Страница:
В конце концов соединенные усилия Крэнга и Крэнговых помощников увенчались успехом: виновник треволнений занял исходную позицию для нелегкого своего труда. Преданный Фурункул отодвинулся на пару шагов и замер, готовясь в случае чего рвануться на выручку. А Матвей громогласно заявил, что лично с него, Рашна, хватит, перебрел через ручей и принялся нарочито внимательно изучать ползающую по неглубокой отмели живность. Та очень смахивала на цветные купюры, равномерно отороченные глазами. Она занималась крайне важным и ответственным делом: кишела.
Исполнительный механизм (который давеча самозабвенно лез помогать Дику, был отпихнут башмаками и, отбежав, принялся оглашать эфир монотонным выклянчиванием указаний) теперь заткнулся и решил присоединиться к Молчанову. Клаус тоже заткнулся и тоже присоединился. Они втроем живо обсуждали, применимы ли к непоседливым купюрообразным такие понятия, как «перед» и «зад», когда шлемные интеркомы растерянно проскрипели Крэнговым голосом:
— Я, кажется, потерял микробиде…
Матвей и Кадыр-оглы одновременно обернулись; и даже робот засучил коленчатыми ногами, разворачивая многоугольную свою столешницу основными визирами к Дику. Тот попытался передвинуться так, чтоб спутникам были видны исключительно одетые части тела, потерял равновесие и упал бы неодетой частью прямехонько вот в то самое, если бы Фурункул, кинувшись, не успел придержать его за плечо.
— К вопросу о понятии «зад», — раздумчиво сказал Клаус.
— Так как же мне теперь?.. — осведомился Крэнг, ерзая.
Фурункул вдруг выпустил его плечо и бочком (но тем не менее весьма проворно) отправился прочь.
— Я, короче, это… Я поднимусь на тот склон, огляжу окрестности, — сообщил он, будучи уже по щиколотку в ручье и продолжая наращивать скорость передвижения.
Если даже непосредственный и весьма дисциплинированный подчиненный столь явственно продемонстрировал нежелание уступить начальнику экспедиционной охраны свой сантехнический очиститель, то про остальных и говорить нечего. Афгано-немец промямлил что-то вроде «действительно, нужно оглядеться, а то вдруг там всадники» и отправился вслед за Фурункулом. Исполнительный механизм, вероятно, сочтя мямленье каракальского капитана долгожданным распоряжением, тоже кинулся вверх по склону. Минуты не прошло, как все трое скрылись из глаз.
— Ну чем же мне?.. — Голос Крэнга прервался звуком, подозрительно смахивающим на всхлип.
— А вон любую блямбу сорви — и валяй, — посоветовал бухгалтер Рашн, страгиваясь вслед за ушедшими. — Только сперва шипы с нее пообщипывай… если, конечно, хочешь. И поторопись: согласно комп-данным, более тридцати минут контакта со здешней атмосферой вызывает на оголенной… гм… коже сочащиеся влажные язвы, имеющие тенденцию к спонтанному распространению…
Пронзительное стенание, изданное другом Дикки, наверняка не взялся бы расшифровывать и наимощнейший транслэйтор.
— Что это мне тут мешает, — вдруг оборвал свой медицинский доклад Матвей, на ходу запуская руку в один из многочисленных комбинезонных карманов. — Ты смотри: санблочок. Не мой, мой на поясе. Может быть, это твой, а, Дик? И как он ко мне в карман угодил — ума не приложу!
— Отдай, гад!!! — Если бы в шлемах не было интеркомов, этот вопль все равно показался бы оглушительным. — Отдай, ты, засланец вражий!!!
Даже это давнее, ностальгических детских времен ругательство, намеренно употребленное Крэнгом, Молчанова не разжалобило.
— Не тебе бы сейчас поминать засланцев, — сказал неразжалобленный Молчанов, роняя микробиде на песок. — У нищих слуг нет. Сам возьмешь.
Он представил себе, как давний друг Дикки будет добираться до вожделенного предмета, и почувствовал, что настроение круто пошло в рост.
Впрочем, росту этому не судилось быть долговечным.
…Успевшие уже перевалить за гребень склона (противоположного тому, на котором бедолага Крэнг разбирался со своими кишечными проблемами), оказывается, стояли, будто приголубленные полицейским хальтером — говорят, появились уже такие, что даже и на роботов действуют.
Впрочем, ни один хальтер по эффекту воздействия не сравнился бы с пейзажем, открывавшимся с откосного гребня.
Нет, правильнее было бы назвать это не пейзажем, а… как там это — жанровая композиция? Многофигурный портрет?
Ну никак не удавалось Матвею избавиться от укрепившейся за бездельно-честные годы столь опасной для жулика привычки думать вслух. Причем не просто так, а машинально, самому себе в этой «вслухности» не отдавая отчета. Вот и теперь, взявшись вроде бы про себя подбирать увиденному искусствоведческое именованье, он вздрогнул от внезапной подсказки.
«Натюрморт», — скрипнул интерком голосом Клауса. Хоть удается уже кое-как различать искаженные коммуникационной электроникой соратничьи голоса, и на том спасибо. А проклятые мысли вслух когда-нибудь аукнутся тебе неприятнейшими проблемами. Может статься, такими же неприятнейшими, как что-то аукнулось вот тем, которые впереди.
Действительно, удачней, чем «натюрморт», и не скажешь.
Не дальше чем в полдесятке шагов лежали вдавленными мордами к зрителям, а брюхами — в синюшном грибе пять транспортно-исполнительных механизмов типа «скакун». На брюхах они лежали потому, что ноги их, с мясом выломанные из суставов, были аккуратно понатыканы вокруг в виде этакого прозрачного частокола… если, конечно, бывают частоколы, жерди которых имеют по четыре шарнира и в шарнирах этих выкручены по-немыслимо-безобразному.
Кажется, в недавнем прошлом механизмы были новехонькими, одной из самых последних модификаций. Кажется, потому что наверняка это мог бы утверждать разве только какой-нибудь роботовский патологоанатом, причем не просто любой, а непременно полицейский, специализирующийся на делах об извращенном садизме. Ни единого индикатора или датчика, вообще ни единой детали, которую можно было бы разбить, раздавить, выдрать или проломить, не осталось неразбитой, нераздавленной, невыдранной или непроломленной. Даже сверхпрочные керамопластовые корпуса обильно щербатились глубокими выбоинами.
А вот человеческие фигуры, седлающие двоих из этих вдрызг изувеченных роботов… Две фигуры в экспедиционных комбинезонах (дорогие комбинезоны, настоящая «мокрая кожа»), в легких дыхательных эластик-шлемах — совсем таких же, как тот, что вгрызается своим изолирующим уплотнением в Матвеев затылок… Даже несмотря на абсолютную неподвижность «седоки» казались бы невредимыми и живыми — особенно если бы сидели в седлах, а не так по-дурацки, на самых крупах своих «скакунов». И еще если бы не странно прямая посадка.
Лишь с изрядным трудом Матвей углядел-таки невысокие размочаленные комельки, торчащие над покойничьими макушками, и понял, что седоки эти, словно коллекционные бабочки, пришпилены к спинам транспортных механизмов. Пришпилены этакими деревянными булавками, воткнутыми, вероятно, в гнезда, оставшиеся от выкорчеванных штыревых антенн.
— Вот это и есть наши с вами конкуренты. — Клаус указывал на этикеткообразные наклейки, украшающие «мокрую кожу» мертвецовских комбинезонов.
Наклейки, в свою очередь, украшал известный всему человеческому миру герб «Макрохарда». А чуть ниже герба было написано на глобале красивой золотой вязью: «Макрохард груп. Байсан Аутпутбрилл л. т. д. Департамент снабжения».
— У наших конкурентов неприятности, — продолжал Клаус, приближаясь к покойникам вплотную. — А ты, господин Бэд, развлекаешься со своим дружком детскими шуточками. Выбрал, понимаете, время. И место. Хочешь, чтобы и нас вот так?!
«От бэда слышу, — мрачно подумал Матвей. — Именно выбрал. И время выбрал, и место. Хоть бы ж ты, умник, прежде чем отдавать мне свою комп-иформацию о Байсане, сам ее просмотрел. Перед первым нападением всадники обязательно предупреждают. Всегда и всех».
— Например, вот таким вот веселым образом, — зло фыркнул Кадыр-оглы, трогая закраину шлема одного из убитых.
Молчанов тоже злобно фыркнул:
— Именно! Ясного же ясней, что нам по-дружески советуют не ходить дальш…
Он вдруг осекся. Он совершенно точно помнил, что про «обязательно предупреждают» некто Матвей именно подумал. Не вслух. Как же Клаус умудрился так связно поддержать беседу?!
Ишь, экстрасенс чертов… Телепат… Вон он, стоит, как ни в чем не бывало возится с покойничьим шлемом… Э, э! Ну точно — шлем! Шлемное уплотнение, которое давит затылок! ЗАТЫЛОК!!!
Матвей торопливо взбросил руку к болящему месту. Так и есть. Сантиметров на пять повыше совершенно никаких неудобств не причиняющего уплотнителя обнаружился этакий подковообразный валик. Сука ты, господин Клаус. Экстрасенс, мать твою телепать… Я вот тоже бы таким телепатом стал, ежели б тебе в шлем нейровод всобачил… Интересно, а где сам мыслеуловитель? Его-то так вот просто не спрячешь — слишком громоздок… А-а, небось в роботе. То-то ты этакий нештатный исполнительный механизм с нами погнал вместо специализированного охранника или хоть транспортника! Ишь, хитрец хренов! Расчет небось был на фейерверк физических ощущений, подаренных своим визитерам планетой Байсан, — что неудобства от нештатного вложения в шлем утонут в нем, в фейерверке этом. И оправдался расчет, но только отчасти — до тех пор, пока Эм Молчанов не подосвоился с общими неудобствами бытия. А он уже подосвоился. И заметил. И сейчас примет необходимые меры.
Сцепив зубы и заранее обмирая, Молчанов-Рашн примерился да изо всех своих сил звезданул себя кулаком по затылку. В глазах сверкнуло по-ледяному; под кулаком хрустнуло — то ли в самом затылке, то ли на нем… Все, герр Кадыр-оглы. Нейроантенна — штучка привередливая, хлипкая. Так что больше тебе, падлюке, мыслей моих не слушать.
Он украдливо огляделся. Совершенно одинаково себя ведущие Фурункул и многоного-многоуглый исполнительный механизм вроде бы на мазохистсковатое Рашново поведение вниманья не обратили. И афгано-немец делал вид (наверняка только делал вид), будто ничего этакого не заметил. Он довозился с мертвецовой экипировкой и буркнул:
— Судя по степени разложения, они погибли дней пять назад — это с поправкой на местные условия. Так что у «Байсан Аутпутбрилл» назрели перебои с поставками аутпутбриллов. Да и флай-флауэров, наверное, тоже.
— А что такое аут… короче, эти… бриллы? — осведомился Фурункул, подходя к Клаусу. — Это вот это, да? — Лапа штатного экспедиционного долболома, гребанув по развороченной сенсорной панели ближайшего «скакуна», протянула к Клаусову наличнику горсть тусклых камушков.
Клаус мельком глянул, кивнул равнодушно:
— Ага.
Фурункул вроде бы почти не шевельнулся, но у Матвея мгновенно появилось предвидение, что верзила собирается затолкать находку в карман (в СВОЙ карман, разумеется).
Кадыру-оглы, кажется, запредвиделось то же самое. Ибо Кадыр-оглы сказал:
— Не советую. Никто у тебя их не купит — разве что за какой-нибудь микрогрош.
— Микрогроши тоже под сапогами не валяются, — резонно возразил Фурункул, колеблясь.
Клаус начал терять терпение:
— За такой микроскопический грош ты наживешь макроскопические неприятности. Нарушение исключительной монополии — это тебе не цирлих-манирлих! «Аутпутбрилл л. т. д.» обойдется с тобой так же нежно, как вот с этими — всадники.
Матвей к завязавшемуся диспуту прислушивался рассеянновато, вполуха то есть. Ему, Матвею, почему-то очень важной показалась всадническая замогильная арифметика. «Скакунов» пять, а седоков на них только двое. То есть, конечно, правде подобных объяснений такому соотношению можно было бы выдумать несметное множество, но…
Нет, не удалось Молчанову-Рашну, бухгалтеру с героическим хакерским прошлым, впиться в забрезжившую было догадку. Клаус Кадыр-оглы помешал — дернул за рукав, видимо, второй уже раз повторяя нерасслышанный Матвеем вопрос:
— Значит, весь этот вернисаж — это, типа, подавитесь своими камушками, и чтоб ноги вашей больше тут… Что-то уж слишком внятный смысл для тварей с неалгоритм… как там?.. не-ал-го-рит-ми-ру-е-мым (уф!) мышлением… А?
— Бэ, — мрачно ответствовал наконец экс-Молчанов (предварительно убедившись, что брезжившая догадка таки спугнута окончательно и бесповоротно). — Само-то предупреждение впрямь алгоритмируется на все сто… А на кой вообще предупреждать? Причем всякий раз предупреждать, и всякий же раз без толку? Ты б с какой попытки додумался, что безпотерьней будет попросту мочить из засады? Вот тебе и «а»!
Матвей вздохнул, отвернулся от шедевров прозекторского искусства.
В принципе-то хорошо, что всадническому поведению можно приискать объяснение, хоть кажущееся логичным… «Хорошо» — это в свете так еще толком и не обсусоленной новоэдемско-каталажечной идеи… И тем более в упомянутом свете радует, что логичность оная для свежего (например — Клаусова) глаза прям аж плавает на поверхности. А только бездумно хватать с поверхности что попало тоже опасно: все же знают, ЧТО на эту самую поверхность всплывает чаще иного-прочего…
Глуша прочие звуки, в интеркоме запульсировали надрывные полувыдохи-полувзрыки; внешний микрофон продавил сквозь них стремительно надвигающееся чавкотное гупанье… Матвей, не оборачиваясь, раздраженно тряхнул вскинутым кулаком: отвали, мол, не до тебя.
Выбравшийся наконец из оврага Дикки-бой и сам уже понял, что суровую расплату с коварным другом-изменником придется пока отложить. Но понятливость Крэнга — увы! — запоздала: нить Матвеевой мысли успела лопнуть.
6
Исполнительный механизм (который давеча самозабвенно лез помогать Дику, был отпихнут башмаками и, отбежав, принялся оглашать эфир монотонным выклянчиванием указаний) теперь заткнулся и решил присоединиться к Молчанову. Клаус тоже заткнулся и тоже присоединился. Они втроем живо обсуждали, применимы ли к непоседливым купюрообразным такие понятия, как «перед» и «зад», когда шлемные интеркомы растерянно проскрипели Крэнговым голосом:
— Я, кажется, потерял микробиде…
Матвей и Кадыр-оглы одновременно обернулись; и даже робот засучил коленчатыми ногами, разворачивая многоугольную свою столешницу основными визирами к Дику. Тот попытался передвинуться так, чтоб спутникам были видны исключительно одетые части тела, потерял равновесие и упал бы неодетой частью прямехонько вот в то самое, если бы Фурункул, кинувшись, не успел придержать его за плечо.
— К вопросу о понятии «зад», — раздумчиво сказал Клаус.
— Так как же мне теперь?.. — осведомился Крэнг, ерзая.
Фурункул вдруг выпустил его плечо и бочком (но тем не менее весьма проворно) отправился прочь.
— Я, короче, это… Я поднимусь на тот склон, огляжу окрестности, — сообщил он, будучи уже по щиколотку в ручье и продолжая наращивать скорость передвижения.
Если даже непосредственный и весьма дисциплинированный подчиненный столь явственно продемонстрировал нежелание уступить начальнику экспедиционной охраны свой сантехнический очиститель, то про остальных и говорить нечего. Афгано-немец промямлил что-то вроде «действительно, нужно оглядеться, а то вдруг там всадники» и отправился вслед за Фурункулом. Исполнительный механизм, вероятно, сочтя мямленье каракальского капитана долгожданным распоряжением, тоже кинулся вверх по склону. Минуты не прошло, как все трое скрылись из глаз.
— Ну чем же мне?.. — Голос Крэнга прервался звуком, подозрительно смахивающим на всхлип.
— А вон любую блямбу сорви — и валяй, — посоветовал бухгалтер Рашн, страгиваясь вслед за ушедшими. — Только сперва шипы с нее пообщипывай… если, конечно, хочешь. И поторопись: согласно комп-данным, более тридцати минут контакта со здешней атмосферой вызывает на оголенной… гм… коже сочащиеся влажные язвы, имеющие тенденцию к спонтанному распространению…
Пронзительное стенание, изданное другом Дикки, наверняка не взялся бы расшифровывать и наимощнейший транслэйтор.
— Что это мне тут мешает, — вдруг оборвал свой медицинский доклад Матвей, на ходу запуская руку в один из многочисленных комбинезонных карманов. — Ты смотри: санблочок. Не мой, мой на поясе. Может быть, это твой, а, Дик? И как он ко мне в карман угодил — ума не приложу!
— Отдай, гад!!! — Если бы в шлемах не было интеркомов, этот вопль все равно показался бы оглушительным. — Отдай, ты, засланец вражий!!!
Даже это давнее, ностальгических детских времен ругательство, намеренно употребленное Крэнгом, Молчанова не разжалобило.
— Не тебе бы сейчас поминать засланцев, — сказал неразжалобленный Молчанов, роняя микробиде на песок. — У нищих слуг нет. Сам возьмешь.
Он представил себе, как давний друг Дикки будет добираться до вожделенного предмета, и почувствовал, что настроение круто пошло в рост.
Впрочем, росту этому не судилось быть долговечным.
…Успевшие уже перевалить за гребень склона (противоположного тому, на котором бедолага Крэнг разбирался со своими кишечными проблемами), оказывается, стояли, будто приголубленные полицейским хальтером — говорят, появились уже такие, что даже и на роботов действуют.
Впрочем, ни один хальтер по эффекту воздействия не сравнился бы с пейзажем, открывавшимся с откосного гребня.
Нет, правильнее было бы назвать это не пейзажем, а… как там это — жанровая композиция? Многофигурный портрет?
Ну никак не удавалось Матвею избавиться от укрепившейся за бездельно-честные годы столь опасной для жулика привычки думать вслух. Причем не просто так, а машинально, самому себе в этой «вслухности» не отдавая отчета. Вот и теперь, взявшись вроде бы про себя подбирать увиденному искусствоведческое именованье, он вздрогнул от внезапной подсказки.
«Натюрморт», — скрипнул интерком голосом Клауса. Хоть удается уже кое-как различать искаженные коммуникационной электроникой соратничьи голоса, и на том спасибо. А проклятые мысли вслух когда-нибудь аукнутся тебе неприятнейшими проблемами. Может статься, такими же неприятнейшими, как что-то аукнулось вот тем, которые впереди.
Действительно, удачней, чем «натюрморт», и не скажешь.
Не дальше чем в полдесятке шагов лежали вдавленными мордами к зрителям, а брюхами — в синюшном грибе пять транспортно-исполнительных механизмов типа «скакун». На брюхах они лежали потому, что ноги их, с мясом выломанные из суставов, были аккуратно понатыканы вокруг в виде этакого прозрачного частокола… если, конечно, бывают частоколы, жерди которых имеют по четыре шарнира и в шарнирах этих выкручены по-немыслимо-безобразному.
Кажется, в недавнем прошлом механизмы были новехонькими, одной из самых последних модификаций. Кажется, потому что наверняка это мог бы утверждать разве только какой-нибудь роботовский патологоанатом, причем не просто любой, а непременно полицейский, специализирующийся на делах об извращенном садизме. Ни единого индикатора или датчика, вообще ни единой детали, которую можно было бы разбить, раздавить, выдрать или проломить, не осталось неразбитой, нераздавленной, невыдранной или непроломленной. Даже сверхпрочные керамопластовые корпуса обильно щербатились глубокими выбоинами.
А вот человеческие фигуры, седлающие двоих из этих вдрызг изувеченных роботов… Две фигуры в экспедиционных комбинезонах (дорогие комбинезоны, настоящая «мокрая кожа»), в легких дыхательных эластик-шлемах — совсем таких же, как тот, что вгрызается своим изолирующим уплотнением в Матвеев затылок… Даже несмотря на абсолютную неподвижность «седоки» казались бы невредимыми и живыми — особенно если бы сидели в седлах, а не так по-дурацки, на самых крупах своих «скакунов». И еще если бы не странно прямая посадка.
Лишь с изрядным трудом Матвей углядел-таки невысокие размочаленные комельки, торчащие над покойничьими макушками, и понял, что седоки эти, словно коллекционные бабочки, пришпилены к спинам транспортных механизмов. Пришпилены этакими деревянными булавками, воткнутыми, вероятно, в гнезда, оставшиеся от выкорчеванных штыревых антенн.
— Вот это и есть наши с вами конкуренты. — Клаус указывал на этикеткообразные наклейки, украшающие «мокрую кожу» мертвецовских комбинезонов.
Наклейки, в свою очередь, украшал известный всему человеческому миру герб «Макрохарда». А чуть ниже герба было написано на глобале красивой золотой вязью: «Макрохард груп. Байсан Аутпутбрилл л. т. д. Департамент снабжения».
— У наших конкурентов неприятности, — продолжал Клаус, приближаясь к покойникам вплотную. — А ты, господин Бэд, развлекаешься со своим дружком детскими шуточками. Выбрал, понимаете, время. И место. Хочешь, чтобы и нас вот так?!
«От бэда слышу, — мрачно подумал Матвей. — Именно выбрал. И время выбрал, и место. Хоть бы ж ты, умник, прежде чем отдавать мне свою комп-иформацию о Байсане, сам ее просмотрел. Перед первым нападением всадники обязательно предупреждают. Всегда и всех».
— Например, вот таким вот веселым образом, — зло фыркнул Кадыр-оглы, трогая закраину шлема одного из убитых.
Молчанов тоже злобно фыркнул:
— Именно! Ясного же ясней, что нам по-дружески советуют не ходить дальш…
Он вдруг осекся. Он совершенно точно помнил, что про «обязательно предупреждают» некто Матвей именно подумал. Не вслух. Как же Клаус умудрился так связно поддержать беседу?!
Ишь, экстрасенс чертов… Телепат… Вон он, стоит, как ни в чем не бывало возится с покойничьим шлемом… Э, э! Ну точно — шлем! Шлемное уплотнение, которое давит затылок! ЗАТЫЛОК!!!
Матвей торопливо взбросил руку к болящему месту. Так и есть. Сантиметров на пять повыше совершенно никаких неудобств не причиняющего уплотнителя обнаружился этакий подковообразный валик. Сука ты, господин Клаус. Экстрасенс, мать твою телепать… Я вот тоже бы таким телепатом стал, ежели б тебе в шлем нейровод всобачил… Интересно, а где сам мыслеуловитель? Его-то так вот просто не спрячешь — слишком громоздок… А-а, небось в роботе. То-то ты этакий нештатный исполнительный механизм с нами погнал вместо специализированного охранника или хоть транспортника! Ишь, хитрец хренов! Расчет небось был на фейерверк физических ощущений, подаренных своим визитерам планетой Байсан, — что неудобства от нештатного вложения в шлем утонут в нем, в фейерверке этом. И оправдался расчет, но только отчасти — до тех пор, пока Эм Молчанов не подосвоился с общими неудобствами бытия. А он уже подосвоился. И заметил. И сейчас примет необходимые меры.
Сцепив зубы и заранее обмирая, Молчанов-Рашн примерился да изо всех своих сил звезданул себя кулаком по затылку. В глазах сверкнуло по-ледяному; под кулаком хрустнуло — то ли в самом затылке, то ли на нем… Все, герр Кадыр-оглы. Нейроантенна — штучка привередливая, хлипкая. Так что больше тебе, падлюке, мыслей моих не слушать.
Он украдливо огляделся. Совершенно одинаково себя ведущие Фурункул и многоного-многоуглый исполнительный механизм вроде бы на мазохистсковатое Рашново поведение вниманья не обратили. И афгано-немец делал вид (наверняка только делал вид), будто ничего этакого не заметил. Он довозился с мертвецовой экипировкой и буркнул:
— Судя по степени разложения, они погибли дней пять назад — это с поправкой на местные условия. Так что у «Байсан Аутпутбрилл» назрели перебои с поставками аутпутбриллов. Да и флай-флауэров, наверное, тоже.
— А что такое аут… короче, эти… бриллы? — осведомился Фурункул, подходя к Клаусу. — Это вот это, да? — Лапа штатного экспедиционного долболома, гребанув по развороченной сенсорной панели ближайшего «скакуна», протянула к Клаусову наличнику горсть тусклых камушков.
Клаус мельком глянул, кивнул равнодушно:
— Ага.
Фурункул вроде бы почти не шевельнулся, но у Матвея мгновенно появилось предвидение, что верзила собирается затолкать находку в карман (в СВОЙ карман, разумеется).
Кадыру-оглы, кажется, запредвиделось то же самое. Ибо Кадыр-оглы сказал:
— Не советую. Никто у тебя их не купит — разве что за какой-нибудь микрогрош.
— Микрогроши тоже под сапогами не валяются, — резонно возразил Фурункул, колеблясь.
Клаус начал терять терпение:
— За такой микроскопический грош ты наживешь макроскопические неприятности. Нарушение исключительной монополии — это тебе не цирлих-манирлих! «Аутпутбрилл л. т. д.» обойдется с тобой так же нежно, как вот с этими — всадники.
Матвей к завязавшемуся диспуту прислушивался рассеянновато, вполуха то есть. Ему, Матвею, почему-то очень важной показалась всадническая замогильная арифметика. «Скакунов» пять, а седоков на них только двое. То есть, конечно, правде подобных объяснений такому соотношению можно было бы выдумать несметное множество, но…
Нет, не удалось Молчанову-Рашну, бухгалтеру с героическим хакерским прошлым, впиться в забрезжившую было догадку. Клаус Кадыр-оглы помешал — дернул за рукав, видимо, второй уже раз повторяя нерасслышанный Матвеем вопрос:
— Значит, весь этот вернисаж — это, типа, подавитесь своими камушками, и чтоб ноги вашей больше тут… Что-то уж слишком внятный смысл для тварей с неалгоритм… как там?.. не-ал-го-рит-ми-ру-е-мым (уф!) мышлением… А?
— Бэ, — мрачно ответствовал наконец экс-Молчанов (предварительно убедившись, что брезжившая догадка таки спугнута окончательно и бесповоротно). — Само-то предупреждение впрямь алгоритмируется на все сто… А на кой вообще предупреждать? Причем всякий раз предупреждать, и всякий же раз без толку? Ты б с какой попытки додумался, что безпотерьней будет попросту мочить из засады? Вот тебе и «а»!
Матвей вздохнул, отвернулся от шедевров прозекторского искусства.
В принципе-то хорошо, что всадническому поведению можно приискать объяснение, хоть кажущееся логичным… «Хорошо» — это в свете так еще толком и не обсусоленной новоэдемско-каталажечной идеи… И тем более в упомянутом свете радует, что логичность оная для свежего (например — Клаусова) глаза прям аж плавает на поверхности. А только бездумно хватать с поверхности что попало тоже опасно: все же знают, ЧТО на эту самую поверхность всплывает чаще иного-прочего…
Глуша прочие звуки, в интеркоме запульсировали надрывные полувыдохи-полувзрыки; внешний микрофон продавил сквозь них стремительно надвигающееся чавкотное гупанье… Матвей, не оборачиваясь, раздраженно тряхнул вскинутым кулаком: отвали, мол, не до тебя.
Выбравшийся наконец из оврага Дикки-бой и сам уже понял, что суровую расплату с коварным другом-изменником придется пока отложить. Но понятливость Крэнга — увы! — запоздала: нить Матвеевой мысли успела лопнуть.
6
Они опять шли. Вперед да вперед, к подернувшей пригоризонтную даль сизо-голубой дымке.
Аборигенскую версию запрещающего дорожного знака люди все-таки решили проигнорировать — не без преизрядной душевной борьбы, направленной, главным образом, на сокрытие этой самой борьбы от таких отважных, таких решительных и таких несомневающихся (все это, естественно, с виду) спутников.
Единственное, во что внесло коррективы созерцание всаднической кладбищенской выставки, так это порядок движения. Матвея выпихнули в головные: во-первых, как монопольного обладателя знаний о цели увеселительной прогулки по привольным просторам байсанского гриба, а во-вторых, как самого слабого стрелка — чтоб все время был на глазах.
Фурункул и Клаус шли слева и справа от испмеханизма. Именно так: Фурункул слева, а Клаус справа. Как бишь остроумцы из десантников да рэйнджеров величают корабельные экипажи? Офисными клерками? Геморройщиками? Так вот, вдруг оказалось, что мичман-навигатор, геморройщик, клерк и отнюдь не левша Кадыр-оглы умеет стрелять левой, а потому при опасности справа ему не придется разворачивать громоздкую штурмовую винтовку на сто восемьдесят градусов. Ну прямо тебе не Кадыр-оглы, а бездонный кладезь самых неожиданных навыков и достоинств… имеющих направленность, все более четко очерчивающуюся и весьма тревожную.
А Крэнг мстительно заявил, будто вконец обессилен тягчайшими трудами, на каковые его обрекла скотская шуточка некоего Мат… м-м-м… Бэда Рашна, и потому он, Крэнг, идти более не способен, а способен он только ехать на механизмовой спине. Впрочем, несмотря на крайнее свое изнеможение, Дикки-бой изъявил готовность самоотверженно сесть задом наперед и «прикрывать тыл».
Оспаривать эти наглые притязания никто не стал — некогда было, да и крыть не сыскалось чем. Матвея лишь то утешало, что сидеть по-турецки на гладкой спине мехисполнителя, да еще и имея в руках изготовленную к делу длинную увесистую стрелялку… этаким образом путешествовать оказалось не многим легче, нежели переться пешком.
Так они и шли.
То в гору, то под уклон.
То оскальзываясь на синюхе, то запинаясь о камни, влизанные ветрами, ливнями или чем-то еще в серый ноздреватый песок.
Под небом, похожим на пеницеловый ворсопластырь б/у.
К словно в насмешку не желающей приближаться дымоподобной полосе у стыка неба со степью.
И вдруг…
Клокочущая в интеркоме невнятица — свое и чужое дыхание, глухие междометия (преимущественно негативного оттенка), исключительно содержательная информация внешних микрофонов, — все это вдруг прорезалось чьим-то неуместным вопросом:
— Мат, а почему ты выбрал себе такое дурацкое псевдо?
Сперва Матвей вообразил, что это Крэнг решил так по-идиотски сквитаться за выходку с микробиде. Даже успелось подуматься нечто вроде «ну все, с-сучий вылупок, считай, тебе крупно не повезло: на расправу всадникам ты уже не достанешься». Но озвучить эту крайне ценную мысль Молчанов не успел. Именно в тот миг, когда он уже сдержал шаг и, оборачиваясь, приоткрыл было рот, интерком рявкнул:
— Заткнись!
Та-а-ак… Самое забавное, что рявкнуто было совершенно точно голосом Крэнга. Матвей на всякий случай переспросил:
— Заткнись — это мне?
— Дурак, — буркнул Дикки-бой.
Матвей удовлетворенно кивнул и двинулся дальше.
Вот так. До сих пор Фурункул был единственным (не считая механизма) участником сей милой экскурсии, который не знал настоящего имени Матвея Молчанова. Спасибо Крэнгу и Клаусу: оба как могли сдерживались, обращаючись. Но Карбункул-Фурункул, похоже, и по их полуобмолвкам сумел догадаться. Он ведь только так, с виду того… А собственно, чего «того»? Интеграл по замкнутому контуру в уме, естественно, не возьмет, но в более практичных делах наверняка даст фору любому яйцеголовому. Вот и дал. Дикки-бой наверняка ведь не удержался прихвастнуть перед этим неголубым некарбункулом дружбой с великим хакером и популярным поэтом. А дальнейшее уже впрямь дело минимума наблюдательности и сообразительности.
— Короче, это мне он велел заткнуться, — извиняющимся тоном сообщил интерком (ну да, точно Фурункул). — Это я спрашивал про псевдо. Сорри, больше не буду.
Только-только Матвей успел подивиться, что разговорчивый остроумец Клаус по сию пору еще не встрял в беседу, как тот именно встрял:
— Любопытство не порок, а всего лишь отсутствие инстинкта самосохранения.
Фурункул, может, и собрался бы как-нибудь отреагировать на Клаусово остроумие, но Матвей до такого знаменательного события не дотерпел. Матвей спокойно сказал, не оглядываясь и идя:
— Как бишь звучал основной вопрос? Почему я выбрал себе такое псевдо? Извольте ответ: потому, что кончается на «у».
Конечно, отвечать, по большому счету, не следовало. И уж тем более не следовало отвечать именно так, поскольку беседа велась на глобале, а в этом языке «потому» кончается на «з». Но слово, как говорится, тем только и отличается от плевка, что оный последний затолкать обратно хоть и противно, однако все-таки можно.
Ладно.
Что, собственно, произошло уж такого неприятного?
Ну, еще один человек догадался, что бухгалтер Бэд Рашн на самом деле никакой не… Ну и хрен с ним, с догадосным. Интуиция штука полезная, только — вот ведь горе какое! — ни один суд еще не соглашался принять ее в качестве доказательства.
Эх, Фурункул-Фурункул, догадчик ты хренов! И все-то тебе надо знать! Все-все, даже почему хакер-поэт Молчанов придумал себе вот именно такой псевдоним. А хакер-поэт, между прочим, сам этого не знает. Смешно?
Бэд Рашн…
Плохой русский…
Может быть, дело в том, что некоему Матвею Молчанову подсознательно не хочется быть хорошим русским — верней, тем, что принято так называть сейчас… Да и только ли сейчас? В разные времена так называли разное, и ничем из этого разного Молчанову быть не хочется.
Вот, например, американцы говорят: «Моя страна не права, но это моя страна». А мы… Ну никак мы не можем выучить такую простейшую поговорку. Вечно болтает нас от берега до берега, и все мимо стрежня. То за первую часть, за «моя страна не права», не дослушав, бегом волокут к стенке, то вторую часть вслух не скажешь, ибо воспримут как ежели днем по главной улице без штанов.
Всю историю не живем, а прем друг на друга по-древнему, стенка на стенку: одни вопят, будто все в мире путное нами выдумано да по широте души растранжирено; другие — что ничего мы человечеству не дали, кроме разве только водки, лаптей да субнуклеарной квазидеструкции… И — то одни других под себя подломят, то другие одних примнут… А между стенками-то коль и затешется какой дурачок, так затопчут. И одни, и другие. Не заметивши даже.
Впрочем, сейчас-то как раз порядок вещей надтреснулся. Сейчас уже едва ли не третья сотня лет, как верх прочно ухвачен «одними». Теми самыми, которые американскую поговорочку переделали так: «Эта страна не права, так чего ж вы от этой страны хотите?!»
Все и везде. Вальяжные дяди на масс-медийных мониторах, старушки, кормящие в парках белок, «продвинутые» курсанты в училище Космотранса — те, которые из соотчичей… «Умом — хи-хи! — Россию не понять…» «Да что угодно возьмите, хоть те же сказки! Какой-нибудь бездельник Емеля сидит на печи, волшебную щуку дожидается, а сам по себе и пальцем шевельнуть не желает — вот она, истинная душа этого народа! А посмотрите западные…» Жаль, не проводятся чемпионаты мира и окрестностей по самообгаживанию или хоть по самооплевыванию — быть бы нам бессменными чемпионами…
Ну, хорошо. Давайте попробуем понимать умом. Давайте будем познавать души народов по сказкам. Для начала даже не посконный фольклор возьмем, а настоящих мастеров жанра. Андерсена давайте прямо наугад откроем. Что это? А-а, «Большой Клаус и Маленький Клаус»… Да уж, нашему-то доморощенному Емельке до просвещенно-европейского Маленького Клауса расти и расти — в плане, чтоб самому ни пальцем о палец, а в итоге при деньгах огромных, при стаде несметном, да еще и чтоб соседа-кредитора на тот свет пристроить без малейшего риска для себя драгоценного. Или братья Гримм (честное слово, тоже наугад раскрывши): «Меня мачеха сварила, а отец меня поел…» А романтический менестрель-мейстерзингер, скелет юной красавицы на берегу нашедший, из косточек себе арфу делает со струнами из волос… Что, тоже истинная душа народа?! И всякие там Яны, Жаны, Иоганны да прочие модификации Ивана-дурня по европейским сказкам стаями рыщут… Так уж давайте всех под одну гребенку, а не так, что кого именно под гребенку, а кого — под магистральный керамитоукладчик.
«А ты не кипятись. Ты лучше возьми да и почитай, что писал о России, например, маркиз де… или барон фон…» Ага, щас. Только я еще позволю себе почитать и те гадости, которые помянутый барон фон чего-то там писал о Франции. И что писал о Германии вышеозначенный маркиз де… Интересно, почему, к примеру, французы и немцы, слыша в свой адрес что-либо этакое, не шибко торопятся верить (а тем более рассыпаться в благодарностях)?
Иногда, правда, случаются и припадки объективности. «В Европе, конечно, тогда за такое тоже пороли, но это же совсем другое дело…» Конечно, другое! В Европах-то ежели и пороли, то непременно в условиях развитых традиций парламентаризма, и фирменным кнутом, а палач небось хорошо знал по-латыни…
Кстати, о всяких там средневековых баронах. Давным-давно некая немецкая принцесса, везомая по Российской империи, воскликнула: «Боже, как много в этой стране виселиц!» Можно ухватиться за сей факт и орать про страну глобального террора. Или можно дать себе труд прочесть следующие два-три слова, обнаружить, что принцесса сочла виселицами деревенские качели… и тоже заорать про глобальный террор — на сей раз в Германии (несчастное дитя никогда прежде не видало качелей, но прекрасно знает, какова из себя виселица). Ну почему мы никак не можем удержаться на золотой середине?!
И еще разок кстати — о середине. Виктор Гюго, «Собор Парижской Богоматери». Сильнейшая сцена — пейзаж средневекового Парижа: грязь немощеных улиц, нищие в заскорузлых отребьях, серые уродливые фасады… И вдруг из всего этого взмывает к небу храм ошеломляющей красоты. Писал бы это какой из наших, особливо из наших нынешних… Писал бы о Париже — не заметил бы грязи; писал бы о России — проглядел бы собор.
Нет, все-таки «другие», которые из второй, ныне побиваемой стенки… они все-таки правы: кой-чего мы действительно наизобретали такого, до которого иностранцам во веки веков не допереть. Например, что огульное, невежественное и не отягощенное доказательствами поливание грязью всего своего — вот это-то, оказывается, и есть доподлинный истинный патриотизм. В отличие, стал-быть, от «квасного патриотизма» — еще одно наше эксклюзивное изобретение.
С понятием «квасной патриот» Матюшу Молчанова познакомили еще в нежношкольном возрасте. На уроке промышленной истории. Так сказать, на ровном скобленом месте. Всего-то тем и проштрафился подросток Матюша, что единственный из всего класса знал, кто изобрел процесс крекинга нефти. Инженер Шухов.
Учитель сказал: «Правильно». А вот ученики, дружки-однокласснички… Нет, не все, конечно, а те, которые поначитанней. Особенно Юрка Гвоздь, скатившийся в Сумеречные Кварталы из горних столичных высей именно потому, что какая-то дошлая фирма обобрала его папашу-изобретателя. И вот именно Юрка-то и резвился всех пуще.
Аборигенскую версию запрещающего дорожного знака люди все-таки решили проигнорировать — не без преизрядной душевной борьбы, направленной, главным образом, на сокрытие этой самой борьбы от таких отважных, таких решительных и таких несомневающихся (все это, естественно, с виду) спутников.
Единственное, во что внесло коррективы созерцание всаднической кладбищенской выставки, так это порядок движения. Матвея выпихнули в головные: во-первых, как монопольного обладателя знаний о цели увеселительной прогулки по привольным просторам байсанского гриба, а во-вторых, как самого слабого стрелка — чтоб все время был на глазах.
Фурункул и Клаус шли слева и справа от испмеханизма. Именно так: Фурункул слева, а Клаус справа. Как бишь остроумцы из десантников да рэйнджеров величают корабельные экипажи? Офисными клерками? Геморройщиками? Так вот, вдруг оказалось, что мичман-навигатор, геморройщик, клерк и отнюдь не левша Кадыр-оглы умеет стрелять левой, а потому при опасности справа ему не придется разворачивать громоздкую штурмовую винтовку на сто восемьдесят градусов. Ну прямо тебе не Кадыр-оглы, а бездонный кладезь самых неожиданных навыков и достоинств… имеющих направленность, все более четко очерчивающуюся и весьма тревожную.
А Крэнг мстительно заявил, будто вконец обессилен тягчайшими трудами, на каковые его обрекла скотская шуточка некоего Мат… м-м-м… Бэда Рашна, и потому он, Крэнг, идти более не способен, а способен он только ехать на механизмовой спине. Впрочем, несмотря на крайнее свое изнеможение, Дикки-бой изъявил готовность самоотверженно сесть задом наперед и «прикрывать тыл».
Оспаривать эти наглые притязания никто не стал — некогда было, да и крыть не сыскалось чем. Матвея лишь то утешало, что сидеть по-турецки на гладкой спине мехисполнителя, да еще и имея в руках изготовленную к делу длинную увесистую стрелялку… этаким образом путешествовать оказалось не многим легче, нежели переться пешком.
Так они и шли.
То в гору, то под уклон.
То оскальзываясь на синюхе, то запинаясь о камни, влизанные ветрами, ливнями или чем-то еще в серый ноздреватый песок.
Под небом, похожим на пеницеловый ворсопластырь б/у.
К словно в насмешку не желающей приближаться дымоподобной полосе у стыка неба со степью.
И вдруг…
Клокочущая в интеркоме невнятица — свое и чужое дыхание, глухие междометия (преимущественно негативного оттенка), исключительно содержательная информация внешних микрофонов, — все это вдруг прорезалось чьим-то неуместным вопросом:
— Мат, а почему ты выбрал себе такое дурацкое псевдо?
Сперва Матвей вообразил, что это Крэнг решил так по-идиотски сквитаться за выходку с микробиде. Даже успелось подуматься нечто вроде «ну все, с-сучий вылупок, считай, тебе крупно не повезло: на расправу всадникам ты уже не достанешься». Но озвучить эту крайне ценную мысль Молчанов не успел. Именно в тот миг, когда он уже сдержал шаг и, оборачиваясь, приоткрыл было рот, интерком рявкнул:
— Заткнись!
Та-а-ак… Самое забавное, что рявкнуто было совершенно точно голосом Крэнга. Матвей на всякий случай переспросил:
— Заткнись — это мне?
— Дурак, — буркнул Дикки-бой.
Матвей удовлетворенно кивнул и двинулся дальше.
Вот так. До сих пор Фурункул был единственным (не считая механизма) участником сей милой экскурсии, который не знал настоящего имени Матвея Молчанова. Спасибо Крэнгу и Клаусу: оба как могли сдерживались, обращаючись. Но Карбункул-Фурункул, похоже, и по их полуобмолвкам сумел догадаться. Он ведь только так, с виду того… А собственно, чего «того»? Интеграл по замкнутому контуру в уме, естественно, не возьмет, но в более практичных делах наверняка даст фору любому яйцеголовому. Вот и дал. Дикки-бой наверняка ведь не удержался прихвастнуть перед этим неголубым некарбункулом дружбой с великим хакером и популярным поэтом. А дальнейшее уже впрямь дело минимума наблюдательности и сообразительности.
— Короче, это мне он велел заткнуться, — извиняющимся тоном сообщил интерком (ну да, точно Фурункул). — Это я спрашивал про псевдо. Сорри, больше не буду.
Только-только Матвей успел подивиться, что разговорчивый остроумец Клаус по сию пору еще не встрял в беседу, как тот именно встрял:
— Любопытство не порок, а всего лишь отсутствие инстинкта самосохранения.
Фурункул, может, и собрался бы как-нибудь отреагировать на Клаусово остроумие, но Матвей до такого знаменательного события не дотерпел. Матвей спокойно сказал, не оглядываясь и идя:
— Как бишь звучал основной вопрос? Почему я выбрал себе такое псевдо? Извольте ответ: потому, что кончается на «у».
Конечно, отвечать, по большому счету, не следовало. И уж тем более не следовало отвечать именно так, поскольку беседа велась на глобале, а в этом языке «потому» кончается на «з». Но слово, как говорится, тем только и отличается от плевка, что оный последний затолкать обратно хоть и противно, однако все-таки можно.
Ладно.
Что, собственно, произошло уж такого неприятного?
Ну, еще один человек догадался, что бухгалтер Бэд Рашн на самом деле никакой не… Ну и хрен с ним, с догадосным. Интуиция штука полезная, только — вот ведь горе какое! — ни один суд еще не соглашался принять ее в качестве доказательства.
Эх, Фурункул-Фурункул, догадчик ты хренов! И все-то тебе надо знать! Все-все, даже почему хакер-поэт Молчанов придумал себе вот именно такой псевдоним. А хакер-поэт, между прочим, сам этого не знает. Смешно?
Бэд Рашн…
Плохой русский…
Может быть, дело в том, что некоему Матвею Молчанову подсознательно не хочется быть хорошим русским — верней, тем, что принято так называть сейчас… Да и только ли сейчас? В разные времена так называли разное, и ничем из этого разного Молчанову быть не хочется.
Вот, например, американцы говорят: «Моя страна не права, но это моя страна». А мы… Ну никак мы не можем выучить такую простейшую поговорку. Вечно болтает нас от берега до берега, и все мимо стрежня. То за первую часть, за «моя страна не права», не дослушав, бегом волокут к стенке, то вторую часть вслух не скажешь, ибо воспримут как ежели днем по главной улице без штанов.
Всю историю не живем, а прем друг на друга по-древнему, стенка на стенку: одни вопят, будто все в мире путное нами выдумано да по широте души растранжирено; другие — что ничего мы человечеству не дали, кроме разве только водки, лаптей да субнуклеарной квазидеструкции… И — то одни других под себя подломят, то другие одних примнут… А между стенками-то коль и затешется какой дурачок, так затопчут. И одни, и другие. Не заметивши даже.
Впрочем, сейчас-то как раз порядок вещей надтреснулся. Сейчас уже едва ли не третья сотня лет, как верх прочно ухвачен «одними». Теми самыми, которые американскую поговорочку переделали так: «Эта страна не права, так чего ж вы от этой страны хотите?!»
Все и везде. Вальяжные дяди на масс-медийных мониторах, старушки, кормящие в парках белок, «продвинутые» курсанты в училище Космотранса — те, которые из соотчичей… «Умом — хи-хи! — Россию не понять…» «Да что угодно возьмите, хоть те же сказки! Какой-нибудь бездельник Емеля сидит на печи, волшебную щуку дожидается, а сам по себе и пальцем шевельнуть не желает — вот она, истинная душа этого народа! А посмотрите западные…» Жаль, не проводятся чемпионаты мира и окрестностей по самообгаживанию или хоть по самооплевыванию — быть бы нам бессменными чемпионами…
Ну, хорошо. Давайте попробуем понимать умом. Давайте будем познавать души народов по сказкам. Для начала даже не посконный фольклор возьмем, а настоящих мастеров жанра. Андерсена давайте прямо наугад откроем. Что это? А-а, «Большой Клаус и Маленький Клаус»… Да уж, нашему-то доморощенному Емельке до просвещенно-европейского Маленького Клауса расти и расти — в плане, чтоб самому ни пальцем о палец, а в итоге при деньгах огромных, при стаде несметном, да еще и чтоб соседа-кредитора на тот свет пристроить без малейшего риска для себя драгоценного. Или братья Гримм (честное слово, тоже наугад раскрывши): «Меня мачеха сварила, а отец меня поел…» А романтический менестрель-мейстерзингер, скелет юной красавицы на берегу нашедший, из косточек себе арфу делает со струнами из волос… Что, тоже истинная душа народа?! И всякие там Яны, Жаны, Иоганны да прочие модификации Ивана-дурня по европейским сказкам стаями рыщут… Так уж давайте всех под одну гребенку, а не так, что кого именно под гребенку, а кого — под магистральный керамитоукладчик.
«А ты не кипятись. Ты лучше возьми да и почитай, что писал о России, например, маркиз де… или барон фон…» Ага, щас. Только я еще позволю себе почитать и те гадости, которые помянутый барон фон чего-то там писал о Франции. И что писал о Германии вышеозначенный маркиз де… Интересно, почему, к примеру, французы и немцы, слыша в свой адрес что-либо этакое, не шибко торопятся верить (а тем более рассыпаться в благодарностях)?
Иногда, правда, случаются и припадки объективности. «В Европе, конечно, тогда за такое тоже пороли, но это же совсем другое дело…» Конечно, другое! В Европах-то ежели и пороли, то непременно в условиях развитых традиций парламентаризма, и фирменным кнутом, а палач небось хорошо знал по-латыни…
Кстати, о всяких там средневековых баронах. Давным-давно некая немецкая принцесса, везомая по Российской империи, воскликнула: «Боже, как много в этой стране виселиц!» Можно ухватиться за сей факт и орать про страну глобального террора. Или можно дать себе труд прочесть следующие два-три слова, обнаружить, что принцесса сочла виселицами деревенские качели… и тоже заорать про глобальный террор — на сей раз в Германии (несчастное дитя никогда прежде не видало качелей, но прекрасно знает, какова из себя виселица). Ну почему мы никак не можем удержаться на золотой середине?!
И еще разок кстати — о середине. Виктор Гюго, «Собор Парижской Богоматери». Сильнейшая сцена — пейзаж средневекового Парижа: грязь немощеных улиц, нищие в заскорузлых отребьях, серые уродливые фасады… И вдруг из всего этого взмывает к небу храм ошеломляющей красоты. Писал бы это какой из наших, особливо из наших нынешних… Писал бы о Париже — не заметил бы грязи; писал бы о России — проглядел бы собор.
Нет, все-таки «другие», которые из второй, ныне побиваемой стенки… они все-таки правы: кой-чего мы действительно наизобретали такого, до которого иностранцам во веки веков не допереть. Например, что огульное, невежественное и не отягощенное доказательствами поливание грязью всего своего — вот это-то, оказывается, и есть доподлинный истинный патриотизм. В отличие, стал-быть, от «квасного патриотизма» — еще одно наше эксклюзивное изобретение.
С понятием «квасной патриот» Матюшу Молчанова познакомили еще в нежношкольном возрасте. На уроке промышленной истории. Так сказать, на ровном скобленом месте. Всего-то тем и проштрафился подросток Матюша, что единственный из всего класса знал, кто изобрел процесс крекинга нефти. Инженер Шухов.
Учитель сказал: «Правильно». А вот ученики, дружки-однокласснички… Нет, не все, конечно, а те, которые поначитанней. Особенно Юрка Гвоздь, скатившийся в Сумеречные Кварталы из горних столичных высей именно потому, что какая-то дошлая фирма обобрала его папашу-изобретателя. И вот именно Юрка-то и резвился всех пуще.