Черникова Елена. Золотая Ослица

   Право слово, "я тебя хочу" - честнее. Словосочетание "я тебя люблю" надо запретить для использования между людьми. Оставить, скажем, дрессировщикам в цирке: входит в клетку мужественный человек в блестках и говорит тигру - "Я тебя люблю!" И тигр его за это - не кушает. Послушно через кольцо горящее прыгает.
   Среди людей получается совсем наоборот: входит он в спальню и говорит... ну то же самое. А она за это перестает его слушаться, норовит пролезть в кольцо обручальное и - скушать.
   Помните, во дворе моего детства был мальчик с пушистыми ресницами, барабанщик, книголюб, сердцеед и так далее. Когда нам было по тринадцать-четырнадцать лет и у нас ничего не вышло, кроме прогулок вокруг дома под неусыпным взором окрестных бабулечек, - я тогда не знала, что после прогулок со мной он шел в соседний двор, брал за руку свою любимую девочку, на год моложе нас, гулял с нею до ближайших кустов, снимал с неё трусики и погружался на полную глубину в ее двенадцатилетние нежности своим тринадцатилетним столбиком. И крутили они таковую страсть на природе лет пять подряд. Девочка потом с блеском вышла замуж за другого, родила мужу детишек и стала почтенной дамой: научилась посещать парикмахера, маникюрщицу, косметолога, портниху, читать кулинарные книги - и беседовать обо всем этом с другими достойными женщинами.
   А барабанщик ушел в армию, перестал барабанить, потом покинул родной город и поселился в Москве. Женился на адмиральской дочке с большущей квартирищей и научился пить дорогие коньяки.
   Всё нормально. И так бывает. И вообще: поезд, прибывающий по расписанию, - это не событие.
   Когда я закончила институт и очутилась на улице, что было запрограммировано в символе "свободный диплом", я пошла по столице искать работу. Не потому, что мой муж ушел в армию, а его родителям и в страшном сне не снилось кормить меня, а потому что я всё делаю сама. Такая вот дура.
   Я шла по Москве год. Я прошла тридцать восемь кадровых отделов и познакомилась с сотней кадровиков и кадровичек. У меня было престижное образование, а им требовались горничные и уборщицы. Я-то была согласна, но на дворе стояла советская власть, и любой кадровик с первого взгляда догадывался, что у меня в кармане лежит диплом. "Вы хотите, чтобы я сел в тюрьму?" - спрашивал меня очередной проницательный начальник. "Нет, что вы, конечно, не хочу..." - сначала перепуганно, а потом уже заученно отвечала я. "Тогда идите отсюда как можно быстрее, а лучше всего прекратите поиски. Вас не возьмут на работу с вашим дипломом. У вас высшее образование, и вы обязаны работать по образованию!" Я пыталась предложить компромисс: "Давайте не будем говорить никому, что у меня высшее, а вы мне заведете новую трудовую книжку..." Кто послабее, хватались от таких слов за валидол, а более выдержанные говорили: "У вас даже номер диплома на лбу написан, а не только специальность. Топайте отсюда!"
   И вот однажды мне повезло. Год поисков хоть чего-нибудь привел меня к довольно крупному рекламному заказу. Тринадцатого июля светило мягкое, теплое, ненавязчивое солнце. Тогда в Москве еще работала станция "Ленинские горы", романтично выходившая одной дверью в лес, а другой - на гранит набережной. Вода бликовала, граждане плескались и фыркали, радиоприемники пели, с пивных бутылок там и сям слетали кепки, сладостно шипя. Контора, осчастливившая меня платной работой, причем вполне по диплому, находилась как раз в этом раю.
   Меня приняли, как принцессу. Да, конечно, обо мне звонили. Да, очень приятно. А вот это вы сможете? Да, смогу (в душе: ДА!!! Конечно!!!), давайте. За месяц сделаете? Еще бы.
   Выпорхнув на песчаную тропинку, пролегавшую от дощатого крыльца конторы ко входу в метро, я сделала глубокий вдох, от которого, по-моему, на Москва-реке пошли морские волны. О жизнь, ты, кажется, поворачиваешься ко мне другим местом! Это весьма кстати, а то прежний вид надоел хуже горькой редьки.
   Я торжественно вошла в метро, сдерживая самые высокие прыжки в мире. Я хотела кинуться на шею дежурной у турникетов и рассказать ей, что нет ничего невозможного для упорного человека.
   Кругом пахло зеленью, рекой, свежим летом, музыкой. Господи, какой день, какой!..
   Я подошла к эскалатору и вдруг увидела зеленые глаза с пушистыми ресницами. Они разглядывали меня и улыбались.
   В руке у него был магнитофон, в другой - сетка с пивом и таранкой, за спиной поднимался приятель с продуктовой сумкой и ярким журналом.
   - Ты? - сказали мы одновременно.
   - Я, - ответили мы.
   Нахлынули воспоминанья. Когда мы щипали воблу и запивали ее пивом, сидя на траве, наше детство вышло откуда-то из-за горизонта и взошло над макушками, как второе солнце. Приятель моего зеленоглазого л смотрел на нас то с умилением, то с подозрением, открывал бутылочки, подливал пиво, курил, прислушивался, а мы всё тараторили и смеялись: как он боялся меня и бежал в кусты с той своей девчонкой, а как я, сломав ногу, мечтательно смотрела на него с балкона, а он, оказывается, специально играл в футбол именно под моим балконом, чтобы дополнительно выразить возмущение моей неприступностью... Да как же неприступностью? Ведь я так хотела обнять тебя, поцеловать в твои длинные красивые губы! Нет, говорит л, я не мог даже помыслить об этом. Ты была не такая, как все...
   Черт возьми, черт возьми! Сколько мук, а все из-за чего...
   - А я часто вспоминал тебя все эти десять лет, - говорит мне л. - Я видел тебя во сне, уже взрослую. Но ты, кстати, не изменилась. Ты замужем?
   - Да, уже три с половиной года.
   Поговорили о наших супругах. Все хорошо, все очень интересно. Пиво кончилось. Поступает предложение ехать в гости к нему - всем вместе праздновать встречу с применением коньяка.
   Приятель, утомленный нашими мемуарами, встрепенулся, почуяв живое дело, быстро собрал пустую посуду, авоськи, закрыл красочный журнал и вскочил на ноги. И мы едем. На отдаленнейший край Москвы. Там сквозняки, но в такую жару это очень приятно. По дороге закупается что-то еще, вкусное, овощное, фруктовое, - приехали. Сервировка. Праздник продолжается, помидоры жутко красные, огурцы чудовищно зеленые; настроение узника, только что вышедшего из темницы, крепчает.
   Я пронизана благодарностью: он помнит меня! Он видел меня во сне! Древний нарыв детства прорван. Все было не так страшно в те тринадцать лет, как казалось!
   В эти мгновения он, солнышко, избавляет меня от половины бед, грызших меня годами. Ведь он - из фундамента, на котором возводились кошмары, а он разбивает фундамент, разбивает одним словом, он помнил меня, - значит, он вообще видел меня! Он, оказывается, заметил, что мы с ним прогуливались вокруг нашего провинциального дома! Он был не слепой!
   Да я и в детстве знала, что он не слепой. И тем паче странно мое состояние. Я уже взрослая женщина, пережившая черт-те чего, но, оказывается, мне до сих пор нужна была эта встреча, чтобы он сам, л, своими руками, словами, воспоминаниями - переделал фундамент.
   Приятель, доев коньяк, испарился бесследно. Мы с л уходим в ванную, нежно купаем друг друга, как заботливые родители новорожденного малыша, воркуем, смеемся, вытираемся - и без раздумий бросаемся в постель. Я помню невероятное ощущение: мне вдруг реально стало тринадцать лет. Открыв глаза, я вижу взрослого мужика, который по-взрослому куролесит, я читаю по нему литературу, которой он начитался по "технике секса", я до мельчайших подробностей понимаю, как обстоят дела у него с женой, - он раскрытая книга, которую я читаю без запинки, уже научилась, но...
   Получается, он отчитывает моих бесов. Он демонстрирует пусть немного запоздалое, но полноценное признание моего существования. Именно он, бывший клубок колючей проволоки, превращается в солнечную тропинку, усыпанную розовыми лепестками и ведущую исключительно к счастливой самореализации. Он выбил клин, им же забитый десять лет назад. Я отчетливо понимаю: никто не может выбить чужой клин. Но и наоборот: никакая л ю б о в ь, никакая страсть-мордасть, никакие происшествия хорошего бурного будущего не властны над клиньями неудачного прошлого. Вытащить занозу может только тот, кто ее подсуропил.
   Может быть, банально, думала я. Какая новость: взрослые люди в постели! И мысли по поводу.
   Когда я в полутумане уходила, он сказал мне свой телефон. Я отнесла это к симптомам вежливости и решила никогда не звонить, даже если заноза окажется недовытащенной. Шикарные апартаменты и слишком дорогой коньяк? Нет, не то. Боюсь влюбиться? Чушь.
   В меня вцепилось ощущение р о д с т в е н н и к а.
   У моего отца и у л дни рождения совпадают по числу и месяцу. С разницей в тридцать лет, но - факт. Человек, родившийся в то же сентября, что и мой истошно любимый отец, автоматически приковывает мое особое внимание. л рассказал мне, что его собственный отец, тоже истошно им любимый, недавно погиб в автокатастрофе. Я сжалась от ужаса, вдруг подумав, что не дай Бог с моим что-то случится, ведь он заядлый, ведь он просто тронутый на машинах!..
   Я ехала домой. Я думала о них. Обо всех. И о том, кто сегодня забрал свою занозу. Как я была ему благодарна!
   Дома меня поджидала свекровь, по обыкновению мрачная. Увидев мои сияющие глаза и унюхав свежий алкоголь, она помрачнела до последней степени и скрылась в своей спальне.
   Позвонил муж. У него была такая удобная армия, что он мог звонить и даже ночевать дома в выходные. Спросил что-то. Я ответила что-то. Кажется, я сказала ему, что встретила сегодня друга детства.
   - О, понятно, - протянул муж, который Д, подчеркивая свою осведомленность в таком жанре, как внезапные встречи взрослых.
   Я не стала облегчать ему жизнь и быстро попрощалась.
   На следующее утро меня разбудил телефонный звонок л. Он хотел увидеть меня. Я сказала, что это невозможно и не нужно. Он не согласился. Нужно, говорит. Нет, говорю я. Поспорили. Я победила.
   Прошло тринадцать дней. Солнечным июльским вечером на кухне у родителей моего мужа ужинали втроем - они и я. Телефон. В самом развеселом настроении я беру трубку, звонят, действительно, мне. Сообщение: вчера в Воронеже убит мой отец.
   Таким образом веселый ужин был приостановлен. Свекр со свекровью, брезгливо слушая мои крики, заметили, что убиваться особенно не из-за чего, мы ж с ним давно живем в разных городах, и он не очень-то и помогал мне... И еще много чего сказали они в этот неординарный момент, пока я лихорадочно собирала сумку и звонила в билетно-железнодорожные кассы. Билетов на поезда южного направления двадцать шестого июля, естественно, не было.
   - Ну и не надо ездить, - решили они.
   - Надо, - сказала я, вытирая последние слезы. Сняла трубку, позвонила л и сообщила. Он замер, потом сказал, что сейчас же приедет на вокзал, но я попросила его пока не двигаться.
 
   В приличном литературном романе, как водится, внезапная смерть персонажа регулирует эмоции выживших и подталкивает действие. В моих же историях, на первый взгляд, может умереть кто угодно, включая главную героиню, и когда угодно. И хоть бы хны.
   Когда и кто из прототипов помер, тогда это и упоминается. То есть на смерть как на драматургический ход автор этих строк не возлагает особенной ответственности.
   В истории под названием л смерть играет, на первый взгляд, чрезмерную сюжетную роль. Мои отношения с л получили бы некое развитие и безо всяких могильных перегрузок. л вновь попался мне на жизненном пути за две недели до похорон моего отца, погибшего в том же городе, что и отец л. О да! ну и что?
   Пыталась прилепить сюда их общий день рождения: моего отца и л; примеряла рассуждение об л как катализаторе моего разрыва с семьей моего мужа. Тоже да, но я и так сбежала бы из их дружной компании.
   В то лето события выстроились слишком густо. Попробую изложить хотя бы по порядку. По смыслу не очень получается.
   Я выхожу из московского поезда в Воронеже утром двадцать седьмого июля. Холодно, моросит. Кое-что мне уже живописали, посему ощущение безголовости (то есть на туловище нету головы, это понятно?) во мне зреет и распускается. Разверстая шея бросается фонтанами чего-то красного.
   Родственники рассказывают подробности: убит он у себя дома, в ковровой гостиной, обнаружен в кресле напротив телевизора; двойной пролом черепа, сверху надет прозрачный пакет, на шее схваченный пластырем. Или изолентой. В этой единственной детали расхождения. Короче, мешок с головой заклеен, и вторая причина смерти - удушье.
   Я спешу к его вдове, то есть моей молодой мачехе. Мы с нею друзья, и это горе у нас общее. У покойного есть еще дочь от нее - маленькая. Есть пожилая мать, моя бабушка. Есть четырехкомнатная квартира, машина форд с каменным гаражом и дача.
   В квартире кипит работа по подготовке к поминкам. Увидев в гостиной кресло с бурым пятном, я начинаю принимать водку. Я принимаю ее ведрами в течение двух недель, и только к третьей удается отличить ее от воды хотя бы по вкусу.
   После девятого дня я собираюсь в Москву. Нежно прощаюсь с мачехой, с которой мы особенно сроднились за эти дни. Ночь перед погребением отца я провела на ее плече, она гладила мою голову и что-то говорила. Ни один голос в мире в тот миг не справился бы. А она - справилась. Под утро я даже заснула на полчаса.
   Я звоню в Москву: поднимаю трубку, набираю код - и вдруг останавливаюсь. Кому я хочу позвонить? Кто ждет меня там? Муж? Его родители? Нет, они меня не выдержат. Муж, есть мнение, в армии. Она у него исключительно удобная, с ночлегом дома. Но любые беды человеческие ему чужды, поскольку его собственная горесть, - советского интеллигента в армии! - затмевает ему всё. Его родители уже выразили мне, что могли, две недели назад, когда я с горестными воплями рвалась на поезд Москва-Воронеж.
   Впрочем, я им всегда мешала. Свекрови - по определению. Свекру - ввиду нерезультативности приставаний к снохе. То есть ко мне. Был такой прискорбный эпизод, по ходу которого мне пришлось его укусить, чтоб опомнился.
   Мне некуда возвращаться с моими провинциальными переживаниями.
   Я позвонила л.
   Он встретил меня на вокзале в Москве и поселил у себя дома, куда-то сплавив жену. Он кормил меня с ложечки, сдувал с меня пылинки, водил за руку на прогулки, заводил хорошую музыку, лелеял и холил.
   Мужа за большие - по писарской линии - заслуги перед воинской частью отпустили на десять дней домой. Я зашла повидаться. В это мгновение зазвонил телефон, и поступила свеженькая информация из Воронежа: арестована по подозрению в убийстве моего отца... моя мачеха.
   Так уж получилось, что второй удар подряд я принимаю в доме мужниных родителей. От информации про мачеху я впадаю в маловменяемое состояние, что бесит как армейского отпускника, так и его заботливых родителей. Меня пытаются привлечь к жизни, а я эгоистично занята только смертью моего любимого отца и арестом моей любимой мачехи. Муж злится на мою отключенность от внешнего мира. Я встаю и ухожу к л.
   Он радостно встречает меня - целый день не виделись! Я обнимаю его, целую, отдаюсь - делай что хочешь! Только верни меня к жизни, ведь ты понимаешь, как больно вдруг остаться совсем взрослой, особенно когда мой эталон - отец - погиб, убит, а мой муж еще ребенок, у него есть мама и папа.
   л выдерживает всё: мои ночные слезы, мои кошмарные сны, мое настроение днем, мою инвалидность, разрушенность, оторванность. В те дни я, наконец, нашла постоянную работу, и л возит меня за руку через всю Москву в контору и обратно, готовит мне сложные ужины, наливает напитки, необходимую крепость которых вычитывает чуть не на моем затылке. Все, что не получилось, сорвалось, разрушилось за минувшие годы, всё, что как бы нельзя навешивать на другого человека, всё, что лопнуло и болит в моей судьбе и что никогда никто ни разу не делил со мной, потому что я, видимо, сильнее всех на свете, - всё это взял л. И никогда больше никто из носящих брюки не дал мне этого тепла, никогда никто не лег костьми, чтоб мои глаза улыбались при любых обстоятельствах.
   л сказал шутливо: "Я буду тебе родной матерью!" И стал, скажем честно. Он не дал мне ни умереть, ни даже заболеть.
   Он меня любил. То есть был родной матерью. Больше про любовь ничего не знаю. Да, и отпустил, конечно, когда я выздоровела и ушла. И не проклинал. И сказал, чтоб я позвонила если что...
   - Интересно у вас получается, - заметил ночной попутчик, - то есть ни с кем ничего не получается.
   Ли отвернулась от него и промолчала.
   - И не получится, - продолжил ночной попутчик.
   - У меня всё прекрасно! - отрезала Ли, не поворачивая головы.
   - Я рад, - усмехнулся ночной попутчик. - Габриэля больше не звать?
   - Пока нет, я уже могу справиться сама.
   С собой.
   - Вы уверены? - с сарказмом спросил ночной попутчик, переворачивая страницу в темно-бордовой книжке. - А если мы проследим этот сюжет, - он ткнул длинным серебряным ногтем в середину страницы, - до его действительного финала?
   - Не пугает, - заверила его Ли. - И я даже не очень понимаю, почему вы придаете ему особое значение. Та моя жизнь, потусторонняя, которую вы, как вам кажется, безжалостно расковыриваете, другая жизнь, - на самом деле была удовольствием. В ней отнюдь не беспомощность духа, лишенного оболочек,
   а свобода немыслимых пространств, непонятных живым материальным людям. А красота бесполого жития! Скажем, внеполового. Теперь я знаю, чем вы надули всех
   в особо крупных размерах. Меня нельзя обмануть мужской д у х о в н о с т ь ю.
   - Можно обмануть чем-нибудь другим. Какая разница... - пожал плечами ночной попутчик. - Ведь сейчас у вас есть форма, а форму всегда можно обмануть. Скажем, предложить вам героя, соединяющего в себе всё лучшее из вашего алфавита, в качестве последнего мужа.
   - Издеваетесь. Понимаю, - вздохнула Ли.
   - Извините, - насмешливо сказал Люцифер. - Я продолжу?
   - Валяйте, - сказала Ли.
   Восьмой рассказ ночного попутчика
   В облаках было весело и свободно. Ли прощально посмотрела на Землю. Удивительно, как легко смириться с бестелесностью: взамен - свобода! Немыслимая. Яростная. Легкая, как огонь.
   Она еще не решалась рвануться к Луне.
   Позже, сказала себе Ли, задумчиво рассматривая мечущиеся вокруг нее тени. У них не было лиц, но это очевидно были человеческие существа, поскольку волны ярости, сопротивления, незавершенной борьбы сливались в дикий энергетический шквал; Ли хотелось посторониться и пропустить их куда хотят. Но они клубились, скручивались все теснее, обрастали новыми расплывчатыми соучастниками, как опаловыми грибами. Ли показалось, что слышны крики гневного спора. Любопытно. Подобравшись поближе к визгливому турбуленту, она послушала-послушала и поняла, что эти все - только что с войны.
   Сочувствую, хладнокровно сказала она. И улетела подальше от павших героев.
   Как странно!.. В этом мире только в самые первые мгновения имеют какое-то значение земные правила. Или память о чувствах. Господи, как трудно там... Ли быстро осмотрела свою жизнь от рождения до Гедата, потом всмотрелась в дальнее прошлое, увидела еще несколько своих жизней, потом ей это надоело. Все угрюмо повторялось; сюжеты, лица, всё одни и те же...
   Заметно менялись только костюмы. Ретроспектива размывалась.
   И куда теперь?
   Кстати, о костюмах. Ли вспомнила, что, проснувшись в Гедате, она ощутила новый к о с т ю м. Его тело было прежде всего костюмом. Ну, правда, с физиологическими причудами. А разве можно бросать костюм на произвол его воли? Он же глупый, дитя, подросток, внезапно всполошилась Ли. Улетая от Гедата, она улетала от человека, быстро надоевшего ей банальностями. Но сейчас её остро проколола ответственность перед живыми людьми, с которыми столкнется Гедат. Этот костюм, конечно, не пойдет на войну, подумала она, брезгливо взглянув в сторону ядовитого клубка героических душ... Но мало ли что кроме военных действий может прийти в его непутевую голову! Когда он устанет от себя в сексе, а это со всеми однажды случается, он может выдумать какую-нибудь, скажем, партию! Или, не дай Бог, общественное движение.
   Ли, насколько могла, окоченела от ужасного предположения, что новорожденный займется переустройством мира. Нельзя!..
   Вспомнив про письмо Альматры, она сказала себе, что лучшего времени, чтоб выяснить судьбу незнакомки, не будет. Надо немедленно ее найти. Пока есть абсолютная свобода. Женить бы их как-нибудь...
   Ли пометалась по-над Землей, но ничего похожего не нашла. Вернувшись на секунду в Москву, она успокоенно обнаружила Гедата опять в постели с бывшей женой Парадиса, вслушалась в их довольные стоны, поняла, что у нее еще есть время, и отправилась в прошлое.
   Пролетев несколько веков и не найдя нигде никакой Альматры, Ли призадумалась. Письмо было написано по-русски? Да. Орфография современная? Да. Так куда же ты, милая, полетела? Почему в прошлое? Назад, скорее вернись. Ли ворвалась в Москву исходного времени, выбрала уютную тучку над Кремлем и устроилась размышлять.
   Светало. Понедельник. У людей весна. Не возражаю.
   И где же эта чертова Альматра?
   Ли с подозрением вспомнила слово "будущее". То есть а вдруг Альматра там где-нибудь? И что это должно означать?
   Покосившись на Кремль, Ли увидела ранних дворников, выметающих малочисленные пылинки с сановного двора. Скоро главные проснутся, придут вершить дела. О, как забавно понимать всё это с высоты маленькой тучки!.. Сколько веков метут этот двор!
   Ли вспомнила, как в учебниках истории любили писать про достижения России по сравнению с уровнем тринадцатого года. Почему тринадцатого? Довоенный? Тринадцатый - чертоводюжинный? Мысли ее плавно плыли невесть куда и вдруг заплыли в другую страну, и Ли увидела убеленного старца, пишущего свой предсмертный роман о Понтии Пилате и его прославленном оппоненте. Тысяча девятьсот тринадцатый год: мистер Джек Лондон записывает свое центральное озарение - о своих прежних жизнях, о своей багровой ярости, прерывавшей время от времени его земное существование в человеческой форме. Старец знает, что ему не удастся втолкнуть этот главный свой роман ни в какие энциклопедии и прочие историко-литературные отчеты, потому что его амплуа уже утверждено. Как страшно, подумала Ли, глядя на затылок Джека Лондона, в конце жизни всё понять и даже написать, и отдать лавры своего центрального открытия - другому!..
   Сейчас Ли уже знала, как это бывает, когда не успеваешь при жизни. И когда уже точно жаловаться некому, всё произошло. И сам себя выталкиваешь из тела и ничего не изменишь.
   Или изменишь?
   Она опустилась на крыльцо Архангельского собора, подумала секунду и осторожно поплыла в алтарь. Посидела на плече Иоанна Грозного, вспомнила первую встречу с ним. В комнате было тихо-тихо, и царственный покой не нарушался ничем внешним. Крепкий замок, вечные стены. Боже, как одиноко.
   Она отправилась к себе домой, теперь уже понимая, что не к себе. Гедат мирно спал на ее подушке. На прикроватной тумбочке лежало письмо.
   "О мой ничтожный, о пресмыкающийся..." - писала ему Альматра.
   Ли присела на лист и с изумлением обнаружила, что на пожелтевшей бумаге появились новые строки, очень странные, желчные, с упреками. И чернила уже выцвели, хотя она точно помнила, что в день обнаружения письма этих строчек не было. Что такое? Где это загадочная авторица, которая пишет письма, не прикасаясь к бумаге, не появляясь на форме и будучи поклонницей квазивозвышенного стиля?
   Ли могла читать только с одной стороны листа. Подобраться к обратной что-то мешало. Естественно, она не могла просто перевернуть страницу. Но и просочиться сквозь лист было нельзя. Она могла проникать сквозь стены и века, но не через этот пожелтевший лист! Что же это...
   Гедат перевернулся на левый бок, и одеяло сползло на край кровати, открыв точеную наготу торса и сонный орган, безвольно перекинувшийся на левое бедро. Ли подумала что-то вроде: "Были времена, когда захотелось бы разбудить эту сонную беспомощность, придать ей классическую форму и романтическое содержание..." И кто-нибудь сделает это с ним, но без Ли. Незабвенную Машу лобызали вместе. Парадисову бывшую - уже один Гедат. Бывшая - вроде Маши в кубе, многоместная, неожиданно ворчливо сказала Ли. Вот Альматру ему бы найти, вернуть. И тут ей стало смешно: рассуждения добропорядочной мамаши над обликом потенциальной невестки! Умора.
   И вдруг еще один прилив горечи окатил бесплотную маленькую Ли, прекратившую свои расчеты с видимым миром. Как легкой звонкой стреле в мишень, в самую десятку, - ей безумно захотелось в тело. В видимую всего двумя глазами, несвободную по определению, всем чем ни попадя ограниченную жизнь, к правилам которой она привыкла, хотя и потратила на борьбу с ними всю физическую жизнь. Ли подумала, что если теперь удалось бы вернуться, то... Если бы вернуться. Вернуться.
   О, наверное так думали многие, дорогая Ли. Прожив столько, уйти так легко - это ли не подарок? А от кого подарок, кстати? То-то.
   И всё же очень захотелось обратно. З д е с ь было скучно. И слишком терзала очевидная нерешенность своей з а д а ч и.
   - ...Вы зря внесли всё это в вашу книжку. Вас не поймут, потому что понимать это еще не принято. Я, например, будь просто слушатель или читатель - сказала бы вам, что человечество уже давно разобралось с мечущимися бабами, от них покоя ни в постели, ни на кладбище, - сказала Ли ночному