Клаус пожал плечами:
   — А я не понимаю, почему именно стандартный рацион номер шестнадцать-кэй полностью снимает осложнения от пьянства при искусственной гравитации. И не понимаю, почему до сих пор это заметил только я один. А может, не я один? Может, полкосмофлота втихую попускает под шнорхель?
   — Ай донт андэстэнд рашн, — терпеливо повторил Молчанов. — Жэ нэ компран па. Нэ розумию. Ферштейн, мать твою?!
   — Чего же тут не ферштейн? — снова пожал плечами афгано-немец. — Тут не ферштейн только, как ты, рашн-донт-андэстэнд, на этом самом рашне говорил с Крэнгом. И с Филом — с секретарем Шостака.
   Матвей мысленно чертыхнулся, вслух же рявкнул:
   — С ними говорил, а с тобой не хочу. И вообще, забирай-ка все свои рюмки-тарелки и вали на хрен отсюда!
   — В результате сбоя в работе командного чиф-компа вместо планового отстрела коллектор-контейнера с отходами санитарно-технических персональных устройств был осуществлен внеплановый санитарный отстрел технического персонала. — Азиат Клаус полюбовался эффектом и прокомментировал: — Из объяснительной вахтенного офицера. Клялись, что не выдумка. За что и выпьем.
   Последние слова он договаривал, аккуратно разливая по эрзац-рюмкам содержимое фляжки.
   Матвей с сомнением поднес одну из посудинок к лицу и принюхался. Вопреки его ожиданиям, кроме всего прочего налитое пахло и спиртом тоже.
   — Не бойся. — Кадыр-оглы ободряюще подмигнул поверх своей рюмки. — Это не какой-нибудь синтезат, а натуральная пшеничная водка. Сам гнал. Из натурального кормового рапса. Прозит!
   Перед тем как лихо опрокинуть в рот свой шедевр самогоноварения, он макнул в рюмку мизинец и резким движением отряхнул оный. Потом, роясь в тарелке с сосискообразной закусью, разъяснил:
   — Это я принял меры. А то в Коране сказано: «Первая капля вина приведет тебя в ад». Сказано, конечно, не персонально мне, и это не вино… Но страховка — великая движущая сила нашего свободного общества.
   Молчанов внимательно осмотрел подвергнутый окунанию Клаусов палец, затем — блаженно жующую косоглазую физиономию… Ни симптомов химического ожога, ни пены на губах вроде не наблюдалось. И Матвей решился.
   На вкус «рапсовка» оказалась даже менее гадкой, чем стандартный рацион номер шестнадцать-кэй.
   Некоторое время жевали — молча, сосредоточенно и синхронно. Матвей исподтишка рассматривал экс-мичмана, за пьянку выкинутого из военно-космических сил и кем-то подобранного с помойки в капитаны частного корабля. Черт их разберет, эти азиатские лица… Тем более азиатские лица, над природными чертами которых потрудились радиационный загар, перегрузки да садистский космофлотский тренаж.
   Судя по внешности, лет Клаусу было что-то между двадцатью и пятьюдесятью. Рожа вроде бы приятная, живая, открытая… Да уж, именно открытая. Такой вот открытой рожей можно что угодно прикрыть. И не слишком ли ловко этот афгано-немец сумел к тебе подладиться, вроде бы всем своим поведением работая на эффект слегка противоположный? Не напоминает ли он этой ловкостью некоего Эм Молчанова? Тот небось очень многим людям запомнился как приятный, располагающий к себе молодой человек… Интересно, какой процент оных многих людей додумался увязать эту приятность-располагательность с понесенными на ровном месте убытками?
   Небось вот так же, как сейчас к тебе, — нагло, нахраписто, со слабоумными шуточками, — этот немец афганского розлива подкатился в свое время и к Шостаковому сыну Шостаку (или кто там для блезира числится хозяином «Каракала»?). Подкатился и пролез в капитаны, хотя при всего-навсего мичманской квалификации да еще и с такой причиной увольнения из ВКС нанимать его капитаном не имели ни малейшего права… Впрочем, подкатываться-то нужно было даже не к Шостаку. Подкатываться нужно было к чинушам из департамента по кадровому контролю, без визы которых ни один найм-договор не подписывается. А еще раньше — к заправилам соответствующего профсоюза, которые, между прочим, отставных вояк на дух не переносят — еще даже хуже, чем кораблевладельцев-частников… Ох и скользкий же он небось тип, этот Клаус!
   А тем временем скользкий тип Клаус, дожевав очередную псевдососиску, полез за пазуху своей обтреханной офицерки и осторожно, как змею кусачую, выволок оттуда пистолет-деструктор — двумя пальцами за кончик ствола. Выволок, оглянулся — куда бы деть? — и в конце концов пристроил на комп-контактор. И сказал:
   — Вот. А лучевку лучше верни Крэнгу. Зачем наживать неприятности на чистой трассе?
   Матвей посмотрел на деструктор. Тот был хорош. В магазине такой не купишь даже по спецразрешению (такие по спецразрешению полицейские кладовщики выдают — сами понимаете кому); а, к примеру, Зинка-Глистопродавка, торговый пункт которой некогда располагался под мост-развилкой пятой и восемнадцатой магистралей, за подобные игрушки ломила… нет, не вспомнить уже, но какую-то совершенную несусветицу.
   — Сколько? — спросил Матвей.
   — Один, — сказал Клаус, наливаючи. — Второй мне и самому пригодится, а больше у меня нет.
   — Я спрашиваю, сколько с меня?
   Кадыр-оглы поднял глаза от рюмок и хмыкнул:
   — Сочтемся при дележе дивидендов. Если доживем. За что и выпьем.
   Выпили за «доживем».
   Закусывая, Клаус бубнил невнятно:
   — Ты его спрячь. И вообще, веди себя осторожней. Имей в виду: этот корабль проектировался под армейцев, тут на тайну личной жизни плевано и растерто. В каждой каюте гляделки. И в коридорах. Везде. Гляделки и подслушки. И блокировки на дверях совсем как настоящие. КАК. Понял? — Он дожевал «сосиску», и речь его несколько повнятнела. — Между прочим, Фил приказал, чтоб пульт контроля всех этих сверчков-светлячков перенесли в шостаковский отсек. Только не вышло. Что-то там у них поломалось, кажется, — я не в курсе.
   Молчанов посмотрел на его лучащуюся самодовольством физиономию, осклабился:
   — Про «не в курсе» — это ты новоэдемским хлопам мозги форматируй. А вот с кем я на каком языке говорил… Ты это, что ли, по своим под-слушкам да гляделкам вычислил?
   — Ага. — Корабельный капитан как-то уж слишком деловито принялся разливать по третьей. — Прем сквозь сопространство, работы — сам небось понимаешь… Вот и нашел себе развлечение. Проще говоря, дер цэрстреунг.
   «Врешь ты, сука, а не развлекаешься! — подумал Матвей. — С Филом твоим я по-русски всего парой слов перекинулся, и то в номере. Даже если новоэдемскую гостиницу тоже строили вояки, то уж в ней-то ты капитаном не состоял! И отчего это, по-твоему, должен я „сам понимать", до какой степени у тебя нет работы во время сопространственного перелета? Выходит, ты знаешь, что я училище космотранса окончил, что три года налетал на „кросстаре"… И конечно, все это тебе тоже каракаловские подслушки нашептали, конспиратор ты хренов?!»
   Вслух Молчанов ничего этого не сказал. Вслух он продекламировал со значением:
 
   — Смакуя риск, как дитя помадку,
   Под градом брани и злых острот
   Мы смело резали правду-матку,
   Законопатив ей кляпом рот.
 
   — Не понял, — сказал Клаус.
   — Подумай, — сказал Матвей.
   Они немного посидели молча, потом выпили, потом еще раз выпили, а потом Клаус Кадыр-оглы сказал:
   — Их ферштейн. Мне эта экспедиция тоже не нравится.
   Бухгалтер Рашн едва не подавился псевдососиской:
   — Это все, что ты понял?
   — Я многое понял. — Герр космолет-баши… то есть (пардон!) экипаж-паша Клаус Генрих вдруг сделался неподдельно серьезен. — Например, я понял, что ты — летун с опытом. Это ж видно! Как по кораблю ходишь, как смотришь… И вообще — у тебя в глазах сопространство.
   Матвей опять чуть не подавился. Вот еще новость! Выходит, он, Матвей, — такой же в лоб галактикой звезданутый шиз, как и сам Клаус?! Во открытие-то!
   А Клаус изрек:
   — В общем, я думаю, ты тут единственный, на кого я могу рассчитывать в случае чего-нибудь нештатного.
   — А твой экипаж? — поинтересовался Молчанов, жуя.
   — Экипаж у меня два человека. Программист якобы предпенсионного возраста (без сомнения, врет, что «пред») и бортинженер, восемь лет назад объявленный в глобальный розыск: он тогда был контакт-оператором и при швартовке к Аль-бе Орбитальной раздавил взлет-посадочник — всего лишь навсего перепутал терминалы. Теперь объясни: как они оба получили о'кэй на найм?
   — А ты как получил? — ехидно осведомился Матвей.
   — Будешь хохотать, но представления не имею. Один малознакомый доброжелатель насквозь уши проплазмотронил, нагар дюзовый… «Рискни, попробуй, а вдруг…» Ну и рискнул — чтоб только отплавился. А оно возьми да и удайся. Словно бы в профсоюзе и в департаменте не соображают: малейшая нештатность, даже пусть и не по моей вине… Я понимаю, конечно, что они работодателей-индивидуалов терпеть не могут, но есть же предел! Им же всем, если что, сидеть — не пересидеть! Не кораблевладельцу, не Шостаку — им! Ну и мне тоже, но кому, кроме меня, до этого дело? Вот и думай.
   Каракальский капитан снова потянулся было наливать, но Молчанов, у которого «рапсовка» уже изрядно пошумливала в голове, перехватил его руку. Не те пошли разговоры, чтобы терять контроль над собеседником и уж тем более над собой.
   Клаус Генрих не стал упорствовать. Клаус Генрих сказал:
   — По-моему, в эту экспедицию специально собрали людей, которые заведомо не помчатся в полицию. Вот смотри… Новоэдемцы в полицию точно не пойдут: они просто не знают, где это и зачем; Крэнга и его бицепсоидов полиция наверняка уже измечталась увидеть, а вот они ее — вряд ли; я и мои — сам понимаешь… А ты… Думаешь, Шостак и Фил дураки, что проглотили твою блефотину про имя-фамилию?
   — Не, — сказал Молчанов. — Не дураки, а сволочи. Работают на перспективу. Когда дойдет до подтверждения прав первопоселенцев, заявят, что личность Бэда Рашна не идентифицируется, оттрахают его, горемыку, через задний проход да так и пустят по галактике бесштанненьким-неподмытеньким.
   — Вот-вот. И ты что, заявлять на них побежишь? У тебя же наверняка у самого пробоотборник в вареньице!
   Бухгалтер Рашн медленно растянул губы в улыбке:
   — Уж за меня-то не изволь опасаться. Если дело дойдет до идентификации, не отвертятся.
   — Ага, — кивнул Клаус насмешливо, — знал я одну такую. Тоже все время повторяла: «Смотри, если залетим — не отвертишься». И точно, не отвертелся. Никто. Так в рубрике «отец» и зафиксировали: «Тринадцатая отдельная образцово-показательная бронебригада». — Он прихлопнул ладонями по коленям, явно собираясь на выход. — Напомни-ка, куда ты меня посылал полчаса назад? На хрен? Ну, хоть и с задержкой, но команду принято. Выпивку я, с твоего разрешения, заберу, а жратву оставляю. И кончай ты замаривать себя голодом, ходи в столовую! Понимаю, конечно: на виду у всего коллектива светить истараненным фэйсом удовольствие маленькое, но уж сцепи зубы и вытерпи.
   — А что, еще заметно? — огорченно протянул Матвей.
   — Не бери в голову, теперь модно носить губы такого размера. — Кадыр-оглы спрятал фляжку за пазуху и встал.
   Уже открывая люк, он небрежно полуобернулся:
   — Судя по тому, что углядели мои гляделки, тебя заинтересовала тушенка в нашей каргокамере. Так вот, не сочись слюной. И не вздумай взламывать ящики. Я уже в них заглядывал, там нет ничего съедобного. Наверное, у Шостака на Бай-сане погибла нежно любимая бабушка, и он решил отвезти на ее могилку родной землицы. Всего получается тонн приблизительно двадцать — бабушка, наверное, была женщиной крупной. Ну, все. Ауфвидерзеен, о нежносладчайший рахат-лукум моего взора.
   Минут этак с десять Матвей просидел как в трансе, безотрывно глядя на прихлопнувшуюся за Клаусом люковую крышку и тщетно пытаясь хоть приблизительно рассортировать в голове мешанину из набитых грунтом ящиков, приваренных крышек, Шостаков, шостаковских бабушек и алкогольных паров. Мешанина поддаваться какому-либо упорядочению не желала. В конце концов бухгалтер Рашн отчаялся, аккуратно поставил на пол поднос с замаскированной под сосиски тошнотиной, растянулся на койке и устало смежил очи. Ушибленный «рапсовкой» мыслительный аппарат требовал не умствований, а сна. Но требовать еще не означает получить.
   Милостью азиата Клауса у отставного хакера появилась добавочная забота: пистолет-деструктор. Такой подарок чуть ли не первому встречному… при том, что об означенном «встречном» даритель знает заметно больше, нежели должен бы…
   Полицейский дестр — оружие сложное, многоцелевое и весьма «себе на уме». Помимо очень мощного процессора недра подобных смертоубоек, как правило, содержат эллипсетку, каковая содержит разнообразные и строго индивидуальные поведенческие алгоритмы — в том числе и для случая попадания в нехозяйские руки. Так что подарочек — штука очень, очень опасная в самом широком смысле данного слова. Не обязательно, конечно, капитан «Каракала» умыслил какую-то пакость; он вообще запросто мог не знать о такой особенности полиц-дестров — информация сия не из легкодоступных… Но… Но Бог, как правило, соглашается беречь только тех, кто сам к себе относится не наплевательски.
   Так что экс-хакер, подумав, решил отдохнуть минут этак с пять, а затем немножко помочь Господу в бережении береженого. Занятие и само по себе предстояло не из ерундовых, а вдобавок следовало еще выдумать меры против подслушек-подглядок… И еще следовало непременно успеть до условно-бортовой ночи, до включения гипнопассиватора (оный прибор, конечно, можно «отрегулировать», но тогда центральный брэйн бортовой сети мигом заподозрит неладное и поднимет никому не надобный шум)…
   …Вскинувшись на койке и очумело тряся головой, Матвей с третьей попытки нащупал так и оставшуюся валяться на комп-контакторе дареную смертоубойку. Нащупал и принялся торопливо заталкивать ее под коечное покрывало. Он вдруг осознал, что успел задремать и собственные обстоятельные рассуждения о трудностях предстоящей работы ему приснились. А еще он осознал, что к нему в каюту весьма назойливо скребутся, причем, кажется, уже довольно давно.
   После резонного (хотя и несколько экспансивноватого) молчановского «какого хрена?!» люк приоткрылся, и образовавшаяся щель явила бухгалтерскому взору видение испуганно выпученного глаза, одной ноздри, половины рта и чего-то мочалкообразного, бывшего, вероятно, фрагментом курчавой неопрятной бородки.
   — Степан Степанович, можно к вам? — вполголоса вымямлила половина рта, до мелогубости напуганная собственной храбростью.
   Матвей начал подробно и очень убедительно объяснять, что никакой Степан Степанович здесь и не ночевал, а если бы и ночевал, то еще утром такого Степана Степановича непременно бы выгнали, потому что обитателю этой каюты Бэду Рашну (знаете Бэда Рашна?) сто лет на хрен не нужен здесь какой-то Степан с сербской фамилией. Где-то на самом интересном месте этого объяснения Матвей сообразил, что «Степанович» может быть не фамилией, а отчеством. Конечно, он не преминул поделиться своим открытием с заглядывающими в каюту фрагментами полуобморочной от страха физиономии, добавив, что отчеством называется архаичное восточнославянское именование по личному имени отца, до настоящего времени сохранившееся лишь в некоторых обособленных социумах с патриархальным укладом. Еще он успел рассказать, будто лично знавал одного Степановича по фамилии Чинарев, какового в последний раз видел в каталажке — на Новом Эдеме и на музейном унитазе.
   Тут Матвей наконец опомнился и подумал, что сосискообразный рацион шестнадцать-кэй не так уж хорошо снимает последствия эрзац-гравитационного пьянства, как полагает наивный Клаус. Но вот этого-то Молчанов вслух не сказал.
   Вслух он сказал обреченно:
   — Заходи.
   Разрешение пришлось повторить несколько раз, ибо личность, по ту сторону щели находящаяся, от всего услышанного впала в глубоченный ступор.
   Визитер был из новоэдемцев — щенячьи глаза и щенячья же неуклюжесть при теле, которому бы позавидовал любой из Крэнговых долболомов. Войдя, гость первым делом вступил в забытую на полу снедь, поскользнулся и с маху сел на койку (Матвей едва успел поджать ноги, чудом избежав множественных переломов и раздроблений).
   Пока возжаждавший приключений обитатель золотого рая ладонями счищал с огромных ступней давленные псевдососиски, а ладони, в свою очередь, вытирал о штаны, Молчанов сел и попробовал отодвинуться от него как можно дальше.
   Завершив очистные мероприятия, новоэдемец посмотрел на хозяина каюты преданными голубыми глазами и вопросил (почему-то шепотом, с мимолетной оглядкой на люк):
   — Степан Степанович, вы не будете так добры сказать: что там дальше?
   — Где это «там»? — раздраженно осведомился Матвей.
   — Ну, в тех стихах, которые вы заказали в ресторане. «Райская баллада», да?
   — Тьху ты! Вот именно сейчас мне больше делать нечего, кроме как развлекать всяких… этих… Башка трещит, тошно, так еще и ты со стихами! Хоть бы ж подумал: где я тебе тут запись возьму?!
   — Ну, может, хоть перескажете как-нибудь? — Взгляд незваного гостя сделался еще преданнее. — Очень уж интересно, что дальше там…
   — Интересно! — злобно передразнил экс-Чинарев. — Чего ж тогда, в ресторане вашем, было на меня с кулаками кидаться, ежели интересно?
   Новоэдемский искатель приключений сконфуженно заморгал.
   — Так ведь все кинулись, — вымучил он наконец.
   — А ты на всех не оглядывайся. Ты сам думай. А то затевать всякие затеи действительно все горазды, но как доходит до расхлебывания, эти «все» обязательно куда-то деваются…
   Преданность невыносимо голубых глаз переплавилась в такое дремучее непонимание, что Матвей, оборвав свою проповедь, только рукой махнул: «Забыли, ладно…» И тут же горько засожалел о последнем из двух вырвавшихся слов. Потому что новоэдемец немедленно высунул голову в коридор и радостно прошипел:
   — Он согласен!
   Матвею Молчанову никогда еще не выпадало оказаться на пути мчащегося во весь опор стада гиппопотамов. Но звуки, которыми коридор откликнулся на шипение незваного гостя… Нет, плохое сравнение. Куда им, гиппопотамам-то…
   Слава Богу, любителей стихов оказалось всего-навсего четверо. И слава Богу, что до отчетливого хруста вдавленный ими в стену Матвей не растерялся. Он сразу понял: единственный способ поскорее избавиться от нашествия — это прочитать-таки проклятую хренову… то есть молчановскую поэмку.
   С третьей или четвертой попытки сумевши набрать в легкие достаточную порцию воздуха, Молчанов-Чинарев-Рашн мученически прохрипел:
   — Пес с вами, щенки проклятые. Слушайте.
 
   Райская баллада
 
   Смех Писаньем не велено в дерзость вменять.
   Смех — не грех, был бы лишь незлоблив.
   Так преступно ль шальные стихи подгадать
   Под старинный нескучный мотив?
 
   От святого Петра, ключаря райских врат,
   По начальству доклады идут:
   Каждый день столько душ отправляется в ад,
   Что за вход черти взятки дерут.
 
   А извечный путь в рай лопухами зарос,
   Ходоки на нем перевелись:
   Душам проще бездельно сползать под откос,
   Чем карабкаться в горнюю высь.
 
   «У коллег кой-чего перенять бы пора, —
   Поучает начальство в ответ. —
   Коль, к примеру, нейдет к Магомету гора —
   Сам уходит к горе Магомет».
 
   Сложно, что ли, святому собраться в поход?
   Ветер странствий кого не влечет?
   Рясу — в скатку, ключи — на крючок у ворот,
   Да записочку рядом (вдруг кто забредет?):
   «Вышел в люди на переучет».
 
   А погода стояла тогда — боже мой!
   Развоптичьем вызванивал лес,
   И цветы вдоль обочин живой синевой
   Отражали безбрежность небес…
 
   Петр ни много ни мало успел прошагать,
   То псалмы, то сонеты жужжа,
   Как случись колоброда ему повстречать
   (Колоброд — это вроде бомжа).
 
   Где бегом, где ползком тот упрямо держал
   Путь к сиянию райских ворот…
   «Ну куда, братец, прешь? —я
   Петр плечами пожал. —
   Ты ж не помер еще, обормот!»
 
   Встречный веки поскреб хрящеватым перстом,
   Сколупнул с них засохшую грязь,
   Разглядел солнцекованный нимб над Петром
   И заныл, на колени валясь:
 
   «Ваша светлость, примите! Я рай заслужил!
   Я живу, как пархатый шакал.
   Отродясь я не крал, не курил и не пил,
   И еще до сих пор никого не убил,
   И чужого осла не желал.
 
   Я посты соблюдаю с младенческих лет,
   С детства бабы не знал ни одной.
   Я кругом анана… этот… а-на-хо-рет».
   «Врешь! — уверенно молвил святой. —
 
   Слишком много потребно для святости сил
   На земле, в сей юдоли греха.
   Я, бывало, и то…» — Петр усы прикусил
   И умолк, закрасневшись слегка.
 
   «Я не вру, ваша честь, — завывал колоброд, —
   Мне страшны воровство и война.
   При малейшей опасности слепну, как крот,
   А еще меня корчит и пучит до рвот
   От еды, конопли и вина.
 
   Мама часто роняла меня вниз башкой
   С чердака на засохший цемент.
   И с тех пор я больной и трусливый такой,
   А еще я с тех пор импотент».
 
   «И вдобавок кретин, — подытожил святой. —
   Ишь, заслуга: не мочь нагрешить!
   Что ж, однако, мне делать с тобой, милый мой?
   Испытательный срок предложить?
   Распорядок приема стандартен для всех:
   Уходи и вернись через год.
   Если год проживешь без намека на грех…» —
   «Понял», — горько всплакнул колоброд.
 
   Он плотнее закутал в тряпье телеса
   И глаза рукавом промокнул,
   А святой воровато взглянул в небеса
   И как будто бы им подмигнул.
 
   Вышину не пятнали в тот день облака,
   Чист и ласков был солнечный свет…
   Что же там, в синеве, громыхнуло слегка —
   Будто взгляду святого в ответ?
 
   Для Петра год мелькнул,
   как стрела сквозь камыш, —
   В треске митингов, в схлестах идей.
   Из трущоб, из-под вблеск раззолоченных крыш
   Он спасал непогасших людей.
 
   Вникнув в жизнь на земле, Петр озлился, как бес,
   И чудные случились дела:
   Он пришел наспасать себе душ для небес,
   А спасал для мучений тела.
 
   Иногда, улучив пару кратких минут,
   Петр замаливал вольность свою:
   Души праведных нынче понадобней тут,
   Чем на вечном покое в раю.
 
   Но когда он собрался в обратный поход,
   Душ пяток за ним все же плелись.
   Целых пять новичков за без малого год!
   Для почина и то — завались.
 
   Ну а что ж колоброд? Как велели, предстал
   У Петра на возвратном пути.
   Правда, Петр колоброда того не узнал
   И хотел было мимо пройти.
 
   По последнейшей моде вечерний костюм
   (Тыщи три за один матерьял);
   Запах — то ли «Шанель», то ли «Ричи Парфюм»…
   Нищий времени зря не терял!
 
   «Сколько див приключилось со мною за год!
   Счастье хлынуло, как из ведра, —
   Доверительно вымолвил экс-колоброд,
   Чинно взявши под локоть Петра. —
 
   Бог, прослышав небось, как я долго страдал,
   Вдруг страданья мои утолил.
   Билли Гэйтс на коленях меня умолял
   В управление взять весь его капитал,
   И — представьте, мой лорд, — умолил.
 
   Я в момент растерял хворобливость свою,
   Стал отважным, как гиппопотам;
   И красивые девы в повзводном строю
   Всюду шлялись за мной по пятам…»
 
   «Ну, и ты…» — «Я не пил,
   не любил баб, не крал,
   Упаси меня Бог, экселенц!
   Сверх зарплаты я лишней копейки не взял
   И сквозь суетный блеск мишуры да зеркал
   С честью нес аскетизма венец!»
 
   «Что не крал — хорошо, —
   Петр покашлял в кулак. —
   А с чего же, к примеру, не пил?
   Ведь не грех, коль с умом!» —
   «Ваша светлость, да так…
   Не привык… Опасался… Сглупил…»
 
   Усмехнулся святой: «Говори же смелей,
   Что ж ты хочешь за этот… венец?» —
   «Мне, начальник, за праведность жизни моей
   Поскорее бы в рай наконец!»
 
   Петр взглянул на него, как солдат на блоху:
   «Дураку, видно, ум не пришить!
   То ты праведной звал импотентность к греху,
   А теперь — непривычку грешить?
 
   Я насквозь тебя вижу, отродье ужей!
   Приговор же мой будет таков:
   Знаешь, друг, мы ведь в рай не пускаем ханжей,
   И уж паче того — дураков.
 
   В общем, так: доживи. Как помрешь — заходи.
   Да прихлопни раззявленный рот».
   …Долго вешкой торчал на пустынном пути
   Ошарашенный экс-колоброд.
 
   А над миром качались слепые дожди,
   В перелесках безумствовал май,
   От медвяного духа щемило в груди
   И хрустально сверкал далеко впереди
   Все еще не потерянный рай.
* * *
   Что? Мораль? Вот привычка, как сладкий творог,
   Мазать смысл на пампушки баллад!
   Ну, извольте. Начинкой не красят пирог.
   Напоказная святость — одна из дорог,
   Что уводят под вывеску «Ад».
 
   Что ж еще можно вылущить из шелухи
   Легкомысленных шалых стихов?
   Глупость с ханжеством — это не горсть чепухи,