Черникова Елена. Золотая Ослица

   попутчику.
   - А я, собственно, не о человечестве пекусь. Тут ведь в чем дело: как вы вернулись? Правильно?
   - Усилием. Не знаю каким.
   - А зачем - знаете?
   - Чтоб не возвращаться больше. Когда устаешь
   по-настоящему, надо и уйти по-настоящему. И только очень усталых там примут хорошо. А меня не очень-то приняли.
   - А это вы с чего взяли? Вас вообще не очень-то заметили - это да, а вот не очень-то приняли - нет. Зачем было вас принимать, когда вы были такая свежая, такая живая и трепещущая... Это лишь вам казалось, что вы так устали, что переродились в Гедата
   и ушли из формы. Чисто бабский каприз: вот вы все такие-растакие, мужики проклятые, я на вас все свои таланты потратила, а вы так и не произвели на меня должного впечатления - несмотря на то, что произвели много всяких впечатлений... Вы провалились еще
   на старте: почитайте начало - про Вовочку, про Н...
   - Провалилась? - возмутилась Ли.
   - А, возмущаетесь? Прекрасно! Вы, кажется, начинаете соображать, к чему я клоню. - Ночной попутчик потер руки. - Ну-ка, давайте топайте дальше по алфавиту - и без глупостей, хватит. Вспомните, скажем, такую хорошую штуку как инстинкт самосохранения. Он к вам, можно сказать, больше в гости ходил, чем жил в полном праве. А почему?
   - Но я же все рассказала! Издержки воспитания, медленно переходящие в борьбу и победу над собой... - фыркнула Ли.
   - Нет. Только половину. Пока можно подумать, что вы - непризнанный гений женственности, безвременно усопший от своих же безосновательных фантазий...
   - Так вы - на моей стороне? - окончательно растерялась Ли.
   - О, какая идиотка! - зарычал Люцифер, вонзив серебряные ногти в смуглые ладони. - Рассказывай, что я сказал! Ты думаешь, мы со всеми так возимся, в троллейбусах катаем, высказаться даем!.. Да я хвост себе откусил бы..!
   - Ладно, ладно, не волнуйтесь. Я всё расскажу. Итак. Впереди - м и Н. Про Н вы уже много знаете, и рассказ будет краток, а м - это мой второй муж. Настоящий муж.
   - Вы рассказывайте, не стесняйтесь. Что за муж, откуда, где он сейчас? Почему сгруппирован с Н?
   Алфавит: м, Н
   Я не хочу трогать м. Он вне всего.
   Помните, двое встретились внезапно и лежат в постели (см. стр. 36), а любовник вдруг теряет свой крестильный крест? Незадолго до утраты выпытывает у внезапной любовницы имя ее мужа. Она говорит - м. И тут же происходит непоправимое разрушение внезапной любви, поскольку м - друг этого православного любовника.
   Дальше было банально. Женщина уходит от мужа, забрав ребенка и оставив мужу любимого кота. Живет с любовником. Через пять лет любовник уходит от этой женщины к своей бывшей жене. Такой уж он ходок. Всё дело в утраченном на самом старте кресте.
   Сексуально - м - вершина её творческих достижений. Социально - м - муж, а друг мужа - любовник. Так себе любовник, эгоист, но женщине все равно. Ей тогда лишь бы не вздрагивать по ночам... Тяжелый многоугольник - из нескольких треугольников. И надсадное горестное чувство: мужики, ну что же вы! Почему вы такие невластные, почему шатаетесь, колеблетесь, просите защиты у женщины? Это просто слезы, а не мужчины. Хотя и очень красивые, талантливые в своих профессиях, уверенные в своих достоинствах...
   Это была последняя роковая история. После нее роковых уже не может быть.
   А что до Н, то вы помните начало: школа, безответная любовь, мучения адские; потом моя лучшая подруга, вышедшая за Н замуж и пригласившая меня свидетелем на их свадьбу (см. стр. 29).
   Я выждала лет ...надцать, дала им пожить вместе, родить детей, как следует пропитаться друг другом, а потом сделала то, что хотела сделать еще в школе. В постели без слов выяснилось, почему он обошел меня вниманием в детстве и почему женился на моей подруге. Они оба - не по этому делу. Как она не знает, зачем всё это, так и он не в курсе. Хотя, конечно, очень стараются и книжки читают. Особенно Инструкцию. Помните Инструкцию? Кто хорошо к себе относится - быстро забывает ее, а остальные пользователи, не программисты, - тащут по жизни. Они - муж и жена Н - пользователи. Поэтому он стал сенатором.
   м и Н несколько раз видели друг друга в моем присутствии. Никаких проблем не возникло. м, будучи сексуальным гением, мгновенно разглядел не-соперника, а Н, прочитав мысли м, пропустил их мимо ушей. Мы втроем сидели за круглым столом и пили кофе. Н дождался, когда м уйдет, и попросил поставить на проигрыватель пластинку Баха. Я выполнила просьбу сенатора. Он прислушался и сказал, что пластинка старая и скрипит, но ее можно обновить.
   - Как? - удивилась я его заботе.
   - У тебя есть хозяйственное мыло? - спросил Н.
   - Конечно.
   - Дай.
   Он взял Баха, понес на кухню, аккуратно намылил ему виниловые бока хозяйственным мылом и нежно подержал под слабой струей теплой воды. Просушил, держа в руках, промокнул остатки воды вафельным полотенцем и вернул пластинку на проигрыватель. Нажал кнопки - и посвежевший Бах заиграл как новенький.
   Остальное вы уже знаете (см. стр. 29 и 54).
   - ...Ну да, помню-помню. Он вас проклял, потом простил, и когда он ушел на небольшую местную войну, вы таскали ему в окоп свечи, сахар, чай и термосы с кипятком... - перечислил ночной попутчик смешные подвиги Ли.
   - Да. И нисколько не жалею, - заявила она с вызовом. - Лучше сделать и жалеть, чем жалеть, что не сделал. Это мне еще А сказал в свое время...
   - А вам никогда, кстати, не казалось, что в один прекрасный момент вы превратились в пухлый цитатник из речей ваших... этих... от альфы до омеги... - поинтересовался ночной попутчик, стараясь заглянуть в глаза Ли.
   Она поплотней закуталась в шубу и задумалась.
   - Казалось, - медленно сказала она, - но быстро прошло, как только я поймала себя на этом. А особенно прошло, когда я отловила их на цитировании меня. Сейчас, когда вы копаетесь в моем алфавите, а я разрешаю вам это делать, всё уходит в такую бездну прошлого... Остается лишь усталость. У вас нет рецепта бодрости? Ведь я вернулась, но еще не прижилась...
   - Мои рецепты вам не подойдут. Единственное, чем я могу взбодрить вас, так это напомнить весь обратный маршрут, чтоб на сей раз вы правильно поставили себе задачу и не кидались бы на мужчин с разверстыми сфинктерами. Что-то я сегодня небывало добрый... - ухмыльнулся дьявол.
   - Вы нарочно опошляете мой путь до людоедства? - уточнила Ли.
   - А вы сами вспомните: хотелось поцеловать! Еще в детском саду! Целуют, как правило, тем же местом,
   что и едят. Сахарными устами. Вот скажите лучше: когда вы перестали прикасаться к мужским губам своими губами? И почему?
   - А ведь вы правы! - рассмеялась Ли. - В этом есть что-то людоедское. Да, извините. И однажды это действительно кончилось, я прекратила целовать их в лицо.
   - Боялись откусить любовнику голову?
   - Примерно. Вот послушайте,
   я вспомнила историю о.
   Алфавит: о
   Однажды во время спектакля, случайно скользнув взглядом по партеру, я наткнулась на в ы з ы в а ю щ и й взор огромных круглых очей, сверливших меня откровенно и жадно. Я удивилась до невозможности: ведь зритель знает, что я не могу увидеть его! Я случайно, один раз в жизни глянула в партер! Зачем же сверлить меня именно таким взглядом?
   Через несколько месяцев ко мне привели нового гримера, славившегося своим умением д е л а т ь другое лицо. Очаровательную женщину он мог загримировать под изможденного старика - и наоборот. При этом искусственные морщины или персиковая гладь щёк абсолютно слушались! Мимика артиста воспроизводилась искусственным лицом до немыслимых мелочей! Такую подробность отделки можно получить только компьютерной графикой и только на пленке. А этот - умел сделать такой грим для живой сцены!
   Мне заранее рассказали об уникальном мастере. Я ждала с нетерпением. Его ввели в гримерную. Я обернулась и увидела вызывающий взор огромных круглых очей, сверливших меня откровенно и жадно. Представляете? Что было делать?
   Мы поздоровались, как давно знакомые люди, и стали изобретать мне грим к новому спектаклю. Говорить с ним было очень трудно, потому что он смотрел на меня откровенно сквозь одежду, неотрывно, и складывалось ощущение, что начать работу он желает снизу вверх, от пяток к лицу. Меня злила его похоть. Хотелось спросить - как он будет трансформировать мою задницу, и нет ли у него специальной помады для малых губ и краски для тех волос!.. Но он был страшно серьезен при всех наших беседах, показывал эскизы, фотографии разных лет, предъявлял рекомендации звезд, потрясенных его искусством... Получалось, что отказаться от его услуг невозможно, ибо если не он, то кто же...
   Моя роль в новой пьесе, как уверял главный режиссер, должна была изменить облик всего театра. Он утверждал, что неизвестный автор пьесы - непризнанный гений, ныне покойный, остро нуждается в срочном посмертном признании, и наша святая обязанность - выполнить долг перед мастером. Труппу собрали рано утром, все были злые и зеленые, сонные. Режиссер выволок на сцену деревянный кругляк с намотанным на него пергаментом и сказал:
   - Это - роль! - И победоносно посмотрел на артистов.
   - Это ролик... - пискнул из угла наш новенький. Он только-только поступил в театр после училища, где его обучали четыре года, а в самом начале учебы показывали этот самый роль из крашеного дерева.
   Режиссер свирепо зыркнул в угол и повторил:
   - Это - роль. Надо размотать пергамент и постичь суть. Иди сюда, - обратился он в сторону новенького.
   Тот нерешительно встал и медленно пошел на сцену.
   - Разматывай! - велел режиссер.
   Юноша осторожно взялся за хрупкий краешек пергамента - и вдруг обнаружил, что краешек не хрупкий, и пергамент не пергамент, а ловко раскрашенная клеенка. Он с обидой покосился на режиссера.
   - Сыграй пергамент! - скомандовал режиссер.
   - Зачем? - спросил новенький.
   - Ты уволен, - ответил режиссер.
   Труппа зароптала, со многих окончательно слетел сон. Новенький медленно сошел со сцены и вернулся на свое место, с интересом озираясь по сторонам.
   Режиссер вновь переключился на деревянный кругляк и провозгласил:
   - Эту великую пьесу написала сама жизнь. В ней всего три строчки. Остальное мы будем импровизировать. Что-то останется, что-то уйдет. Неизменными будут только костюмы, грим и состав. Действующих лиц - семь. В главной роли - Ли. Вы будете играть то, что она покажет в первой фразе. Ли, вы понимаете, о чем я говорю?
   Я кивнула, сообразив, что великую пьесу придумал сам режиссер.
   - Прошу вас, - позвал он, - давайте пройдем первый акт.
   Труппа еще не верила, что всё это всерьез и наяву. Я поднялась на сцену и прикоснулась к краешку клеенки, исполнявшей роль пергамента.
   - Я родилась в Афинах свободным человеком... - ляпнула я торжественно.
   - Прекрасно! - воскликнул режиссер. - А теперь вызывайте других. Нужно еще шестеро.
   Не хочу утомлять вас подробным описанием этого утреннего происшествия. Актеры в конце концов включились в игру, как малые дети. Отсутствие текста и внезапная свобода свели с ума всю труппу. Это было похоже на репетицию капустника, это был бред, но профессиональный; все корчились, прыгали, несли что попало, смеялись над собственными шутками. Режиссер дирижировал, приглядывая - кто замолчит и остановится. Самое забавное, что минут через сорок-пятьдесят на сцене действительно осталось семеро, включая меня. Как заведенные, мы всё бормотали и бормотали какую-то неразбериху, - но бормотали!
   На спектакль утверждается именно этот выносливый состав. Остальные облегченно вздохнули.
   - А теперь, - режиссер поднял руку, - самое главное!
   Теперь все, взмыленные и опустошенные, были готовы слушать любое "главное", ибо оно со всех свалилось, кроме семерых выносливых.
   - Каждый спектакль будет импровизацией! - выкрикнул режиссер. - Она, - показал на меня, - будет говорить одну фразу-пролог, а остальные будут выдумывать действие, мизансцены, мимику, развитие и драматический - обязательно драматический! - финал. Поняли?
   Все кивнули, будто поняли. Ужас объял аудиторию, понимавшую термин "учить роль", но не готовую к жертвам самодеятельного творчества. Мы - семеро на сцене - ощутили невесомость, а я спросила что-то наобум, кажется, про костюмы: не будем ли мы сами их шить к каждому спектаклю. Режиссер решил, что я иронизирую.
   - Нет, - почти со злостью сказал он, - костюмы уже готовы. И, представьте себе, по размерам именно вас семерых. Я предугадал вас! - и щелкнул пальцами.
   Рабочий сцены внес семь пакетов, развернул каждый и раздал, не ошибаясь и не заглядывая ни в какие шпаргалки. Мне был вручен прозрачный балахон, довольно узкий, дымчато-песочного оттенка, и такая же лента для волос.
   - Это всё? - поинтересовалась я.
   - Конечно, - ответил довольный эффектом режиссер. - Остальное - грим. Но грим уникальный, вы такого не видели.
   Все действующие лица занимались разглядыванием своих, так сказать, костюмов; на лицах царил хаос. Было, было на что посмотреть...
   По порядку. Костюм первого героя - смокинг, концертная рубашка, бабочка и штиблеты, всё строго классического кроя, - был выполнен из неизвестного науке прочного прозрачного материала. Когда он облачился и свет софита упал на голову героя, все разглядели черный оттенок внешних деталей, голубоватую белизну нижних, безупречную лакированность башмаков и даже фирменную облегающую тонкую нежность носков, словом, хоть в первые скрипки любого оркестра сажай его, однако предательская видимость оробевших гениталий проступала с неземной силой. Герой смутился, но, будучи известным актером, послушно вызвал мгновенную эрекцию.
   Костюм второго героя был грубый средневековый балахон из дерюги землистого цвета, с длинными рукавами, капюшоном, весь закрытый со всех сторон. Но когда второй герой шелохнулся, открылись продольные разрезы от подмышек до пола, будто портной забыл застрочить два шва.
   У третьего был просто клоунский наряд, пестрый, с клетчатой кепкой, с преувеличенными полуботинками и бездонными карманами. Одна особенность костюма бросалась в глаза при внимательном изучении: вся ткань была составлена из перьев вроде гуси-
   ных - вперемежку
   с микроскопическими
   чернильницами. Казалось, что писательские принадлежности
   несметного количества графоманов вскладчину образовали нечто
   самостоятельное. И вот что вышло.
   Четвертый герой получил костюм из человеческой кожи, которая мигом прилипла к его телу, пересоздав тщедушную фигуру до культуристского состояния: вздулись мышечные бугры, заблестели холеные переходы между частями роскошного тела, на лице появилось зверское эротическое выражение, живот стал твердым, плоским и угрожающе втянулся. Труппа, замерев, наблюдала это перерождение и громко расхохоталась, когда у четвертого героя напоследок выросла жесткая трехдневная щетина, а на лбу красиво заблестели капли шикарного здорового пота.
   Пятый получил зеленоватую шерсть по всему телу -
   от нечищенных рогов до стоптанных копыт. Сзади мотылялся крупный облезлый хвост с клокастой черной кисточкой. Пятый помотал потяжелевшей головой, повилял задом, повернулся спиной к залу - и все ахнули: на спине пятого героя красовались кипенно-белые аккуратные крылья. Пятый взмахнул
   крыльями и немного полетал вдоль авансцены.
   Шестой костюм был женский. А именно: у героя под глухо застегнутым на все пуговицы суконным платьем проступили огромные тяжелые груди, из которых тут же брызнуло желтоватое молоко. Оно пропитало сукно и потекло к поясу, к юбке до щиколоток, потом на пол - и свернулось кокетливой лужицей, которая, в свою очередь, вскипела,
   взбилась и чуть вытянулась от серединки вверх. Получилась волнистая пирамидка вроде взбитых сливок на фруктовом желе. На волосах, зализанных назад, в тугой узелок, вырос платочек; натруженные руки, вроде материнских, упали на чисто выстиранный передник, чуть полежали, потом спохватились, забрались в карман передника и вытащили клубок шерсти. Следом появились спицы, и натруженные руки матери принялись тихо вывязывать пяточку на маленьком чулочке для очередного малютки. Шестой герой сначала с ужасом смотрел на свои превращения, на сочащуюся грудь, на суетливые вязательные движения рук без маникюра, на расширившиеся бедра под пуританской юбкой, потом в глазах его появилось чудесное теплое заботливое выражение, - он явно прислушивался к зарождению в его чреве новой чистой жизни... Очередной. Седьмая была я.
   Режиссер восхищенно потирал руки и пританцовывал. Потом что-то вспомнил и простер руку в дальний угол темного зала. Все посмотрели во тьму и увидели огромные круглые глаза, сверлившие главную героиню откровенно и жадно. Глаза сияли торжеством. И тут все поняли, что костюмчики - тоже дело талантливых рук нашего нового гримера.
   - А теперь, - провозгласил режиссер, - начнем систематические репетиции. Они будут существенно отличаться от обычных. Мы не будем собираться на этой сцене вместе, не будем отрабатывать детали, мы вообще будем видеться здесь только во время спектакля. Наш труд будет сугубо индивидуальным. Наш новый оформитель, господин о, будет ежедневно встречаться с каждым из участников спектакля и шлифовать индивидуальность изнутри. Скажем, вот вы, третий герой, должны будете понять свой костюм и свой грим как с у м м у самых серьезных философских идей, вложенных в художественное литературное творчество писателями-мужчинами за несколько веков существования беллетристики. Каждая пара - перо с чернильницей - это отдельная художественная вселенная, которую следует судить по законам, ею же созданным. Ну, вы знаете, это даже в школах иногда говорят детям... Врут, конечно. Однако идея неплохая. Согласитесь.
   Третий герой с любопытством оглядел себя и начал проникаться суммой.
   - Или вот вы, первый герой, кстати, уберите, наконец, вашу эрекцию, так вот: вы - музыкант, предположим, исполнитель, виртуоз, вы владеете кучей профессиональных секретов, у вас можно даже интервью брать на тему "Как подняться на такую высоту понимания". Сами знаете: записные профи часто сравнивают женщину с арфой, на которой надо уметь играть. Тоже враки, разумеется, но такова уж ваша роль. Поняли?
   Первый герой убрал эрекцию, деловито поправил свою прозрачную бабочку и кивнул. Шикарный чуб, описав прекрасную дугу, упал на темя.
   - Остальные, я надеюсь, уже поняли меня. Ну вот, - всплеснул руками режиссер, - шестой уже сцеживается!
   Шестой, не выдержав молочного натиска, вынул грудь, подставил под коричневатый сосок баночку и ритмичными струйками сливал излишек.
   - Я не помешаю, если продолжу? - обратился режиссер к шестому, у которого уже начала округляться талия и расти живот.
   - Нет, - скромно улыбнувшись, ответил шестой и поправил платочек милым женским движением, после чего опять принялся ритмично давить на сосок. Баночка быстро наполнялась, и рабочий сцены побежал за кулисы за ведром.
   - Главная роль - у Ли, как вы уже несколько раз поняли. Она тоже поступает в полное распоряжение господина о, который настроит ее не только на понимание ее довольно простого костюма, - режиссер погладил по животу мой абсолютно прозрачный балахон и помог закрепить ленту на распущенных волосах, - но и на понимание ваших, господа с первого по шестого, костюмов и сутей.
   Когда работа Ли с господином о завершится, мы назначим день премьеры. Без прогона. Без генеральной репетиции. Это будет не театр, а настоящая сгущенная жизнь, и наш коллектив поедет на гастроли по всему свету. И мы прославим наши имена!!! - в глазах его блеснули капли.
   Все прониклись, и часть труппы, не занятая в новом спектакле, даже не спросила - чем будут заниматься всё это время остальные, покуда семерых загримированных и костюмированных будет воспитывать господин о. Все встали и пошли кто куда; по преимуществу - в ближайшее кафе.
   Меня препроводили в мастерскую господина о, а шесть героев куда-то исчезли сами. Я села в неудобное глубокое кресло и осмотрелась.
   Комната находилась в мансарде театра. Раньше здесь был склад старых костюмов, бутафории, разбитых венских стульев и прочих предметов-ветеранов, с которыми у театра не было сил расстаться, но участь коих была давно решена. Когда мы были совсем юными и не знали, где бы поудобнее покурить или поцеловаться, то бегали именно сюда и создавали серьезную пожарную опасность в дальнем углу, где тихо жили огромный кованый дубовый сундук с отполированной скамеечкой для подагрических ног графинь... Был у нас тайный ключник, выдававший всем по очереди заветный циклопический ключ от мансарды под смешные залоги вроде любовного письма бабушки к дедушке или фамильной серебряной ложки для поедания ухи из стерляди с шампанским по-царски... Странно, однако никто не задерживался на сундуке или на скамеечке дольше оговоренного, словно опасаясь реально навек разлучиться с бабушкиным письмом. И откуда только собрались мы тут - такие ревностные хранители семейных реликвий! Поглядеть на нас тогда - дети подзаборья! Ан нет, все с думой о былом, поди ж ты.
   Словом, мансарда была дом родной. Потом была пауза на другую жизнь - на много-много лет, и вдруг я снова здесь, и с трудом узнаю рисунок на обоях; всё вынесено, пол выметен, из прежнего лишь вот это жуткое неудобное кресло, которое и раньше-то не могло конкурировать даже со скамеечкой для графиньских ног, а теперь вот вышло победителем. Да, и еще рояль под маленьким круглым окошком: несчастный австрияк с древнейшей "обратной" механикой, его не брали даже в музей, а играть на нем не смог бы даже фокусник. В наше время некоторые гурманы, не удовлетворявшиеся сундуком и скамейкой, пользовались затуманенной верхней крышкой рояля, но это бывало крайне редко, поскольку падение с рояля виделось горячему воображению юных греховодников только вместе с роялем и прямо на стол к директору театра сквозь три этажа...
   Итак, кресло, рояль, я, пустые стены, мутное окошко, ширма в углу, за ширмой какое-то движение, шипение, но я жду и не проявляю беспокойства. Внутренний голос подсказывает мне, что неспроста господин о так многозначительно обставил свое внедрение в наш творческий процесс.
   Он появился: скрипнула наша дверь, я обернулась и внимательно посмотрела в его круглые глаза, сверлившие откровенно и жадно, и так далее, ну вы уже знаете - как он глядит. Он постоял на пороге, закрыл дверь на ключ, дверь еще раз скрипнула своим не изменившимся за долгие годы скрипом.
   - Вы не голодны? - по-хозяйски спросил о, направляясь к ширме.
   - Ничуть, - ответила я, разглядывая его потертые бесформенные штаны, свитер сомнительного возраста и цвета, громадные ботинки на кожаных шнурках.
   Он кивнул и исчез. Шипение за ширмой чуть усилилось. Стихло. Я вслушалась в свои первые ощущения и удивленно обнаружила, что не ревную мансарду к чужаку; всё моё, что было здесь, так и было - здесь. Неважно, что ушли старые вещи, улетучился пыльный чердачный запах, проступил и заблестел свеженатертый паркет квадратиками. Что-то оставалось в этой комнате таким своим, таким оберегающим, успокаивающим, что чужой не мешал, не злил, словно вообще не был.
   - Я понимаю вас, - сказал он, выходя из-за ширмы с кружкой чего-то дымящегося. - Ваше детство с вами, да?
   - Да, - сказала я и быстро подумала о неэтичности телепатических демонстраций, когда еще ни о чем не договаривались.
   - Вы согласны на мое участие в спектакле? - спросил он, пристально глядя мне прямо в зрачки. Отпил из кружки, кашлянул.
   - Знаете, голубчик, я здесь очень давно живу и работаю. Наш режиссер, конечно, весьма шебутной мужик, но если бы не он, пришлось бы менять что-то по-крупному в моей жизни, куда-то ехать, искать. А так - ничего не надо менять. Я обязана ему своим комфортом. Поэтому: мало ли что ему, уважаемому, взбрело в творческую голову, - весьма честно ответила я господину о.
   - Чудесно. Начнем сегодня? - и еще отхлебнул из кружки.
   - Конечно. Тем более что, как я поняла, всё остальное в театре отменено из-за нас с вами. Нехорошо заставлять других ждать.
   - О"кей, - вдруг выдал он абсолютно неподобающую ему фиоритуру и ушел за ширму.
   Через три-четыре минуты оттуда вышел другой человек. Господин о оставил за ширмой свой откровенный и жадно сверлящий меня взгляд, нелепую истеричную кособокую осанку, дружелюбный тон, а также всю свою дурацкую одежду. Передо мной возвышался абсолютно голый, внезапно статный, надменный почти фавн. Руки в боки. Подбородок чуть вверх. Взор - чуть свысока. Некогда круглые глаза приобрели чуть заметную миндалевидность, седая бородка - аккуратную форму, щеки втянулись.
   - Вы думаете, что я не доверяю вашему гримерскому искусству? - спросила я в легком недоумении.
   - Напротив, сударыня, вы с ним еще не знакомы. Я только что с н я л грим, прошу заметить, - сказал он другим голосом, без хрипа, ровно. - А вот с вами придется очень и очень повозиться. Вы неплохая актриса, но забудьте, пожалуйста, всё, что вы знали про театр прежде. Всё будет по-другому. Для начала я вас спрошу: готовы ли вы немедленно, без ломания и сопротивления раздеться и раздвинуть ноги как можно шире? - и он с вызовом посмотрел на мой и без того прозрачный балахон.
   - Нет ничего проще, - ответила я и выполнила его необременительное требование, отметив про себя, что старое кресло с его жесткими высокими подлокотниками не стало удобнее за годы моего знакомства с мансардой.
   Он сделал вид, что не удивился, и подошел вплотную. Его мощный орган, налившийся страшной на вид силой, весомо покачался перед моим лицом.
   - Ну и зачем он тут мотыляется? - осведомилась я, щелкнув страшилище средним пальцем. - Вы хотите сказать, что он у вас есть? Это у вас что-то вроде Истины?
   - Вроде, - невозмутимо ответил о, ловко подхватил меня на руки и насадил на монстра, чуть не пробив насквозь до затылка. Силища у него была, прямо скажем, немеряная. Сия поза, не самая употребительная в наших краях, давалась ему так легко, будто во мне было не более трех килограммов веса, и к финалу процесса его бледная кожа на надменном лице не изменила цвета даже на тысячную долю тона.