Страница:
Меня встретили аплодисментами и приветственными возгласами. Мэр попытался произнести речь:
— Мистер Чаплин, по поручению ваших почитателей из города Амарильо… — но его голос потонул в неумолкавшем приветственном шуме. Он снова начал.
— Мистер Чаплин, по поручению ваших почитателей из города Амарильо…
Толпа стала напирать, нас с мэром столкнули нос к носу и так прижали обоих к вагону, что мэр забыл о своем приветственном спиче и, видно, только и думал, как бы самому уцелеть.
— Назад! Назад! — орали полицейские, врезаясь в гущу толпы, чтобы пробить нам дорогу.
Весь восторг мэра иссяк, и он только сухо и деловито сказал:
— Ну ладно, Чарли, давайте скорей кончать, тогда вы сможете вернуться в вагон.
Все, толкаясь, ринулись к столам, и здесь страсти несколько поутихли, мэр, наконец, смог начать свое приветствие. Он постучал ложкой по столу.
— Мистер Чаплин, ваши друзья из города Амарильо, в Техасе, хотели выразить вам свою признательность за ту радость, которую вы им доставили, и пригласить вас выпить с нами кока-колы и закусить.
Закончив на этом свой панегирик, он спросил, не хочу ли и я сказать несколько слов. По его совету я взобрался на стол и пробормотал, что счастлив посетить Амарильо и потрясен замечательной и столь волнующей встречей, которую буду помнить до конца своих дней, и так далее и тому подобное. Потом я уселся и попробовал вступить в разговор с мэром.
Я спросил его, как они узнали, что я буду проезжать Амарильо.
— Вас выдали телеграфисты, — ответил он и объяснил, что телеграмма, посланная мною Сиднею, передавалась в Нью-Йорк через Амарильо, Канзас-сити и Чикаго, и телеграфисты немедленно сообщили эту новость представителям печати.
Вернувшись в вагон, я смиренно сел на свое место, мною овладело смущение. Вскоре вагон заполнили пассажиры, сновавшие взад и вперед по проходу. Они откровенно глазели на меня и весело хихикали. А я не мог радоваться, в голове у меня все это не укладывалось. Я был слишком взвинчен — в одно и то же время и окрылен и подавлен.
В Амарильо мне вручили несколько телеграмм. В одной значилось: «Добро пожаловать, Чарли! Ждем вас в Канзас-сити!», в другой: «В Чикаго вас будет ждать автомобиль, который отвезет вас с одного вокзала на другой», в третьей: «Не согласитесь ли вы остаться ночевать и быть нашим гостем в отеле „Блэкстоун?“ Подъезжая к Канзас-сити, я увидел, что вдоль железнодорожного пути стоят люди, громко кричат и машут шляпами.
Огромный вокзал в Канзас-сити был плотно забит встречающими. Полиция с трудом сдерживала напор толпы, собравшейся на площади. К моему вагону была приставлена лестница, чтобы я мог по ней подняться и встать на крышу для всеобщего обозрения. И снова я повторял те же общие фразы, которые говорил в Амарильо. Меня ждали уже новые телеграммы. Не соглашусь ли я посетить такие-то школы и институты? Я запихал их все в чемодан, намереваясь по приезде в Нью-Йорк вежливо ответить. По пути из Канзас-сити в Чикаго я снова видел людей, стоявших на железнодорожных переездах и просто в поле и приветственно махавших руками, пока поезд проносился мимо них. Мне хотелось радоваться, просто и ото всей души, но меня не оставляла мысль, что мир сошел с ума! Если несколько «комедий пощечин» могли вызвать такой ажиотаж, может быть, в славе этой есть что-то ненастоящее? Мне всегда казалось, что я буду счастлив признанием публики, и вот оно пришло, а я, как это ни парадоксально, чувствую себя отрезанным от всех и еще более одиноким, чем раньше.
В Чикаго, где у меня была пересадка, у выхода с вокзала тоже собралась толпа людей, и под крики «ура» меня запихнули в лимузин и отвезли в отель «Блэкстоун». Там меня ждали роскошные апартаменты, где я мог отдохнуть до поезда на Нью-Йорк.
В «Блэкстоуне» я получил телеграмму от начальника нью-йоркской полиции, — он просил меня, если можно, выйти на 125-й улице, а не на вокзале «Гранд Сентрал», как я предполагал, потому что там в ожидании моего приезда уже собрались огромные толпы.
На 125-й улице меня ждал в закрытой машине очень взволнованный и возбужденный Сидней. Он говорил шепотом.
— Ну что ты на это скажешь? С самого утра на вокзале собрались толпы народу. С тех пор, как ты уехал из Лос-Анжелеса, пресса каждый день печатает бюллетени.
И он протянул мне газету, в которой крупным шрифтом стояло: «Он приехал!», а рядом другой заголовок: «Чарли прячется!». По дороге в отель Сидней рассказал мне, что заключил от моего имени договор с «Мючуэл филм корпорейшн» на шестьсот семьдесят тысяч долларов, которые они должны мне выплачивать по десять тысяч в неделю. Кроме того, при подписании контракта, как только меня обследуют страховые врачи, я получу еще чек на сто пятьдесят тысяч долларов. За ужином Сидней должен был встретиться с адвокатом, который, вероятно, задержит его до ночи; поэтому он довез меня до отеля «Плаза», где снял мне номер, и оставил, обещая завтра утром повидаться со мной. И «вот я один», — как сказал Гамлет. В этот вечер я долго гулял по улицам Нью-Йорка, заглядывая в витрины магазинов, и подолгу, без всякой цели, стоял на перекрестках. Что со мной происходит? Казалось бы, я достиг апогея славы. И вот я, шикарно одетый молодой человек, стою на перекрестке, а пойти мне некуда. Как знакомятся с интересными людьми? Все меня знают, а я никого не знаю. Я заглянул к себе в душу, и мне стало жаль себя — меня охватила грусть. Я вспомнил, как однажды, кистоуновский комик, достигший большого успеха, сказал мне: «Ну что ж, Чарли, теперь, когда мы его добились, скажи, чего все это стоит?» «А чего мы добились?» — в свою очередь спросил я.
Я вспомнил совет Ната Гудвина: «Держитесь подальше от Бродвея». Для меня Бродвей пока еще был пустыней. Я подумал о старых друзьях, которых теперь мне, овеянному славой, хотелось бы повидать. А есть ли у меня такие друзья в Нью-Йорке, или в Лондоне, или где бы то ни было? Мне нужны были особые собеседники, может быть, такие, как Хетти Келли. С тех пор как я стал работать в кино, я потерял ее из виду, а было бы забавно узнать, что она теперь обо мне думает.
Хетти жила в Нью-Йорке у своей сестры, миссис Фрэнк Гульд. Я пошел пешком по 5-й авеню, ее сестра жила в доме 834. Я остановился перед их дверью — у меня не хватило мужества позвонить. Но ведь Хетти могла выйти, и мы могли бы случайно встретиться с ней. Я прождал с полчаса, прогуливаясь взад и вперед, но за это время никто не вышел и не вошел в этот дом.
Я дошел до ресторана Чайлда на Колумбус-сэркл, заказал пшеничные лепешки и чашку кофе. Официантка отнеслась ко мне довольно невнимательно, но в ту минуту, когда я попросил ее принести добавочную порцию масла, она вдруг узнала меня, и тут уже суматоха пошла по законам цепной реакции — все посетители ресторана, все повара и судомойки стали глазеть на меня. В конце концов мне пришлось пробиваться к выходу сквозь толпы народа, собравшиеся в зале ресторана и на улице, и удрать, вскочив в проходившее мимо такси.
Два дня я бродил по Нью-Йорку, не встретив ни одного знакомого. Настроение мое колебалось — я то ликовал, то погружался в уныние. За это время страховые врачи успели меня обследовать, и спустя несколько дней Сидней, очень довольный, объявил мне: «Все в порядке!»
Затем последовало торжественное подписание контракта. Меня сфотографировали в момент получения чека на сто пятьдесят тысяч долларов. Вечером я стоял в толпе на Таймс-сквер, когда на световом табло здания, где помещалась редакция газеты «Таймс», побежали буквы: «Чаплин подписывает контракт с „Мючуэл“ на 670 000 долларов в год». Я читал это сообщение так, словно оно касалось не меня, а кого-то другого. В моей жизни за это время произошли такие перемены, что я уже потерял способность волноваться.
XII
— Мистер Чаплин, по поручению ваших почитателей из города Амарильо… — но его голос потонул в неумолкавшем приветственном шуме. Он снова начал.
— Мистер Чаплин, по поручению ваших почитателей из города Амарильо…
Толпа стала напирать, нас с мэром столкнули нос к носу и так прижали обоих к вагону, что мэр забыл о своем приветственном спиче и, видно, только и думал, как бы самому уцелеть.
— Назад! Назад! — орали полицейские, врезаясь в гущу толпы, чтобы пробить нам дорогу.
Весь восторг мэра иссяк, и он только сухо и деловито сказал:
— Ну ладно, Чарли, давайте скорей кончать, тогда вы сможете вернуться в вагон.
Все, толкаясь, ринулись к столам, и здесь страсти несколько поутихли, мэр, наконец, смог начать свое приветствие. Он постучал ложкой по столу.
— Мистер Чаплин, ваши друзья из города Амарильо, в Техасе, хотели выразить вам свою признательность за ту радость, которую вы им доставили, и пригласить вас выпить с нами кока-колы и закусить.
Закончив на этом свой панегирик, он спросил, не хочу ли и я сказать несколько слов. По его совету я взобрался на стол и пробормотал, что счастлив посетить Амарильо и потрясен замечательной и столь волнующей встречей, которую буду помнить до конца своих дней, и так далее и тому подобное. Потом я уселся и попробовал вступить в разговор с мэром.
Я спросил его, как они узнали, что я буду проезжать Амарильо.
— Вас выдали телеграфисты, — ответил он и объяснил, что телеграмма, посланная мною Сиднею, передавалась в Нью-Йорк через Амарильо, Канзас-сити и Чикаго, и телеграфисты немедленно сообщили эту новость представителям печати.
Вернувшись в вагон, я смиренно сел на свое место, мною овладело смущение. Вскоре вагон заполнили пассажиры, сновавшие взад и вперед по проходу. Они откровенно глазели на меня и весело хихикали. А я не мог радоваться, в голове у меня все это не укладывалось. Я был слишком взвинчен — в одно и то же время и окрылен и подавлен.
В Амарильо мне вручили несколько телеграмм. В одной значилось: «Добро пожаловать, Чарли! Ждем вас в Канзас-сити!», в другой: «В Чикаго вас будет ждать автомобиль, который отвезет вас с одного вокзала на другой», в третьей: «Не согласитесь ли вы остаться ночевать и быть нашим гостем в отеле „Блэкстоун?“ Подъезжая к Канзас-сити, я увидел, что вдоль железнодорожного пути стоят люди, громко кричат и машут шляпами.
Огромный вокзал в Канзас-сити был плотно забит встречающими. Полиция с трудом сдерживала напор толпы, собравшейся на площади. К моему вагону была приставлена лестница, чтобы я мог по ней подняться и встать на крышу для всеобщего обозрения. И снова я повторял те же общие фразы, которые говорил в Амарильо. Меня ждали уже новые телеграммы. Не соглашусь ли я посетить такие-то школы и институты? Я запихал их все в чемодан, намереваясь по приезде в Нью-Йорк вежливо ответить. По пути из Канзас-сити в Чикаго я снова видел людей, стоявших на железнодорожных переездах и просто в поле и приветственно махавших руками, пока поезд проносился мимо них. Мне хотелось радоваться, просто и ото всей души, но меня не оставляла мысль, что мир сошел с ума! Если несколько «комедий пощечин» могли вызвать такой ажиотаж, может быть, в славе этой есть что-то ненастоящее? Мне всегда казалось, что я буду счастлив признанием публики, и вот оно пришло, а я, как это ни парадоксально, чувствую себя отрезанным от всех и еще более одиноким, чем раньше.
В Чикаго, где у меня была пересадка, у выхода с вокзала тоже собралась толпа людей, и под крики «ура» меня запихнули в лимузин и отвезли в отель «Блэкстоун». Там меня ждали роскошные апартаменты, где я мог отдохнуть до поезда на Нью-Йорк.
В «Блэкстоуне» я получил телеграмму от начальника нью-йоркской полиции, — он просил меня, если можно, выйти на 125-й улице, а не на вокзале «Гранд Сентрал», как я предполагал, потому что там в ожидании моего приезда уже собрались огромные толпы.
На 125-й улице меня ждал в закрытой машине очень взволнованный и возбужденный Сидней. Он говорил шепотом.
— Ну что ты на это скажешь? С самого утра на вокзале собрались толпы народу. С тех пор, как ты уехал из Лос-Анжелеса, пресса каждый день печатает бюллетени.
И он протянул мне газету, в которой крупным шрифтом стояло: «Он приехал!», а рядом другой заголовок: «Чарли прячется!». По дороге в отель Сидней рассказал мне, что заключил от моего имени договор с «Мючуэл филм корпорейшн» на шестьсот семьдесят тысяч долларов, которые они должны мне выплачивать по десять тысяч в неделю. Кроме того, при подписании контракта, как только меня обследуют страховые врачи, я получу еще чек на сто пятьдесят тысяч долларов. За ужином Сидней должен был встретиться с адвокатом, который, вероятно, задержит его до ночи; поэтому он довез меня до отеля «Плаза», где снял мне номер, и оставил, обещая завтра утром повидаться со мной. И «вот я один», — как сказал Гамлет. В этот вечер я долго гулял по улицам Нью-Йорка, заглядывая в витрины магазинов, и подолгу, без всякой цели, стоял на перекрестках. Что со мной происходит? Казалось бы, я достиг апогея славы. И вот я, шикарно одетый молодой человек, стою на перекрестке, а пойти мне некуда. Как знакомятся с интересными людьми? Все меня знают, а я никого не знаю. Я заглянул к себе в душу, и мне стало жаль себя — меня охватила грусть. Я вспомнил, как однажды, кистоуновский комик, достигший большого успеха, сказал мне: «Ну что ж, Чарли, теперь, когда мы его добились, скажи, чего все это стоит?» «А чего мы добились?» — в свою очередь спросил я.
Я вспомнил совет Ната Гудвина: «Держитесь подальше от Бродвея». Для меня Бродвей пока еще был пустыней. Я подумал о старых друзьях, которых теперь мне, овеянному славой, хотелось бы повидать. А есть ли у меня такие друзья в Нью-Йорке, или в Лондоне, или где бы то ни было? Мне нужны были особые собеседники, может быть, такие, как Хетти Келли. С тех пор как я стал работать в кино, я потерял ее из виду, а было бы забавно узнать, что она теперь обо мне думает.
Хетти жила в Нью-Йорке у своей сестры, миссис Фрэнк Гульд. Я пошел пешком по 5-й авеню, ее сестра жила в доме 834. Я остановился перед их дверью — у меня не хватило мужества позвонить. Но ведь Хетти могла выйти, и мы могли бы случайно встретиться с ней. Я прождал с полчаса, прогуливаясь взад и вперед, но за это время никто не вышел и не вошел в этот дом.
Я дошел до ресторана Чайлда на Колумбус-сэркл, заказал пшеничные лепешки и чашку кофе. Официантка отнеслась ко мне довольно невнимательно, но в ту минуту, когда я попросил ее принести добавочную порцию масла, она вдруг узнала меня, и тут уже суматоха пошла по законам цепной реакции — все посетители ресторана, все повара и судомойки стали глазеть на меня. В конце концов мне пришлось пробиваться к выходу сквозь толпы народа, собравшиеся в зале ресторана и на улице, и удрать, вскочив в проходившее мимо такси.
Два дня я бродил по Нью-Йорку, не встретив ни одного знакомого. Настроение мое колебалось — я то ликовал, то погружался в уныние. За это время страховые врачи успели меня обследовать, и спустя несколько дней Сидней, очень довольный, объявил мне: «Все в порядке!»
Затем последовало торжественное подписание контракта. Меня сфотографировали в момент получения чека на сто пятьдесят тысяч долларов. Вечером я стоял в толпе на Таймс-сквер, когда на световом табло здания, где помещалась редакция газеты «Таймс», побежали буквы: «Чаплин подписывает контракт с „Мючуэл“ на 670 000 долларов в год». Я читал это сообщение так, словно оно касалось не меня, а кого-то другого. В моей жизни за это время произошли такие перемены, что я уже потерял способность волноваться.
XII
Одиночество отталкивает. Оно овеяно грустью и не может возбуждать в людях ни интереса, ни симпатии. Человек стыдится своего одиночества. Но в той или иной степени одиночество — удел каждого. Однако меня оно тогда особенно угнетало, потому что у меня, казалось бы, в избытке имелось все необходимое, чтобы обзавестись друзьями — я был молод, богат и знаменит, — и тем не менее я в смущении и полном одиночестве бродил по Нью-Йорку. Я вспоминаю встречу с прелестной Джози Коллинс, звездой английской оперетты, с которой я неожиданно столкнулся на 5-й авеню.
— О, — воскликнула она сердечно, — но почему я вас вижу в одиночестве?
Я почувствовал себя так, словно она уличила меня в каком-то мелком преступлении. Улыбнувшись, я соврал, что иду завтракать с друзьями. А ведь мне так хотелось сказать ей правду, — что мне очень одиноко, и я был бы рад, если б она согласилась со мной позавтракать. Но застенчивость помешала мне это сделать.
В тот же вечер, проходя мимо оперного театра «Метрополитен», я наткнулся на Мориса Геста, зятя Дэвида Беласко [51], — мне случалось встречаться с ним в Лос-Анжелосе. Гест начинал свою деятельность со спекуляции театральными билетами; в те времена, когда я впервые приехал в Нью-Йорк, это был довольно распространенный бизнес. (Такой спекулянт обычно скупал лучшие места в зале и стоял у театра, продавая их с большой надбавкой.) С головокружительной быстротою Морис сделал карьеру театрального антрепренера, вершиной которой стала великолепная постановка Максом Рейнгардтом «Чуда». Бледное славянского типа лицо Мориса с огромными раскосыми глазами и широким толстогубым ртом представлялось мне грубым изданием портрета Оскара Уайльда. Он был весьма эмоционален, и, когда разговаривал, всегда казалось, что он на вас кричит.
— Где вы пропадаете, черт бы вас побрал? — заорал он и, прежде чем я успел ответить, продолжал: — почему вы мне не позвонили?
Я пробормотал, что просто вышел погулять немного.
— Какого черта! Вы не смеете пребывать в одиночестве! Куда вы направляетесь?
— Никуда в особенности, — ответил я кротко. — Хочу подышать свежим воздухом.
— Вы пойдете со мной, — решительно заявил он, взял меня под руку и потащил за собой; сбежать уже не было никакой возможности. — Я вас познакомлю с настоящими людьми, с какими вам и следует встречаться.
— А куда мы идем? — спросил я уже с некоторым беспокойством.
— Сейчас я вас представлю моему другу Карузо, — ответил Морис.
Все мои протесты оказались тщетными.
— Сегодня утренник, дают «Кармен» с Карузо и Джеральдиной Феррар.
— Но я…
— Только не пугайтесь, ради бога! Карузо — замечательный парень, такой же простой и славный, как вы. Он будет счастлив познакомиться с вами.
Я пытался напомнить Морису, что вышел погулять и мне еще хочется побыть на воздухе.
— Это будет вам полезнее свежего воздуха!
И вскоре, миновав вестибюль «Метрополитен-опера», я уже шел по проходу к двум свободным местам в партере.
— Садитесь, — шепнул Гест. — В антракте я к вам подойду. — И тут же исчез.
Я слышал «Кармен» несколько раз, но сейчас музыка показалась мне незнакомой. Я взглянул на программу: действительно, в среду объявлена «Кармен». Но исполняли другую и тоже знакомую мне арию — мне казалось, из «Риголетто». Я растерялся. Минуты за две до конца появился Гест и тихонько занял свое место рядом со мной.
— Разве это «Кармен»? — прошептал я.
— Конечно, — ответил он, — у вас же есть программа. — И он выхватил ее из моих рук. — Вот видите, — шепнул он, — Карузо и Джеральдина Феррар в «Кармен», в среду утром — тут же все сказано!
Опустился занавес, и Морис потащил меня к боковому выходу, ведущему за кулисы.
Рабочие сцены в мягких шлепанцах поверх сапог передвигали декорации, а я, как в кошмаре, всем мешал по пути. Над всеми остальными возвышался могучий, широкоплечий человек, важный и строгий, с остроконечной бородкой и глазами ищейки, который посмотрел на меня сверху вниз. Он стоял посреди сцены и с озабоченным видом следил за установкой декораций.
— Как поживает мой добрый друг, синьор Гатти-Казацца? — приветствовал его Морис Гест, протягивая руку.
Гатти-Казацца поздоровался, пренебрежительно пожал плечами и пробормотал что-то невнятное. И тут Гест обернулся ко мне:
— Вы правы, сегодня дают «Риголетто», а не «Кармен». Джеральдина Феррар в последнюю минуту позвонила по телефону и сказала, что она простужена. А это Чарли Чаплин, — представил меня Гест. — Хочу познакомить его с Карузо, может быть, это хоть немного развеселит его. Пойдемте с нами. — Но Гатти-Казацца мрачно покачал головой.
— Где его уборная?
Гатти-Казацца подозвал режиссера.
— Он вас проводит.
Я чувствовал, что сейчас не время беспокоить Карузо, и сказал об этом Гесту.
— Не валяйте дурака, — ответил он кратко.
Мы почти ощупью пробирались к уборной певца.
— Кто-то выключил свет, — сказал сопровождавший нас режиссер. — Подождите минуточку, сейчас я найду выключатель.
— Послушайте, — сказал Гест, — меня там ждут, я должен бежать.
— Но вы же не бросите меня? — испугался я.
— Не волнуйтесь, все будет в порядке.
И прежде чем я успел что-нибудь сказать, он оставил меня одного в кромешной тьме. Режиссер чиркнул спичкой.
— Здесь, — сказал он и легонько постучал в дверь. Из-за двери послышался гневный голос, что-то прорычавший по-итальянски. Мой спутник в ответ, тоже по-итальянски, сказал какую-то фразу, кончавшуюся словами «Чарли Чаплин». В ответ послышался новый взрыв.
— Послушайте, — зашептал я, — лучше как-нибудь в другой раз.
— Нет, нет, — ответил он, считая, видимо, своим долгом выполнить данное ему поручение. Дверь слегка приоткрылась, и в щелку выглянул костюмер. Мой спутник обиженным тоном во второй раз пояснил, кто я такой.
— О! — воскликнул костюмер и быстро закрыл дверь. Мгновение спустя дверь снова открылась. — Входите, пожалуйста!
Эта маленькая победа, казалось, воодушевила моего спутника. Мы вошли, Карузо сидел перед зеркалом к нам спиной и наклеивал усы.
— Синьор, — весело сказал режиссер, — я счастлив представить вам Карузо кинематографа, мистера Чарли Чаплина.
Карузо кивнул в зеркало, продолжая наклеивать усы.
В конце концов он встал и, затягивая пояс, стал меня разглядывать.
— Вы пользуетесь большим успехом, а? Много денег зарабатываете?
— Да, — улыбнулся я.
— Вы должны быть очень счастливы.
— Да, конечно. — И тут я взглянул на режиссера.
— Ну вот, — сказал он весело, намекая, что нам пора уходить.
Я встал и, улыбнувшись Карузо, сказал:
— Боюсь пропустить арию тореадора.
— То — «Кармен», а сегодня идет «Риголетто», — возразил Карузо, пожимая мою руку.
— О, да, конечно! Ха-ха!
Я уже насладился Нью-Йорком — насколько это было тогда в моих силах — и полагал, что пора уезжать, прежде чем радости Ярмарки тщеславия начнут мне приедаться. К тому же мне не терпелось поскорее начать работу по новому контракту.
Вернувшись в Лос-Анжелос, я поселился на 5-й улице, в отеле «Александрия», самом роскошном во всем городе. Он был построен в стиле рококо; мраморные колонны и хрустальные люстры украшали вестибюль, посреди которого был расстелен легендарный «миллионный ковер» — своеобразная Мекка кинобизнеса, — на котором заключались крупнейшие сделки. «Миллионным» его прозвали еще и потому, что здесь же обычно толпились репортеры, досужие киноболельщики и прочие любители чужой славы и вслух смаковали астрономические цифры чьих-то сделок.
И тем не менее на этом ковре Абрахамсон сумел составить состояние, продавая прокатчикам стандартные картины, которые он снимал задешево: арендовал на время какую-нибудь студию и за гроши нанимал безработных актеров. Называлось это его предприятие «нищие ряды». Покойный Гарри Коон, глава фирмы «Колумбия пикчэрс», тоже начинал свою карьеру в «нищих рядах».
Абрахамсон был реалистом и признавался, что его интересует не столько искусство, сколько деньги. Говорил он с заметным русским акцентом и, ставя картины, бывало, кричал героине:
— Хорошо, теперь вы входите с заднего боку (подразумевая, что актриса входит из глубины сценической площадки), потом подходите к зеркалу и смотрите на себя. «У-у-у! Разве я не красавица!» А теперь покрутитесь здесь метров на семь (подразумевая, что актриса должна импровизировать игру на протяжении семи метров фильма). Обычно его молодые героини обладали роскошным бюстом, щедро показанным в глубоком свободном вырезе. Режиссер приказывал актрисе, стоя прямо перед камерой, наклониться и завязывать шнурок ботинка, либо качать колыбель, либо гладить собаку. Таким путем Абрахамсон заработал два миллиона долларов, после чего благоразумно удалился на покой.
«Миллионный ковер» соблазнил и Сида Граумана уехать из Сан-Франциско и начать строить в Лос-Анжелосе свои «миллионные» театры. Когда впоследствии Лос-Анжелос начал процветать, стал процветать и Сид. У него было чутье на забавную рекламу, и однажды он удивил Лос-Анжелос, пустив по городу два такси, пассажиры которых, обгоняя друг друга, стреляли из пистолетов холостыми патронами. На багажниках машин были укреплены плакаты: «Смотрите „Преступный мир“ в „миллионном“ театре Граумана». Сид был великий выдумщик. Ему пришла в голову фантастическая идея: все голливудские звезды должны были оставить след ноги и ладони на незатвердевшем асфальте тротуара перед его «Китайским театром»; почему-то кинозвезды подчинились. Стало считаться, что это так же почетно, как получить премию «Оскар».
Когда я водворился в отеле «Александрия», портье вручил мне письмо от мисс Мод Фили, знаменитой актрисы, партнерши сэра Генри Ирвинга и Уильяма Джиллета, в котором она приглашала меня на обед, даваемый ею в честь Павловой в отеле «Голливуд» в среду. Конечно, я был очень польщен. Хотя мне не доводилось встречаться с мисс Фили, я повсюду в Лондоне видел ее портреты и, разумеется, восхищался ее красотой.
Во вторник я попросил секретаря позвонить и выяснить, должен ли я быть при черном галстуке или это неофициальный прием?
— А кто говорит? — осведомилась мисс Фили.
— Секретарь мистера Чаплина, по поводу обеда у вас, в среду вечером…
Мисс Фили заметно встревожилась.
— О, совсем неофициальный, — сказала она.
Мисс Фили встретила меня на веранде отеля «Голливуд». Она была так же прелестна, как и всегда. Мы просидели с ней не меньше получаса, болтая о всяких пустяках, и я уже нетерпеливо подумывал, когда же явятся остальные гости.
Наконец, она сказала:
— Может быть, мы пойдем пообедаем?
К моему удивлению оказалось, что мы обедаем с ней вдвоем!
Мисс Фили при всем своем обаянии была, однако, очень сдержанна. Она сидела напротив меня, а я смотрел на нее и гадал, что может означать этот неожиданный tete-a-tete. В голове у меня уже пробегали всякие проказливые и недостойные мысли, но мисс Фили казалась слишком утонченной для таких легкомысленных подозрений. И все-таки я попытался нащупать, чего, собственно, от меня ожидают.
— Как это приятно, — начал я пылко, — пообедать вот так, наедине!
Она вежливо улыбнулась.
— Давайте придумаем после обеда что-нибудь позабавнее, поедем в ночной клуб или еще куда-нибудь?
На лице мисс Фили промелькнула тень тревоги, она замялась.
— Очень жаль, но мне надо сегодня пораньше лечь, завтра утром у меня репетиция «Макбета».
Чутье меня обмануло, я был окончательно сбит с толку. К счастью, подали суп, и на некоторое время мы молча занялись едой. Что-то было не так, и мы оба это почувствовали. Мисс Фили нерешительно проговорила:
— Боюсь, что вы проскучали сегодняшний вечер.
— Что вы! Все было просто изумительно, — поспешил я ее заверить.
— Обидно, что вас не было здесь три месяца тому назад, когда я давала обед в честь Павловой, — я знаю, что вы с ней большие друзья. Но вы, к сожалению, были в Нью-Йорке.
— Простите, — сказал я, выхватил из кармана письмо мисс Фили и впервые поглядел на его дату. Затем я передал его ей.
— Вот видите, — рассмеялся я, — я опоздал к обеду всего на три месяца!
Для Лос-Анжелоса 10-е годы были завершением блистательной эры пионеров Запада и магнатов американской промышленности. Я тогда перезнакомился чуть ли не со всеми.
Одним из моих тогдашних знакомых был покойный Уильям А. Кларк, мультимиллионер, железнодорожный магнат и медный король, музыкант-любитель. Ежегодно он жертвовал сто пятьдесят тысяч долларов филармоническому симфоническому оркестру, в котором сам же играл рядовым оркестрантом в группе вторых скрипок.
Скотти из Долины смерти был довольно загадочной личностью; веселый, толстый человек в огромном сомбреро, красной рубашке и рабочих брюках, он за одну ночь проматывал в подвальчиках на Спринг-стрит и ночных клубах тысячи долларов, устраивая там попойки и давая официантам по сто долларов на чай, а затем таинственно исчезал, чтобы появиться через месяц или два и устроить новую попойку. И так год за годом. Никто не знал, откуда у него деньги. Некоторые считали, что у него имеются тайные копи где-то в Долине смерти, пытались даже выследить его, но он всегда ухитрялся скрыться, и никому до сегодняшнего дня так и не удалось узнать его секрета. Незадолго до своей смерти — а умер он в 1940 году — он построил огромный дворец в Долине смерти, среди пустынь, совершенно фантастическое сооружение, стоившее ему больше полумиллиона долларов. Это здание и посейчас там стоит, постепенно разрушаясь под жгучими лучами солнца.
Миссис Крейни-Гэттс из Пасадены владела состоянием в сорок миллионов долларов, но она была ревностной социалисткой и оплачивала защиту в суде многих анархистов, социалистов и членов ИРМ [52].
В те дни Гленн Кэртис еще работал у Сеннета, показывая фигуры высшего пилотажа, но все его помыслы уже и тогда были направлены на поиски капитала для финансирования тех предприятий, из которых потом была создана знаменитая самолетостроительная фирма Кэртиса.
А.-П. Джианнини руководил в то время двумя маленькими банками, которые позднее развились в самую крупную финансовую организацию Соединенных Штатов — Американский банк.
Говард Хьюз унаследовал крупное состояние своего отца, изобретателя новейшего нефтебура. Но свои миллионы Говард во много крат увеличил, вложив их в самолетостроение. Он был человек с большими странностями — своими огромными промышленными предприятиями он руководил по телефону, сидя в номере третьеразрядного отеля, и на люди почти не показывался. Занимался он по-любительски и кинематографом: сделал несколько удачных фильмов, например «Ангелы преисподней» с покойной Джин Харлоу в главной роли.
В те дни я, как правило, по пятницам ездил смотреть бокс Джека Дойля в Верноне, по понедельникам ходил в театр варьете «Орфеум», а по четвергам — в театр «Мороско». Кроме того, время от времени я посещал симфонические концерты в зале «Клунз филармоник).
Лос-анжелосский клуб «Атлетик» был тогда центром, здесь в часы коктейля собиралось избранное местное общество — дельцы и артисты. Это был словно сеттльмент в иностранном государстве.
В гостиной часто можно было видеть одиноко сидевшего там молодого человека. Это был актер на маленьких ролях, недавно приехавший попытать счастья в Голливуд, но пока не добившийся никакого успеха, — Рудольфо Валентино [53]. Как-то мне представил его другой маленький актер, Джек Гилберт, но после этой встречи я не видел Валентино около года, а он за это время успел стать звездой. Когда мы встретились вновь, он держался несколько недоверчиво до тех пор, пока я не сказал: «За то время, что я вас не видел, вы вошли в стан бессмертных». Он рассмеялся, отбросил свою подозрительность и повел себя очень дружески.
Валентино всю жизнь выглядел грустным. Он ничуть не кичился своим успехом — он почти тяготился им. Умный, спокойный, совершенно лишенный тщеславия, он очень нравился женщинам. Но ему с ними не везло — женщины, на которых он женился, вели себя подло. Одна из его жен вскоре после свадьбы завела роман с фотографом, с которым она часто исчезала в темной проявочной. Ни одного мужчину так не любили женщины, как Валентино, и ни одного мужчину они так не обманывали.
Теперь мне предстояло выполнять условия нового контракта на шестьсот семьдесят тысяч долларов. Уполномоченный фирмы «Мючуэл филм корпорейшн» мистер Колфилд арендовал студию в самом центре Голливуда. Я чувствовал себя уверенно, начиная работать с группой опытных актеров, среди которых были Эдна Первиэнс, Эрик Кемпбелл [54], Генри Бергман [55], Альберт Остин [56], Ллойд Бэкон [57], Джон Рэнд [58], Фрэнк Джо Колеман [59] и Лео Уайт [60].
— О, — воскликнула она сердечно, — но почему я вас вижу в одиночестве?
Я почувствовал себя так, словно она уличила меня в каком-то мелком преступлении. Улыбнувшись, я соврал, что иду завтракать с друзьями. А ведь мне так хотелось сказать ей правду, — что мне очень одиноко, и я был бы рад, если б она согласилась со мной позавтракать. Но застенчивость помешала мне это сделать.
В тот же вечер, проходя мимо оперного театра «Метрополитен», я наткнулся на Мориса Геста, зятя Дэвида Беласко [51], — мне случалось встречаться с ним в Лос-Анжелосе. Гест начинал свою деятельность со спекуляции театральными билетами; в те времена, когда я впервые приехал в Нью-Йорк, это был довольно распространенный бизнес. (Такой спекулянт обычно скупал лучшие места в зале и стоял у театра, продавая их с большой надбавкой.) С головокружительной быстротою Морис сделал карьеру театрального антрепренера, вершиной которой стала великолепная постановка Максом Рейнгардтом «Чуда». Бледное славянского типа лицо Мориса с огромными раскосыми глазами и широким толстогубым ртом представлялось мне грубым изданием портрета Оскара Уайльда. Он был весьма эмоционален, и, когда разговаривал, всегда казалось, что он на вас кричит.
— Где вы пропадаете, черт бы вас побрал? — заорал он и, прежде чем я успел ответить, продолжал: — почему вы мне не позвонили?
Я пробормотал, что просто вышел погулять немного.
— Какого черта! Вы не смеете пребывать в одиночестве! Куда вы направляетесь?
— Никуда в особенности, — ответил я кротко. — Хочу подышать свежим воздухом.
— Вы пойдете со мной, — решительно заявил он, взял меня под руку и потащил за собой; сбежать уже не было никакой возможности. — Я вас познакомлю с настоящими людьми, с какими вам и следует встречаться.
— А куда мы идем? — спросил я уже с некоторым беспокойством.
— Сейчас я вас представлю моему другу Карузо, — ответил Морис.
Все мои протесты оказались тщетными.
— Сегодня утренник, дают «Кармен» с Карузо и Джеральдиной Феррар.
— Но я…
— Только не пугайтесь, ради бога! Карузо — замечательный парень, такой же простой и славный, как вы. Он будет счастлив познакомиться с вами.
Я пытался напомнить Морису, что вышел погулять и мне еще хочется побыть на воздухе.
— Это будет вам полезнее свежего воздуха!
И вскоре, миновав вестибюль «Метрополитен-опера», я уже шел по проходу к двум свободным местам в партере.
— Садитесь, — шепнул Гест. — В антракте я к вам подойду. — И тут же исчез.
Я слышал «Кармен» несколько раз, но сейчас музыка показалась мне незнакомой. Я взглянул на программу: действительно, в среду объявлена «Кармен». Но исполняли другую и тоже знакомую мне арию — мне казалось, из «Риголетто». Я растерялся. Минуты за две до конца появился Гест и тихонько занял свое место рядом со мной.
— Разве это «Кармен»? — прошептал я.
— Конечно, — ответил он, — у вас же есть программа. — И он выхватил ее из моих рук. — Вот видите, — шепнул он, — Карузо и Джеральдина Феррар в «Кармен», в среду утром — тут же все сказано!
Опустился занавес, и Морис потащил меня к боковому выходу, ведущему за кулисы.
Рабочие сцены в мягких шлепанцах поверх сапог передвигали декорации, а я, как в кошмаре, всем мешал по пути. Над всеми остальными возвышался могучий, широкоплечий человек, важный и строгий, с остроконечной бородкой и глазами ищейки, который посмотрел на меня сверху вниз. Он стоял посреди сцены и с озабоченным видом следил за установкой декораций.
— Как поживает мой добрый друг, синьор Гатти-Казацца? — приветствовал его Морис Гест, протягивая руку.
Гатти-Казацца поздоровался, пренебрежительно пожал плечами и пробормотал что-то невнятное. И тут Гест обернулся ко мне:
— Вы правы, сегодня дают «Риголетто», а не «Кармен». Джеральдина Феррар в последнюю минуту позвонила по телефону и сказала, что она простужена. А это Чарли Чаплин, — представил меня Гест. — Хочу познакомить его с Карузо, может быть, это хоть немного развеселит его. Пойдемте с нами. — Но Гатти-Казацца мрачно покачал головой.
— Где его уборная?
Гатти-Казацца подозвал режиссера.
— Он вас проводит.
Я чувствовал, что сейчас не время беспокоить Карузо, и сказал об этом Гесту.
— Не валяйте дурака, — ответил он кратко.
Мы почти ощупью пробирались к уборной певца.
— Кто-то выключил свет, — сказал сопровождавший нас режиссер. — Подождите минуточку, сейчас я найду выключатель.
— Послушайте, — сказал Гест, — меня там ждут, я должен бежать.
— Но вы же не бросите меня? — испугался я.
— Не волнуйтесь, все будет в порядке.
И прежде чем я успел что-нибудь сказать, он оставил меня одного в кромешной тьме. Режиссер чиркнул спичкой.
— Здесь, — сказал он и легонько постучал в дверь. Из-за двери послышался гневный голос, что-то прорычавший по-итальянски. Мой спутник в ответ, тоже по-итальянски, сказал какую-то фразу, кончавшуюся словами «Чарли Чаплин». В ответ послышался новый взрыв.
— Послушайте, — зашептал я, — лучше как-нибудь в другой раз.
— Нет, нет, — ответил он, считая, видимо, своим долгом выполнить данное ему поручение. Дверь слегка приоткрылась, и в щелку выглянул костюмер. Мой спутник обиженным тоном во второй раз пояснил, кто я такой.
— О! — воскликнул костюмер и быстро закрыл дверь. Мгновение спустя дверь снова открылась. — Входите, пожалуйста!
Эта маленькая победа, казалось, воодушевила моего спутника. Мы вошли, Карузо сидел перед зеркалом к нам спиной и наклеивал усы.
— Синьор, — весело сказал режиссер, — я счастлив представить вам Карузо кинематографа, мистера Чарли Чаплина.
Карузо кивнул в зеркало, продолжая наклеивать усы.
В конце концов он встал и, затягивая пояс, стал меня разглядывать.
— Вы пользуетесь большим успехом, а? Много денег зарабатываете?
— Да, — улыбнулся я.
— Вы должны быть очень счастливы.
— Да, конечно. — И тут я взглянул на режиссера.
— Ну вот, — сказал он весело, намекая, что нам пора уходить.
Я встал и, улыбнувшись Карузо, сказал:
— Боюсь пропустить арию тореадора.
— То — «Кармен», а сегодня идет «Риголетто», — возразил Карузо, пожимая мою руку.
— О, да, конечно! Ха-ха!
Я уже насладился Нью-Йорком — насколько это было тогда в моих силах — и полагал, что пора уезжать, прежде чем радости Ярмарки тщеславия начнут мне приедаться. К тому же мне не терпелось поскорее начать работу по новому контракту.
Вернувшись в Лос-Анжелос, я поселился на 5-й улице, в отеле «Александрия», самом роскошном во всем городе. Он был построен в стиле рококо; мраморные колонны и хрустальные люстры украшали вестибюль, посреди которого был расстелен легендарный «миллионный ковер» — своеобразная Мекка кинобизнеса, — на котором заключались крупнейшие сделки. «Миллионным» его прозвали еще и потому, что здесь же обычно толпились репортеры, досужие киноболельщики и прочие любители чужой славы и вслух смаковали астрономические цифры чьих-то сделок.
И тем не менее на этом ковре Абрахамсон сумел составить состояние, продавая прокатчикам стандартные картины, которые он снимал задешево: арендовал на время какую-нибудь студию и за гроши нанимал безработных актеров. Называлось это его предприятие «нищие ряды». Покойный Гарри Коон, глава фирмы «Колумбия пикчэрс», тоже начинал свою карьеру в «нищих рядах».
Абрахамсон был реалистом и признавался, что его интересует не столько искусство, сколько деньги. Говорил он с заметным русским акцентом и, ставя картины, бывало, кричал героине:
— Хорошо, теперь вы входите с заднего боку (подразумевая, что актриса входит из глубины сценической площадки), потом подходите к зеркалу и смотрите на себя. «У-у-у! Разве я не красавица!» А теперь покрутитесь здесь метров на семь (подразумевая, что актриса должна импровизировать игру на протяжении семи метров фильма). Обычно его молодые героини обладали роскошным бюстом, щедро показанным в глубоком свободном вырезе. Режиссер приказывал актрисе, стоя прямо перед камерой, наклониться и завязывать шнурок ботинка, либо качать колыбель, либо гладить собаку. Таким путем Абрахамсон заработал два миллиона долларов, после чего благоразумно удалился на покой.
«Миллионный ковер» соблазнил и Сида Граумана уехать из Сан-Франциско и начать строить в Лос-Анжелосе свои «миллионные» театры. Когда впоследствии Лос-Анжелос начал процветать, стал процветать и Сид. У него было чутье на забавную рекламу, и однажды он удивил Лос-Анжелос, пустив по городу два такси, пассажиры которых, обгоняя друг друга, стреляли из пистолетов холостыми патронами. На багажниках машин были укреплены плакаты: «Смотрите „Преступный мир“ в „миллионном“ театре Граумана». Сид был великий выдумщик. Ему пришла в голову фантастическая идея: все голливудские звезды должны были оставить след ноги и ладони на незатвердевшем асфальте тротуара перед его «Китайским театром»; почему-то кинозвезды подчинились. Стало считаться, что это так же почетно, как получить премию «Оскар».
Когда я водворился в отеле «Александрия», портье вручил мне письмо от мисс Мод Фили, знаменитой актрисы, партнерши сэра Генри Ирвинга и Уильяма Джиллета, в котором она приглашала меня на обед, даваемый ею в честь Павловой в отеле «Голливуд» в среду. Конечно, я был очень польщен. Хотя мне не доводилось встречаться с мисс Фили, я повсюду в Лондоне видел ее портреты и, разумеется, восхищался ее красотой.
Во вторник я попросил секретаря позвонить и выяснить, должен ли я быть при черном галстуке или это неофициальный прием?
— А кто говорит? — осведомилась мисс Фили.
— Секретарь мистера Чаплина, по поводу обеда у вас, в среду вечером…
Мисс Фили заметно встревожилась.
— О, совсем неофициальный, — сказала она.
Мисс Фили встретила меня на веранде отеля «Голливуд». Она была так же прелестна, как и всегда. Мы просидели с ней не меньше получаса, болтая о всяких пустяках, и я уже нетерпеливо подумывал, когда же явятся остальные гости.
Наконец, она сказала:
— Может быть, мы пойдем пообедаем?
К моему удивлению оказалось, что мы обедаем с ней вдвоем!
Мисс Фили при всем своем обаянии была, однако, очень сдержанна. Она сидела напротив меня, а я смотрел на нее и гадал, что может означать этот неожиданный tete-a-tete. В голове у меня уже пробегали всякие проказливые и недостойные мысли, но мисс Фили казалась слишком утонченной для таких легкомысленных подозрений. И все-таки я попытался нащупать, чего, собственно, от меня ожидают.
— Как это приятно, — начал я пылко, — пообедать вот так, наедине!
Она вежливо улыбнулась.
— Давайте придумаем после обеда что-нибудь позабавнее, поедем в ночной клуб или еще куда-нибудь?
На лице мисс Фили промелькнула тень тревоги, она замялась.
— Очень жаль, но мне надо сегодня пораньше лечь, завтра утром у меня репетиция «Макбета».
Чутье меня обмануло, я был окончательно сбит с толку. К счастью, подали суп, и на некоторое время мы молча занялись едой. Что-то было не так, и мы оба это почувствовали. Мисс Фили нерешительно проговорила:
— Боюсь, что вы проскучали сегодняшний вечер.
— Что вы! Все было просто изумительно, — поспешил я ее заверить.
— Обидно, что вас не было здесь три месяца тому назад, когда я давала обед в честь Павловой, — я знаю, что вы с ней большие друзья. Но вы, к сожалению, были в Нью-Йорке.
— Простите, — сказал я, выхватил из кармана письмо мисс Фили и впервые поглядел на его дату. Затем я передал его ей.
— Вот видите, — рассмеялся я, — я опоздал к обеду всего на три месяца!
Для Лос-Анжелоса 10-е годы были завершением блистательной эры пионеров Запада и магнатов американской промышленности. Я тогда перезнакомился чуть ли не со всеми.
Одним из моих тогдашних знакомых был покойный Уильям А. Кларк, мультимиллионер, железнодорожный магнат и медный король, музыкант-любитель. Ежегодно он жертвовал сто пятьдесят тысяч долларов филармоническому симфоническому оркестру, в котором сам же играл рядовым оркестрантом в группе вторых скрипок.
Скотти из Долины смерти был довольно загадочной личностью; веселый, толстый человек в огромном сомбреро, красной рубашке и рабочих брюках, он за одну ночь проматывал в подвальчиках на Спринг-стрит и ночных клубах тысячи долларов, устраивая там попойки и давая официантам по сто долларов на чай, а затем таинственно исчезал, чтобы появиться через месяц или два и устроить новую попойку. И так год за годом. Никто не знал, откуда у него деньги. Некоторые считали, что у него имеются тайные копи где-то в Долине смерти, пытались даже выследить его, но он всегда ухитрялся скрыться, и никому до сегодняшнего дня так и не удалось узнать его секрета. Незадолго до своей смерти — а умер он в 1940 году — он построил огромный дворец в Долине смерти, среди пустынь, совершенно фантастическое сооружение, стоившее ему больше полумиллиона долларов. Это здание и посейчас там стоит, постепенно разрушаясь под жгучими лучами солнца.
Миссис Крейни-Гэттс из Пасадены владела состоянием в сорок миллионов долларов, но она была ревностной социалисткой и оплачивала защиту в суде многих анархистов, социалистов и членов ИРМ [52].
В те дни Гленн Кэртис еще работал у Сеннета, показывая фигуры высшего пилотажа, но все его помыслы уже и тогда были направлены на поиски капитала для финансирования тех предприятий, из которых потом была создана знаменитая самолетостроительная фирма Кэртиса.
А.-П. Джианнини руководил в то время двумя маленькими банками, которые позднее развились в самую крупную финансовую организацию Соединенных Штатов — Американский банк.
Говард Хьюз унаследовал крупное состояние своего отца, изобретателя новейшего нефтебура. Но свои миллионы Говард во много крат увеличил, вложив их в самолетостроение. Он был человек с большими странностями — своими огромными промышленными предприятиями он руководил по телефону, сидя в номере третьеразрядного отеля, и на люди почти не показывался. Занимался он по-любительски и кинематографом: сделал несколько удачных фильмов, например «Ангелы преисподней» с покойной Джин Харлоу в главной роли.
В те дни я, как правило, по пятницам ездил смотреть бокс Джека Дойля в Верноне, по понедельникам ходил в театр варьете «Орфеум», а по четвергам — в театр «Мороско». Кроме того, время от времени я посещал симфонические концерты в зале «Клунз филармоник).
Лос-анжелосский клуб «Атлетик» был тогда центром, здесь в часы коктейля собиралось избранное местное общество — дельцы и артисты. Это был словно сеттльмент в иностранном государстве.
В гостиной часто можно было видеть одиноко сидевшего там молодого человека. Это был актер на маленьких ролях, недавно приехавший попытать счастья в Голливуд, но пока не добившийся никакого успеха, — Рудольфо Валентино [53]. Как-то мне представил его другой маленький актер, Джек Гилберт, но после этой встречи я не видел Валентино около года, а он за это время успел стать звездой. Когда мы встретились вновь, он держался несколько недоверчиво до тех пор, пока я не сказал: «За то время, что я вас не видел, вы вошли в стан бессмертных». Он рассмеялся, отбросил свою подозрительность и повел себя очень дружески.
Валентино всю жизнь выглядел грустным. Он ничуть не кичился своим успехом — он почти тяготился им. Умный, спокойный, совершенно лишенный тщеславия, он очень нравился женщинам. Но ему с ними не везло — женщины, на которых он женился, вели себя подло. Одна из его жен вскоре после свадьбы завела роман с фотографом, с которым она часто исчезала в темной проявочной. Ни одного мужчину так не любили женщины, как Валентино, и ни одного мужчину они так не обманывали.
Теперь мне предстояло выполнять условия нового контракта на шестьсот семьдесят тысяч долларов. Уполномоченный фирмы «Мючуэл филм корпорейшн» мистер Колфилд арендовал студию в самом центре Голливуда. Я чувствовал себя уверенно, начиная работать с группой опытных актеров, среди которых были Эдна Первиэнс, Эрик Кемпбелл [54], Генри Бергман [55], Альберт Остин [56], Ллойд Бэкон [57], Джон Рэнд [58], Фрэнк Джо Колеман [59] и Лео Уайт [60].