Страница:
К ясину подбежали еще двое, схватили его голову, сунули в петлю и потянули веревку вверх, Анбал рванулся, забился со связанными назад руками, но несколько дюжих молодцев повисли на другом конце веревки - натянули: и вот толстое чpeвacтoe тело Анбала закачалось в воздухе, задрыгалось, изрыгая из себя зловоние...
Яким повис беззвучно, не качнувшись... И ему перед смертью не дали помолиться.
По извивающемуся в агонии телу Анбала выпустили стрелы - тело обмякло, зависло...
И тут 13 оставшихся неказненных разом закричали - заревели громогласно:
- Дайте хоть помолиться нам!..
- Рубите-четвертуйте лучше нас, но не губите наши души!..
Их неожиданно поддержали дружинники-палачи, бояре, стоящие в стороне (некоторые сами только что отошли от страха) и Микулица - протопоп Успенского собора божьей Матери.
Михалко не было, - как только начали казнь Анбала, ему стало дурно и его под руки увели, - повернулись все к Всеволоду. Он смутился, согласно кивнул головой.
Осужденным развязали руки. Тут же появились откуда-то чурбаки и вот по очереди, истово молясь, подходят обреченные, чтобы с облегчением ("Все-таки не повесили!") принять достойную смерть - отрубленные головы катились по земле, обливаясь кровью, моргая выпученными глазами и широко, беззвучно разевая рты...
Ефрем взглянул на Джани, лицо его перекосилось от гнева и боли; с диким рыком он прыгнул на рядом стоящего воина... Тот выхватил меч - взмах и... зарубленный ясин-сотник упал под ноги ничего не понявшего дружинника... На лице убитого - боль и удовлетворение!..
* * *
Раненное плечо болело все сильнее, "Кость задета!" - подумал Третьяк, чувствуя, как острая боль временами "стреляла" вниз по руке. Он, превозмогая боль, стоял смотрел и то и дело крестился правой здоровой рукой. То, что делалось, было ужасно. Такого здесь, на княжеском дворе, он не ожидал увидеть!
Он как-то читал Русскую Правду и точно помнил, что мщение было отменено еще сыновьями Ярослава Мудрого (Изяславом, Святославом и Всеволодом). A тут, спустя почти, век, мстили братья за брата, как будто простые некрещеные смерды, а не князья-христиане!.. Как же вести себя остальным, в том числе дружине (старшей - боярам и младшей - отрокам), если такое творится наверху: среди Первых на Земле?! А люди каковы: смотрят ведь! Крестятся, но смотрят - жутко интересно, как себе подобных умертвляют мученической смертью...
Даже тогда, когда уже было совсем невмоготу, когда живую бьющуюся в рыданиях княгиню заталкивали в кожаный короб, чтобы зашив, бросить в озеро (туда до этого покидали части от трупов казненных - она это видела - специально показывали, чтобы еще более ужесточить казнь), он, как многие, не остался в городе, а поехал на озеро, чтобы посмотреть... Он оглянулся - какие у всех лица!.. И разве можно после такого с ними говорить, общаться - они же хуже зверей!.. Он вдруг зашатался: а сам-то он чем лучше других?! Кто он? - Не боярин, и не отрок - хотя сотник, - так же смотрит, как и все...
Поганое озеро среди леса, на правой луговой стороне Клязьмы, с плавающими (оттого жуткими) островами, приняло в себя короб-гроб с живой кричащей, молящей о пощаде женщиной, - заживо утопили ее - мать трехлетнего Юрика - княгиню...
Какая судьба: родиться на прекрасной солнечной земле Юга и умереть насильственной смертью - до смерти напившись и надышавшись холодной вонючей воды из болотного озера!..
Дикие звери до такой жестокости не могут дойти, а люди, называющие себя разумными, верующими, низойти могут!..
"Нет!.. Нет больше сил у меня (рука разбаливалась) - уйду в монастырь", - решил Третьяк. Он, рожденный свободным в честной христианской семье русских дворян, успел в детстве получить то, что на всю жизнь делает человека человеком, и потому даже будучи в полоне в Степи, он смог, - точнее, успели его освободить до того, как не успел он опуститься, - сохранить высокие чувства христианина.
На второй день он проснулся поздно: рука, вечером перевязанная лекарем-греком, унялась...
Придя после казни княгини в княжеский двор, он пошел к самому Михалку - хотел все высказать и отпроситься, чтобы его отпустили, - но не дошел: ему сказали, что Михалко болеет. Третьяк развернулся и повернул к боярину-воеводе Есею. (Князя Всеволода не хотел даже видеть - он был противен!) Стал собирать свои вещи. К нему Сунулся слуга-холоп его: "Я с тобой!.." - Сотский оттолкнул его: "Теперь ты мне не нужен - я сам буду слугой... божьей (рука сильно болела - невмочь!): в монастырь иду..."
- Ты что с ума сходишь? Третьяк!.. - Есей дернул его за больную руку. У сотского перекосилось лицо от боли - еле сдержался, чтобы не ударить воеводу, - и - сквозь стиснутые зубы:
- Ухожу... потому что не могу на вас, мирян-христиан, смотреть после такого!.. И больше меня не зови Третьяком, а зови моим крещеным именем...
- Господи! - перекрестился воевода, засуетился, забегал, схватил его за руку (опять за больную), - Третьяк-Трифон взвыл.
- Уйди от меня! - ударил правой рукой Есея в грудь, присел; на побелевшем лице высыпали бисеринки пота.
- Ты что в самом деде?!.. Ты что дерешься!?.. Пошли-ко к князю! - и потянул за кафтан за собой к Всеволоду.
Всеволод Юрьевич принял их в своей трапезной (небольшой, семейной), принесли еще две ендовы с медом "подсласту"; слуг отослал. Улыбнулся князь грустно - лицо скорбное, глаза темные, мутные какие-то.
- Вначале пейте, ешьте; сами наливайте в роги - я не люблю из чаш пить, да и вино греческое - привык больше к нему...
Третьяк налил себе, выпил полрога, покрутил большой турьий рог, окованный серебром, разглядывая черные узорья, рисунки - сцены охоты на туров, - и допил до конца.
Князь и воевода посмотрели с удивлением не него: русские обычно пили небольшими глотками, а Третьяк раньше вообще редко пил хмельное.
- Что случилось? Что у тебя с рукой? - князь смотрел теперь грозно, строго.
- Ранили его...
Князь перебил Есея. Позвал слугу. Вбежал молодой в белой чистой рубашке, золотистые волосы уложены, большеглазый - смотрел на своего господина о восхищением и преданно.
- Позови сюда моего лекаря, - повернулся к Третьяку, черные глаза князя зажглись как будто: - Мы не можем... Не могли иначе!.. Нас не поймут они - это люди, которые в своем корыстолюбии и жажды наживы дошли до крайности... Для них ничего уже нет ни святого, ни родного - они своих родителей, детей своих не пощадят, когда речь идет о обогащении или власти! Такие доброту, снисходительность нашу примут за слабость, малодушие... Мы заменим их - бояр - новыми, молодыми из младшей дружины... Выберем самых преданных князю и своему языку, думающих о Боге, Князе и Руси единой!..
Тебе, сотский Третьяк, Овсюгов сын - о тебе мы говорили сегодня - вон боярин Есей Житович подтвердит - даю за верную службу именье: землю с людьми и селениями и место боярское в моей думе, печатник уже роту написал, осталось тебе только прочитать и поставить свою тамгу-роспись... Из имений я выделил и тебе, воевода Есей Житович (Есей и Третьяк встали, и низко поклонились). Остальным мы объявим завтра - в боярской Думе...
Пришел с помощником лекарь. Промыл, обработал рану, выбросил заговоренные знахарем грязные тряпки, которыми была обвязана рука; показал помощнику на мазь и велел наложить повязку, дал питье, от которого стало легче, захотелось спать.
...Третьяку слуга принес небольшую лохань и умывальник-утку.
- Умойся, боярин, - Третьяк вытаращил глаза от удивления и непривычной новизны: "Как, откуда узнал, что я теперь боярин?!"
Слуга-отрок, улыбаясь, подал вытереться убрус-ширинку, расшитый петухами и языческими образами.
- Велено тебе передать, что воевода Есей выехал с князем Михалком в Боголюбово, а может и далее - говорят княжич Юрий со своими боярами собирается уйти... После заутредня князь Всеволод созывает всех бояр к себе - тебе велено быть...
Третьяк пошевелил рукой: он уж не так чувствовал рану, боль. Вышел во двор - ночью, видимо, был дождь, а сейчас тучи ушли, светило солнце, княжеский двор - прибран: там, где вчера была кровь, подсыпали речным песком; перекладины-виселицы - убраны... Он с облегчением вздохнул - в утай перекрестился на одноглавый купол дворцового белокаменного Спаса...
8
Хотя Страшко Суздальский родился в Суздале, но там не жил... Он и отца своего плохо помнит. В 1157 году, когда в Киеве умер великий князь Юрий Долгорукий, восставшие люди (на это подбили и руководили ими местные бояре), смерды, холопы перебили большую часть служивых из Суздаля. Одним из них был отец Страшко. Его маленького мать успела со слугами переправить в Городок-на-остре, где его подобрали, воспитали сердобольные русские люди - научили честному труду, а потом попал он на службу князю Всеволоду.
Он чувствует, что и здесь, на суздальской земле, он свой - русский. Велел работнику остановить лошадь на берегу Каменки, слез с телеги. На противоположном (на левом) берегу виднелся шатер церкви монастыря (Кузьмы и Демьяна); налево, на северной стороне (с низины плохо просматривалось) видны были: золоченный купол каменного собора Успения и верхние части (светлицы) боярских теремов, перекрестился. Поправил сено на телеге, чтобы удобнее было, подпрыгнул - сел.
- Давай правь на брод, перейдем речку и поднимемся в монастырь, - надо кое-что купить у кузнецов-монахов.
Конечно, главное было - послушать, посмотреть. (Монахи это такой народец - "жеребцы", - которые все знают и все могут!) Позавчера бояре суздальские заказали ковать оружие - надо узнать для чего, куда...
Страшко никогда не задумывался раньше - лишь бы заработать, чтобы жить, - сейчас другое дело (хотя ему и теперь все равно, какой ему титул дали или звание), он начал понимать и чувствовать ответственность, долг, - главное знал, что служит он своему народу (через князя); он стал уважать себя как личность, как человек, через это.
Страшко, прибыв на Суздальскую землю, сел в селение на излучине речки Мжары - которая впадала в Каменку ниже по течению от города. Купил лес, нанял работников и построился, - он сам себе до сих пор удивляется: как быстро - хотя в то время таких, как он, было немало: много русских переезжало на северные земли, чтобы спасти себя и свои семьи от диких половцев, от постоянных опустошающих войн между русскими княжествами.
Но дом без жены - мертв!..
Он знал в жизни много женщин, был опытен, как мужчина, но тут другое дело: нужна такая, чтобы могла вести хозяйство и, народив детей, поднять на ноги (мало ли что с ним случится). Трудна была задача: возьмешь из простолюдинок - будет здорова, крепка, но - глупа; из господ - хила, слаба, но умна.
"Возьму в жены здоровую, крепкую из трудовой семьи, чтобы на своих плечах могла нести весь груз семейный", - решил он, собираясь в город.
(Главное нужно было узнать, с кем собираются ратиться Суздальцы - в тот раз в монастыре не смогли сказать...) Запряг в ездовую телегу выездного жеребца, посадил верхом на коня (править) извозчика-отрока; в телегу велел погрузить два бочонка медовой бражки, взял с собой веселого разбитного мужика и его жену - такую же, нарядил ее праздно и поехал в Суздаль на торг: купить что-то для свадьбы, - конечно, под этим видом послушать, разузнать, что ему надо.
Выехали на Владимирскую дорогу, поехали в город (на север). По краям, вдоль дороги - кусты, поля-нивы. В стороне слева виднелся монастырь с деревянной церковью Димитрия, принадлежащий Киево-Печерскому монастырю.
Вот и правый берег Каменки, мост через нее, въезд в Кремль.
Суздальский городской кремль-детинец располагался внутри крутой петли реки Каменки. Глубокий ров перерезал перешеек, превратив излучину в остров, края которого прикрыли земляные валы с рубленными стенами на их греблях. Внутри кремля выделялись великолепием, красотой и мощью белокаменные: собор Успения и княжеский дворец - построенные великим киевским князем Владимиром Мономахом.
Город был плотно заселен. Простой люд ютился в полуземляных домиках с задернованными крышами, среди них высились рубленные хоромы городской знати, а над всеми господствовали грандиозные: "дом Бога" и княжеский дворец.
В кремле имелись три проездные башни: Ильинская, Никольская и Димитриевская - так же назывались ворота.
За Ильинскими воротами и восточным рвом был Посад. С востока его территория прикрывалась руслом впадающей в Каменку речки Гремячки. С севера посад защищал искусственный ров ("Натёка"), смыкавшийся с Каменкой. Посад превосходил кремль в два раза; огорожен тыновой оградой - "острогом". В свою очередь, тоже имел три ворота: на север и два на восток.
В посаде проживал в основном трудовой люд: ремесленники, плотники, кузнецы, оружейники и другие. Поближе к Ильинским воротам, на торговой площади, стояла одноименная небольшая деревянная церковь. Торг шел с утра до вечера: говор, крики, шум, гам. Местные продавали хлеб (просо, ячмень, пшеницу, рожь), лен-кудель, ткани льняные, шерстяные, из конопли; топоры, ножи, серпы, косы, сошники, плуги; посуду: глиняную и деревянную; разные поделки, особенно славились гудки, рожки, сопелки... Неулыбчивые меряне сидели на мехах; на земле стояли бочонки с медом, лежал кусками желтый воск. В небольших деревянных домиках-шатрах расположились купцы-булгары - на шестах (высоко) вывесили для продажи сафьяновые сапожки, чоботы; предлагали богатым разноцветные драгоценные и полудрагоценные камушки; золотые и серебряные украшения для женщин: браслеты, кольца, серьги, ожерелья из цветного стекла, из перламутрового речного жемчуга...
Вот здесь-то, на торгу, он и нашел себе жену, семью...
Вначале увидел двух ребенков: девочку лет трех и малыша полуторагодовалого - худые, в залатанных, но в чистеньких рубашках, они, как завядшие цветочки, сидели, прижавшись друг к дружке, и, выставив для милостыньки маленькие ручонки, слабо помахивали ими...
Бедные жалели иногда давали горсть крупы или кусочек хлеба, а богатые, презрительно отворачиваясь, проходили, не замечая.
Что-то оборвалось в груди у Страшко, - вдруг отчетливо вспомнилось его сиротское детство. Он вытер тылом ладони глаза, - а то не видать, - шмыгнул носом, отвернулся от рядом сидевшей здоровущей бабы-работницы, чтобы та не заметила его неожиданную слабость. Велел возчику, который вел коня под уздцы, остановиться, слез с телеги, подошел к ребенкам, - они враз подняли на него синие глазенки; Страшко погладил огромной мозолистой ладонью золотистые волосы у девочки, хотел заговорить, но тут (вначале почувствовал) увидел уставленные на него два синих ока - глазища в пол-лица (она сидела не рядом со своими ребенками, но спиной и чуть вдали от них, поэтому он ее не заметил) - женщину семнадцати-двадцати лет. В это время около нее остановились два мужика - из житьих людей.
- Купи ее, Васлян, будет помогать по-хозяйству, будет тебе и на чем спать.
- На жердях-то много не поспишь, - широко открыв оволосенный рот, мужик весело загоготал.
Первый - понаглей - схватил ее за худую длинную тонкую руку и приподнял:
- Пошли с нами за град...
Страшко сжал кулаки, шагнул решительно на них:
- Отпусти!.. - и, повернувшись к своим работникам, крикнул:
- Эй, подсобите-ко мне - посадите вот этих ребенков и их матерь в телегу...
... - "Господи! Да как ты надоумил меня взять ее в дом..." - Не раз подумал Страшко, проезжая под песчаным обрывистым правым берегом Мжары.
И действительно, как потом убедился, лучше ее вряд ли бы он нашел: сразу же после свадьбы она подобрала служанок, научила прибираться их, порядок завела в доме (и, как женщина была опытна и умела - ее, горемычную, немало мужиков "учили" этому... - сумела тут же забеременеть). В доме, как будто был праздник, ходила, сверкая счастливыми глазищами, излучая небесно-лазурный свет, и худоба исчезла - поправилась, налилась как спелая ягодина.
Страшко снова поехал в монастырь, чтобы у знать, что ему нужно, он решил подкупить кого-нибудь из монахов. Его не знали в лицо, но о нем слышали как о скоробогатом, неизвестно откуда прибывшем и считали "нечистым": то ли награбил - тать, то ли еще какой плут - такими скоробогатыми по-доброму не становятся...
То, что он услышал-узнал в монастыре, ударило в пот. Оказывается, князь Михалко Юрьевич, хотевший перехватить бегущего своего племянника Юрика, заболел и лежит теперь при смерти в Городце-на-Волге, - вот-вот "умре". Ростовские бояре Добрыня Долгий, Иванок Стефанович, Матеяш Бутович и Борис Жидославич послали гонцов в Великий Новгород к Мстиславу Ростиславичу, велев сказать, что Михалко, "стрый его", умирает, пусть со своей дружиной он немедленно пригонит в Ростов, если хочет стать князем Ростово-Суздальской земли. А потом собралась ростовская дума и решила: набирать войско, ковать оружие, бронь; то же самое делать и суздальцам.
Со своим извозчиком спешно вернулся домой. Переоделся, собрался и, никому ничего не говоря, взяв с собой молодого слугу, по запасному коню - каждому - и поскакал в Владимир. Гнал так, что загнал не только коней, но и себя со слугой, к вечеру был там.
На не сгибающихся в коленях ногах (внутренности отбиты от тряски - ни вздохнуть, ни кашлянуть) поднялся в княжеские покои, где принял его - при горящей свече - Всеволод.
Через некоторое время по всему двору забегали, зажглись свечи в хоромах, домах - топот, говор, крики; из конюшен выводили и седлали боевых коней и по двое, по несколько выезжали из княжеского двора, из города и скакали в полусумраке коротких светлых ночей по дорогам - прочь от Владимира.
Уже на следующий день, поднимая пыль, пошли во Владимир люди в вооружении и доспехах из ближних поселений, городков. Вели своих пасынков бояре, шагали пешцы, рысили конные - собиралось войско.
Одновременно с известием о смерти Михалко Юрьевича - скончался 20 июня в субботу по "захождении" солнца (тело его уже везли) - прибыла в Владимир часть ростовских бояр во главе с воеводой Михаилом Борисовичем (сын Бориса Жидославича) и суздальцы.
Тело стольного князя положили рядом с гробом Андрея Боголюбского в церкви "Святыя Богородицы златоверхие". Был Михалко Юрьевич на Владимиро-Суздальско-Ростовском княжении год и 5 дней. "Ростом был мал и суx, брада уска и долга, власы долгие и кудрявы, нос нагнутый, вельми изучен был писанию, с греки и латины говорил их языки, яко русским, но о вере никогда прения иметь не хотел и не любил, поставляя, что все прения от гордости или невежества духовных происходят, а закон божий всем един есть".
Успели на похороны и переяславльцы, - они вместе с владимирцами и со всеми другими прибывшими, помня свое клятвенное обещание Юрию, отцу Всеволода, "О детях его", собравшись перед Золотыми воротами, единогласно "учинили роту князю Всеволоду Юрьевичу и по нем его детей и, взяв его, возвели на престол отеческий и братень, с великою честию и великолепием торжествуя день той".
Послали об этом объявлять в Суздаль и Ростов. Многие суздальцы присоединились к крестному целованию, хотя и некоторые спорили, что владимирцы, не согласовав со старшими городами, "то учинили".
Страшко теперь был в Ростове, - каждый день посылал известия.
* * *
Всеволод Юрьевич созвал всех бояр, которые были во Владимире, на совет.
- Ведомо мне, - говорил сидя, - что Мстислав уже в Ростове и к своей дружине совокупляет воев, набираемых по всей округе. Ростовцы же, желая иметь своего князя, не противятся ему, а некоторые даже помогают в том. А у Мстислава вся та же неправая дума: как бы всю Залесскую Русь прибрать, - Всеволод обвел бояр грозным взглядом.
Третьяк, сидя недалеко, сбоку от князя, вдруг подумал: "Наверно и Император (Византийский) так же смотрит, ведь недаром он племянник его... Михалко был больше отцом духовным как бы, чем правящим князем, государем, а этот - Второй после Бога на Земле будто!.."
Своему племяннику (по старшему брату) Ярославу Мстиславичу приказал немедля со своей дружиной и переяславцами выступить в Переяславль-Залесский, чтобы упредить Мстислава с ростовцами, не дать им занять город.
- Жди там моего указа, а сам шли вестей!..
9
Протас Назарыч шел, то и дело останавливаясь: отдыхивался, кашлял, пот застилал глаза, но он боялся снять полушубок - простудится - март не январь - обманчиво для старика. На ногах широкие короткие охотничьи лыжи, подбитые шкурами северного оленя. (В то время они водились зимой даже на территории Татарии - в северной части). Впереди протаптывал ему лыжню молодой охотник из местных вятчан Пилям. За семь лет жизни в этих местах все вокруг городка Ушкуи стало знакомо, родным. Так же пахнет талый мартовский снег, лес, хвоя; пичуги будят весенними своими песенками природу - зовут тепло, лето. Воздух свеж и сладок, как в далеком родном Новгороде!..
Русские ушкуйники, оставшиеся после безуспешных попыток прорваться вверх по Волге и Вятке, осели здесь крепко: построили рубленые избы на взгорке, которая с трех сторон огибалась речкой, впадающей в старицу Камы. С северной стороны прорыли ров: огородились высоким частоколом, сделали ворота, которые на ночь запирались и охранялись сторожем.
Многие привели местных женщин, девушек: кто купил, кто-то уговорил, а кое-кто и силой... Пошли уже, как молодая поросль в лесу, ребенки: рыжие, русые, черные... Сияли у него глаза, душа отогревалась у Протаса, когда он встречался с молодыми женщинами - хотя сам уже их (божественных и одновременно дьявольских созданий!) не мог приласкать, но от того еще больше и острее любил и чувствовал... Вначале привыкал, потом постепенно все вокруг начало становиться родным - стало хорошо и весело, как будто он корнями начал врастаться в эту землю.
Для него и деда Славаты выстроили просторную избу. Днем, в межсезонье: осень, весна - никуда не выйти, не уплыть, - всегда у них был народ - свои, русские, и вятчане - теперь вроде тоже родные.
Он приятно удивлялся: вот ведь Славата какой - его не брало время: в свои семьдесят лет он выглядел, как сорокапятилетний... А Протас поддается старости: вон и борода и волосы все седы (а ему только 56). Время: созидает и разрушает. Когда-то оно на него работало, - сейчас - против: с каждым годом он стареет, теряет здоровье и жизненные силы - желания!.. Сидит, как сыч, Славата-Ведун длинными зимними ночами - жжет сальные свечи или яркую лучину из сухой березы - пишет; встает и ходит - думает, - только поскрипывают половицы, да внизу где-то попискивают черные крысы. Протас в это время лежит под двумя шубами-тулупами - будто спит - и думается ему: о чем только не передумает, но в последнее время - все больше о доме, о Новгороде, о Земле Русской... И пришел к выводу, что нужно им уходить отсюда. Три раза в эту зиму нападали, но ладно как-то удачно обошлось - все ушкуйники оказывались в городке, да и охотники малочисленны. А если булгары прознают их селение: да за столько лет неужто не узнают, где поселились русские?!.. Напасти нападут - дело времени и тогда уж никого не пощадят!
Каждый день, под утро, заходит к ним молодая вятчанка: невысокая, но широкая, круглолицая, рыжие волосы свисают из-под тюрика, улыбается, показывая красные десна, щуря сине-зеленые глаза - красавица.
- Опить ходяешь, Салават? Псе писять, писять - кому нада!.. - подходит к божнице в углу, переворачивает икону (стесняется русского Бога) - не крещена, - и начинает растапливать глинобитную русскую печь с трубой - одна единственная изба, которая топилась по белому.
В летнее время дед Славата вместе с ушкуйниками-купцами ездил в Великий Город (Булгар), где собирались купцы, кроме местных, со Средней Азии, с Кавказа, со всех русских княжеств, с Ближнего Востока, продавать, менять пушнину, заготовленную за зиму; купцов (кем бы до этого они не были) пропускают везде и всегда - даже дикие племена, враждуя со всеми, не трогают торговых людей; многое он еще узнавал, ненасытный в познании, Славата, поэтому так радостно собирался и к этой весенне-летней поездке, хотя еще до сезона оставалось 1,5-2 месяца. Сейчас середина марта, днем уже проталины вытаивают. Только вот сегодня выпал снег, но к обеду, если выглянет солнце, он начнет подтаивать, - по берегам рек и озер - наледь: по ней по ночам и до обеда не только пешему можно пройти, а и на лошади проскакать.
...Еще немного и они - дома. Протас брал с собой Пиляма, чтобы посмотреть ближние охотничьи угодья - петли, капканы, ловушки на куницу, - всё: последний раз, скоро куница уйдет линять и мех будет не тот.
На дальние охотничьи угодья ушли молодые (Протас Назарыч приболел), а Булгак с большой ватагой - они уже не будут охотиться - ушел к дальним северным жителям, чтобы "взять с них дань..." Скоро и они должны вернуться. В городке оставались женщины, дети, да человек 20 сторожей с дедом Ведуном - Славатой.
... - Однако, гарью пахнет, - Пилям (он 6-й год жил вместе с семьей, построив рядом с поселением полуземлянку) остановился, ощерился, показывая желтые зубы, - борода, брови рыжие (на мохнатой шапке снег, попадавший с веток), сузил зеленые глаза - в них вопрос и немного испуг - смотрел на старшину: ждал, что тот скажет.
- Всего три дня и ночи нас не было - что за это время может случиться? Жгут, наверно, костры или ямы смолокурные - готовятся, - правда, рановато еще.
- Моя чует, когда костра али печь жгут, - обиделся охотник.
- Протас знал, что нюх у вятчан собачий, - Пилям не мог ошибиться. Забеспокоился, перекинул с плеча на плечо мешок со свежими (тяжелыми) шкурками, махнул рукой ему:
- Давай побыстрее!.. Вон с той опушки уже будет видно...
Яким повис беззвучно, не качнувшись... И ему перед смертью не дали помолиться.
По извивающемуся в агонии телу Анбала выпустили стрелы - тело обмякло, зависло...
И тут 13 оставшихся неказненных разом закричали - заревели громогласно:
- Дайте хоть помолиться нам!..
- Рубите-четвертуйте лучше нас, но не губите наши души!..
Их неожиданно поддержали дружинники-палачи, бояре, стоящие в стороне (некоторые сами только что отошли от страха) и Микулица - протопоп Успенского собора божьей Матери.
Михалко не было, - как только начали казнь Анбала, ему стало дурно и его под руки увели, - повернулись все к Всеволоду. Он смутился, согласно кивнул головой.
Осужденным развязали руки. Тут же появились откуда-то чурбаки и вот по очереди, истово молясь, подходят обреченные, чтобы с облегчением ("Все-таки не повесили!") принять достойную смерть - отрубленные головы катились по земле, обливаясь кровью, моргая выпученными глазами и широко, беззвучно разевая рты...
Ефрем взглянул на Джани, лицо его перекосилось от гнева и боли; с диким рыком он прыгнул на рядом стоящего воина... Тот выхватил меч - взмах и... зарубленный ясин-сотник упал под ноги ничего не понявшего дружинника... На лице убитого - боль и удовлетворение!..
* * *
Раненное плечо болело все сильнее, "Кость задета!" - подумал Третьяк, чувствуя, как острая боль временами "стреляла" вниз по руке. Он, превозмогая боль, стоял смотрел и то и дело крестился правой здоровой рукой. То, что делалось, было ужасно. Такого здесь, на княжеском дворе, он не ожидал увидеть!
Он как-то читал Русскую Правду и точно помнил, что мщение было отменено еще сыновьями Ярослава Мудрого (Изяславом, Святославом и Всеволодом). A тут, спустя почти, век, мстили братья за брата, как будто простые некрещеные смерды, а не князья-христиане!.. Как же вести себя остальным, в том числе дружине (старшей - боярам и младшей - отрокам), если такое творится наверху: среди Первых на Земле?! А люди каковы: смотрят ведь! Крестятся, но смотрят - жутко интересно, как себе подобных умертвляют мученической смертью...
Даже тогда, когда уже было совсем невмоготу, когда живую бьющуюся в рыданиях княгиню заталкивали в кожаный короб, чтобы зашив, бросить в озеро (туда до этого покидали части от трупов казненных - она это видела - специально показывали, чтобы еще более ужесточить казнь), он, как многие, не остался в городе, а поехал на озеро, чтобы посмотреть... Он оглянулся - какие у всех лица!.. И разве можно после такого с ними говорить, общаться - они же хуже зверей!.. Он вдруг зашатался: а сам-то он чем лучше других?! Кто он? - Не боярин, и не отрок - хотя сотник, - так же смотрит, как и все...
Поганое озеро среди леса, на правой луговой стороне Клязьмы, с плавающими (оттого жуткими) островами, приняло в себя короб-гроб с живой кричащей, молящей о пощаде женщиной, - заживо утопили ее - мать трехлетнего Юрика - княгиню...
Какая судьба: родиться на прекрасной солнечной земле Юга и умереть насильственной смертью - до смерти напившись и надышавшись холодной вонючей воды из болотного озера!..
Дикие звери до такой жестокости не могут дойти, а люди, называющие себя разумными, верующими, низойти могут!..
"Нет!.. Нет больше сил у меня (рука разбаливалась) - уйду в монастырь", - решил Третьяк. Он, рожденный свободным в честной христианской семье русских дворян, успел в детстве получить то, что на всю жизнь делает человека человеком, и потому даже будучи в полоне в Степи, он смог, - точнее, успели его освободить до того, как не успел он опуститься, - сохранить высокие чувства христианина.
На второй день он проснулся поздно: рука, вечером перевязанная лекарем-греком, унялась...
Придя после казни княгини в княжеский двор, он пошел к самому Михалку - хотел все высказать и отпроситься, чтобы его отпустили, - но не дошел: ему сказали, что Михалко болеет. Третьяк развернулся и повернул к боярину-воеводе Есею. (Князя Всеволода не хотел даже видеть - он был противен!) Стал собирать свои вещи. К нему Сунулся слуга-холоп его: "Я с тобой!.." - Сотский оттолкнул его: "Теперь ты мне не нужен - я сам буду слугой... божьей (рука сильно болела - невмочь!): в монастырь иду..."
- Ты что с ума сходишь? Третьяк!.. - Есей дернул его за больную руку. У сотского перекосилось лицо от боли - еле сдержался, чтобы не ударить воеводу, - и - сквозь стиснутые зубы:
- Ухожу... потому что не могу на вас, мирян-христиан, смотреть после такого!.. И больше меня не зови Третьяком, а зови моим крещеным именем...
- Господи! - перекрестился воевода, засуетился, забегал, схватил его за руку (опять за больную), - Третьяк-Трифон взвыл.
- Уйди от меня! - ударил правой рукой Есея в грудь, присел; на побелевшем лице высыпали бисеринки пота.
- Ты что в самом деде?!.. Ты что дерешься!?.. Пошли-ко к князю! - и потянул за кафтан за собой к Всеволоду.
Всеволод Юрьевич принял их в своей трапезной (небольшой, семейной), принесли еще две ендовы с медом "подсласту"; слуг отослал. Улыбнулся князь грустно - лицо скорбное, глаза темные, мутные какие-то.
- Вначале пейте, ешьте; сами наливайте в роги - я не люблю из чаш пить, да и вино греческое - привык больше к нему...
Третьяк налил себе, выпил полрога, покрутил большой турьий рог, окованный серебром, разглядывая черные узорья, рисунки - сцены охоты на туров, - и допил до конца.
Князь и воевода посмотрели с удивлением не него: русские обычно пили небольшими глотками, а Третьяк раньше вообще редко пил хмельное.
- Что случилось? Что у тебя с рукой? - князь смотрел теперь грозно, строго.
- Ранили его...
Князь перебил Есея. Позвал слугу. Вбежал молодой в белой чистой рубашке, золотистые волосы уложены, большеглазый - смотрел на своего господина о восхищением и преданно.
- Позови сюда моего лекаря, - повернулся к Третьяку, черные глаза князя зажглись как будто: - Мы не можем... Не могли иначе!.. Нас не поймут они - это люди, которые в своем корыстолюбии и жажды наживы дошли до крайности... Для них ничего уже нет ни святого, ни родного - они своих родителей, детей своих не пощадят, когда речь идет о обогащении или власти! Такие доброту, снисходительность нашу примут за слабость, малодушие... Мы заменим их - бояр - новыми, молодыми из младшей дружины... Выберем самых преданных князю и своему языку, думающих о Боге, Князе и Руси единой!..
Тебе, сотский Третьяк, Овсюгов сын - о тебе мы говорили сегодня - вон боярин Есей Житович подтвердит - даю за верную службу именье: землю с людьми и селениями и место боярское в моей думе, печатник уже роту написал, осталось тебе только прочитать и поставить свою тамгу-роспись... Из имений я выделил и тебе, воевода Есей Житович (Есей и Третьяк встали, и низко поклонились). Остальным мы объявим завтра - в боярской Думе...
Пришел с помощником лекарь. Промыл, обработал рану, выбросил заговоренные знахарем грязные тряпки, которыми была обвязана рука; показал помощнику на мазь и велел наложить повязку, дал питье, от которого стало легче, захотелось спать.
...Третьяку слуга принес небольшую лохань и умывальник-утку.
- Умойся, боярин, - Третьяк вытаращил глаза от удивления и непривычной новизны: "Как, откуда узнал, что я теперь боярин?!"
Слуга-отрок, улыбаясь, подал вытереться убрус-ширинку, расшитый петухами и языческими образами.
- Велено тебе передать, что воевода Есей выехал с князем Михалком в Боголюбово, а может и далее - говорят княжич Юрий со своими боярами собирается уйти... После заутредня князь Всеволод созывает всех бояр к себе - тебе велено быть...
Третьяк пошевелил рукой: он уж не так чувствовал рану, боль. Вышел во двор - ночью, видимо, был дождь, а сейчас тучи ушли, светило солнце, княжеский двор - прибран: там, где вчера была кровь, подсыпали речным песком; перекладины-виселицы - убраны... Он с облегчением вздохнул - в утай перекрестился на одноглавый купол дворцового белокаменного Спаса...
8
Хотя Страшко Суздальский родился в Суздале, но там не жил... Он и отца своего плохо помнит. В 1157 году, когда в Киеве умер великий князь Юрий Долгорукий, восставшие люди (на это подбили и руководили ими местные бояре), смерды, холопы перебили большую часть служивых из Суздаля. Одним из них был отец Страшко. Его маленького мать успела со слугами переправить в Городок-на-остре, где его подобрали, воспитали сердобольные русские люди - научили честному труду, а потом попал он на службу князю Всеволоду.
Он чувствует, что и здесь, на суздальской земле, он свой - русский. Велел работнику остановить лошадь на берегу Каменки, слез с телеги. На противоположном (на левом) берегу виднелся шатер церкви монастыря (Кузьмы и Демьяна); налево, на северной стороне (с низины плохо просматривалось) видны были: золоченный купол каменного собора Успения и верхние части (светлицы) боярских теремов, перекрестился. Поправил сено на телеге, чтобы удобнее было, подпрыгнул - сел.
- Давай правь на брод, перейдем речку и поднимемся в монастырь, - надо кое-что купить у кузнецов-монахов.
Конечно, главное было - послушать, посмотреть. (Монахи это такой народец - "жеребцы", - которые все знают и все могут!) Позавчера бояре суздальские заказали ковать оружие - надо узнать для чего, куда...
Страшко никогда не задумывался раньше - лишь бы заработать, чтобы жить, - сейчас другое дело (хотя ему и теперь все равно, какой ему титул дали или звание), он начал понимать и чувствовать ответственность, долг, - главное знал, что служит он своему народу (через князя); он стал уважать себя как личность, как человек, через это.
Страшко, прибыв на Суздальскую землю, сел в селение на излучине речки Мжары - которая впадала в Каменку ниже по течению от города. Купил лес, нанял работников и построился, - он сам себе до сих пор удивляется: как быстро - хотя в то время таких, как он, было немало: много русских переезжало на северные земли, чтобы спасти себя и свои семьи от диких половцев, от постоянных опустошающих войн между русскими княжествами.
Но дом без жены - мертв!..
Он знал в жизни много женщин, был опытен, как мужчина, но тут другое дело: нужна такая, чтобы могла вести хозяйство и, народив детей, поднять на ноги (мало ли что с ним случится). Трудна была задача: возьмешь из простолюдинок - будет здорова, крепка, но - глупа; из господ - хила, слаба, но умна.
"Возьму в жены здоровую, крепкую из трудовой семьи, чтобы на своих плечах могла нести весь груз семейный", - решил он, собираясь в город.
(Главное нужно было узнать, с кем собираются ратиться Суздальцы - в тот раз в монастыре не смогли сказать...) Запряг в ездовую телегу выездного жеребца, посадил верхом на коня (править) извозчика-отрока; в телегу велел погрузить два бочонка медовой бражки, взял с собой веселого разбитного мужика и его жену - такую же, нарядил ее праздно и поехал в Суздаль на торг: купить что-то для свадьбы, - конечно, под этим видом послушать, разузнать, что ему надо.
Выехали на Владимирскую дорогу, поехали в город (на север). По краям, вдоль дороги - кусты, поля-нивы. В стороне слева виднелся монастырь с деревянной церковью Димитрия, принадлежащий Киево-Печерскому монастырю.
Вот и правый берег Каменки, мост через нее, въезд в Кремль.
Суздальский городской кремль-детинец располагался внутри крутой петли реки Каменки. Глубокий ров перерезал перешеек, превратив излучину в остров, края которого прикрыли земляные валы с рубленными стенами на их греблях. Внутри кремля выделялись великолепием, красотой и мощью белокаменные: собор Успения и княжеский дворец - построенные великим киевским князем Владимиром Мономахом.
Город был плотно заселен. Простой люд ютился в полуземляных домиках с задернованными крышами, среди них высились рубленные хоромы городской знати, а над всеми господствовали грандиозные: "дом Бога" и княжеский дворец.
В кремле имелись три проездные башни: Ильинская, Никольская и Димитриевская - так же назывались ворота.
За Ильинскими воротами и восточным рвом был Посад. С востока его территория прикрывалась руслом впадающей в Каменку речки Гремячки. С севера посад защищал искусственный ров ("Натёка"), смыкавшийся с Каменкой. Посад превосходил кремль в два раза; огорожен тыновой оградой - "острогом". В свою очередь, тоже имел три ворота: на север и два на восток.
В посаде проживал в основном трудовой люд: ремесленники, плотники, кузнецы, оружейники и другие. Поближе к Ильинским воротам, на торговой площади, стояла одноименная небольшая деревянная церковь. Торг шел с утра до вечера: говор, крики, шум, гам. Местные продавали хлеб (просо, ячмень, пшеницу, рожь), лен-кудель, ткани льняные, шерстяные, из конопли; топоры, ножи, серпы, косы, сошники, плуги; посуду: глиняную и деревянную; разные поделки, особенно славились гудки, рожки, сопелки... Неулыбчивые меряне сидели на мехах; на земле стояли бочонки с медом, лежал кусками желтый воск. В небольших деревянных домиках-шатрах расположились купцы-булгары - на шестах (высоко) вывесили для продажи сафьяновые сапожки, чоботы; предлагали богатым разноцветные драгоценные и полудрагоценные камушки; золотые и серебряные украшения для женщин: браслеты, кольца, серьги, ожерелья из цветного стекла, из перламутрового речного жемчуга...
Вот здесь-то, на торгу, он и нашел себе жену, семью...
Вначале увидел двух ребенков: девочку лет трех и малыша полуторагодовалого - худые, в залатанных, но в чистеньких рубашках, они, как завядшие цветочки, сидели, прижавшись друг к дружке, и, выставив для милостыньки маленькие ручонки, слабо помахивали ими...
Бедные жалели иногда давали горсть крупы или кусочек хлеба, а богатые, презрительно отворачиваясь, проходили, не замечая.
Что-то оборвалось в груди у Страшко, - вдруг отчетливо вспомнилось его сиротское детство. Он вытер тылом ладони глаза, - а то не видать, - шмыгнул носом, отвернулся от рядом сидевшей здоровущей бабы-работницы, чтобы та не заметила его неожиданную слабость. Велел возчику, который вел коня под уздцы, остановиться, слез с телеги, подошел к ребенкам, - они враз подняли на него синие глазенки; Страшко погладил огромной мозолистой ладонью золотистые волосы у девочки, хотел заговорить, но тут (вначале почувствовал) увидел уставленные на него два синих ока - глазища в пол-лица (она сидела не рядом со своими ребенками, но спиной и чуть вдали от них, поэтому он ее не заметил) - женщину семнадцати-двадцати лет. В это время около нее остановились два мужика - из житьих людей.
- Купи ее, Васлян, будет помогать по-хозяйству, будет тебе и на чем спать.
- На жердях-то много не поспишь, - широко открыв оволосенный рот, мужик весело загоготал.
Первый - понаглей - схватил ее за худую длинную тонкую руку и приподнял:
- Пошли с нами за град...
Страшко сжал кулаки, шагнул решительно на них:
- Отпусти!.. - и, повернувшись к своим работникам, крикнул:
- Эй, подсобите-ко мне - посадите вот этих ребенков и их матерь в телегу...
... - "Господи! Да как ты надоумил меня взять ее в дом..." - Не раз подумал Страшко, проезжая под песчаным обрывистым правым берегом Мжары.
И действительно, как потом убедился, лучше ее вряд ли бы он нашел: сразу же после свадьбы она подобрала служанок, научила прибираться их, порядок завела в доме (и, как женщина была опытна и умела - ее, горемычную, немало мужиков "учили" этому... - сумела тут же забеременеть). В доме, как будто был праздник, ходила, сверкая счастливыми глазищами, излучая небесно-лазурный свет, и худоба исчезла - поправилась, налилась как спелая ягодина.
Страшко снова поехал в монастырь, чтобы у знать, что ему нужно, он решил подкупить кого-нибудь из монахов. Его не знали в лицо, но о нем слышали как о скоробогатом, неизвестно откуда прибывшем и считали "нечистым": то ли награбил - тать, то ли еще какой плут - такими скоробогатыми по-доброму не становятся...
То, что он услышал-узнал в монастыре, ударило в пот. Оказывается, князь Михалко Юрьевич, хотевший перехватить бегущего своего племянника Юрика, заболел и лежит теперь при смерти в Городце-на-Волге, - вот-вот "умре". Ростовские бояре Добрыня Долгий, Иванок Стефанович, Матеяш Бутович и Борис Жидославич послали гонцов в Великий Новгород к Мстиславу Ростиславичу, велев сказать, что Михалко, "стрый его", умирает, пусть со своей дружиной он немедленно пригонит в Ростов, если хочет стать князем Ростово-Суздальской земли. А потом собралась ростовская дума и решила: набирать войско, ковать оружие, бронь; то же самое делать и суздальцам.
Со своим извозчиком спешно вернулся домой. Переоделся, собрался и, никому ничего не говоря, взяв с собой молодого слугу, по запасному коню - каждому - и поскакал в Владимир. Гнал так, что загнал не только коней, но и себя со слугой, к вечеру был там.
На не сгибающихся в коленях ногах (внутренности отбиты от тряски - ни вздохнуть, ни кашлянуть) поднялся в княжеские покои, где принял его - при горящей свече - Всеволод.
Через некоторое время по всему двору забегали, зажглись свечи в хоромах, домах - топот, говор, крики; из конюшен выводили и седлали боевых коней и по двое, по несколько выезжали из княжеского двора, из города и скакали в полусумраке коротких светлых ночей по дорогам - прочь от Владимира.
Уже на следующий день, поднимая пыль, пошли во Владимир люди в вооружении и доспехах из ближних поселений, городков. Вели своих пасынков бояре, шагали пешцы, рысили конные - собиралось войско.
Одновременно с известием о смерти Михалко Юрьевича - скончался 20 июня в субботу по "захождении" солнца (тело его уже везли) - прибыла в Владимир часть ростовских бояр во главе с воеводой Михаилом Борисовичем (сын Бориса Жидославича) и суздальцы.
Тело стольного князя положили рядом с гробом Андрея Боголюбского в церкви "Святыя Богородицы златоверхие". Был Михалко Юрьевич на Владимиро-Суздальско-Ростовском княжении год и 5 дней. "Ростом был мал и суx, брада уска и долга, власы долгие и кудрявы, нос нагнутый, вельми изучен был писанию, с греки и латины говорил их языки, яко русским, но о вере никогда прения иметь не хотел и не любил, поставляя, что все прения от гордости или невежества духовных происходят, а закон божий всем един есть".
Успели на похороны и переяславльцы, - они вместе с владимирцами и со всеми другими прибывшими, помня свое клятвенное обещание Юрию, отцу Всеволода, "О детях его", собравшись перед Золотыми воротами, единогласно "учинили роту князю Всеволоду Юрьевичу и по нем его детей и, взяв его, возвели на престол отеческий и братень, с великою честию и великолепием торжествуя день той".
Послали об этом объявлять в Суздаль и Ростов. Многие суздальцы присоединились к крестному целованию, хотя и некоторые спорили, что владимирцы, не согласовав со старшими городами, "то учинили".
Страшко теперь был в Ростове, - каждый день посылал известия.
* * *
Всеволод Юрьевич созвал всех бояр, которые были во Владимире, на совет.
- Ведомо мне, - говорил сидя, - что Мстислав уже в Ростове и к своей дружине совокупляет воев, набираемых по всей округе. Ростовцы же, желая иметь своего князя, не противятся ему, а некоторые даже помогают в том. А у Мстислава вся та же неправая дума: как бы всю Залесскую Русь прибрать, - Всеволод обвел бояр грозным взглядом.
Третьяк, сидя недалеко, сбоку от князя, вдруг подумал: "Наверно и Император (Византийский) так же смотрит, ведь недаром он племянник его... Михалко был больше отцом духовным как бы, чем правящим князем, государем, а этот - Второй после Бога на Земле будто!.."
Своему племяннику (по старшему брату) Ярославу Мстиславичу приказал немедля со своей дружиной и переяславцами выступить в Переяславль-Залесский, чтобы упредить Мстислава с ростовцами, не дать им занять город.
- Жди там моего указа, а сам шли вестей!..
9
Протас Назарыч шел, то и дело останавливаясь: отдыхивался, кашлял, пот застилал глаза, но он боялся снять полушубок - простудится - март не январь - обманчиво для старика. На ногах широкие короткие охотничьи лыжи, подбитые шкурами северного оленя. (В то время они водились зимой даже на территории Татарии - в северной части). Впереди протаптывал ему лыжню молодой охотник из местных вятчан Пилям. За семь лет жизни в этих местах все вокруг городка Ушкуи стало знакомо, родным. Так же пахнет талый мартовский снег, лес, хвоя; пичуги будят весенними своими песенками природу - зовут тепло, лето. Воздух свеж и сладок, как в далеком родном Новгороде!..
Русские ушкуйники, оставшиеся после безуспешных попыток прорваться вверх по Волге и Вятке, осели здесь крепко: построили рубленые избы на взгорке, которая с трех сторон огибалась речкой, впадающей в старицу Камы. С северной стороны прорыли ров: огородились высоким частоколом, сделали ворота, которые на ночь запирались и охранялись сторожем.
Многие привели местных женщин, девушек: кто купил, кто-то уговорил, а кое-кто и силой... Пошли уже, как молодая поросль в лесу, ребенки: рыжие, русые, черные... Сияли у него глаза, душа отогревалась у Протаса, когда он встречался с молодыми женщинами - хотя сам уже их (божественных и одновременно дьявольских созданий!) не мог приласкать, но от того еще больше и острее любил и чувствовал... Вначале привыкал, потом постепенно все вокруг начало становиться родным - стало хорошо и весело, как будто он корнями начал врастаться в эту землю.
Для него и деда Славаты выстроили просторную избу. Днем, в межсезонье: осень, весна - никуда не выйти, не уплыть, - всегда у них был народ - свои, русские, и вятчане - теперь вроде тоже родные.
Он приятно удивлялся: вот ведь Славата какой - его не брало время: в свои семьдесят лет он выглядел, как сорокапятилетний... А Протас поддается старости: вон и борода и волосы все седы (а ему только 56). Время: созидает и разрушает. Когда-то оно на него работало, - сейчас - против: с каждым годом он стареет, теряет здоровье и жизненные силы - желания!.. Сидит, как сыч, Славата-Ведун длинными зимними ночами - жжет сальные свечи или яркую лучину из сухой березы - пишет; встает и ходит - думает, - только поскрипывают половицы, да внизу где-то попискивают черные крысы. Протас в это время лежит под двумя шубами-тулупами - будто спит - и думается ему: о чем только не передумает, но в последнее время - все больше о доме, о Новгороде, о Земле Русской... И пришел к выводу, что нужно им уходить отсюда. Три раза в эту зиму нападали, но ладно как-то удачно обошлось - все ушкуйники оказывались в городке, да и охотники малочисленны. А если булгары прознают их селение: да за столько лет неужто не узнают, где поселились русские?!.. Напасти нападут - дело времени и тогда уж никого не пощадят!
Каждый день, под утро, заходит к ним молодая вятчанка: невысокая, но широкая, круглолицая, рыжие волосы свисают из-под тюрика, улыбается, показывая красные десна, щуря сине-зеленые глаза - красавица.
- Опить ходяешь, Салават? Псе писять, писять - кому нада!.. - подходит к божнице в углу, переворачивает икону (стесняется русского Бога) - не крещена, - и начинает растапливать глинобитную русскую печь с трубой - одна единственная изба, которая топилась по белому.
В летнее время дед Славата вместе с ушкуйниками-купцами ездил в Великий Город (Булгар), где собирались купцы, кроме местных, со Средней Азии, с Кавказа, со всех русских княжеств, с Ближнего Востока, продавать, менять пушнину, заготовленную за зиму; купцов (кем бы до этого они не были) пропускают везде и всегда - даже дикие племена, враждуя со всеми, не трогают торговых людей; многое он еще узнавал, ненасытный в познании, Славата, поэтому так радостно собирался и к этой весенне-летней поездке, хотя еще до сезона оставалось 1,5-2 месяца. Сейчас середина марта, днем уже проталины вытаивают. Только вот сегодня выпал снег, но к обеду, если выглянет солнце, он начнет подтаивать, - по берегам рек и озер - наледь: по ней по ночам и до обеда не только пешему можно пройти, а и на лошади проскакать.
...Еще немного и они - дома. Протас брал с собой Пиляма, чтобы посмотреть ближние охотничьи угодья - петли, капканы, ловушки на куницу, - всё: последний раз, скоро куница уйдет линять и мех будет не тот.
На дальние охотничьи угодья ушли молодые (Протас Назарыч приболел), а Булгак с большой ватагой - они уже не будут охотиться - ушел к дальним северным жителям, чтобы "взять с них дань..." Скоро и они должны вернуться. В городке оставались женщины, дети, да человек 20 сторожей с дедом Ведуном - Славатой.
... - Однако, гарью пахнет, - Пилям (он 6-й год жил вместе с семьей, построив рядом с поселением полуземлянку) остановился, ощерился, показывая желтые зубы, - борода, брови рыжие (на мохнатой шапке снег, попадавший с веток), сузил зеленые глаза - в них вопрос и немного испуг - смотрел на старшину: ждал, что тот скажет.
- Всего три дня и ночи нас не было - что за это время может случиться? Жгут, наверно, костры или ямы смолокурные - готовятся, - правда, рановато еще.
- Моя чует, когда костра али печь жгут, - обиделся охотник.
- Протас знал, что нюх у вятчан собачий, - Пилям не мог ошибиться. Забеспокоился, перекинул с плеча на плечо мешок со свежими (тяжелыми) шкурками, махнул рукой ему:
- Давай побыстрее!.. Вон с той опушки уже будет видно...