Царицын Владимир. Осенний лист или зачем бомжу деньги?

   - Зачем это?
   - Без старшего нельзя, Ляксеич. Никак нельзя. Перессоримся мы все без твоего мудрого руководства. Перегрыземся насмерть.
   - Так ведь раньше у вас здесь никакого старшего не было. Как же раньше-то вы жили?
   - А так и жили. Кто во что горазд.
   Сидоров почесал макушку и пробормотал задумчиво:
   - Да-а-а. Не может русский человек без руководства жить.
   Царя-батюшку ему подавай, мудрое руководство. Иначе ляжет, и лежать будет, неизвестно чего ожидая… Ну что ж? Попробую себя в должности императора всея развалин.
   - Чего говоришь? - не расслышал Окрошка.
   - Согласен, говорю. Собирай Вече народное.
   Собрались все. Обсуждения, как такового не было. Бомжи сразу после короткого вступительного слова Окрошки и представления всем известного кандидата принялись кричать:
   - Любо! Ляксеича на царство!
   Не поймешь - то ли в шутку так кричали, то ли всерьез, то ли одноногий их так научил.
   С этого памятного дня кучка 'искровских' бомжей должна была начать постепенное превращение в более или менее организованное сообщество
   - такая была программа у Сидорова и он торжественно донес ее до собравшихся.
   - Любо! - кричали бомжи. - Теперь у нас все, как у людей будет! -
   До избрания Сидорова они себя, по-видимому, за людей не считали.
   Окрошка был наверху блаженства. Отведя Сидорова в его новые апартаменты, он торжественно заявил:
   - Теперь, Ляксеич, можешь на работу не ходить. Народ, тутошние бомжи то есть, тебя кормить обязаны. Как старшего над ними, начальника и благодетеля. А я всегда при тебе буду находиться. Тока кликни, и я на трех ногах мигом прискачу.
   Сам то он, Окрошка тоже, наверняка, на работу ходить не собирался.
   Но Сидоров сразу его огорчил.
   - В поиск я буду ходить, как и ходил. Я - здоровый мужик, и сам себя прокормить в состоянии. В нашей жизни бомжевой преференций ни для кого по определению быть не может. Уразумел?
   - Чегой-то? Каких таких перфораций?
   - А таких! Руководство нашим сообществом я буду осуществлять во внерабочее время. На общественных началах, так сказать. И ты губу не раскатывай. Завтра кем наряжаешься - беженцем или воином-интернационалистом?
   Окрошка надулся как мыльный пузырь, даже радужные пятна на щеках и лбу появились, и ушел. Но через полчаса поскребся в дверь приемной, лично установив этим некую субординацию, и когда Сидоров разрешил ему войти, сказал:
   - Ты, Ляксеич, мужик мудрый. Все правильно рассудил. - Окрошка был тертым калачом и понимал - с начальством надо не конфликтовать, не дуться на него, а хвалить и всячески потакать, тогда все путем будет.
   - Молодец, что понял, - отозвался Сидоров, осматривающий буржуйку, подарок бомжей. - Так кем ты завтра рядишься?
   - Афганцем. Народ наш что-то беженцев не очень…
   Сидоров улыбнулся:
   - Ладно, афганец иди, отдыхай.
   - А ты, Ляксеич все ж не забывай, кто тебя сюда привел, - не удержался Окрошка.
   - Не забуду, - пообещал Сидоров.
 
   …Именно он, Окрошка, привел Сидорова на завод в мае две тысячи первого года.
   Он тогда в роли глухонемого инвалида собирал деньги с пассажиров пригородного поезда. А тут настоящие глухонемые, люди ущербные, а потому злые и в силу одинакового изъяна организованные. Выкинули
   Окрошку из электрички, как щенка, хорошо еще, что на остановке, могли бы и на полном ходу. А остановка была - Шугаевка.
   Окрошка огляделся и, заметив вдали оттаявшие дачные участки, решил, раз уж он тут оказался, проинспектировать их на предмет потенциальной добычи. Успешно просочившись на территорию садоводческого общества мимо сторожки, почему-то не облаянный собаками, Окрошка поскакал на костылях подальше от опасного места.
   На одном из участков он увидел бородатого длинноволосого человека в бушлате и резиновых сапогах, что-то рвущего в огороде. С виду - бомж, но бледный. Бомжи, они и зимой загорелые, а к весне и вообще - черные, как негры. Грязь приобретению подобного оттенка тоже способствует.
   - Э, мужик! - позвал Окрошка. - Ты там что, весенние подснежники собираешь?
   Мужик поднял голову, и Окрошка поразился выражению его глаз. Они были серые, но казались белыми - выцветшими и какими-то неживыми. А лицо у мужика было худое и бледное, как у выходца с того света.
   Окрошка даже вздрогнул и незаметно перекрестил свой впалый живот. А мужик вдруг улыбнулся, но как-то грустно.
   - А подснежники только весенними и бывают, - сказал он. - Летом они не растут.
   - Да ну? - иронически произнес Окрошка.
   - Ну да, - в тон ему ответил мужик с неживыми глазами. - Заходи.
   Перед калиткой стоишь.
   - А это твоя дача?
   - Моя. Заходи, не бойся.
   - А чего мне бояться, я человек вольный. Захочу, и без твоего приглашения зайду. - И зашел.
   - Ты бомж? - спросил мужик, когда Окрошка подошел к нему.
   - Это ты почему так решил?
   - Сам же сказал - вольный человек. Да и воняет от тебя.
   - Воняет, не нюхай, - обиделся Окрошка, но тут же забыл про обиду.
   - Так ты лук тут собираешь?
   Мужик пожал плечами.
   - А я не знаю, что это, - сказал он. - Вышел в огород, смотрю - травка какая-то из земли пробивается.
   - Это лук, - тоном специалиста сказал Окрошка. - Солнышко пригрело, он и попер из земли. Видать осенью луковицы не все выкопали, в земле оставили. Вот он и прет. Весна, все к солнцу тянется. - Окрошка задрал голову вверх и подставив щетинистые щеки лучам солнца, улыбнулся. - Весна! Тепло, как летом. Солнышко пригревает. Эх, окрошечки бы сейчас! К твоему луку огурчик бы, яичко, сметанку, колбаски бы… А давай окрошку сделаем? Чегой-то я есть захотел.
   Мужик усмехнулся:
   - У меня кроме лука к окрошке нет ничего.
   - Совсем ничего?
   Мужик отрицательно покачал головой.
   - А чем ты питаешься? - поинтересовался Окрошка.
   - Со вчерашнего дня ничем. Продукты были, но за зиму все съел.
   Вчера последнюю перловку сварил. А сегодня вот, - мужик указал на пробивающиеся из земли тоненькие зеленые перышки лука, более похожие на молодую осоку, - только это.
   - Небогато живешь, - констатировал Окрошка. - Ты что, здесь зиму перезимовал?
   - Перезимовал, - вздохнул мужик. - Только надо говорить не 'зиму перезимовал', а просто 'перезимовал'. Масло масляное получается.
   - Грамотный? Как звать-то тебя, грамотей?
   - Алексеем Алексеевичем Сидоровым.
   - Длинно. А меня коротко зовут - Окрошка.
   Сидоров скупо улыбнулся.
   - Окрошка, потому что окрошку любишь?
   - Не то слово. Я ее, окрошку эту каждый божий день есть могу, и не надоест нисколько. Даже зимой могу. И в завтрак и в обед, и заместо ужина. Ночью спроси: 'Окрошка! Окрошку будешь?'. Скажу: 'Давай!'.
   Окрошка - это ж сплошные витамины и удовольствие… Ну, ладно. Нет у тебя ничего, и ладно. Ты мне, Ляксеич лучше расскажи, что делать будешь, коли у тебя кушать нечего. Ты что, и дальше будешь на этой даче сидеть? Ждать, когда плоды-ягоды у тебя на огороде вырастут?
   Сидоров пожал плечами.
   - Долго ждать придется, - продолжал Окрошка. - Что-то не пойму я.
   Жратвы у тебя нет. Денег походу тоже. На бомжа смахиваешь. Худой, одеженка так себе. Но жилплощадь, - он указал на домик Сидорова, вросший в землю, - вроде как имеется. Ты кто, Ляксеич?
   - Да, наверное, все-таки бомж, - предположил Сидоров.
   Окрошка откинул голову назад, внимательно осмотрев нового товарища. Предложил:
   - Напарником ко мне пойдешь? Выглядишь подобающе для нищего. Как будто болел долго. Таким из жалости подают. Пойдешь?
   Сидоров не стал возмущенно отвергать Окрошкино предложение.
   Подумал и согласился. К прежней жизни возвращаться он не хотел, а жить как-то было надо. Наплевать на все и жить, вспомнил он слова капитана Мотовило.
   Так он стал бомжем.
 
   Окрошка, стуча костылями по бетонному полу, обходил вверенный ему
   Сидоровым цех, где проживало вольное братство. Встал он рано, бомжи вообще рано вставали - кто рано встает, тому бог дает. Но Окрошка поднялся раньше всех. Прошелся по бытовкам, колотя костылем в каждую дверь.
   - Подъем, бойцы! - кричал он как дневальный в казарме. - Подъем!
   Тревога! На зарядку становись! На туалет три минуты! Подъем!
   - Щас встаем, - отвечали ему одни.
   - Да пошел ты! Сами знаем, - отвечали другие.
   В умывалку не пришел никто. За несоблюдение гигиены Сидоров их ругал, и многие его слушались. А Окрошку можно было и послать куда подальше.
   Выпроводив всех (на заводе, кроме Альфреда, остался один только бывший уголовник, пожилой бомж по прозвищу Бирюк), Окрошка побрел к лестнице. Альфред, наверное, еще спит. Сидоров, уходя, приказал
   Окрошке никуда своего родственника не пускать и вообще, присматривать за ним.
   Но Альфред не спал. Он стоял на площадке нижнего этажа, почесывая под пиджаком бока, искусанные за ночь клопами, и смотрел в темный провал лестничного марша, ведущего в подвал. Вся подвальная площадка и часть лестничного марша была завалена строительным мусором, оставленным еще до конверсионного катаклизма прежним руководством завода. Да бомжи добавили сюда разного хлама, который даже им стал не нужен.
   - Что не спишь, родственник? - спросил Окрошка. - Я бы на твоем месте спал бы и спал. Да не могу, выполняю поручение Ляксеича.
   - Выспался уже. Весь день вчера спал. А потом ночью еще, - ответил
   Альфред и протянул Окрошке руку. - Меня Альфред зовут.
   - Альфред? Не русское имя. Ты еврей, что ли?
   - Мама у меня еврейка. А отец русский. А ты что, евреев не любишь?
   - Да мне по хрен. У нас тут полный интернационал. Я, например, кто такой по нации - сам не знаю. Мама татаркой была, а кто отец - без понятия… Я так просто спросил. Имя у тебя чудное. Язык сломаешь.
   Давай просто Альф?
   - Хорошо, - согласился Альфред. - Мне теперь все равно. Альф, так
   Альф.
   - Пошли, Альф, подремлем еще чуток, - предложил Окрошка и сладко зевнул, широко открыв редкозубый рот.
   - Не хочется, - ответил Альфред и снова посмотрел в темноту подвала.
   - Что ты туда все смотришь? - спросил Окрошка. - Там нет ничего интересного. Все проверено-перепроверено на тыщу раз. Хлам один.
   - Вспоминаю. Там должен быть вход в бомбоубежище. Дверь такая…железная.
   - Нет там никакой двери, Альф. Я не помню, чтобы она там была. Не видел, значит, нет ее. Факт.
   - Есть. Точно помню. Я же в этом цехе много раз был. Работал я здесь на 'Искре' когда-то.
   Окрошка изловчился и, переложив костыль из правой руки в левую, почесал у себя под лопаткой.
   - Ну, и что стоишь? - спросил он.
   - А что делать? - не понял Альф.
   - Иди и убедись, что ее там нет. Или есть…
   - Как же я смогу убедиться? Туда пролезть невозможно. Все завалено.
   - Разбери завал. Делать тебе все равно нечего. На работу тебя
   Ляксеич пущать не велел. Разбирай себе потихоньку. А я пойду, вздремну малость. Что-то я умаялся, пока всех с постелей поднимал, да из цеха выгонял.
   И Окрошка ускакал в свою конурку, а Альфред, оставшись один, немного подумал и стал методично разбирать завал. Работа продвигалась медленно, потому что хлама было очень много, а проход узкий и многие ступени в подвал оказались расколотыми и раскрошенными до основания. Из них торчали железные прутья арматуры.
   Можно было легко о них запнуться и разбить голову. К тому же было темно, свет в цех проникал только через стеклянный фонарь на крыше, половина шипок которого была забита фанерой и досками. Работа по расчистке лестничного марша заняла у Альфреда не меньше часа. На подвальной площадке было совсем темно, но Глаза Альфреда уже привыкли к темноте, к тому же он вспомнил совершенно отчетливо, что дверь в бомбоубежище находится справа. Он чуть ли не воочию увидел ее, покрытую толстым слоем зеленой краски, широкую горизонтальную скважину внутреннего замка и могучие стальные петли.
   'Ну, можно считать, дверь я нашел, - подумал Альфред, - А как же я ее открою? Без ключа-то…?'.
   И все же он не оставил своих попыток проникнуть в бомбоубежище, в котором по его мнению вполне могло находиться что-нибудь интересное.
   А если даже там и нет ничего, все равно - лишнее жилое пространство не помешает. Должен же он, новоиспеченный бомж внести свою лепту в общее дело бытия вольного братства!
   Альфред попытался подойти к двери ближе, но не смог - путь ему преградила куча старых рулонов рубероида. Их и не взяли-то бомжи потому, что добыть из кучи и использовать их, было невозможно по причине того, что весь рубероид спекся, и вся куча представляла собой монолитную глыбу, состоящую из картона и битума. Альфред ухватился за один верхний рулон и попытался его оторвать. С трудом, но это ему удалось. Остальные рулоны тоже отрывались, правда,
   Альфред обломал все ногти пока смог расчистить проход к двери.
   Откинув от себя последний рулон, он услышал цоканье Окрошкиных костылей и увидел луч света, нервно прыгающий по кучам мусора.
   - А раньше ты не додумался фонарь принести? - раздраженно спросил он у остановившегося на последней ступеньке Окрошки.
   - А у тебя языка нет попросить? - не менее раздраженно ответил одноногий бомж.
   - Я же не знал, что у тебя фонарь есть…
   - Что я, хуже других? Почему бы мне фонаря не иметь? Да и мусор-то таскать, зачем тебе фонарь? Пока бы ты упражнялся, батарейка села бы к едрене Фене… Ну, где тут дверь твоя? - Окрошка направил луч фонаря прямо Альфреду в глаза, тот прикрылся рукой, сказал:
   - Правей свети. Вот дверь. Говорил же, здесь бомбоубежище.
   - Ух, ты! И, правда. Дверь. Что не открываешь?
   - Закрыта она, наверное…
   - А ты пробовал? Пробовал, говорю, за ручку потянуть?
   - Не-а…
   - Так попробуй. Чего встал, как статуя?
   Альфред подергал ручку, дверь стояла мертво, словно ручка была прикручена к самой стене.
   - Говорю же, закрыта… Замок тут. Да и не может она быть открытой. В бомбоубежище всех и каждого никогда не пускали. Это объект гражданской обороны.
   - А ну дай. Отойди в сторону. Малохольный. Гражданская оборона!
   Объект! - разорялся Окрошка. - Дай я попробую. Фонарь лучше подержи.
   И костыли. Родственник!
   Окрошка уперся единственной ногой в порог и, ухватившись обеими руками за дверную ручку, потянул дверь на себя всей малой массой своего тщедушного тела.
   Ух! Эх! Кряк! Дверь стояла мертво, как приваренная.
   - Хрен там! Закрыта, сволочь! - обиделся на стальную дверь Окрошка.
   - Говорю же, закрыта, - снова повторил Альфред. - Ее только автогеном можно взять.
   - Автогеном? - Окрошка почесал затылок. - Где его взять, автоген твой? - И вдруг, ухмыльнулся. - А я знаю, кто нам поможет! Хоть какой-то с него прок будет… Жди. Я сейчас. Одна нога здесь…
   Окрошка не закончил фразу, потому что продолжение звучало бы несколько преувеличено. Он быстро поскакал по лестнице наверх.
   Оставшись один, Альфред присел на рулон рубероида. Фонарь выключил, чтобы батарейки не сели раньше времени.
 
   Он почему-то вспомнил тот день, последний день его работы на
   'Искре'. Уже почти всех уволили, осталось только руководство, кое-кто из рабочих, в основном из обслуги, малоквалифицированные, да секретари цеховских начальников. Без них никуда?
   На лестнице сновали туда и сюда люди, вынося стулья, кожаные кресла и прочую мебелишку. Телевизор 'Изумруд' пронесли мимо
   Альфреда, за ним холодильник 'Саратов', в коем начальник цеха, по видимому, охлаждал водку и боржом. А шестеро рабочих в синих комбинезонах стояли у двери приемной и жестко матерились, обсуждая процесс транспортировки вниз по лестнице тяжеленного насыпного сейфа. Сейф угрюмо стоял рядом и казался неподъемным.
   Такое столпотворение в этот день происходило во всех цехах.
   Имущество выносилось, грузилось на машины и увозилось в неизвестном направлении. Куда конкретно вывозились вещи и куда потом они девались, Альфред не знал. Этого никто из рядовых тружеников завода не знал. Может быть, они прямиком развозились по квартирам и дачам руководителей подразделений, а может, разгружались на какой-нибудь складе и запирались на замок. А потом на этом складе появлялись высокие начальники, возможно, со своими женами, и распределяли между собой - кому что.
   Сюда, во взрывной, Альфред зашел, чтобы увидеться с Наденькой. И проститься, несколько дней назад Наденька сообщила ему, что собирается возвращаться к родителям в деревню, из которой совсем недавно перебралась в город делать карьеру и устраивать свою жизнь.
   Наденька стояла посреди приемной, пол которой был засыпан ворохами старых газет, листками инструкций, цеховых приказов и распоряжений.
   Глаза у нее были на мокром месте.
   - Что мне теперь делать, Алик? - спросила она, глотая слезы у вошедшего Альфреда.
   Альфред растерялся и не ответил.
   - В деревню? - с надрывом продолжала Надя. - Свиней кормить?
   Корову доить? Спину на огороде ломать с утра до ночи?
   - А…что…? - заикаясь, стал лепетать Альфред. - Что…? Что делать…?
   - Вот и я не знаю, что! Не хочу я в деревню. Я там превращусь…, в старуху я там превращусь. Не пройдет и полгода.
   До превращения Наденьки в старуху было далеко, она преувеличивала.
   Во всяком случае, больше, чем полгода.
   Альфред смотрел на Наденькины трясущиеся губы, на ее слезы, дрожащие на кончиках пушистых ресниц, и молчал. Он не знал, что сказать, не знал, что посоветовать девушке, к которой, в принципе, был неравнодушен, но… Но что он может сделать, если и сам не знает, куда ему идти и на что жить? Какое-то время, конечно, можно посидеть на шее у мамы, но одно дело - родной сын, а с Наденькой?
   Нет, двоих мама на своей шее не удержит.
   Так он ничего и не сказал Наденьке. Из кабинета раздался голос начальника цеха, приказывающей ей зайти за получением очередного распоряжения. Надя ушла к начальнику, а Альфред, смалодушничав и воспользовавшись ее отсутствием, потихоньку сбежал.
   Больше они с Наденькой никогда не виделись. Наверное, уехала все-таки в свою деревню…
 
   Окрошка вернулся не один. За его спиной шел высокий худой старик с белой головой и котомкой на плече.
   - Эй, Альф! Ты там не уснул? - окликнул Альфреда Окрошка, который со света не мог разглядеть его, сидящего на рубероиде. - А, вот ты где! Дай-ка мой любимый фонарь. Сейчас мы эту дверь вскроем, как банковский сейф.
   Бирюк коротко кивнул Альфреду и сказал Окрошке:
   - Свети сюда, на замочную скважину, ешкин кот. - Голос у Бирюка был грубый, чуть хриплый. - А сам отвернись.
   - Что, секреты мастерства раскрывать не хочешь?
   - Глаз у тебя, Окрошка, нехороший.
   - Чем это, интересно знать, тебе мой глаз не нравится?
   - Глупый он у тебя и завистливый. Будешь смотреть, не смогу замок открыть.
   - Завистливый? - Окрошка не стал повторять первого определения. -
   Хорошо. Вообще смотреть не буду. - Он отдал фонарь Альфреду. - Пусть вот он тебе светит, если тебе мой глаз не нравится. А я отдохну пока.
   Он отошел назад, нашел удобное место на куче рубероида, пристроил свою тощую задницу и, обиженно оттуда засопев, стал ждать. Бирюк порылся в своей котомке, извлек из нее какую-то железку и принялся ковыряться ею в замке. Возился он совсем немного, буквально через десяток секунд в замке что-то защелкало, и Альф услышал, как ригеля из стен стали рывками вползать в дверное полотно.
   - Хороший замок, - одобрительно произнес Бирюк, - прочный, и совершенно не заржавел. Только простой больно, как чукча. Без секретов. Ну, что? Дело сделано.
   - Дай-ка, дай-ка! Пусти. - Окрошка мигом поднялся с кучи и, отодвинув костылем Бирюка в сторону, подошел к двери. - Открывай.
   Что стоишь, как обмороженный? Альф, давай, открывай свой Сим-Сим.
   Альфред потянул за ручку, и дверь медленно открылась, тяжелая стальная дверь в бомбоубежище, построенное и оборудованное во времена, когда угроза ядерного нападения капиталистических агрессоров ни для кого не казалась пустым звуком. На Альфреда пахнуло сухим холодом и запахом пустого помещения, точнее, отсутствием каких бы то ни было запахов. Он посветил фонарем, и яркий луч света выхватил из темноты стеллажи, на которых стояли какие-то ящики. Много ящиков.
   - Ни фига себе! - выдохнул Окрошка. - Интересно, что там внутри, в ящиках в этих? Может, консервы?

Часть II.

Тесть.

 

1.

 
   Идя на встречу со своим тестем, Андреем Валентиновичем Самсоновым, о существовании которого он, естественно, подозревал, но никогда его не видел, Сидоров, что греха таить, слегка волновался.
 
   Накануне вечером, когда они с Мотовило сидели на кухне и пили коньяк, он позвонил с домашнего телефона майора в гостиницу и попросил соединить его с номером, где проживал Самсонов. Трубку поднял секретарь сибирского олигарха. Голос у секретаря был молодым, но вполне убедительным.
   - Секретарь господина Самсонова.
   - Моя фамилия Сидоров. Мне нужно встретиться с Андреем
   Валентиновичем.
   - Назовите ваше имя и отчество, пожалуйста, - вежливо попросил секретарь. - И сообщите цель вашего визита.
   - Алексей Алексеевич. Я хочу встретиться с господином Самсоновым, чтобы обсудить некоторые вопросы, которые…, - Сидоров на секунду запнулся, - которые, скажем так, имеют конфиденциальный характер.
   - Одну минуту.
   Видимо секретарь ушел в другую комнату докладывать Самсонову о его звонке, потому, что трубка молчала около минуты, и Сидоров не слышал ни звука.
   - Алло? Господин Сидоров? Вы слушаете?
   - Да, я слушаю.
   - Можете прийти завтра в восемь тридцать. Андрей Валентинович будет вас ждать. Только попрошу не опаздывать и не приходить раньше назначенного времени. У Андрея Валентиновича четкий режим дня и он не терпит отсутствия пунктуальности у своих визитеров.
   - Восемь тридцать утра или восемь тридцать вечера?
   - Утра, конечно, - удивленно уточнил секретарь, но говорить о том, что его так удивило, не стал, повесил трубку. Слова Сидорова о том, что он прибудет на встречу ровно в восемь тридцать утра, прозвучали под аккомпанемент коротких гудков отбоя.
   Да, подумал Сидоров, серьезный мужик мой тесть. И секретарь у него…
 
   В гостиницу Сидоров прибыл в семь двадцать семь. Номер, который ему был ему нужен находился на втором этаже, и Сидоров не стал вызывать кабину лифта, поднялся по лестнице. У двери апартаментов
   Самсонова его остановили два охранника, потребовали документы, а потом, пока один из них проверял паспорт и сверял фотографию с оригиналом, второй бесцеремонно его обыскал, охлопав со всех сторон.
   - Чистый, - сообщил он напарнику
   - Но паспорт у него старый, - сказал напарник.
   - Болел долго, - пошутил Сидоров. - Поменять не успел.
   Охранник шутку не принял.
   - Постойте вон там, в торце коридора, - сказал он Сидорову строго и, постучав в дверь, исчез за ней.
   Вышел он через минуту и кивком разрешил Сидорову пройти во временные покои олигарха Самсонова.
   Секретарь сидел у раскрытого ноутбука. Едва Сидоров вошел, он оторвал свой взгляд от монитора и демонстративно посмотрел на часы, висящие на стене. Часы показывали восемь тридцать две. Сидоров тоже посмотрел на свои наручные часы и пожал плечами. Он хотел сказать, что в его задержке на две минуты виноваты охранники, но секретарь не дал ему времени это сделать, указал на двухстворчатую дверь и сказал:
   - Проходите. Андрей Валентинович вас ждет.
   Сидоров снова пожал плечами и немедля вошел к Самсонову.
   Первое, что бросилось ему в глаза, был большой портрет Катерины, стоящий на гостиничном секретере. Черная траурная ленточка туго охватывала уголки портрета. На фотографии Катерина была молодой, совсем молодой. Наверное, в ту пору она только-только школу окончила, либо училась на первом курсе института. Лет семнадцать, максимум восемнадцать. Сидоров невольно замер, вглядываясь в слегка позабытые черты лица своей бывшей жены и вспоминая, какой она была тогда, когда они жили вместе. Она была такой же, почти такой же, как на фотографии, что стояла на секретере. Катерина вообще всегда молодо выглядела. И в двадцать восемь лет ее можно было принять за восемнадцатилетнюю студентку, особенно, когда она была в джинсах и майке - тонкая, хрупкая, миниатюрная - девчонка и девчонка. И все-таки было это легкое 'почти'. Глаза! Катерина умела управлять выражением своих глаз. Они могли по ее желанию становиться беззащитно-жалобными и искренне просящими. На коммерческих переговорах взгляд ее глаз был исполнен мудростью и пониманием. Она умела обольщать взглядом и смотреть так, что мертвый бы загорелся страстью и диким желанием. Иногда глаза у Катерины были насмешливыми, иногда грустными. Всякими могли быть эти прекрасные черные глаза. Но того по-детски открытого и слегка наивного взгляда, которое запечатлел фотограф, сделавший этот портрет, Сидоров не замечал у своей жены никогда. И еще… Легкую, едва уловимую тень затаенной обиды увидел Сидоров в глазах молодой Катерины. Эта обида была так глубоко спрятана, что разглядеть ее было невозможно. Но
   Сидоров разглядел. А может быть, ему показалось?
   - Кха, кха.
   От сухого покашливанья, неожиданно прозвучавшего в полной тишине,
   Сидоров вздрогнул и повернул голову. Глядя на Катеринин портрет и вспоминая жену, он совсем забыл, куда и зачем пришел.
   Сильно пожилой человек, старик, можно сказать, сидел на мягких подушках кожаного дивана, и его вполне можно было там не заметить.
   На Самсонове был элегантный темно-синий костюм-тройка почти детского размера. Да, роста и телосложения Самсонов был далеко не богатырского. Катерина от отца унаследовала свою миниатюрность, это было очевидно. Седая челка старика падала на лоб, над плотно сжатыми губами топорщилась щеточка таких же седых, как и челка усов. А глаза были светлыми, почти прозрачными. Наверное, у Катерининой мамы они черные, подумал Сидоров. Глаза старика очень внимательно и изучающе смотрели на Сидорова.