Страница:
Валуй смотрел, опершись на свой посох, - искал глазами... Вот уже второй день нет ее - приходит другая холопка вместо синеглазой отроковицы... Не дает покоя ее образ, и теперь она перед глазами: юная, красивая; невысокая, плотная - улыбались ее синие глаза, губы. Он видел ("А может кажется?"), что только ему она так улыбалась, - в остальное время - грустная, задумчивая. Жалко было ее. Сколько раз порывался к ней подойти заговорить...
Шагнул к сидящей на корточках женщине-доярке. Ее длинные сильные пальцы давили и тянули коровьи соски - две белые струйки по очереди били в ведро, молоко пенилось белой пеной, пахло вкусно, сытно - молоком парным и липовым лубом... Заговорили. Женщина белозубо улыбалась, говорила, вертя глазами (а молока уже - полведра), шутила, продолжая доить:
- Ты с рук коров-то кормил? - вон сколько нынче молока.
Пастух - серьезно:
- Церковного звона наслушались они, вот и молочка много...
Молодая баба взглянула круглыми глазами снизу вверх на Валуя, прыснула от смеха: не верила.
- Если бы так было, то не водили бы коров пасти, повесили бы в хлеве колокола и звонили.
Опять весело смеялась.
- А где... молодая такая?..
- Ох, поздно ты спохватился, молодец! - продал ее наш кормилец, боялин...
- Продал?!.. Зачем?
- Зачем, зачем... Забрюхатила она. Говорят, сам боялин... А боялиня - шумит. Да и... в последнее время измучили голубушку: затаскали мужичье... - уже зло, брезгливо посмотрев (как будто до этого и не смеялась, не шутила): - Кобели вы, мужики, что боялин, что холоп!..
Валуй ошалело смотрел, потом вдруг, скрежетнув зубами, бросил шапку - черные волосы до плеч, на сухощавом смуглом лице хищно расширились ноздри, глаза засверкали от гнева. Женщина перестала доить, изумленно уставилась: "Во как обиделся! - кабы не вдарил своим клюком..." - попыталась снова улыбаться:
- Да я так - сдуру... Мы, бабы, сами такие: сучки - вот вас и баламутим...
Он спохватился, собрал себя, но все же - зло:
- Ты тут не причем... Эх бояре, князья - богатые, мало того, что народ на вас спину гнет, пот и кровь льет, так вы еще их как скот продаете! Бог создал человека свободным, подобным себя! Какое они имеют право крепостить людей? Это не по правде, не по божьи!.. И непонятные мы, русские: инородцев берем в полон - даем свободу, садим на свои земли - вон сколько их теперь живет половцев-ковуев, - а своих... И терпеливы мы... пока нас не коснется, - это уже он больше - к себе.
Только теперь он понял, почему так он обеспокоился о ней, почему затревожилось сердце. Если честно, то всегда при виде ее у него от тоски-воспоминания о своей первой жене ныло в груди - вроде бы не похожа внешне, а напоминало... (Даже как зовут не знал - потом только узнал - Весняной). Да любит он ее - девоньку!.. Сейчас понял. Сколько бы женщин не знал - всегда помнил и любил ее - первую, и вот эту сиротку-холопку... Не смог он защитить, спасти любимую женушку с детушками, так хоть эту должен спасти... и посвятить всю оставшуюся жизнь ей - девушке-женщине, - иначе какой смысл жить ему на этом свете... Может, Бог и отворотил тогда от него смерть, а потом отвел от самоубийства, чтобы выполнить вот это предначертание?!
"Мы, мужики все равно любим только одну женщину! А эта так напоминает... - характером, движениями, походочкой... - О, Господи!.. - такая тоска сжала у него сердце, что из глаз капнули слезы. - Что это я так-то?.. Что дура-баба подумает?" - повернулся к ней и - как можно ровным голосом:
- Не знаешь, куда и кому продали?
- Кажется - купцу из Новгорода Северского... - еще что-то говорила, но Валуй не слушал. Позвал своего подпаска.
- Савел! - погладил золотистые волосы мальчика, прижал его к животу. - Прощай... Мотри не обижайся - всяко было... Так уж получается, что не могу... Пойду к боярину, пусть себе другого пастуха найдет или же холопа поставит... Нет, нет, Савельюшка, не упрашивай - не могу оставаться - надо!.. И про себя: "Эх, курицын сын!.. пропил все, как бы теперь пригодилось..."
* * *
Валуй хотел было оттолкнуть охранника-воротника, но тот, сильный, схватил его, закричал. На помощь прибежали еще двое и - бить...
- Князя мне... Надо-до-о-о!.. Да отпустите ж!.. Псы...
- Отпустите его. Кто таков? - старый, грузный мечник-меченоша (главный воевода) с десятком воев стоял около ворот.
Валуй Ирпенин встал; губы, нос в крови, левый глаз полузакрыт - опух, разлепил губы:
- Ты?!.. Сотский?.. Осакий Тур!.. Сам Бог дал мне встречу с тобой...
Воевода смотрел, стараясь вспомнить. Что-то знакомое, но очень давнишнее...
- Помнишь, ты сотским был, я - десятником?.. Великую княгиню с малым княжичем Всеволодым на Красном дворе...
- А, а!.. - из пегой бороды вдруг высветилось, заулыбалось по-доброму лицо мечника Осакия. - Десятник!.. Как тебя?..
- Валуй.
- Верно: Валушок... Где теперь ты?.. Что это с рукой-то?.. Пошли со мной, - я иду к князю своему - отправляем Михалка Юрьевича с Ярополком ставиться князьями в Ростово-Суздальскую землю - за Стриженем 5расположились... По дороге поговорим...
4
Шли весело, налегке - всё: оружие, брони, одежду - побросали на вьючных коней. Чуть выше впадения Москвы перешли вброд Оку. Как будто бы и не было позади тысячеверстного пути. Тропа-дорога пролегла по правобережью Москвы-реки... То - боры с величественными соснами, то - лога с густым чернолесьем, отдельные дубравы, липовые рощи с необъятными стволами... Удивлялись, кто впервые был в этих местах: "Какая сильная земля!" - "Не скажи, - говорил тот, кто знал. - Подзол, песок. Да торф в низинах-болотах - не то, что на Руси: чернозем - слой в рост человека". Тут дело в особой силе, если можно так сказать, в духовной силе природы и в чистоте неизгаженной земли грехами человека. Видит Бог, здесь, на этих великих лесных просторах быть великой Руси!.. Гляди, как в храме! - показал на разноцветные покачивающиеся столбы солнечных лучей, просвечивающих сквозь гигантские верхушки сосен... - А трава-то как растет на полянах, лугах!.. - Ночью шевелится - идет вверх - летом тут не бывает темени... Как только поставим Михалка, так я вернусь за семьей и своим именьем. Там, на полдень, что ни год, то - степняки, то - войны между русскими князьями.
Напротив Яузы, на этом - на правом - берегу Москвы - их встретили послы от Ростова Великого и Суздаля. На воде покачивались причаленные лодки, паром. Они подошли к Михалку и Ярополку (князья и воеводы спешились, встали порознь - каждый со своими), низко кланялись и говорили от всей земли Залесской: Ростова Великого, Суздаля и пригородов: Владимира, Переяславля, Юрьева-Польского, Дмитриева, Москвы и прочая... Преподнесли подарки - так - неценное. Один, высокий седоволосый ростовец подошел к самому Ярополку и что-то шепотом - в ухо ему. У молодого князя дернулась щека, удивленно-испуганные глаза заходили по сторонам, взглянул - и - в сторону взгляд - на старшего князя, смутился... Морщил лоб, краснея, думал. Несмело, но кивнул: "Согласен..."
Послы еще раз поклонились, поспешили к лодкам. Ярополк в три шага подошел к Михалку Юрьевичу, посмотрел в глаза ему, смутился.
- Отец, я не пойду в Москов-град, переправлюсь здесь, встану своим полком на том вон лугу. Между Яузой и Рачком, а сам - у Якима Кучкова...
- У убийцы Андрея?!..
Ярополк сильнее смутился, но отвечал теперь резко:
- Его нет там, ушел он... Ты в Москве сам говори, решай...
- Так мы не договаривались!
Но молодой князь отдавал приказания своим мечникам, чтобы те повернули растянувшийся полк на берег.
Ближайшие бояре Михалкова двора зароптали. Мечник-меченоша князя Всеволода Осакий Тур (его не узнать: помолодел, сбросил с тела), - громко, басом:
- Князь, вели остановить Ярополка, тут что-то не так... Я со своими (в стороне стояла полуторасотня - на конях, в бронях, при оружии), приведу его к тебе, - при этих словах Всеволодова дружина взбодрилась, зазвенел металл, заскрипела кожа, - ропот-шепот прошелся по рядам. Не смотря на то, что Осакий-воевода держал их в походе в большой строгости, уважали, любили его и, обученные, отважные готовы были исполнить любой приказ.
Уважали старого Осакия и Михалковы бояре, но все равно они зло повернулись и смотрели на него: "Не след, когда мы рядом, встревать с советами к князю!.."
Михалко примиренчески улыбнулся своим и воеводе, развел руками:
- Пусть идут...
* * *
Дорога-тропа отошла от берега, повиляла по красному бору, спустилась в луговое чернолесье - открылся луг - Замоскворечье, река Москва, левый (северный) ее берег; на остроугольной возвышенности, образованной впадением Неглинной в Москву, на юго-западном углу, как игрушечный, виднелся городок - с деревянным рубленным градом на валу, - с большим посадом (для такого городка) внизу на берегу Неглинной и вдоль Москвы-реки и вверх до бора.
На том берегу их ждали. Увидели, закричали, замахали руками, послали лодки, два парома.
Михалко (из-под ладони - мешали солнечные блики, прыгающие по воде, - слепили глаза) - пока приближались встречающие: бояре, церковники в ризах, московская дружина... - смотрел изумленно на город. Как выросла Москва! Ведь в 1153 году, когда (с апреля по октябрь) строили "град", то внутри, за стенами, было всего несколько хором, да небольшая рубленая церквушка, а посада не было. Прошло 21 год и вон какая стала Москва... И место-то удачно выбрал отец: на месте древнего мерянского городка, которые в свою очередь облюбовали берлогу медведицы - по-мерянски: "Маска-Ава - Медведь-Мать (в марийском словаре - то же самое)... Вот почему медведь - символ Москвы.
Взади все ползла-выползала дружина. Шли по двое, всадники по одному. Ровный шелест-треск сотен ног, копыт, перекрывали отдельные голоса - говор, смех, выкрики, - стук-бряк чего-то, хотя все было хорошо уложено в торбы, в мешки и привязано чересседельниками к спинам извозных...
Вдруг (Михалко явно различил) этот - в общем-то, монотонный, обычный - шум идущего войска изменился. Он повернулся в седле - посмотрел назад.
Сбоку, вдоль колонны войск мчались, обгоняя ("Себе шею или ноги коням сломают!" - тревожно застукотило сердце, мелко задрожали руки), три всадника - луки на спинах, в руках короткие копья. Вот они вылетели на луг и - галопом к Осакию Туру. Не доскакав метров десять, скатились с седел, держа в одной руке копье - в другой повод, подбежали к воеводе и все враз что-то возбужденно заговорили, показывая копьями на реку.
Осакий-воевода, не дослушав, что-то сам крикнул им, те послушно вскочили в седла и - теперь уже рысью - обратно... Сам воевода развернул своего жеребца, поддал шпорами и - галопом к князю. Резко осадил коня, и гневный, потный - с укором и обидой в голосе:
- Князь!.. Просил же я тебя перехватить твоего племянника, а ты не дал... Чуяло мое сердце... Не встал он на том берегу, а ушел по переяславльской дороге со своей дружиной...
- Господи!.. - князь закатил глаза кверху - и, глядя туда, на высокое синее небо, - перекрестился. (Бояре сделали тоже самое.) - Только не это. Не нужно нам рати!.. - забормотал молитву. У Осакия сузились зрачки от злости, задергалась левая бровь, заросшая густым бурым волосом...
Князь кончил молиться. Ясными глазами посмотрел на воеводу.
- Иди догони и перехвати его!..
- Да, перехвати... - завторили бояре.
- Вы что-о, о?!.. - задохнулся от гнева Осакий Тур, - под широкой пегой бородой заходили желваки; хотел еще что-то сказать, но взял себя в руки: "Да ну вас!.." - и, сверкая глазами, - рокочущим басом: - Князь! Вели своим полкам на Володимер идти, пока дороги свободны... Москвичей возьми с собой...
Михалко Юрьевич смотрел на воеводу. В светлых удивленных усталых глазах князя зажглась мысль...
5
Вчера было солнце, тепло - сегодня: дождик, ветер, прохладно.
Борис Жидиславич собрал всех бояр, сотских в большом шатре, на поляне (на берегу речки Мураши), и сразу же всех огорошил:
- Князь Михалко, московской дружиной усилив свою, вборзе двинулся на Володимер!.. Только что скоровестник примчал из Москвы.
Многие - даже из бояр - не знали, что с Ярополком прибыл в Залескую Русь брат Андрея Боголюбского, а тут еще такое... Это же ведь рать начинается!
Есей и еще несколько владимирских сотских переглянулись удивленно и зло: "Обманули!.. Заставили, принудили крест целовать на верность Ярополку..."
Владимирцы хотели иметь своего князя, как при Боголюбском, а не посадника Ростово-Суздальского княжества. Не хотели быть пригородом. Если бы знали, что Михалко здесь, Владимирская дружина (полуторатысячная) отказалась бы от присяги, вернулась домой.
Сотский Есей встал - не велик, но не мал, жилист: в светло-карих глазах нехороший блеск, - начал пробираться к выходу. Еще четверо владимирских сотских последовали за ним.
Седовласый Младослав Дмитриевич - старший воевода владимирской дружины - растерянно - зло смотрел на спины своих строптивых сотских. Борис Жидиславич что-то сказал рядом стоящему охраннику-дружиннику, тот выскочил из шатра вслед за сотскими...
Есей с товарищами не успел сделать по мокрой траве и полсотни шагов, как был нагнан и окружен. Он выхватил длинный узкий меч с заостренным концом и взмахнул - отвел наставленное на него копье и в то же время (руки сами сделали), изогнувшись, прыгнул и левой рукой ударил рукояткой засапожного ножа по голове... Молодой суздалец опрокинулся назад, упал на спину...
- Живыми брать! - захрипел в ярости голос.
Сотские ощерили зубы, влажные мечи поблескивали в их руках. Пятеро против десяти - силы не равны, - но те и другие знали, что прольется кровь...
- Отдайте мечи по-хорошему, - уже разумно говорил голос, - ничего вам не будет, - предложил пройти в город (Переяславль), в детинец, где в хоромах находился временный постой Бориса Жидиславича.
Есей вгляделся в стоящего напротив юношу воина, чем-то похожего на его Гришату... Повернул в сторону своих товарищей моложавое суховатое лицо.
- Нельзя нам, братья, кровь своих лить - грех!.. - вложил меч, шагну к дороге: - Сами пойдем, а меч я никому еще не отдавал... в бою.
Десятник охранной сотни перегородил было путь, но отошел в сторону перед жгучими и ужасными от гнева глазами сотского Есея...
* * *
Третьяк, укутавшись в теплую вотолу, откинул холстяной полог своего шалаша, сел - так, чтобы холодные капли не попадали на него - стал смотреть на костер, который горел ярким пламенем, не смотря на то, что шел мелкий, как осенью, дождь, - только по краям его, где дрова отсырели, дымило, шел пар...
Жар огня приятно пронизывал сквозь шерстяную ткань, грел...
Порыв ветра - хлестануло дымом - закашлялся, но с места не двинулся - снова думалось. Смеялись, о чем-то говорили внутри шалаша воины его десятка...
Почему у него все не так, как у людей?.. Даже когда грабили Боголюбово, после убийства князя Андрея Юрьевича, он (оглушенный случившимся) не смог обогатиться... Некоторые рассказывали потом, что набрали серебра и золота - на всю жизнь хватит - все равно безбожники-убийцы Боголюбского растащили бы... А ему не верили, когда он говорил, что ничего не взял - по себе люди судят о других.
Очередная порция дыма - и он очнулся, замотал головой, откинул золотисто-бронзовые кудри с лица, прислушался к товарищам. По-доброму позавидовал: "Хорошо им!.. Оторвались от дома, семьи - отдыхают, веселятся и - никаких забот, дум..." А у него, как будто кто-то внутри сидел, и подсказывал, напоминал ему, что он что-то не так делает, не так живет, не то, что нужно хочет...
По-другому надо жить, другим стать!.. А как?.. Боярином, такими, какие (в большинстве) они есть, он никогда не сможет быть: для этого надо не иметь совесть, стыд, честь - а такие святости, как Русь, Земля родная, народ родной - для них не существуют, точнее, по-человечески не доразвились до таких понятий. Для них там родина, где они смогут обогатиться или жить, в жиру катаясь... И женится он, скорее всего не на боярыне, не на богатой, а на Радуне... Как иначе-то после того, что между ними было в ту ночь!.. Разве можно предать, обмануть эту ангельскую душу и божественное женское тело!
Лицо Третьяка впервые за многие дни просветлело (решился: "Буду жить, как совесть подсказывает, как Бог, Душа велят!"), улыбнулся. Рядом подсевший воин - уж не молод - тоже улыбнулся, и негромко - в глубине сидевшим товарищам:
- Оттаял, завеселел наш-то, солнышком засверкал... - и все поняли, о ком речь. В шалаше весело зашумели - еще громче, - кто-то загыкал. Они любили своего старшого, хоть и молод, - за его честность, доброту и светлую Душу...
Послышались крики-команды. Велели строиться. Забегали выскочившие дружинники, забеспокоились: "Видать что-то спешное - коль в такую погоду не ленятся воеводы!.."
Третьяк в шеломе, на ремне - меч, крутил головой, но сотского не видел.
Перед шалашами, вдоль речки построенной дружины, подъехали и остановились бСльшие бояре-воеводы в окружении охранной полусотни.
- Володимирские мужи! - зычный голос главного воеводы Бориса Жидиславича.
Погас шум, говор, ропот в рядах.
Чуть приподнявшись в седле, выставив широкую пегую бороду, главный воевода продолжил:
- Вы вчера дали клятву князю Ярополку Ростиславичу! - голос его гремел. - Клялись перед Богом - еще крест митрополичий не обсох после вашего лобызания, - что послужите нашему, Богом ставленому, князю... Защитите его, восстаньте против его ворогов, посягнувших на его стол.
Зароптали в рядах, - отдельные выкрики: "Мы за князя! Кто его ворог?!.." Кое-кто звякал оружием.
- Ворог его князь Михалко, который сжег, взял на щит Москву и сейчас двинулся со своей дружиной и наймитами-половцами на Володимер...
Ряды стихли. Воевода теперь говорил, а не кричал - хорошо было слышно. Люди молча слушали и начали отворачивать глаза...
Борис Жидиславич кивком подозвал Младослава Димитрича и, когда тот подъехал поближе, - громко, чтобы все слышали - велел:
- Выбери сотских... И вели седлать коней - выезжаем... (В это время - отсюда было видно - из Переяславля начали выходить конные сотни и одна часть направилась по Московской, - другая по Владимирской дорогам...) Во Володимер, через Юрьев...
Хотел уже Жидиславич повернуть коня и поехать, но в это время кто-то из дружинников крикнул:
- Где наши сотские?..
- Да, а-а! Где наши сотские?!.. - эхом повторили несколько сот голосов. Димитрич замахал руками: "Погодите, не кричите, все скажу!.."
Начали стихать.
- Говори же!..
- Слушаем...
Но тут Борис Жидиславич - красный от ярости - заорал:
- Предали они!.. Захотели к Михалку переметнуться...
- Не верим! Дайте мы сами их спросим.
- Все равно... Мы не хотим других!
Дрожал воздух от ора, звенел металл об металл... (Кто-то с гиканьем пустился в пляс - дикий: только грязь из-под чоботов - и по-летнему времени редко кто был в сапогах.) Грохот, топот, хохот, гик!.. Кони под боярами и охранниками - на дыбы... Димитрич, слетев с седла, валялся в грязной траве - никак не мог встать. К Борису Жидиславичу хотели приблизиться охранники, но он движением руки остановил их, вернул на место. Смирил своего жеребца, стоял теперь тот как вкопанный, только ушами прядал и похрапывал... Наконец совсем успокоился: седок и конь - едины - только глаза главного воеводы вспыхивали мужественным гневом. Ждал...
Боярин-воевода Младослав (в грязи от седовласой головы до подола) закинул ногу, чтобы сесть в седло, но нога его скользнула в стремени, и он вновь полетел вниз головой...
Засмеялись, загоготали: ихний воевода валялся...
- И его вон нам не надо!..
- Какой он нам воевода, если, как пьяный, то и дело валяется в грязи. - Снова смех...
Но уже смеялись и шумели не озлобленно. Борис Жидиславич встрепенулся и - могучим своим басом:
- Вот что, мужи володимерские, - верну вам сотских, а воевода пусть с вами будет... Но смотрите! Уговаривать больше не буду... Найдутся во Володимере другие, которые заменят вас... Пойдете на все четыре стороны: пашите землю, растите животину...
Повернул и поехал. Охрана - за ним. Владимирцы в миг протрезвели, притихли - не глупы - поняли, чем им пригрозили...
* * *
После полудня дождик перестал, крупы коней запарили, подсохли, а к вечеру, когда въехали на широкий невысокий увал на левом берегу Шахи (приток Клязьминской Нерли), предзакатное солнце выкатилось из-под тучи и залило все: заросшую кустарником вершину увала, - где они остановились на привал, - блестящие воды извилистой тихой речки с пойменными лугами на правобережье, далекий лес... - красным светом.
Развели костры, повесили медные котлы - варили пшено с салом. Говорили.
- Кажись, более 17 верст (34 км) отмахали, пешцы отстали сильно...
- Им-то что - нам вот велено поспеть во Володимер раньше Михалка.
- Поспеешь по такой дороге-то...
- Подсыхает, завтра сухо будет, весело пойдем... И ростовцы ведь все равно поспеют - на полдня раньше нас вышли.
Третьяк встал. К ним подъехал Есей с двумя конными. Соскочил, бросил повод сопровождающему, и устало улыбнулся десятнику.
- У меня к тебе дело есть.
Увел его к отдельным кустам, в тень, куда не попадали лучи уходящего за вершины дальнего леса огненно-красного солнца.
- Устал?.. Устали ребята?
Третьяк вяло улыбнулся, ответил:
- Есть немного.
- Сядь, - сотский показал на сухой обросший травой бугор, сел сам. Третьяк - рядом. Сотский старался, как обычно, говорить спокойно, мягко, но голос его иногда тревожно вздрагивал, - на затененном лице угадывалась усталость, напряжение.
- Вот что, друже мой!.. Выбери из своего десятка пять таких, кто менее устал, легок на ногу... быстр... Коней по два каждому... Из запасных. Луки хорошие выбери, по две запасные тетивы дай каждому... Стрелы с узкими наконечниками, чтобы кольчугу и бронь брали... Все отдай...
- А что?!..
- Ты вместо меня останешься, будешь полусотню водить. Придете во Владимир, перекинься за град - к своим, но, если не сможешь, то не дай воям своим озлиться и драться... Борис постарается что-нибудь, как-нибудь сделать, чтобы вы стали драться против своих... Ты что? Обиделся?.. Да я тебе как самому себе верю!.. Трифон, с нами будет Бог, пока делаем, как разум нам подсказывает, как совесть велит... Я б и тебя послал упредить Михалка - справился бы ты, - чтобы он в ловушку не попал, но тут конники нужны... Ты тяжел - для пешего боя создан, - каждому свое... Верхами идти вборзе долго не сможешь: кони не выдержат... Вот потому-то и велю выбрать таких, с которыми я бы мог лететь...
Поднялся Есей (до плеча десятнику), похлопал его.
- Давай к полночи подготовь... И не говори... Скажи, что с сотским в дозор поедут, - я им по дороге все обскажу: они поймут, согласны будут...
6
Богдан одной рукой держался за седло, - юное безусое лицо - бледно-синее, голова как каменная, внутренности все отбиты от тряски - больно вздохнуть. Вот уже вторые сутки... Как жив еще!
- Опять так сидишь?.. Сколько можно тебе говорить, показывать - вот так вот сиди, вот так телом делай: коню помогай, - а то ты себя разбиваешь и ему идти мешаешь. - Десятник Сорока Мерянин щурил свои коричневые глаза - на его круглом лице темнела бородка, - показывал зубки: то ли улыбка, то ли ухмылка.
Десятник поехал стремя в стремя с молодым дружинником-пасынком по узкой дороге. Еще раз показывая, как нужно сидеть, ехать... Похлопал по плечу.
- Эх ты, Кожемяка, - это тебе не кожу гладить...
Богдан обиделся (про себя, конечно): "Тебя бы заставить кожу-то мять, - не знамо еще, смог бы ты такими ручками-то кожу "гладить".
Стали переходить вброд речку Ушму (правый приток Клязьмы), - их московская сотня шла впереди - ведомцами. Вдруг послышалась команда: "Стой, стой!.."
Сорока ударил пятками в бока своему коню - конь, разбрызгивая воду, грязь, вылетел вместе с ним на берег.
Его сотский разговаривал с незнакомым всадником-воином, - судя по лошадям (один - заводной) и по оружию, и потому как тот - равный с равным - разговаривает, десятник понял, что не простой он. (Тут увидел еще нескольких конных). Все они были в пыли, лошади притомлены. "Неспроста... - что-то важное... Кто они? - с Володимера или же переметчики с Ростова?.."
- Сорока! Поди-ка сюда.
Десятник подъехал к своему сотскому.
- Проводи володимерского боярина к князю и... возьми своих ребят, будь с ним - делай, что он тебе велит...
Проехав чуть ли не с версту - по лугам, по перелескам - тропа вела по берегу озера, качалась под копытами на гатях, - за леском на луговине-косогоре Есей увидел всадников, вьючных лошадей, которые гуськом шли навстречу... Немного погодя, показались другие: в поблескивающей богатой одежде, звездочками вспыхивали на вечереющем солнце золотые и серебряные украшения на збруях... "Князь с боярами"... - сотский Есей поддал коню, тот тяжелым махом поскакал навстречу. Не доезжая до Михалка и его бояр полсотни шагов, сотский соскочил, побежал...
Его подпустили к остановившемуся князю Михалку - на сивой высокой кобыле, богатое седло и узда сверкали, в синей ферязи, на бледном лице бесцветные глаза, - едва держался в седле...
Поклонился низко сотский Есей ему.
- Князь!.. Не за богатство, а по велению души я служил твоему брату Андрею... Не хочу изменять Юрьевичам: тебе хочу отдать свою Душу и Сердце... и меч мой!
У Михалко дрогнуло лицо, глаза начали оживать - он узнал его - честного и верного сотского из личной охраны Андрея Боголюбского - Есея Непровского...
Когда князь Михалко узнал о конных сотнях, посланных Борисом Жидиславичем на перехват, велел позвать Осакия Тура.
Воевода подъехал с двумя десятками: вооруженными, в доспехах, воинами. (У самого Осакия Тура под ферязью видна была бронь.) Хмурый, сердито блеснул серыми глазами, подал знак своим, чтобы остались на месте, а сам въехал в толпу бояр, растолкав их, подъехал к князю; увидел сотского - узнал, все понял, и уже, ни на кого не обращая внимания, слез с коня, шагнул к Ессею, хлопнул по плечу его, одной рукой полуобнял.
Шагнул к сидящей на корточках женщине-доярке. Ее длинные сильные пальцы давили и тянули коровьи соски - две белые струйки по очереди били в ведро, молоко пенилось белой пеной, пахло вкусно, сытно - молоком парным и липовым лубом... Заговорили. Женщина белозубо улыбалась, говорила, вертя глазами (а молока уже - полведра), шутила, продолжая доить:
- Ты с рук коров-то кормил? - вон сколько нынче молока.
Пастух - серьезно:
- Церковного звона наслушались они, вот и молочка много...
Молодая баба взглянула круглыми глазами снизу вверх на Валуя, прыснула от смеха: не верила.
- Если бы так было, то не водили бы коров пасти, повесили бы в хлеве колокола и звонили.
Опять весело смеялась.
- А где... молодая такая?..
- Ох, поздно ты спохватился, молодец! - продал ее наш кормилец, боялин...
- Продал?!.. Зачем?
- Зачем, зачем... Забрюхатила она. Говорят, сам боялин... А боялиня - шумит. Да и... в последнее время измучили голубушку: затаскали мужичье... - уже зло, брезгливо посмотрев (как будто до этого и не смеялась, не шутила): - Кобели вы, мужики, что боялин, что холоп!..
Валуй ошалело смотрел, потом вдруг, скрежетнув зубами, бросил шапку - черные волосы до плеч, на сухощавом смуглом лице хищно расширились ноздри, глаза засверкали от гнева. Женщина перестала доить, изумленно уставилась: "Во как обиделся! - кабы не вдарил своим клюком..." - попыталась снова улыбаться:
- Да я так - сдуру... Мы, бабы, сами такие: сучки - вот вас и баламутим...
Он спохватился, собрал себя, но все же - зло:
- Ты тут не причем... Эх бояре, князья - богатые, мало того, что народ на вас спину гнет, пот и кровь льет, так вы еще их как скот продаете! Бог создал человека свободным, подобным себя! Какое они имеют право крепостить людей? Это не по правде, не по божьи!.. И непонятные мы, русские: инородцев берем в полон - даем свободу, садим на свои земли - вон сколько их теперь живет половцев-ковуев, - а своих... И терпеливы мы... пока нас не коснется, - это уже он больше - к себе.
Только теперь он понял, почему так он обеспокоился о ней, почему затревожилось сердце. Если честно, то всегда при виде ее у него от тоски-воспоминания о своей первой жене ныло в груди - вроде бы не похожа внешне, а напоминало... (Даже как зовут не знал - потом только узнал - Весняной). Да любит он ее - девоньку!.. Сейчас понял. Сколько бы женщин не знал - всегда помнил и любил ее - первую, и вот эту сиротку-холопку... Не смог он защитить, спасти любимую женушку с детушками, так хоть эту должен спасти... и посвятить всю оставшуюся жизнь ей - девушке-женщине, - иначе какой смысл жить ему на этом свете... Может, Бог и отворотил тогда от него смерть, а потом отвел от самоубийства, чтобы выполнить вот это предначертание?!
"Мы, мужики все равно любим только одну женщину! А эта так напоминает... - характером, движениями, походочкой... - О, Господи!.. - такая тоска сжала у него сердце, что из глаз капнули слезы. - Что это я так-то?.. Что дура-баба подумает?" - повернулся к ней и - как можно ровным голосом:
- Не знаешь, куда и кому продали?
- Кажется - купцу из Новгорода Северского... - еще что-то говорила, но Валуй не слушал. Позвал своего подпаска.
- Савел! - погладил золотистые волосы мальчика, прижал его к животу. - Прощай... Мотри не обижайся - всяко было... Так уж получается, что не могу... Пойду к боярину, пусть себе другого пастуха найдет или же холопа поставит... Нет, нет, Савельюшка, не упрашивай - не могу оставаться - надо!.. И про себя: "Эх, курицын сын!.. пропил все, как бы теперь пригодилось..."
* * *
Валуй хотел было оттолкнуть охранника-воротника, но тот, сильный, схватил его, закричал. На помощь прибежали еще двое и - бить...
- Князя мне... Надо-до-о-о!.. Да отпустите ж!.. Псы...
- Отпустите его. Кто таков? - старый, грузный мечник-меченоша (главный воевода) с десятком воев стоял около ворот.
Валуй Ирпенин встал; губы, нос в крови, левый глаз полузакрыт - опух, разлепил губы:
- Ты?!.. Сотский?.. Осакий Тур!.. Сам Бог дал мне встречу с тобой...
Воевода смотрел, стараясь вспомнить. Что-то знакомое, но очень давнишнее...
- Помнишь, ты сотским был, я - десятником?.. Великую княгиню с малым княжичем Всеволодым на Красном дворе...
- А, а!.. - из пегой бороды вдруг высветилось, заулыбалось по-доброму лицо мечника Осакия. - Десятник!.. Как тебя?..
- Валуй.
- Верно: Валушок... Где теперь ты?.. Что это с рукой-то?.. Пошли со мной, - я иду к князю своему - отправляем Михалка Юрьевича с Ярополком ставиться князьями в Ростово-Суздальскую землю - за Стриженем 5расположились... По дороге поговорим...
4
Шли весело, налегке - всё: оружие, брони, одежду - побросали на вьючных коней. Чуть выше впадения Москвы перешли вброд Оку. Как будто бы и не было позади тысячеверстного пути. Тропа-дорога пролегла по правобережью Москвы-реки... То - боры с величественными соснами, то - лога с густым чернолесьем, отдельные дубравы, липовые рощи с необъятными стволами... Удивлялись, кто впервые был в этих местах: "Какая сильная земля!" - "Не скажи, - говорил тот, кто знал. - Подзол, песок. Да торф в низинах-болотах - не то, что на Руси: чернозем - слой в рост человека". Тут дело в особой силе, если можно так сказать, в духовной силе природы и в чистоте неизгаженной земли грехами человека. Видит Бог, здесь, на этих великих лесных просторах быть великой Руси!.. Гляди, как в храме! - показал на разноцветные покачивающиеся столбы солнечных лучей, просвечивающих сквозь гигантские верхушки сосен... - А трава-то как растет на полянах, лугах!.. - Ночью шевелится - идет вверх - летом тут не бывает темени... Как только поставим Михалка, так я вернусь за семьей и своим именьем. Там, на полдень, что ни год, то - степняки, то - войны между русскими князьями.
Напротив Яузы, на этом - на правом - берегу Москвы - их встретили послы от Ростова Великого и Суздаля. На воде покачивались причаленные лодки, паром. Они подошли к Михалку и Ярополку (князья и воеводы спешились, встали порознь - каждый со своими), низко кланялись и говорили от всей земли Залесской: Ростова Великого, Суздаля и пригородов: Владимира, Переяславля, Юрьева-Польского, Дмитриева, Москвы и прочая... Преподнесли подарки - так - неценное. Один, высокий седоволосый ростовец подошел к самому Ярополку и что-то шепотом - в ухо ему. У молодого князя дернулась щека, удивленно-испуганные глаза заходили по сторонам, взглянул - и - в сторону взгляд - на старшего князя, смутился... Морщил лоб, краснея, думал. Несмело, но кивнул: "Согласен..."
Послы еще раз поклонились, поспешили к лодкам. Ярополк в три шага подошел к Михалку Юрьевичу, посмотрел в глаза ему, смутился.
- Отец, я не пойду в Москов-град, переправлюсь здесь, встану своим полком на том вон лугу. Между Яузой и Рачком, а сам - у Якима Кучкова...
- У убийцы Андрея?!..
Ярополк сильнее смутился, но отвечал теперь резко:
- Его нет там, ушел он... Ты в Москве сам говори, решай...
- Так мы не договаривались!
Но молодой князь отдавал приказания своим мечникам, чтобы те повернули растянувшийся полк на берег.
Ближайшие бояре Михалкова двора зароптали. Мечник-меченоша князя Всеволода Осакий Тур (его не узнать: помолодел, сбросил с тела), - громко, басом:
- Князь, вели остановить Ярополка, тут что-то не так... Я со своими (в стороне стояла полуторасотня - на конях, в бронях, при оружии), приведу его к тебе, - при этих словах Всеволодова дружина взбодрилась, зазвенел металл, заскрипела кожа, - ропот-шепот прошелся по рядам. Не смотря на то, что Осакий-воевода держал их в походе в большой строгости, уважали, любили его и, обученные, отважные готовы были исполнить любой приказ.
Уважали старого Осакия и Михалковы бояре, но все равно они зло повернулись и смотрели на него: "Не след, когда мы рядом, встревать с советами к князю!.."
Михалко примиренчески улыбнулся своим и воеводе, развел руками:
- Пусть идут...
* * *
Дорога-тропа отошла от берега, повиляла по красному бору, спустилась в луговое чернолесье - открылся луг - Замоскворечье, река Москва, левый (северный) ее берег; на остроугольной возвышенности, образованной впадением Неглинной в Москву, на юго-западном углу, как игрушечный, виднелся городок - с деревянным рубленным градом на валу, - с большим посадом (для такого городка) внизу на берегу Неглинной и вдоль Москвы-реки и вверх до бора.
На том берегу их ждали. Увидели, закричали, замахали руками, послали лодки, два парома.
Михалко (из-под ладони - мешали солнечные блики, прыгающие по воде, - слепили глаза) - пока приближались встречающие: бояре, церковники в ризах, московская дружина... - смотрел изумленно на город. Как выросла Москва! Ведь в 1153 году, когда (с апреля по октябрь) строили "град", то внутри, за стенами, было всего несколько хором, да небольшая рубленая церквушка, а посада не было. Прошло 21 год и вон какая стала Москва... И место-то удачно выбрал отец: на месте древнего мерянского городка, которые в свою очередь облюбовали берлогу медведицы - по-мерянски: "Маска-Ава - Медведь-Мать (в марийском словаре - то же самое)... Вот почему медведь - символ Москвы.
Взади все ползла-выползала дружина. Шли по двое, всадники по одному. Ровный шелест-треск сотен ног, копыт, перекрывали отдельные голоса - говор, смех, выкрики, - стук-бряк чего-то, хотя все было хорошо уложено в торбы, в мешки и привязано чересседельниками к спинам извозных...
Вдруг (Михалко явно различил) этот - в общем-то, монотонный, обычный - шум идущего войска изменился. Он повернулся в седле - посмотрел назад.
Сбоку, вдоль колонны войск мчались, обгоняя ("Себе шею или ноги коням сломают!" - тревожно застукотило сердце, мелко задрожали руки), три всадника - луки на спинах, в руках короткие копья. Вот они вылетели на луг и - галопом к Осакию Туру. Не доскакав метров десять, скатились с седел, держа в одной руке копье - в другой повод, подбежали к воеводе и все враз что-то возбужденно заговорили, показывая копьями на реку.
Осакий-воевода, не дослушав, что-то сам крикнул им, те послушно вскочили в седла и - теперь уже рысью - обратно... Сам воевода развернул своего жеребца, поддал шпорами и - галопом к князю. Резко осадил коня, и гневный, потный - с укором и обидой в голосе:
- Князь!.. Просил же я тебя перехватить твоего племянника, а ты не дал... Чуяло мое сердце... Не встал он на том берегу, а ушел по переяславльской дороге со своей дружиной...
- Господи!.. - князь закатил глаза кверху - и, глядя туда, на высокое синее небо, - перекрестился. (Бояре сделали тоже самое.) - Только не это. Не нужно нам рати!.. - забормотал молитву. У Осакия сузились зрачки от злости, задергалась левая бровь, заросшая густым бурым волосом...
Князь кончил молиться. Ясными глазами посмотрел на воеводу.
- Иди догони и перехвати его!..
- Да, перехвати... - завторили бояре.
- Вы что-о, о?!.. - задохнулся от гнева Осакий Тур, - под широкой пегой бородой заходили желваки; хотел еще что-то сказать, но взял себя в руки: "Да ну вас!.." - и, сверкая глазами, - рокочущим басом: - Князь! Вели своим полкам на Володимер идти, пока дороги свободны... Москвичей возьми с собой...
Михалко Юрьевич смотрел на воеводу. В светлых удивленных усталых глазах князя зажглась мысль...
5
Вчера было солнце, тепло - сегодня: дождик, ветер, прохладно.
Борис Жидиславич собрал всех бояр, сотских в большом шатре, на поляне (на берегу речки Мураши), и сразу же всех огорошил:
- Князь Михалко, московской дружиной усилив свою, вборзе двинулся на Володимер!.. Только что скоровестник примчал из Москвы.
Многие - даже из бояр - не знали, что с Ярополком прибыл в Залескую Русь брат Андрея Боголюбского, а тут еще такое... Это же ведь рать начинается!
Есей и еще несколько владимирских сотских переглянулись удивленно и зло: "Обманули!.. Заставили, принудили крест целовать на верность Ярополку..."
Владимирцы хотели иметь своего князя, как при Боголюбском, а не посадника Ростово-Суздальского княжества. Не хотели быть пригородом. Если бы знали, что Михалко здесь, Владимирская дружина (полуторатысячная) отказалась бы от присяги, вернулась домой.
Сотский Есей встал - не велик, но не мал, жилист: в светло-карих глазах нехороший блеск, - начал пробираться к выходу. Еще четверо владимирских сотских последовали за ним.
Седовласый Младослав Дмитриевич - старший воевода владимирской дружины - растерянно - зло смотрел на спины своих строптивых сотских. Борис Жидиславич что-то сказал рядом стоящему охраннику-дружиннику, тот выскочил из шатра вслед за сотскими...
Есей с товарищами не успел сделать по мокрой траве и полсотни шагов, как был нагнан и окружен. Он выхватил длинный узкий меч с заостренным концом и взмахнул - отвел наставленное на него копье и в то же время (руки сами сделали), изогнувшись, прыгнул и левой рукой ударил рукояткой засапожного ножа по голове... Молодой суздалец опрокинулся назад, упал на спину...
- Живыми брать! - захрипел в ярости голос.
Сотские ощерили зубы, влажные мечи поблескивали в их руках. Пятеро против десяти - силы не равны, - но те и другие знали, что прольется кровь...
- Отдайте мечи по-хорошему, - уже разумно говорил голос, - ничего вам не будет, - предложил пройти в город (Переяславль), в детинец, где в хоромах находился временный постой Бориса Жидиславича.
Есей вгляделся в стоящего напротив юношу воина, чем-то похожего на его Гришату... Повернул в сторону своих товарищей моложавое суховатое лицо.
- Нельзя нам, братья, кровь своих лить - грех!.. - вложил меч, шагну к дороге: - Сами пойдем, а меч я никому еще не отдавал... в бою.
Десятник охранной сотни перегородил было путь, но отошел в сторону перед жгучими и ужасными от гнева глазами сотского Есея...
* * *
Третьяк, укутавшись в теплую вотолу, откинул холстяной полог своего шалаша, сел - так, чтобы холодные капли не попадали на него - стал смотреть на костер, который горел ярким пламенем, не смотря на то, что шел мелкий, как осенью, дождь, - только по краям его, где дрова отсырели, дымило, шел пар...
Жар огня приятно пронизывал сквозь шерстяную ткань, грел...
Порыв ветра - хлестануло дымом - закашлялся, но с места не двинулся - снова думалось. Смеялись, о чем-то говорили внутри шалаша воины его десятка...
Почему у него все не так, как у людей?.. Даже когда грабили Боголюбово, после убийства князя Андрея Юрьевича, он (оглушенный случившимся) не смог обогатиться... Некоторые рассказывали потом, что набрали серебра и золота - на всю жизнь хватит - все равно безбожники-убийцы Боголюбского растащили бы... А ему не верили, когда он говорил, что ничего не взял - по себе люди судят о других.
Очередная порция дыма - и он очнулся, замотал головой, откинул золотисто-бронзовые кудри с лица, прислушался к товарищам. По-доброму позавидовал: "Хорошо им!.. Оторвались от дома, семьи - отдыхают, веселятся и - никаких забот, дум..." А у него, как будто кто-то внутри сидел, и подсказывал, напоминал ему, что он что-то не так делает, не так живет, не то, что нужно хочет...
По-другому надо жить, другим стать!.. А как?.. Боярином, такими, какие (в большинстве) они есть, он никогда не сможет быть: для этого надо не иметь совесть, стыд, честь - а такие святости, как Русь, Земля родная, народ родной - для них не существуют, точнее, по-человечески не доразвились до таких понятий. Для них там родина, где они смогут обогатиться или жить, в жиру катаясь... И женится он, скорее всего не на боярыне, не на богатой, а на Радуне... Как иначе-то после того, что между ними было в ту ночь!.. Разве можно предать, обмануть эту ангельскую душу и божественное женское тело!
Лицо Третьяка впервые за многие дни просветлело (решился: "Буду жить, как совесть подсказывает, как Бог, Душа велят!"), улыбнулся. Рядом подсевший воин - уж не молод - тоже улыбнулся, и негромко - в глубине сидевшим товарищам:
- Оттаял, завеселел наш-то, солнышком засверкал... - и все поняли, о ком речь. В шалаше весело зашумели - еще громче, - кто-то загыкал. Они любили своего старшого, хоть и молод, - за его честность, доброту и светлую Душу...
Послышались крики-команды. Велели строиться. Забегали выскочившие дружинники, забеспокоились: "Видать что-то спешное - коль в такую погоду не ленятся воеводы!.."
Третьяк в шеломе, на ремне - меч, крутил головой, но сотского не видел.
Перед шалашами, вдоль речки построенной дружины, подъехали и остановились бСльшие бояре-воеводы в окружении охранной полусотни.
- Володимирские мужи! - зычный голос главного воеводы Бориса Жидиславича.
Погас шум, говор, ропот в рядах.
Чуть приподнявшись в седле, выставив широкую пегую бороду, главный воевода продолжил:
- Вы вчера дали клятву князю Ярополку Ростиславичу! - голос его гремел. - Клялись перед Богом - еще крест митрополичий не обсох после вашего лобызания, - что послужите нашему, Богом ставленому, князю... Защитите его, восстаньте против его ворогов, посягнувших на его стол.
Зароптали в рядах, - отдельные выкрики: "Мы за князя! Кто его ворог?!.." Кое-кто звякал оружием.
- Ворог его князь Михалко, который сжег, взял на щит Москву и сейчас двинулся со своей дружиной и наймитами-половцами на Володимер...
Ряды стихли. Воевода теперь говорил, а не кричал - хорошо было слышно. Люди молча слушали и начали отворачивать глаза...
Борис Жидиславич кивком подозвал Младослава Димитрича и, когда тот подъехал поближе, - громко, чтобы все слышали - велел:
- Выбери сотских... И вели седлать коней - выезжаем... (В это время - отсюда было видно - из Переяславля начали выходить конные сотни и одна часть направилась по Московской, - другая по Владимирской дорогам...) Во Володимер, через Юрьев...
Хотел уже Жидиславич повернуть коня и поехать, но в это время кто-то из дружинников крикнул:
- Где наши сотские?..
- Да, а-а! Где наши сотские?!.. - эхом повторили несколько сот голосов. Димитрич замахал руками: "Погодите, не кричите, все скажу!.."
Начали стихать.
- Говори же!..
- Слушаем...
Но тут Борис Жидиславич - красный от ярости - заорал:
- Предали они!.. Захотели к Михалку переметнуться...
- Не верим! Дайте мы сами их спросим.
- Все равно... Мы не хотим других!
Дрожал воздух от ора, звенел металл об металл... (Кто-то с гиканьем пустился в пляс - дикий: только грязь из-под чоботов - и по-летнему времени редко кто был в сапогах.) Грохот, топот, хохот, гик!.. Кони под боярами и охранниками - на дыбы... Димитрич, слетев с седла, валялся в грязной траве - никак не мог встать. К Борису Жидиславичу хотели приблизиться охранники, но он движением руки остановил их, вернул на место. Смирил своего жеребца, стоял теперь тот как вкопанный, только ушами прядал и похрапывал... Наконец совсем успокоился: седок и конь - едины - только глаза главного воеводы вспыхивали мужественным гневом. Ждал...
Боярин-воевода Младослав (в грязи от седовласой головы до подола) закинул ногу, чтобы сесть в седло, но нога его скользнула в стремени, и он вновь полетел вниз головой...
Засмеялись, загоготали: ихний воевода валялся...
- И его вон нам не надо!..
- Какой он нам воевода, если, как пьяный, то и дело валяется в грязи. - Снова смех...
Но уже смеялись и шумели не озлобленно. Борис Жидиславич встрепенулся и - могучим своим басом:
- Вот что, мужи володимерские, - верну вам сотских, а воевода пусть с вами будет... Но смотрите! Уговаривать больше не буду... Найдутся во Володимере другие, которые заменят вас... Пойдете на все четыре стороны: пашите землю, растите животину...
Повернул и поехал. Охрана - за ним. Владимирцы в миг протрезвели, притихли - не глупы - поняли, чем им пригрозили...
* * *
После полудня дождик перестал, крупы коней запарили, подсохли, а к вечеру, когда въехали на широкий невысокий увал на левом берегу Шахи (приток Клязьминской Нерли), предзакатное солнце выкатилось из-под тучи и залило все: заросшую кустарником вершину увала, - где они остановились на привал, - блестящие воды извилистой тихой речки с пойменными лугами на правобережье, далекий лес... - красным светом.
Развели костры, повесили медные котлы - варили пшено с салом. Говорили.
- Кажись, более 17 верст (34 км) отмахали, пешцы отстали сильно...
- Им-то что - нам вот велено поспеть во Володимер раньше Михалка.
- Поспеешь по такой дороге-то...
- Подсыхает, завтра сухо будет, весело пойдем... И ростовцы ведь все равно поспеют - на полдня раньше нас вышли.
Третьяк встал. К ним подъехал Есей с двумя конными. Соскочил, бросил повод сопровождающему, и устало улыбнулся десятнику.
- У меня к тебе дело есть.
Увел его к отдельным кустам, в тень, куда не попадали лучи уходящего за вершины дальнего леса огненно-красного солнца.
- Устал?.. Устали ребята?
Третьяк вяло улыбнулся, ответил:
- Есть немного.
- Сядь, - сотский показал на сухой обросший травой бугор, сел сам. Третьяк - рядом. Сотский старался, как обычно, говорить спокойно, мягко, но голос его иногда тревожно вздрагивал, - на затененном лице угадывалась усталость, напряжение.
- Вот что, друже мой!.. Выбери из своего десятка пять таких, кто менее устал, легок на ногу... быстр... Коней по два каждому... Из запасных. Луки хорошие выбери, по две запасные тетивы дай каждому... Стрелы с узкими наконечниками, чтобы кольчугу и бронь брали... Все отдай...
- А что?!..
- Ты вместо меня останешься, будешь полусотню водить. Придете во Владимир, перекинься за град - к своим, но, если не сможешь, то не дай воям своим озлиться и драться... Борис постарается что-нибудь, как-нибудь сделать, чтобы вы стали драться против своих... Ты что? Обиделся?.. Да я тебе как самому себе верю!.. Трифон, с нами будет Бог, пока делаем, как разум нам подсказывает, как совесть велит... Я б и тебя послал упредить Михалка - справился бы ты, - чтобы он в ловушку не попал, но тут конники нужны... Ты тяжел - для пешего боя создан, - каждому свое... Верхами идти вборзе долго не сможешь: кони не выдержат... Вот потому-то и велю выбрать таких, с которыми я бы мог лететь...
Поднялся Есей (до плеча десятнику), похлопал его.
- Давай к полночи подготовь... И не говори... Скажи, что с сотским в дозор поедут, - я им по дороге все обскажу: они поймут, согласны будут...
6
Богдан одной рукой держался за седло, - юное безусое лицо - бледно-синее, голова как каменная, внутренности все отбиты от тряски - больно вздохнуть. Вот уже вторые сутки... Как жив еще!
- Опять так сидишь?.. Сколько можно тебе говорить, показывать - вот так вот сиди, вот так телом делай: коню помогай, - а то ты себя разбиваешь и ему идти мешаешь. - Десятник Сорока Мерянин щурил свои коричневые глаза - на его круглом лице темнела бородка, - показывал зубки: то ли улыбка, то ли ухмылка.
Десятник поехал стремя в стремя с молодым дружинником-пасынком по узкой дороге. Еще раз показывая, как нужно сидеть, ехать... Похлопал по плечу.
- Эх ты, Кожемяка, - это тебе не кожу гладить...
Богдан обиделся (про себя, конечно): "Тебя бы заставить кожу-то мять, - не знамо еще, смог бы ты такими ручками-то кожу "гладить".
Стали переходить вброд речку Ушму (правый приток Клязьмы), - их московская сотня шла впереди - ведомцами. Вдруг послышалась команда: "Стой, стой!.."
Сорока ударил пятками в бока своему коню - конь, разбрызгивая воду, грязь, вылетел вместе с ним на берег.
Его сотский разговаривал с незнакомым всадником-воином, - судя по лошадям (один - заводной) и по оружию, и потому как тот - равный с равным - разговаривает, десятник понял, что не простой он. (Тут увидел еще нескольких конных). Все они были в пыли, лошади притомлены. "Неспроста... - что-то важное... Кто они? - с Володимера или же переметчики с Ростова?.."
- Сорока! Поди-ка сюда.
Десятник подъехал к своему сотскому.
- Проводи володимерского боярина к князю и... возьми своих ребят, будь с ним - делай, что он тебе велит...
Проехав чуть ли не с версту - по лугам, по перелескам - тропа вела по берегу озера, качалась под копытами на гатях, - за леском на луговине-косогоре Есей увидел всадников, вьючных лошадей, которые гуськом шли навстречу... Немного погодя, показались другие: в поблескивающей богатой одежде, звездочками вспыхивали на вечереющем солнце золотые и серебряные украшения на збруях... "Князь с боярами"... - сотский Есей поддал коню, тот тяжелым махом поскакал навстречу. Не доезжая до Михалка и его бояр полсотни шагов, сотский соскочил, побежал...
Его подпустили к остановившемуся князю Михалку - на сивой высокой кобыле, богатое седло и узда сверкали, в синей ферязи, на бледном лице бесцветные глаза, - едва держался в седле...
Поклонился низко сотский Есей ему.
- Князь!.. Не за богатство, а по велению души я служил твоему брату Андрею... Не хочу изменять Юрьевичам: тебе хочу отдать свою Душу и Сердце... и меч мой!
У Михалко дрогнуло лицо, глаза начали оживать - он узнал его - честного и верного сотского из личной охраны Андрея Боголюбского - Есея Непровского...
Когда князь Михалко узнал о конных сотнях, посланных Борисом Жидиславичем на перехват, велел позвать Осакия Тура.
Воевода подъехал с двумя десятками: вооруженными, в доспехах, воинами. (У самого Осакия Тура под ферязью видна была бронь.) Хмурый, сердито блеснул серыми глазами, подал знак своим, чтобы остались на месте, а сам въехал в толпу бояр, растолкав их, подъехал к князю; увидел сотского - узнал, все понял, и уже, ни на кого не обращая внимания, слез с коня, шагнул к Ессею, хлопнул по плечу его, одной рукой полуобнял.