поискать, среди них можно найти ответ практически на любой, даже самый сложный вопрос – все в мире так или иначе повторяется, вращаясь по кругу, и мир фей в этом смысле не исключение.
Такой поиск, бесспорно, может оказаться достаточно долгим, а иногда найденный ответ может не совсем соответствовать действительности, поджидающей спрашивающего наверху, за пределами хранилища, потому что ощущения, в конце концов, часто недостоверны и вполне обманчивы. Так же, как и воспоминания, впрочем. Они имеют свойство отражать былую реальность, как правило, несколько более радужной и легковесной, чем она была в свое время, и уж наверняка – чем она существует (если еще существует) сейчас. Но, если ваш вопрос действительно для вас важен – а с другими, как правило, в Метро Памяти не спускаются – такой ответ все равно лучше, чем никакого.
Да, кстати – почему все это называется Метро? Может быть, потому, что вход туда на самом деле сопряжен со спуском в некоторые глубины, а может быть, потому, что кому-то из фей в свое время просто полюбилось модное слово. Вполне возможно, что этим словом феи просто маскируют настоящее название своего хранилища памяти – это было бы очень в духе и привычках фей. Часто, кстати, сам вход в такое хранилище происходит через обычный вход в самое обычное городское метро, но я не думаю, что название пошло именно оттуда. Да, в общем, и какая нам разница? Ни вас, ни меня все равно никогда не впустят в это волшебное место, как бы оно на самом деле не называлось. Мы не феи и нам нечем платить за вход.
В качестве платы за вход в Метро Памяти взимается, как несложно догадаться, некоторое количество волшебной пыльцы. Каким именно оно будет, зависит от того, сколько времени проведет фея в метро и сколько воспоминаний оттуда вынесет. Поскольку заранее этого не знает никто, в том числе и сама фея, плата за вход всегда бывает достаточно номинальной, и уж во всяком случае она гораздо меньше платы за выход. Именно на выходе фея расплачивается за все сполна. Иногда случается даже так, что фея, заплатив на выходе за обретенные воспоминания, остается совсем без пыльцы – и тут же, в соответствии с законами своего существования, исчезает.
Память – дорогая и совсем небезопасная вещь. Всегда лучше трижды подумать, так ли тебе нужно то, что ты хочешь найти в ее глубинах – и это, между прочим, справедливо не только для фей.
ЧАСТЬ 4. Галерея
Слона-то я и не приметил!И.А.Крылов
В один из последних дней августа Сашка предложил мне составить ему компанию на светском мероприятии. Кто-то, то ли приятель его, то ли партнер, я не стала в это вникать, устраивал то ли выставку, то ли презентацию чего-то прекрасного – я не стала вникать и в это. Мы очень редко выбирались вместе куда-нибудь на люди, заведомо предпочитая вечеру в каком-нибудь пафосном ресторане спокойный ужин дома. И дело вовсе не в том, что Сашка, как можно было бы предположить, не хотел светиться на публике с любовницей, нет, он-то как раз об этом, похоже, и не задумывался. Идея такого тихого, домашнего вечера исходила, как правило, от меня. В конце концов, сидели-то мы в моей квартире. Кто хозяин, того и идеи, да. Чем мы занимались этими домашними вечерами? Ведь это же со скуки можно сдохнуть, дома-то все время сидеть... Мне так и виделась моя красотка Дашка, произносящая, презрительно надув губки, какую-нибудь такую или похожую сентенцию.
Но мы как-то совсем не скучали. И даже не потому, что проводили время в занятиях каким-то изысканно-бурным сексом, отнюдь. Мы в основном разговаривали. Нет, секса это не исключало, что уж греха таить, но это было... Не главным, что ли. Мы делали это – и разговаривали, потом пили чай, или вино, или пиво – и разговаривали, я готовила какой-нибудь ужин – и мы разговаривали. Иногда мы даже, не прерывая разговора, выходили пройтись вокруг квартала. О чем были все эти бесконечные разговоры? Как водится, обо всем и ни о чем конкретном. Я рассказывала Сашке о жизни в Америке – конкретно нашей и человеческой вообще, и о том, что видела в городе, и о прочитанных книжках, и что я обо всем этом думаю, а он мне – о чем-то своем. Мы вспоминали, как оно было раньше, когда мы учились на физтехе, и как стало потом, то есть сейчас, и хорошо все это или плохо. Иногда он приоткрывал мне, как краешек занавеса, свои «этапы большого пути» из грязи в князи, то есть из физиков в олигархи, и я, хоть и слушала, затаив дыхание, потому что это звучало, как инопланетный детектив, но никогда не была уверена, что хочу знать об этом больше. Мне все время казалось, что еще чуть-чуть, и за этим занавесом окажется что-то такое, после чего будет совершенно невозможно... Что невозможно, я даже додумывать не хотела.
В общем, жизнь – она ведь большая, и каждый из нас прожил ее уж как минимум до середины, причем абсолютно по-разному, так что при желании нам нетрудно было найти тему для разговора. А желание было, потому что – снова ссылаясь на Дашку – чем еще заниматься вечером дома-то? Мне же всегда хотелось возразить на это – а чем можно заниматься где-то еще? И не потому, что я такая уж домоседка, мне просто не нравились эти модные московские рестораны, пафосные клубы, тусовки и прочие места, куда ходят не для того, чтобы поесть или провести время, а для того, чтоб на тебя смотрели. Я не люблю, когда на меня смотрят во время еды, да и еда к тому же, как правило, не оправдывала надежд. А выйти в свет, если мне вдруг приспичит, я могу и самостоятельно.
Но в этот раз я почему-то согласилась на совместный выход. Гулять так гулять. Черное платье, яркий шарф на шее, узенькие туфельки на маленьком каблуке, большая – самая большая Сашкина машина с неизбежными шофером и телохранителем, – и вот мы с ним входим под руку в нелепое здание на каких-то нелепых задворках, но при этом в центре Москвы. Очень, что называется, в последнем тренде.
В прежней жизни это была то ли ткацкая фабрика, то ли недостроенный завод. Красная кирпичная кладка, коряво оштукатуренные стены с дырками тут и там, из которых торчит все тот же красный кирпич, очень большое пространство, которое кажется тесным из-за дурацкого освещения, столики, накрытые крахмальными скатертями, что-то вроде импровизированной сцены посередине, на которой – о ужас – топтались какие-то люди в блестящих пиджаках, извлекающие мерзкие звуки из блестящих же инструментов, и очень много народу. Не просто народу, естественно, а лучшего, избранного народу, специально приглашенного посредством билетов на матовой шершавой бумаге с золотым обрезом в кремовом конверте с золотой же надписью – я видела, как такой конверт торчал у Сашки из нагрудного кармана. Тусовка. Creme de la creme. Да.
В зале, что, как я уже успела понять, было совершеннейшей нормой для всех московских сборищ подобного рода, примерно две трети публики составляли прекрасные блондинистые русалки с ногами и в блестках. К некоторым из них – особо удачливым – прилагались кавалеры, очевидно, олигархи того или иного масштаба. Я так и не научилась определять размер капитала по правильности костюма или часов, но, судя по общей омерзительности внешнего вида, с капиталом там должно было быть все нормально – иначе просто непонятно, что заставляет этих холеных красоток так судорожно цепляться за мужиков ростом им по плечо, возрастом старше раза в два и с лицами сомнительной национальности, не отмеченными, что называется, печатью ни мудрости, ни благородства.
А они цеплялись. Причем в буквальном смысле этого слова. Если русалке удавалось прибрать к рукам кавалера, то она уж держала его как следует, не только продев свою мраморную ручку с блистающим маникюром на пятисантиметровых ногтях под локоть дорогого пиджака, но и крепко вцепившись всеми пятью пальчиками в обшлаг рукава, для верности, чтобы не оторвали. Потому что кто их знает, русалок, как уж у них там принято – может, ты только захочешь, к примеру, поправить прическу, подымешь руку, отпустишь на секунду своего олигарха, а уж глядь, место твое и занято. Причем другую русалку, повисшую на заветном локте, от первой-то и не отличить... Страшное дело, если вдуматься.
Мы лавировали, таким образом, между всех этих блесток, длинных белокурых волос, пиджаков с руками на обшлагах, дурацкой музыки, столиков и официантов во фраках, разносивших бокалы с шампанским, и я тщетно пыталась сообразить, чему же посвящено мероприятие, как вдруг перед нами возник, собственно, главный виновник торжества. К этому моменту я уже успела достаточно устать от происходящего, поэтому его лицо как-то не отпечаталось в моем помутненном сознании. Зато из отрывков его беседы с Сашкой мне удалось уяснить, что здесь происходит не что иное, как презентация выставки картин из коллекции хозяина под условным названием «Русские мастера». Ни больше, ни меньше.
Я воспряла духом. Не то чтоб я была таким уж большим знатоком или даже любителем изобразительного искусства, но просто идея рассматривать картины, которые, в отличие от всей этой толпы, молчат и не движутся, показалась мне тогда настолько привлекательной, что я, невежливо перебив мужскую беседу, завопила дурным голосом: «А где? Где же, собственно, ваши прекрасные картины?»
Удивленный взгляд, кивок головы, взмах руки – и вот уже один из мальчиков в черном фраке оттранспортировал меня по хозяйскому указу куда-то за сцену, в сторону, в дальний закуток, где на стенах, действительно, висело десятка три слабоосвещенных картин. Я обрадовалась, тоже закивала, махнула рукой – и мальчик удалился, оставив меня, наконец, в тишине и покое.
И то, и другое было, конечно, весьма и весьма относительным. Музыка, безусловно, доносилась и сюда, но народу вокруг не наблюдалось, да и освещение показалось мне вполне щадящим. Я привалилась к стенке, зажала уши и блаженно постояла так с закрытыми глазами минуток несколько. Придя таким образом в себя, я выдохнула и огляделась по сторонам.
Вокруг меня и в самом деле висели картины. От нечего делать – уж коли выпал такой благовидный предлог спастись от бешеной толпы – я начала неторопливо рассматривать их, перемещаясь по ходу от одной к другой вдоль стены. Картины были... Я не разбираюсь в картинах – то есть я могу понять, нравятся они мне или нет, но и только. Это мой единственный критерий. Конечно, есть градации – нравится ли мне картина просто так, или я готова за нее заплатить, и сколько именно, – но это уже детали. Картины, висящие здесь, мне, пожалуй, нравились, но так, бесплатно. Пейзажи, русские леса, дороги и небо, милые деревенские домики вдоль обочин, полевые цветы – мило, но за душу не брало.
Оглядев все скопом, я стала переходить от одной картины к другой, рассматривая их подробно и читая подписи. К каждой раме была аккуратно пришуруплена бронзовая табличка с выгравированным названием картины, причем даже на двух языках, по-русски и по-английски, а вот фамилия художника не сообщалась. Догадайся, мол, сама. Ну и ладно. Почитаю хоть названия.
А названия были – отпад. Вернее, их английские версии. Вообще меня давно удивляли причудливые приключения английских слов в новом русском языке – войдет этакое абсолютно невинное английское словцо в русский, а выйдет абсолютно неузнаваемым уродцем. Куда там наивному эмигрантскому «послайсать или одним писом» до аттрактивного эксклюзива-люкс!
Так и тут. С самого начала меня что-то смутило в этих названиях, вернее, как-то влет удивило, я сосредоточилась, стала переводить с английского обратно на русский и внезапно развеселилась. Безыскусная «Рыбалка на закате» звучала в английском эквиваленте как «Вечер рыбы». (А день – курицы!) «Руины замка» превратились во «Вконец испорченный замок». (Пить надо меньше, кавалеры!) «Дама с мопсом» стала «Леди со швабрами». Ой! Я переходила от картины к картине, читала и хохотала в голос.
И вдруг одна из картин меня зацепила. На ней был изображен песчаный обрывистый берег, кусочек мутной воды внизу и сосновая роща чуть вдалеке. Солнце золотило стволы, кроны прорезали синее небо, но дело было не в этом... Картина почему-то казалась мне жутко знакомой. Где-то я ее уже видела, причем не просто так, но вспомнить в упор не могла. Иллюстрация из какого-то школьного учебника? Экспонат из Третьяковки, запомнившийся с детства? Нет, все не то. И оригинальное название – «Пейзаж с лодкой» – ни о чем мне не говорило. Интересно, чья это работа? Я не искусствовед, чтобы знать наперечет всех художников, да и память на имена у меня плоховата. Вот если бы кого-нибудь спросить...
Словно в ответ на мои безмолвные вопросы где-то у меня за спиной возникли Сашка с хозяином. Оживленно переговариваясь, они подошли ко мне и тоже уставились на картину. Сашка полуобнял меня за плечи.
– Что, Лиза, нравится она тебе?
– Д-да, – неуверенно ответила я. – Мне кажется, я ее знаю. Не могу только вот вспомнить, откуда...
– У вас прекрасный вкус, – бодро вмешался хозяин. – Тонкое художественное чутье. Для женщины – просто потрясающе. Вы специалист?
Я отрицательно качнула головой. Он, казалось, обрадовался, во всяком случае, воодушевился и затоковал, как весенний тетерев.
– Это Шишкин. Работа конца девятнадцатого века. На мой взгляд, она малоизвестна, это, знаете ли, скорее этюд, разработка. Именно поэтому картина не подписана. Но у нас есть заключение эксперта, это Шишкин, никаких сомнений тут быть не может. И потом, вы же видите, вы, несомненно, узнали его характерный стиль, не могли не узнать. Поздравляю. Редко можно встретить такого ценителя нашей русской живописи, достойной...
И в таком духе он продолжал говорить еще минут пять. Это тоже мне что-то напоминало, и тоже почему-то в шаржированном, гротескном варианте. Но я не стала на этом концентрироваться, а за отпущенное время попыталась собрать в кучку все, что знала на нужную тему, раз уж у меня оказался такой вкус. Имя Шишкина, собственно, ассоциировалось у меня только с одной вещью – оберткой от конфеты про медведей. Да, там тоже были какие-то сосны... Собственно, она так и называется – «Утро в сосновом лесу», так что сосны там просто обязаны быть. Может быть, это и имелось в виду под «стилем»? А что с другими его картинами? «Золотая нива»? Нет, это тоже, кажется, конфеты. Не знаю я никаких других картин Шишкина. Если это вообще Шишкин. Хотя, строго говоря, почему бы и нет? К тому же эксперт подтвердил. Но если это и правда Шишкин, да еще малоизвестный, он должен стоить хренову тучу денег. А главное – где, где я могла видеть его раньше? Я определенно видела эту картину. Вот только вспомнить бы наконец...
Моим терзаниям положил конец Сашка. Ему, наверное, надоело стоять тут, пялясь в мутную стенку. Он мягко, но решительно развернул меня и повел, продолжая обнимать за плечи, назад, к свету, музыке и людям. Хозяин шел за нами, продолжая токовать об искусстве вообще и достоинствах этой картины в частности, но в шуме и блеске я уж и тем более не могла выступать достойным собеседником, так что все как-то замялось. Остался только невнятный осадок. Мы еще немного пофланировали в светской толпе, но скоро свет в зале притух, зато замигали со всех сторон яркие сполохи, а музыканты на сцене подсобрались и вдарили вовсю. Началась дискотека. Вполне возможно, устроители вечеринки имели в виду что-то другое, например, концерт авангардной музыки, но мы с Сашкой так этого никогда и не узнали, потому что не выдержали и ушли.
Но мы как-то совсем не скучали. И даже не потому, что проводили время в занятиях каким-то изысканно-бурным сексом, отнюдь. Мы в основном разговаривали. Нет, секса это не исключало, что уж греха таить, но это было... Не главным, что ли. Мы делали это – и разговаривали, потом пили чай, или вино, или пиво – и разговаривали, я готовила какой-нибудь ужин – и мы разговаривали. Иногда мы даже, не прерывая разговора, выходили пройтись вокруг квартала. О чем были все эти бесконечные разговоры? Как водится, обо всем и ни о чем конкретном. Я рассказывала Сашке о жизни в Америке – конкретно нашей и человеческой вообще, и о том, что видела в городе, и о прочитанных книжках, и что я обо всем этом думаю, а он мне – о чем-то своем. Мы вспоминали, как оно было раньше, когда мы учились на физтехе, и как стало потом, то есть сейчас, и хорошо все это или плохо. Иногда он приоткрывал мне, как краешек занавеса, свои «этапы большого пути» из грязи в князи, то есть из физиков в олигархи, и я, хоть и слушала, затаив дыхание, потому что это звучало, как инопланетный детектив, но никогда не была уверена, что хочу знать об этом больше. Мне все время казалось, что еще чуть-чуть, и за этим занавесом окажется что-то такое, после чего будет совершенно невозможно... Что невозможно, я даже додумывать не хотела.
В общем, жизнь – она ведь большая, и каждый из нас прожил ее уж как минимум до середины, причем абсолютно по-разному, так что при желании нам нетрудно было найти тему для разговора. А желание было, потому что – снова ссылаясь на Дашку – чем еще заниматься вечером дома-то? Мне же всегда хотелось возразить на это – а чем можно заниматься где-то еще? И не потому, что я такая уж домоседка, мне просто не нравились эти модные московские рестораны, пафосные клубы, тусовки и прочие места, куда ходят не для того, чтобы поесть или провести время, а для того, чтоб на тебя смотрели. Я не люблю, когда на меня смотрят во время еды, да и еда к тому же, как правило, не оправдывала надежд. А выйти в свет, если мне вдруг приспичит, я могу и самостоятельно.
Но в этот раз я почему-то согласилась на совместный выход. Гулять так гулять. Черное платье, яркий шарф на шее, узенькие туфельки на маленьком каблуке, большая – самая большая Сашкина машина с неизбежными шофером и телохранителем, – и вот мы с ним входим под руку в нелепое здание на каких-то нелепых задворках, но при этом в центре Москвы. Очень, что называется, в последнем тренде.
В прежней жизни это была то ли ткацкая фабрика, то ли недостроенный завод. Красная кирпичная кладка, коряво оштукатуренные стены с дырками тут и там, из которых торчит все тот же красный кирпич, очень большое пространство, которое кажется тесным из-за дурацкого освещения, столики, накрытые крахмальными скатертями, что-то вроде импровизированной сцены посередине, на которой – о ужас – топтались какие-то люди в блестящих пиджаках, извлекающие мерзкие звуки из блестящих же инструментов, и очень много народу. Не просто народу, естественно, а лучшего, избранного народу, специально приглашенного посредством билетов на матовой шершавой бумаге с золотым обрезом в кремовом конверте с золотой же надписью – я видела, как такой конверт торчал у Сашки из нагрудного кармана. Тусовка. Creme de la creme. Да.
В зале, что, как я уже успела понять, было совершеннейшей нормой для всех московских сборищ подобного рода, примерно две трети публики составляли прекрасные блондинистые русалки с ногами и в блестках. К некоторым из них – особо удачливым – прилагались кавалеры, очевидно, олигархи того или иного масштаба. Я так и не научилась определять размер капитала по правильности костюма или часов, но, судя по общей омерзительности внешнего вида, с капиталом там должно было быть все нормально – иначе просто непонятно, что заставляет этих холеных красоток так судорожно цепляться за мужиков ростом им по плечо, возрастом старше раза в два и с лицами сомнительной национальности, не отмеченными, что называется, печатью ни мудрости, ни благородства.
А они цеплялись. Причем в буквальном смысле этого слова. Если русалке удавалось прибрать к рукам кавалера, то она уж держала его как следует, не только продев свою мраморную ручку с блистающим маникюром на пятисантиметровых ногтях под локоть дорогого пиджака, но и крепко вцепившись всеми пятью пальчиками в обшлаг рукава, для верности, чтобы не оторвали. Потому что кто их знает, русалок, как уж у них там принято – может, ты только захочешь, к примеру, поправить прическу, подымешь руку, отпустишь на секунду своего олигарха, а уж глядь, место твое и занято. Причем другую русалку, повисшую на заветном локте, от первой-то и не отличить... Страшное дело, если вдуматься.
Мы лавировали, таким образом, между всех этих блесток, длинных белокурых волос, пиджаков с руками на обшлагах, дурацкой музыки, столиков и официантов во фраках, разносивших бокалы с шампанским, и я тщетно пыталась сообразить, чему же посвящено мероприятие, как вдруг перед нами возник, собственно, главный виновник торжества. К этому моменту я уже успела достаточно устать от происходящего, поэтому его лицо как-то не отпечаталось в моем помутненном сознании. Зато из отрывков его беседы с Сашкой мне удалось уяснить, что здесь происходит не что иное, как презентация выставки картин из коллекции хозяина под условным названием «Русские мастера». Ни больше, ни меньше.
Я воспряла духом. Не то чтоб я была таким уж большим знатоком или даже любителем изобразительного искусства, но просто идея рассматривать картины, которые, в отличие от всей этой толпы, молчат и не движутся, показалась мне тогда настолько привлекательной, что я, невежливо перебив мужскую беседу, завопила дурным голосом: «А где? Где же, собственно, ваши прекрасные картины?»
Удивленный взгляд, кивок головы, взмах руки – и вот уже один из мальчиков в черном фраке оттранспортировал меня по хозяйскому указу куда-то за сцену, в сторону, в дальний закуток, где на стенах, действительно, висело десятка три слабоосвещенных картин. Я обрадовалась, тоже закивала, махнула рукой – и мальчик удалился, оставив меня, наконец, в тишине и покое.
И то, и другое было, конечно, весьма и весьма относительным. Музыка, безусловно, доносилась и сюда, но народу вокруг не наблюдалось, да и освещение показалось мне вполне щадящим. Я привалилась к стенке, зажала уши и блаженно постояла так с закрытыми глазами минуток несколько. Придя таким образом в себя, я выдохнула и огляделась по сторонам.
Вокруг меня и в самом деле висели картины. От нечего делать – уж коли выпал такой благовидный предлог спастись от бешеной толпы – я начала неторопливо рассматривать их, перемещаясь по ходу от одной к другой вдоль стены. Картины были... Я не разбираюсь в картинах – то есть я могу понять, нравятся они мне или нет, но и только. Это мой единственный критерий. Конечно, есть градации – нравится ли мне картина просто так, или я готова за нее заплатить, и сколько именно, – но это уже детали. Картины, висящие здесь, мне, пожалуй, нравились, но так, бесплатно. Пейзажи, русские леса, дороги и небо, милые деревенские домики вдоль обочин, полевые цветы – мило, но за душу не брало.
Оглядев все скопом, я стала переходить от одной картины к другой, рассматривая их подробно и читая подписи. К каждой раме была аккуратно пришуруплена бронзовая табличка с выгравированным названием картины, причем даже на двух языках, по-русски и по-английски, а вот фамилия художника не сообщалась. Догадайся, мол, сама. Ну и ладно. Почитаю хоть названия.
А названия были – отпад. Вернее, их английские версии. Вообще меня давно удивляли причудливые приключения английских слов в новом русском языке – войдет этакое абсолютно невинное английское словцо в русский, а выйдет абсолютно неузнаваемым уродцем. Куда там наивному эмигрантскому «послайсать или одним писом» до аттрактивного эксклюзива-люкс!
Так и тут. С самого начала меня что-то смутило в этих названиях, вернее, как-то влет удивило, я сосредоточилась, стала переводить с английского обратно на русский и внезапно развеселилась. Безыскусная «Рыбалка на закате» звучала в английском эквиваленте как «Вечер рыбы». (А день – курицы!) «Руины замка» превратились во «Вконец испорченный замок». (Пить надо меньше, кавалеры!) «Дама с мопсом» стала «Леди со швабрами». Ой! Я переходила от картины к картине, читала и хохотала в голос.
И вдруг одна из картин меня зацепила. На ней был изображен песчаный обрывистый берег, кусочек мутной воды внизу и сосновая роща чуть вдалеке. Солнце золотило стволы, кроны прорезали синее небо, но дело было не в этом... Картина почему-то казалась мне жутко знакомой. Где-то я ее уже видела, причем не просто так, но вспомнить в упор не могла. Иллюстрация из какого-то школьного учебника? Экспонат из Третьяковки, запомнившийся с детства? Нет, все не то. И оригинальное название – «Пейзаж с лодкой» – ни о чем мне не говорило. Интересно, чья это работа? Я не искусствовед, чтобы знать наперечет всех художников, да и память на имена у меня плоховата. Вот если бы кого-нибудь спросить...
Словно в ответ на мои безмолвные вопросы где-то у меня за спиной возникли Сашка с хозяином. Оживленно переговариваясь, они подошли ко мне и тоже уставились на картину. Сашка полуобнял меня за плечи.
– Что, Лиза, нравится она тебе?
– Д-да, – неуверенно ответила я. – Мне кажется, я ее знаю. Не могу только вот вспомнить, откуда...
– У вас прекрасный вкус, – бодро вмешался хозяин. – Тонкое художественное чутье. Для женщины – просто потрясающе. Вы специалист?
Я отрицательно качнула головой. Он, казалось, обрадовался, во всяком случае, воодушевился и затоковал, как весенний тетерев.
– Это Шишкин. Работа конца девятнадцатого века. На мой взгляд, она малоизвестна, это, знаете ли, скорее этюд, разработка. Именно поэтому картина не подписана. Но у нас есть заключение эксперта, это Шишкин, никаких сомнений тут быть не может. И потом, вы же видите, вы, несомненно, узнали его характерный стиль, не могли не узнать. Поздравляю. Редко можно встретить такого ценителя нашей русской живописи, достойной...
И в таком духе он продолжал говорить еще минут пять. Это тоже мне что-то напоминало, и тоже почему-то в шаржированном, гротескном варианте. Но я не стала на этом концентрироваться, а за отпущенное время попыталась собрать в кучку все, что знала на нужную тему, раз уж у меня оказался такой вкус. Имя Шишкина, собственно, ассоциировалось у меня только с одной вещью – оберткой от конфеты про медведей. Да, там тоже были какие-то сосны... Собственно, она так и называется – «Утро в сосновом лесу», так что сосны там просто обязаны быть. Может быть, это и имелось в виду под «стилем»? А что с другими его картинами? «Золотая нива»? Нет, это тоже, кажется, конфеты. Не знаю я никаких других картин Шишкина. Если это вообще Шишкин. Хотя, строго говоря, почему бы и нет? К тому же эксперт подтвердил. Но если это и правда Шишкин, да еще малоизвестный, он должен стоить хренову тучу денег. А главное – где, где я могла видеть его раньше? Я определенно видела эту картину. Вот только вспомнить бы наконец...
Моим терзаниям положил конец Сашка. Ему, наверное, надоело стоять тут, пялясь в мутную стенку. Он мягко, но решительно развернул меня и повел, продолжая обнимать за плечи, назад, к свету, музыке и людям. Хозяин шел за нами, продолжая токовать об искусстве вообще и достоинствах этой картины в частности, но в шуме и блеске я уж и тем более не могла выступать достойным собеседником, так что все как-то замялось. Остался только невнятный осадок. Мы еще немного пофланировали в светской толпе, но скоро свет в зале притух, зато замигали со всех сторон яркие сполохи, а музыканты на сцене подсобрались и вдарили вовсю. Началась дискотека. Вполне возможно, устроители вечеринки имели в виду что-то другое, например, концерт авангардной музыки, но мы с Сашкой так этого никогда и не узнали, потому что не выдержали и ушли.