Страница:
— Я вас понимаю, — отвечала Кармен. Про себя она думала, как могла отнестись Бетти Кабрио к чудачествам своего сына. — Вам когда-нибудь приходилось встречаться с его матерью?
— С его матерью? Нет. Я не думаю, что была знакома с кем-то из членов его семьи.
— Что еще вы могли бы рассказать мне о нем?
— Ну, он был сорванцом. И при этом очаровательным. Такой худенький и хрупкий — он был немного моложе своих одноклассников; насколько я помню, он проскочил один класс, но все девочки находили его привлекательным. Безусловно, он был талантлив — пожалуй, самый талантливый ученик в нашей школе, — однако он никогда не заботился о хороших отметках — да ему это и не было нужно. — Гейл перевела дыхание. — Они и так были уверены в его способностях и без конца таскали на всякие там специальные тесты, прямо набрасывались на него всей командой. А когда всплывала наружу его очередная проделка — вроде той, с часами, — они лишь делали вид, что сердятся, а на самом деле лишь смеялись.
— Итак, он не был отличным учеником. Гейл ошарашенно замолкла.
— Ну, пожалуй, мой рассказ представляет его как трудного ребенка, но это было не так. Он был чудесным малым, и несмотря на всю свою ученость, не превратился в этакого головастика.
Естественно, подумала Кармен. Он был святым.
— Он умел очаровывать, — сказала она. — Был ли он одним из тех, кто пользовался своими чарами ради своей выгоды?
— Хм-м-м. Нет, с девочками — никогда, если вы это имели в виду. Однако он умел пользоваться своими способностями, чтобы привлечь на свою сторону взрослых. Он учился в моем английском классе и не испытывал никакого интереса к разбору построения предложений, вы знаете? Это была не его стихия. Но он всегда был готов выполнить какое-то особенное задание учителя, что-то специально рассчитанное на него, вместо занятий со всем классом. И мне кажется, что не только Робби, но и все дети должны обучаться только по индивидуальному курсу.
— Не испытывали ли к нему неприязни остальные ученики за это?
— О нет. Он был просто не таким, как все, и мы просто мирились с этим.
— Какие предметы нравились ему в школе?
— Кажется, он не продолжал обучения в ПВШ — Плейнфилдской высшей школе, — как большинство учеников. Теперь, когда я снова вспоминаю обо всем этом, мне пришло в голову, что в тот год умерла его мать, и его забрали из школы.
— Его мать умерла? — Кармен приросла ухом к телефону. Ее охватило чувство почти личной потери. Перед ее внутренним взором ярко, как в жизни, стоял образ юной бездомной Бетти Кабрио, борющейся за обретение пристанища для себя и своего сына. Она поежилась, вспомнив свои вопросы, заданные ею сегодня утром Джеффу Кабрио о его матери. — Вы уверены? — спросила она у Гейл. — Вы знаете подробности ее смерти?
— Я не сказала бы, что уверена на все сто процентов, но мне кажется, что это правда, хотя я ничего не могу сказать о том, как и от чего она умерла. Все, что я знаю, — это то, что Робби переехал из Плейнфилда.
— Куда он направился?
— Это мне тоже неизвестно, но знаете, кто вам нужен? Дэнни Грейс.
— Кто он? — спросила Кармен, вынимая из портфеля блокнот и записывая в нем имя.
— Дэнни и Робби были близкими друзьями.
— Так, значит, он должен знать и подробности его семейной жизни?
— О, наверняка. Они вечно пропадали друг у друга.
— Дэнни по-прежнему живет в Плейнфилде?
— Нет, — засмеялась Гейл. — Он уехал давным-давно и никогда не возвращался. Он теперь юрист, где-то в Мериленде. И зовут его, наверное, Дэниел. Хотя в школе его считали идиотом. Просто тупицей.
Староста восьмого класса работает парикмахершей, известный на всю школу идиот — правовед. Просто диву даешься, как предопределяет высшая школа для юношества будущее своих выпускников.
Кармен хотела, чтобы Дэн Грейс был кем угодно, только не юристом. До сих пор все, с кем ей приходилось беседовать, с легкостью давали ей необходимую информацию. С одной стороны, от юриста можно было ожидать более связного рассказа, но ведь он, скорее всего, начнет приставать к ней с вопросами, осторожничать.
— А есть кто-нибудь еще, кто мог бы что-то знать о семье Робби?
— Хм-м-м. Нет, больше никто не идет на ум. А вы позвоните Дэнни. Передайте ему, что я сказала: «Салют, Дэнни, как у тебя дела?»
Кармен повесила трубку и отключила диктофон. Она уставилась на страницу в блокноте, на котором было написано: "Дэниел Грейс, юрист, Мериленд" Возможно, ей удастся связаться с ним через Ассоциацию правоведов. Она может позвонить ему утром. А может, и не станет звонить ему вовсе. Она не должна забывать, что ей нельзя торопиться.
Она снова полезла в портфель, отпихнув поглубже пачку пришедших сегодня счетов, действовавших ей на нервы, и достала выписку из бюллетеня, которую перед самым уходом со студии подсунул ей сегодня Крейг. Она в этот момент была занята телефонным разговором, и Крейг подмигнул и показал ей большой палец, пока не скрылся в коридоре, так что она не сомневалась, что выписка содержит приятные новости.
По-прежнему сидя за кухонным столом, она принялась читать их. Рейтинг «Новостей после девяти» поднялся еще на одну ступень в те вечера, когда выступала она. Вот и все. Очень кратко. Кратко и прекрасно.
Это была ее работа. Ее терпеливые, методические раскопки кургана прошлого в истории Джеффа Кабрио. Было какое-то необъяснимое наслаждение в том, как она скармливает его по частям, по мельчайшим кусочкам своей аудитории, несмотря на то, что до сих пор он не сотворил ни капли дождя. Она не верила, что он сотворит что-то и впредь. И тем не менее она каждое утро стала весьма внимательно просматривать метеорологическую сводку, умоляя небо послать им дождь. Хотя бы облака. Хотя бы туман. Что-нибудь, что поддержало бы в ее зрителях веру в то, что личность Джеффа Кабрио заслуживает их внимания.
Она достала из портфеля пачку стандартной бумаги и набросала краткое письмо генеральному директору «Новостей после девяти», Деннису Кетчуму, с просьбой дать ее «Репортажу из северных районов» эфирное время пять раз в неделю. Ее руки тряслись, когда она подкалывала к письму выписку с цифрами новою рейтинга. Она запечатала и то, и другое в конверт, гадая про себя, хватит ли ей утром смелости положить этот конверт на стол Деннису. Ведь он, несомненно, был среди тех, кто вознамерился избавиться от нее. Наверняка теперь он уже понял, что подобное решение было ошибкой.
А еще, заклеивая конверт, она подумала: пожалуй, теперь ей вернут ее «Утро в Сан-Диего», и первыми ее гостями будут все, у кого она брала интервью в последние дни. Превосходно! Пригласить их всех вместе? Да. Сусанну Кабрио, Барбару Роланд, Гейл Видович. Этого законника, Дэниела Грейса, если он захочет с ней говорить. Она, несомненно, ни за что не сможет притащить в студию самого Джеффа, но это даже и к лучшему. Его портрет будет создан с помощью воспоминаний других людей и получится более полным, чем если бы Джефф решился рассказать о себе сам.
И наверняка другие люди вспомнят нечто такое, о чем сам Джефф никогда бы не рассказал.
ГЛАВА 22
ГЛАВА 23
ГЛАВА 24
— С его матерью? Нет. Я не думаю, что была знакома с кем-то из членов его семьи.
— Что еще вы могли бы рассказать мне о нем?
— Ну, он был сорванцом. И при этом очаровательным. Такой худенький и хрупкий — он был немного моложе своих одноклассников; насколько я помню, он проскочил один класс, но все девочки находили его привлекательным. Безусловно, он был талантлив — пожалуй, самый талантливый ученик в нашей школе, — однако он никогда не заботился о хороших отметках — да ему это и не было нужно. — Гейл перевела дыхание. — Они и так были уверены в его способностях и без конца таскали на всякие там специальные тесты, прямо набрасывались на него всей командой. А когда всплывала наружу его очередная проделка — вроде той, с часами, — они лишь делали вид, что сердятся, а на самом деле лишь смеялись.
— Итак, он не был отличным учеником. Гейл ошарашенно замолкла.
— Ну, пожалуй, мой рассказ представляет его как трудного ребенка, но это было не так. Он был чудесным малым, и несмотря на всю свою ученость, не превратился в этакого головастика.
Естественно, подумала Кармен. Он был святым.
— Он умел очаровывать, — сказала она. — Был ли он одним из тех, кто пользовался своими чарами ради своей выгоды?
— Хм-м-м. Нет, с девочками — никогда, если вы это имели в виду. Однако он умел пользоваться своими способностями, чтобы привлечь на свою сторону взрослых. Он учился в моем английском классе и не испытывал никакого интереса к разбору построения предложений, вы знаете? Это была не его стихия. Но он всегда был готов выполнить какое-то особенное задание учителя, что-то специально рассчитанное на него, вместо занятий со всем классом. И мне кажется, что не только Робби, но и все дети должны обучаться только по индивидуальному курсу.
— Не испытывали ли к нему неприязни остальные ученики за это?
— О нет. Он был просто не таким, как все, и мы просто мирились с этим.
— Какие предметы нравились ему в школе?
— Кажется, он не продолжал обучения в ПВШ — Плейнфилдской высшей школе, — как большинство учеников. Теперь, когда я снова вспоминаю обо всем этом, мне пришло в голову, что в тот год умерла его мать, и его забрали из школы.
— Его мать умерла? — Кармен приросла ухом к телефону. Ее охватило чувство почти личной потери. Перед ее внутренним взором ярко, как в жизни, стоял образ юной бездомной Бетти Кабрио, борющейся за обретение пристанища для себя и своего сына. Она поежилась, вспомнив свои вопросы, заданные ею сегодня утром Джеффу Кабрио о его матери. — Вы уверены? — спросила она у Гейл. — Вы знаете подробности ее смерти?
— Я не сказала бы, что уверена на все сто процентов, но мне кажется, что это правда, хотя я ничего не могу сказать о том, как и от чего она умерла. Все, что я знаю, — это то, что Робби переехал из Плейнфилда.
— Куда он направился?
— Это мне тоже неизвестно, но знаете, кто вам нужен? Дэнни Грейс.
— Кто он? — спросила Кармен, вынимая из портфеля блокнот и записывая в нем имя.
— Дэнни и Робби были близкими друзьями.
— Так, значит, он должен знать и подробности его семейной жизни?
— О, наверняка. Они вечно пропадали друг у друга.
— Дэнни по-прежнему живет в Плейнфилде?
— Нет, — засмеялась Гейл. — Он уехал давным-давно и никогда не возвращался. Он теперь юрист, где-то в Мериленде. И зовут его, наверное, Дэниел. Хотя в школе его считали идиотом. Просто тупицей.
Староста восьмого класса работает парикмахершей, известный на всю школу идиот — правовед. Просто диву даешься, как предопределяет высшая школа для юношества будущее своих выпускников.
Кармен хотела, чтобы Дэн Грейс был кем угодно, только не юристом. До сих пор все, с кем ей приходилось беседовать, с легкостью давали ей необходимую информацию. С одной стороны, от юриста можно было ожидать более связного рассказа, но ведь он, скорее всего, начнет приставать к ней с вопросами, осторожничать.
— А есть кто-нибудь еще, кто мог бы что-то знать о семье Робби?
— Хм-м-м. Нет, больше никто не идет на ум. А вы позвоните Дэнни. Передайте ему, что я сказала: «Салют, Дэнни, как у тебя дела?»
Кармен повесила трубку и отключила диктофон. Она уставилась на страницу в блокноте, на котором было написано: "Дэниел Грейс, юрист, Мериленд" Возможно, ей удастся связаться с ним через Ассоциацию правоведов. Она может позвонить ему утром. А может, и не станет звонить ему вовсе. Она не должна забывать, что ей нельзя торопиться.
Она снова полезла в портфель, отпихнув поглубже пачку пришедших сегодня счетов, действовавших ей на нервы, и достала выписку из бюллетеня, которую перед самым уходом со студии подсунул ей сегодня Крейг. Она в этот момент была занята телефонным разговором, и Крейг подмигнул и показал ей большой палец, пока не скрылся в коридоре, так что она не сомневалась, что выписка содержит приятные новости.
По-прежнему сидя за кухонным столом, она принялась читать их. Рейтинг «Новостей после девяти» поднялся еще на одну ступень в те вечера, когда выступала она. Вот и все. Очень кратко. Кратко и прекрасно.
Это была ее работа. Ее терпеливые, методические раскопки кургана прошлого в истории Джеффа Кабрио. Было какое-то необъяснимое наслаждение в том, как она скармливает его по частям, по мельчайшим кусочкам своей аудитории, несмотря на то, что до сих пор он не сотворил ни капли дождя. Она не верила, что он сотворит что-то и впредь. И тем не менее она каждое утро стала весьма внимательно просматривать метеорологическую сводку, умоляя небо послать им дождь. Хотя бы облака. Хотя бы туман. Что-нибудь, что поддержало бы в ее зрителях веру в то, что личность Джеффа Кабрио заслуживает их внимания.
Она достала из портфеля пачку стандартной бумаги и набросала краткое письмо генеральному директору «Новостей после девяти», Деннису Кетчуму, с просьбой дать ее «Репортажу из северных районов» эфирное время пять раз в неделю. Ее руки тряслись, когда она подкалывала к письму выписку с цифрами новою рейтинга. Она запечатала и то, и другое в конверт, гадая про себя, хватит ли ей утром смелости положить этот конверт на стол Деннису. Ведь он, несомненно, был среди тех, кто вознамерился избавиться от нее. Наверняка теперь он уже понял, что подобное решение было ошибкой.
А еще, заклеивая конверт, она подумала: пожалуй, теперь ей вернут ее «Утро в Сан-Диего», и первыми ее гостями будут все, у кого она брала интервью в последние дни. Превосходно! Пригласить их всех вместе? Да. Сусанну Кабрио, Барбару Роланд, Гейл Видович. Этого законника, Дэниела Грейса, если он захочет с ней говорить. Она, несомненно, ни за что не сможет притащить в студию самого Джеффа, но это даже и к лучшему. Его портрет будет создан с помощью воспоминаний других людей и получится более полным, чем если бы Джефф решился рассказать о себе сам.
И наверняка другие люди вспомнят нечто такое, о чем сам Джефф никогда бы не рассказал.
ГЛАВА 22
Их было пятеро. Трое мужчин, женщина и ребенок топтались на дорожке возле усадьбы. Крис заметил их из окна спальни, где красил стены в бледный оранжево-розовый цвет, которым Кармен предпочла покрыть почти все помещения усадьбы. Он расслышал какие-то неясные звуки в саду и, когда выключил свет, смог увидеть, как люди наполняют пустые канистры из-под молока водой из крана, вделанного в стену дома. Нелегальные рабочие из каньона.
Мужчины были низкорослые и оба обнажены до пояса. Их тела в свете, попадавшем в сад из усадебных окон, казались кряжистыми, с хорошо развитыми мускулами. Женщина выглядела несколько выше. Ребенок у нее на руках был закутан то ли в одеяло, то ли в полотенце — издали Крис толком не смог рассмотреть.
Они тихонько переговаривались между собой, о чем — слышно не было. Крис сегодня вечером тщательно закрыл все окна в доме, поскольку копоть от нового пожара, загоревшегося на противоположном краю каньона, проникала сквозь жалюзи и могла испортить свежеокрашенные стены. К тому же ему надоел — донельзя надоел — запах дыма.
Итак, Кармен по-прежнему делает это, подумал он, по-прежнему позволяет живущим в каньоне рабочим пользоваться ее водой. Ничего удивительного, что ее счета за воду достигают астрономических цифр.
Это был редкий случай, когда среди мужчин оказалась женщина с ребенком. Обычно лишь мужчины рисковали пробираться через границу на север, горбатиться на тяжелых работах в городе, чтобы приносить полученные гроши домой, семье.
Один из мужчин приподнял шланг, пока женщина могла помыть свои длинные черные волосы с помощью припасенного обмылка. Затем она развернула ребенка и намылила его маленькое тельце, в то время как мужчина поливал его из пластиковой канистры. Малыш заревел, ведь снаружи бы то довольно прохладно, и Крис поежился, живо представлял, как холодная вода попадает на детскую нежную кожу. Он подумал было поспешить вниз и наполнить ведро теплой водой, но вспомнил, что в таком случае сказала бы Кармен: «Я бы ни за что не вышла, чтобы перемолвиться с ними словом. Тогда они смогут считать, что не пользуются моей благотворительностью, ведь им не приходится при этом видеть меня. Они смогут сохранить чувство собственного достоинства».
Кармен умела творить добро, ничего не ожидая в награду. Эту сторону своей натуры она приоткрывала для очень немногих своих друзей, и именно эту ее черту Крис не хотел бы забывать.
Когда женщина вытерла ребенка, мужчина поднял с земли пестрое индейское одеяло и протянул ей. Волна одиночества захлестнула Криса. Он отошел от темного окна и снова включил в спальне электричество. Его ждала работа: он должен успеть окончить покраску стен и удалиться из дома прежде, чем Кармен вернется со студии.
Мужчины были низкорослые и оба обнажены до пояса. Их тела в свете, попадавшем в сад из усадебных окон, казались кряжистыми, с хорошо развитыми мускулами. Женщина выглядела несколько выше. Ребенок у нее на руках был закутан то ли в одеяло, то ли в полотенце — издали Крис толком не смог рассмотреть.
Они тихонько переговаривались между собой, о чем — слышно не было. Крис сегодня вечером тщательно закрыл все окна в доме, поскольку копоть от нового пожара, загоревшегося на противоположном краю каньона, проникала сквозь жалюзи и могла испортить свежеокрашенные стены. К тому же ему надоел — донельзя надоел — запах дыма.
Итак, Кармен по-прежнему делает это, подумал он, по-прежнему позволяет живущим в каньоне рабочим пользоваться ее водой. Ничего удивительного, что ее счета за воду достигают астрономических цифр.
Это был редкий случай, когда среди мужчин оказалась женщина с ребенком. Обычно лишь мужчины рисковали пробираться через границу на север, горбатиться на тяжелых работах в городе, чтобы приносить полученные гроши домой, семье.
Один из мужчин приподнял шланг, пока женщина могла помыть свои длинные черные волосы с помощью припасенного обмылка. Затем она развернула ребенка и намылила его маленькое тельце, в то время как мужчина поливал его из пластиковой канистры. Малыш заревел, ведь снаружи бы то довольно прохладно, и Крис поежился, живо представлял, как холодная вода попадает на детскую нежную кожу. Он подумал было поспешить вниз и наполнить ведро теплой водой, но вспомнил, что в таком случае сказала бы Кармен: «Я бы ни за что не вышла, чтобы перемолвиться с ними словом. Тогда они смогут считать, что не пользуются моей благотворительностью, ведь им не приходится при этом видеть меня. Они смогут сохранить чувство собственного достоинства».
Кармен умела творить добро, ничего не ожидая в награду. Эту сторону своей натуры она приоткрывала для очень немногих своих друзей, и именно эту ее черту Крис не хотел бы забывать.
Когда женщина вытерла ребенка, мужчина поднял с земли пестрое индейское одеяло и протянул ей. Волна одиночества захлестнула Криса. Он отошел от темного окна и снова включил в спальне электричество. Его ждала работа: он должен успеть окончить покраску стен и удалиться из дома прежде, чем Кармен вернется со студии.
ГЛАВА 23
Оглядываясь в прошлое, Миа постепенно начинала отдавать себе отчет в том, что Глена попросту напугали изменения, которые произошли с ее телом, хотя со временем он постарался совладать со своим страхом. Даже сейчас она испытывала к нему некоторую благодарность. Ведь он старался скрывать свой испуг, позволяя ей верить в то, что, случись с нею нечто еще более страшное — он все равно не перестанет ее любить. Тем больнее показался последовавший за всем этим удар. Миа до сих пор не могла вспоминать о происшедшем без слез.
Ее консультировала Карен Баркер, социолог в клинике доктора Белла. В ее жизни был мужчина? «Да, — сказала Миа, — я помолвлена». Они с Гленом собирались пожениться как раз в этом месяце, но решили пока повременить со свадьбой.
— Он уже видел шов? — спросила Карен, и тут Миа не удержалась от слез, до нее дошло, насколько ей необходима любовь Глена. Она отчаянно боялась возможной реакции. Ей самой было страшно видеть в зеркале свой шрам.
Карен начала расспрашивать ее о том, что за человек ее Глен, и Миа принялась рассказывать, как Глен помогал ей ухаживать за больной матерью, как он даже решил оставаться со старой женщиной вместо сиделки, когда ей хотя бы раз в неделю надо было освободить вечер для занятий. Она рассказала и о том, что, когда домой вернулась их Лаура, перенесшая удар из-за разрыва с Люком, ее давнишним поклонником, Глен сделал все, чтобы помочь Лауре поскорее оправиться.
— Он производит впечатление человека, умеющего сострадать, — сказала Карен. — Заботливого человека. С ним все будет в порядке. А вы должны довериться ему. Ведь вы наверняка стараетесь перед ним выглядеть сильной, хотя ему, по всей видимости, доставляет удовольствие забота о других людях. Позвольте ему заботиться о себе, Миа, чтобы дать толчок необходимым переменам. Дайте ему еще один шанс. Дайте ему шанс продемонстрировать, как сильно он вас любит.
В тот вечер они с Гленом сидели у нее в спальне. Еще год назад, когда умерла ее мать, Глен остался жить в их доме и проводил с ней каждую ночь. Однако после операции он стал спать в бывшей комнате матери.
— А что, если я неловко повернусь во сне и невольно причиню тебе боль? — спросил он, и она не нашла в себе сил признаться, что, отдаляясь от нее, он ранит ее гораздо сильнее.
Она только что приняла душ, надела свою белую синелевую рубашку и встала рядом с ним, глядя в окно спальни.
— Я бы хотела, чтобы ты увидел… — Она замялась в поисках подходящего слова. Ее грудь? Ее шов? — Мой шрам, — сказала она.
Глен кивнул.
— Хорошо. — Он сел на кровать. — Я просто не был уверен, не лучше ли мне спросить об этом самому. Я так боялся ранить тебя.
Она развязала ворот своей рубашки, проклиная слишком яркий свет в комнате. Кожа на ее руках приобрела какой-то синюшний опенок в потоке лучей, струившихся из люстры на потолке. Она могла разглядеть под кожей каждую жилку. И ее совсем не радовала мысль о том, что кожа на ее груди может показаться такой же прозрачной и безжизненной. Она расстегнула рубашку, но не сняла ее, не сводя глаз с Глена.
— Она будет такой всего лишь в течение года, — сказала она. — Всего лишь год. А тогда я смогу пройти курс восстановительной хирургии и не буду больше выглядеть столь…
— Она превосходна, Солнышко, — перебил он ее. — Это вовсе не так ужасно. — Он поднял было руку, чтобы прикоснуться к тонкой молодой кожице, покрывавшей ее грудь, а она резко отклонилась, избегая его прикосновения. — Это больно? — спросил Глен.
— Нет, — она засмеялась, — ты удивил меня, вот и все. Когда ты прикоснулся, мне просто немного жгло кожу, вот и все. Но это совершенно не больно.
— Ты не ощущаешь… потерю равновесия? — с улыбкой спросил он.
— Немножко. — В первые недели после операции это ощущение наполняло ее огромным счастьем оттого, что ее тело избавилось от заразы. От угрозы. И Глен мог убедиться в этом, прикоснувшись рукою.
Он протянул руку, чтобы свести вместе полы ее рубашки, а потом встал и обнял ее.
— Я люблю тебя. — Он поцеловал ее в висок.
— Я бы хотела, чтобы ты спал сегодня здесь.
— Хорошо. — Она почувствовала, как он кивнул.
На следующий день Миа явилась в клинику доктора Белла, хотя и не была записана на прием. Она заглянула в дверь комнатушки, где сидел социолог, и сказала:
— Вы оказались правы. Глен великолепен. Несколько дней она жила с ощущением того, что все входит в норму. Она уже чувствовала себя достаточно сильной, чтобы начать работу с глиной. Каждое утро Глен проводил у себя в студии, а она, несмотря на все его уговоры, занималась стряпней. И он возвращался достаточно рано, чтобы успеть пообедать вместе с ней и Лаурой. Лаура работала помощником продавца в большом универмаге. Она уже начинала оживать после своей депрессии, и имя Люка все реже и реже всплывало в их разговорах.
Затем Лаура оправилась настолько, что стала помогать Глену на кухне, и они дружно набрасывались на Миа всякий раз, как она пыталась вмешаться. Они убеждали ее, что она все еще слишком легко утомляется. Она говорила себе, что ей необходимо давать проявлять Глену заботу о себе, быть помягче, и подавляла в себе ощущение отверженности.
Глен не пытался заняться с нею сексом, и Миа решила, это ее обязанность — дать ему знать, насколько она готова к этому. Более чем готова. Уже три ночи подряд она терпеливо ставила противозачаточный колпачок в тщетной надежде, однако между ними оставалась дистанция, которую Миа никак не удавалось преодолеть. Вероятно, он боится повредить ей, думала она.
На четвертую ночь она сказала ему, что готова к близости с ним.
— А, — послышалось в ответ, — ты действительно должна еще немного поднабраться сил.
Она улеглась в кровать, не снимая ночной рубашки, и попыталась потеснее прижаться к нему. Он неохотно обнял ее.
— Я уже в полном порядке. Это не может мне повредить.
Он поцеловал ее, но в этом поцелуе не ощущалось ни капли тепла, и тогда она постаралась еще сильнее прижаться к его телу. Мгновение спустя он отодвинулся от нее.
— Сегодня я вне игры, — сказал он. — Извини.
— Все в порядке. — А ведь она не припомнит случая, чтобы, вот так тесно прижавшись к нему, не почувствовала его полной готовности заняться с нею любовью.
На следующую ночь повторилось то же самое, и на третью ночь; когда он бессильно отодвинулся от нее, Глен выглядел искренне подавленным.
— Это из-за моей груди.
— Нет, нет, Солнышко, — он обнял ее одной рукой, положив себе на плечо ее голову, — дело лишь во мне. Наверное, мне самому не помешает поднабраться сил. — Он засмеялся. — Ты когда-нибудь видела такое — чтобы я был вне игры три ночи подряд?
Она не видела его вне игры вообще ни разу, но предпочла промолчать.
Когда она проснулась на следующее утро, его уже не было в постели, хотя час был еще довольно ранний. Она поднялась с кровати и направилась в туалет за своей одеждой. Через вентиляционный люк, устроенный на задней стенке туалета, Миа услышала голоса. Глен говорил о чем-то с Лаурой. Она могла слышать их совершенно ясно, ей даже не нужно было прикладывать ухо к решетке люка, чтобы различить каждое слово.
— Меня чуть не вытошнило, когда я это увидел, — говорил Глен — Я знаю, что после этого меня можно считать последним подонком, но уж слишком у нее уродливый вид. Она изуродована непоправимо. Ее превратили в калеку. Я старался выкинуть эти мысли из головы, когда спал с ней, но так и не смог. Я даже не мог… сделать вид.
Лаура сказала что-то неразборчивое, но потом ее голос стал слышен яснее.
— Но ведь она остается все тем же человеком, Глен. Она все та же Миа.
Последовало долгое молчание, а когда Глен заговорил вновь, Миа поняла, что он плачет. Она видела его плачущим лишь один раз в жизни, когда они путешествовали по Риму и попали в Пиету.
— Я все время твержу себе, что она все тот же человек, сам не могу в это поверить. Солнышко пропало. Мое неуемное, смешливое, лучистое Солнышко. Они изуродовали ее, когда изуродовали ее тело.
— Глен, — в голосе Лауры слышалось отчаяние, — ради всего святого, она же еще поправляется. Ты не можешь ожидать от нее, что она мгновенно выздоровеет. Однако с каждым днем она чуть-чуть больше становится похожей на себя прежнюю, разве ты не видишь?
— Я никогда, никогда не смогу вынести того, как передо мной торчит эта ее одна грудь.
— Ей восстановят другую.
Миа услышала скрип стула, и когда Глен заговорил снова, его голос раздался совсем близко.
— Я становлюсь отвратителен сам себе за то, что реагирую подобным образом. Я не имею права дать ей понять, что на самом деле ощущаю. Но Бог ты мой! Каждую ночь она ждет, что я займусь с ней любовью, а у меня словно вся кровь вытекает из тела.
Миа выскочила из туалета, захлопнув за собой дверь и привалившись к ней спиной. Она больше не в силах была это слушать. Закрыв глаза, она постаралась отбросить ощущение боли и унижения, сжигавшие ее сердце, и сосредоточиться на том, что ей предстоит сделать. Было бы лучше, если бы она призналась ему в том, что все слышала и знает, что он на самом деле чувствует. Она могла бы предложить ему вместе отправиться к социологу и проконсультироваться у него. Но она не в силах будет перенести свой разрыв с Гленом. Не сейчас. Еще не сейчас.
Она не посмела спуститься вниз, пока не уверилась, что Лаура уже отправилась на работу, а Глен в свою студию. Весь день вплоть до вечера у нее в мозгу грохотали услышанные утром слова: «Она изуродована. Она калека!»
Миа позвонила доктору Белла и попросила его перенести операцию на более ранний срок, но он оказался тверд, как алмаз, в своей убежденности в необходимости ждать. Да к тому же предостерег ее от излишних иллюзий, связанных с реконструкцией.
— Она никогда не примет в точности прежний вид, Миа, — сказал он. — Вы не должны в это верить.
Глен по-прежнему был с нею воплощением самой доброты. Он то и дело говорил ей комплименты, в которые она не верила. Она стала очень осторожной. Она избегала раздеваться в его присутствии, она всеми силами старалась вести себя так, словно никакой операции не было, словно она все та же беззаботная Миа, в которую он когда-то влюбился. Она надеялась, что постепенно он поверит в то, что она осталась прежней, и это постепенно переборет его отвращение к ее изуродованному телу Она больше не утруждала себя возней с противозачаточным колпачком и даже, лежа с Гленом в кровати, не заикалась о том, чтобы он обнял ее или хотя бы прикоснулся к ней. Она молчаливо согласилась с сохраняемой им дистанцией и вскоре стала чувствовать себя так, словно он никогда не был ее любовником.
Ее консультировала Карен Баркер, социолог в клинике доктора Белла. В ее жизни был мужчина? «Да, — сказала Миа, — я помолвлена». Они с Гленом собирались пожениться как раз в этом месяце, но решили пока повременить со свадьбой.
— Он уже видел шов? — спросила Карен, и тут Миа не удержалась от слез, до нее дошло, насколько ей необходима любовь Глена. Она отчаянно боялась возможной реакции. Ей самой было страшно видеть в зеркале свой шрам.
Карен начала расспрашивать ее о том, что за человек ее Глен, и Миа принялась рассказывать, как Глен помогал ей ухаживать за больной матерью, как он даже решил оставаться со старой женщиной вместо сиделки, когда ей хотя бы раз в неделю надо было освободить вечер для занятий. Она рассказала и о том, что, когда домой вернулась их Лаура, перенесшая удар из-за разрыва с Люком, ее давнишним поклонником, Глен сделал все, чтобы помочь Лауре поскорее оправиться.
— Он производит впечатление человека, умеющего сострадать, — сказала Карен. — Заботливого человека. С ним все будет в порядке. А вы должны довериться ему. Ведь вы наверняка стараетесь перед ним выглядеть сильной, хотя ему, по всей видимости, доставляет удовольствие забота о других людях. Позвольте ему заботиться о себе, Миа, чтобы дать толчок необходимым переменам. Дайте ему еще один шанс. Дайте ему шанс продемонстрировать, как сильно он вас любит.
В тот вечер они с Гленом сидели у нее в спальне. Еще год назад, когда умерла ее мать, Глен остался жить в их доме и проводил с ней каждую ночь. Однако после операции он стал спать в бывшей комнате матери.
— А что, если я неловко повернусь во сне и невольно причиню тебе боль? — спросил он, и она не нашла в себе сил признаться, что, отдаляясь от нее, он ранит ее гораздо сильнее.
Она только что приняла душ, надела свою белую синелевую рубашку и встала рядом с ним, глядя в окно спальни.
— Я бы хотела, чтобы ты увидел… — Она замялась в поисках подходящего слова. Ее грудь? Ее шов? — Мой шрам, — сказала она.
Глен кивнул.
— Хорошо. — Он сел на кровать. — Я просто не был уверен, не лучше ли мне спросить об этом самому. Я так боялся ранить тебя.
Она развязала ворот своей рубашки, проклиная слишком яркий свет в комнате. Кожа на ее руках приобрела какой-то синюшний опенок в потоке лучей, струившихся из люстры на потолке. Она могла разглядеть под кожей каждую жилку. И ее совсем не радовала мысль о том, что кожа на ее груди может показаться такой же прозрачной и безжизненной. Она расстегнула рубашку, но не сняла ее, не сводя глаз с Глена.
— Она будет такой всего лишь в течение года, — сказала она. — Всего лишь год. А тогда я смогу пройти курс восстановительной хирургии и не буду больше выглядеть столь…
— Она превосходна, Солнышко, — перебил он ее. — Это вовсе не так ужасно. — Он поднял было руку, чтобы прикоснуться к тонкой молодой кожице, покрывавшей ее грудь, а она резко отклонилась, избегая его прикосновения. — Это больно? — спросил Глен.
— Нет, — она засмеялась, — ты удивил меня, вот и все. Когда ты прикоснулся, мне просто немного жгло кожу, вот и все. Но это совершенно не больно.
— Ты не ощущаешь… потерю равновесия? — с улыбкой спросил он.
— Немножко. — В первые недели после операции это ощущение наполняло ее огромным счастьем оттого, что ее тело избавилось от заразы. От угрозы. И Глен мог убедиться в этом, прикоснувшись рукою.
Он протянул руку, чтобы свести вместе полы ее рубашки, а потом встал и обнял ее.
— Я люблю тебя. — Он поцеловал ее в висок.
— Я бы хотела, чтобы ты спал сегодня здесь.
— Хорошо. — Она почувствовала, как он кивнул.
На следующий день Миа явилась в клинику доктора Белла, хотя и не была записана на прием. Она заглянула в дверь комнатушки, где сидел социолог, и сказала:
— Вы оказались правы. Глен великолепен. Несколько дней она жила с ощущением того, что все входит в норму. Она уже чувствовала себя достаточно сильной, чтобы начать работу с глиной. Каждое утро Глен проводил у себя в студии, а она, несмотря на все его уговоры, занималась стряпней. И он возвращался достаточно рано, чтобы успеть пообедать вместе с ней и Лаурой. Лаура работала помощником продавца в большом универмаге. Она уже начинала оживать после своей депрессии, и имя Люка все реже и реже всплывало в их разговорах.
Затем Лаура оправилась настолько, что стала помогать Глену на кухне, и они дружно набрасывались на Миа всякий раз, как она пыталась вмешаться. Они убеждали ее, что она все еще слишком легко утомляется. Она говорила себе, что ей необходимо давать проявлять Глену заботу о себе, быть помягче, и подавляла в себе ощущение отверженности.
Глен не пытался заняться с нею сексом, и Миа решила, это ее обязанность — дать ему знать, насколько она готова к этому. Более чем готова. Уже три ночи подряд она терпеливо ставила противозачаточный колпачок в тщетной надежде, однако между ними оставалась дистанция, которую Миа никак не удавалось преодолеть. Вероятно, он боится повредить ей, думала она.
На четвертую ночь она сказала ему, что готова к близости с ним.
— А, — послышалось в ответ, — ты действительно должна еще немного поднабраться сил.
Она улеглась в кровать, не снимая ночной рубашки, и попыталась потеснее прижаться к нему. Он неохотно обнял ее.
— Я уже в полном порядке. Это не может мне повредить.
Он поцеловал ее, но в этом поцелуе не ощущалось ни капли тепла, и тогда она постаралась еще сильнее прижаться к его телу. Мгновение спустя он отодвинулся от нее.
— Сегодня я вне игры, — сказал он. — Извини.
— Все в порядке. — А ведь она не припомнит случая, чтобы, вот так тесно прижавшись к нему, не почувствовала его полной готовности заняться с нею любовью.
На следующую ночь повторилось то же самое, и на третью ночь; когда он бессильно отодвинулся от нее, Глен выглядел искренне подавленным.
— Это из-за моей груди.
— Нет, нет, Солнышко, — он обнял ее одной рукой, положив себе на плечо ее голову, — дело лишь во мне. Наверное, мне самому не помешает поднабраться сил. — Он засмеялся. — Ты когда-нибудь видела такое — чтобы я был вне игры три ночи подряд?
Она не видела его вне игры вообще ни разу, но предпочла промолчать.
Когда она проснулась на следующее утро, его уже не было в постели, хотя час был еще довольно ранний. Она поднялась с кровати и направилась в туалет за своей одеждой. Через вентиляционный люк, устроенный на задней стенке туалета, Миа услышала голоса. Глен говорил о чем-то с Лаурой. Она могла слышать их совершенно ясно, ей даже не нужно было прикладывать ухо к решетке люка, чтобы различить каждое слово.
— Меня чуть не вытошнило, когда я это увидел, — говорил Глен — Я знаю, что после этого меня можно считать последним подонком, но уж слишком у нее уродливый вид. Она изуродована непоправимо. Ее превратили в калеку. Я старался выкинуть эти мысли из головы, когда спал с ней, но так и не смог. Я даже не мог… сделать вид.
Лаура сказала что-то неразборчивое, но потом ее голос стал слышен яснее.
— Но ведь она остается все тем же человеком, Глен. Она все та же Миа.
Последовало долгое молчание, а когда Глен заговорил вновь, Миа поняла, что он плачет. Она видела его плачущим лишь один раз в жизни, когда они путешествовали по Риму и попали в Пиету.
— Я все время твержу себе, что она все тот же человек, сам не могу в это поверить. Солнышко пропало. Мое неуемное, смешливое, лучистое Солнышко. Они изуродовали ее, когда изуродовали ее тело.
— Глен, — в голосе Лауры слышалось отчаяние, — ради всего святого, она же еще поправляется. Ты не можешь ожидать от нее, что она мгновенно выздоровеет. Однако с каждым днем она чуть-чуть больше становится похожей на себя прежнюю, разве ты не видишь?
— Я никогда, никогда не смогу вынести того, как передо мной торчит эта ее одна грудь.
— Ей восстановят другую.
Миа услышала скрип стула, и когда Глен заговорил снова, его голос раздался совсем близко.
— Я становлюсь отвратителен сам себе за то, что реагирую подобным образом. Я не имею права дать ей понять, что на самом деле ощущаю. Но Бог ты мой! Каждую ночь она ждет, что я займусь с ней любовью, а у меня словно вся кровь вытекает из тела.
Миа выскочила из туалета, захлопнув за собой дверь и привалившись к ней спиной. Она больше не в силах была это слушать. Закрыв глаза, она постаралась отбросить ощущение боли и унижения, сжигавшие ее сердце, и сосредоточиться на том, что ей предстоит сделать. Было бы лучше, если бы она призналась ему в том, что все слышала и знает, что он на самом деле чувствует. Она могла бы предложить ему вместе отправиться к социологу и проконсультироваться у него. Но она не в силах будет перенести свой разрыв с Гленом. Не сейчас. Еще не сейчас.
Она не посмела спуститься вниз, пока не уверилась, что Лаура уже отправилась на работу, а Глен в свою студию. Весь день вплоть до вечера у нее в мозгу грохотали услышанные утром слова: «Она изуродована. Она калека!»
Миа позвонила доктору Белла и попросила его перенести операцию на более ранний срок, но он оказался тверд, как алмаз, в своей убежденности в необходимости ждать. Да к тому же предостерег ее от излишних иллюзий, связанных с реконструкцией.
— Она никогда не примет в точности прежний вид, Миа, — сказал он. — Вы не должны в это верить.
Глен по-прежнему был с нею воплощением самой доброты. Он то и дело говорил ей комплименты, в которые она не верила. Она стала очень осторожной. Она избегала раздеваться в его присутствии, она всеми силами старалась вести себя так, словно никакой операции не было, словно она все та же беззаботная Миа, в которую он когда-то влюбился. Она надеялась, что постепенно он поверит в то, что она осталась прежней, и это постепенно переборет его отвращение к ее изуродованному телу Она больше не утруждала себя возней с противозачаточным колпачком и даже, лежа с Гленом в кровати, не заикалась о том, чтобы он обнял ее или хотя бы прикоснулся к ней. Она молчаливо согласилась с сохраняемой им дистанцией и вскоре стала чувствовать себя так, словно он никогда не был ее любовником.
ГЛАВА 24
Кармен не доставило особого труда разыскать Дэниела Грейса. Она позвонила в Мерилендское отделение Ассоциации правоведов, лишь слабо надеясь, что ей не придется их долго уговаривать ей помочь Однако женщина, отвечавшая ей по телефону, сразу поняла, о ком идет речь.
— Дэн Грейс известен у нас всякому, — сказала она. — Ведь это самый блестящий криминальный адвокат в нашем штате.
Кармен позвонила ему рано утром, и ей удалось застать его в своем офисе в Балтиморе. По местному времени было два часа дня. Она осторожно изложила свою просьбу, ожидая, что Дэн насторожится. Начнет уклоняться. Однако, как только он ознакомился с темой предстоящего интервью, да к тому же не без удовольствия узнал, что позвонить ему посоветовала Гейл Видович, он оказался вполне удовлетворенным полученными объяснениями.
Однако Кармен не рискнула испытать судьбу лишний раз и попросить разрешения записать их беседу. Вместо этого она устроилась с блокнотом наготове возле аппарата в своем кабинете в Шугабуше.
— Надеюсь, вас не будет шокировать, если во время нашей беседы я займусь ленчем? — спросил Дэн Грейс.
— Абсолютно.
— Ну что ж, давайте посмотрим, что бы я мог рассказать про Робби Блекуэлла, — и Кармен услышала на том конце провода звук раздираемой пластиковой обертки. — Прежде всего, Робби был учеником, который не примкнул ни к одной из ребячьих группировок в юношеской школе. Его дружеские связи простирались почти на все компании. Мы были очень молоды, а он моложе всех нас, — но, даже несмотря на это, он очень нравился девочкам, и парни никак не могли понять, в чем тут секрет. Он настолько отличался от всех, что к нему невозможно было подобрать ключик.
— Отличался чем?
— Ну, он был настолько выдающимся парнем, что в это трудно поверить. И он совершенно по-иному относился к ребятам в школе. Он был терпелив с каждым из нас. С каждым из нас он был дружелюбен. Для него абсолютно не имело значения, пользуется ли данный ученик авторитетом у товарищей или является изгоем, черный он или белый, — для него все были равны.
Кармен не сдержала отчаянного стона.
— И вы не можете вспомнить о нем ничего отвратительного, ну пожалуйста? Что самое худшее вы могли бы о нем сказать?
— Вам удалось разузнать о Робби одно лишь хорошее, да? — рассмеялся Дэн.
— Совершенно верно. Помогите же мне дополнить картину, мистер Грейс.
— Просто Дэн. И я не могу вспомнить о нем почти ничего плохого. Хотя, безусловно, вокруг него всегда вилось облако разных слухов. В основном их распускали те, кто считал себя всех умнее. Вам понятно, что я имею в виду?
— Да. — Она прекрасно его понимала — А что это были за слухи?
— Ну, например, что его мать — проститутка, а сам он — мулат. — Дэн снова рассмеялся. — Этот откровенно белокурый мальчишка. Просто смешно. Ни один из этих слухов не был даже правдоподобен.
— Он был блондином? — удивилась Кармен. — Мне известно, что он был блондином во младенчестве, но в юношеские годы, в выпускных классах?
Дэн что-то с хрустом откусил.
— А что, он теперь не блондин? — спросил он.
— Я бы не отважилась назвать его блондином, — отвечала Кармен, представив себе почти что черные волосы Джеффа.
— Хотел бы я на него взглянуть. Не могу его представить без его знаменитой золотистой шевелюры.
На какой-то момент Кармен пронзила мысль, что она старательно собирает информацию о другом Роберте Блекуэлле.
— Что еще вы помните о нем? — Она старалась задавать неопределенные вопросы, поскольку, по всей видимости, Дэну больше нравилось отвечать именно на них. Она представила его, развалившегося в роскошном кресле в превосходно обставленном кабинете, с куском морковки в руках и с ногами в фирменных итальянских кожаных туфлях, задранными на стол.
— Ему нравился бейсбол, и он даже какое-то время ходил на тренировки, но без особого успеха. У него всегда недоставало агрессивности для игры — несмотря на то, что если бы вы вздумали обидеть его друга — ого, тогда вам бы не поздоровилось!
— Что вы имеете в виду?
— Ну, он старался опекать всех малышей. Сам он мог равнодушно переносить чужие каверзы — я имею в виду, что он всегда игнорировал распускавшиеся за его спиной слухи, — но он не мог остаться равнодушным, если замечал, что травят кого-то другого. Я помню один случай. У нас в классе была одна действительно недоразвитая девочка. Ну, не в полном смысле недоразвитая. Просто странная. И не очень чистоплотная. Ну и от нее иногда слегка… попахивало. А ведь вы знаете, как жестоки бывают дети. И на нее все набрасывались абсолютно безжалостно, как будто она и не человек совсем.
Он на мгновение замолк, и Кармен услышала, как он что-то пьет.
— Помнится, даже я позволял себе над нею насмехаться, — продолжал он рассказ. — Она была нашим козлом отпущения. Жертвенной овцой. Звали ее Филлис. Мы переделали ее имя в Сифиллис, хотя можно было с уверенностью сказать, что девяносто пять процентов из нас даже не знали, что означает это слово. — Дэн хихикнул. — Во всяком случае, в классе она сидела позади Робби, и однажды, когда у нас была контрольная, я заметил, что он держит свой листок на парте таким образом, чтобы она могла списать.
— Дэн Грейс известен у нас всякому, — сказала она. — Ведь это самый блестящий криминальный адвокат в нашем штате.
Кармен позвонила ему рано утром, и ей удалось застать его в своем офисе в Балтиморе. По местному времени было два часа дня. Она осторожно изложила свою просьбу, ожидая, что Дэн насторожится. Начнет уклоняться. Однако, как только он ознакомился с темой предстоящего интервью, да к тому же не без удовольствия узнал, что позвонить ему посоветовала Гейл Видович, он оказался вполне удовлетворенным полученными объяснениями.
Однако Кармен не рискнула испытать судьбу лишний раз и попросить разрешения записать их беседу. Вместо этого она устроилась с блокнотом наготове возле аппарата в своем кабинете в Шугабуше.
— Надеюсь, вас не будет шокировать, если во время нашей беседы я займусь ленчем? — спросил Дэн Грейс.
— Абсолютно.
— Ну что ж, давайте посмотрим, что бы я мог рассказать про Робби Блекуэлла, — и Кармен услышала на том конце провода звук раздираемой пластиковой обертки. — Прежде всего, Робби был учеником, который не примкнул ни к одной из ребячьих группировок в юношеской школе. Его дружеские связи простирались почти на все компании. Мы были очень молоды, а он моложе всех нас, — но, даже несмотря на это, он очень нравился девочкам, и парни никак не могли понять, в чем тут секрет. Он настолько отличался от всех, что к нему невозможно было подобрать ключик.
— Отличался чем?
— Ну, он был настолько выдающимся парнем, что в это трудно поверить. И он совершенно по-иному относился к ребятам в школе. Он был терпелив с каждым из нас. С каждым из нас он был дружелюбен. Для него абсолютно не имело значения, пользуется ли данный ученик авторитетом у товарищей или является изгоем, черный он или белый, — для него все были равны.
Кармен не сдержала отчаянного стона.
— И вы не можете вспомнить о нем ничего отвратительного, ну пожалуйста? Что самое худшее вы могли бы о нем сказать?
— Вам удалось разузнать о Робби одно лишь хорошее, да? — рассмеялся Дэн.
— Совершенно верно. Помогите же мне дополнить картину, мистер Грейс.
— Просто Дэн. И я не могу вспомнить о нем почти ничего плохого. Хотя, безусловно, вокруг него всегда вилось облако разных слухов. В основном их распускали те, кто считал себя всех умнее. Вам понятно, что я имею в виду?
— Да. — Она прекрасно его понимала — А что это были за слухи?
— Ну, например, что его мать — проститутка, а сам он — мулат. — Дэн снова рассмеялся. — Этот откровенно белокурый мальчишка. Просто смешно. Ни один из этих слухов не был даже правдоподобен.
— Он был блондином? — удивилась Кармен. — Мне известно, что он был блондином во младенчестве, но в юношеские годы, в выпускных классах?
Дэн что-то с хрустом откусил.
— А что, он теперь не блондин? — спросил он.
— Я бы не отважилась назвать его блондином, — отвечала Кармен, представив себе почти что черные волосы Джеффа.
— Хотел бы я на него взглянуть. Не могу его представить без его знаменитой золотистой шевелюры.
На какой-то момент Кармен пронзила мысль, что она старательно собирает информацию о другом Роберте Блекуэлле.
— Что еще вы помните о нем? — Она старалась задавать неопределенные вопросы, поскольку, по всей видимости, Дэну больше нравилось отвечать именно на них. Она представила его, развалившегося в роскошном кресле в превосходно обставленном кабинете, с куском морковки в руках и с ногами в фирменных итальянских кожаных туфлях, задранными на стол.
— Ему нравился бейсбол, и он даже какое-то время ходил на тренировки, но без особого успеха. У него всегда недоставало агрессивности для игры — несмотря на то, что если бы вы вздумали обидеть его друга — ого, тогда вам бы не поздоровилось!
— Что вы имеете в виду?
— Ну, он старался опекать всех малышей. Сам он мог равнодушно переносить чужие каверзы — я имею в виду, что он всегда игнорировал распускавшиеся за его спиной слухи, — но он не мог остаться равнодушным, если замечал, что травят кого-то другого. Я помню один случай. У нас в классе была одна действительно недоразвитая девочка. Ну, не в полном смысле недоразвитая. Просто странная. И не очень чистоплотная. Ну и от нее иногда слегка… попахивало. А ведь вы знаете, как жестоки бывают дети. И на нее все набрасывались абсолютно безжалостно, как будто она и не человек совсем.
Он на мгновение замолк, и Кармен услышала, как он что-то пьет.
— Помнится, даже я позволял себе над нею насмехаться, — продолжал он рассказ. — Она была нашим козлом отпущения. Жертвенной овцой. Звали ее Филлис. Мы переделали ее имя в Сифиллис, хотя можно было с уверенностью сказать, что девяносто пять процентов из нас даже не знали, что означает это слово. — Дэн хихикнул. — Во всяком случае, в классе она сидела позади Робби, и однажды, когда у нас была контрольная, я заметил, что он держит свой листок на парте таким образом, чтобы она могла списать.