– Ух ты! А тут медведь есть?
   – Куда девался? Однако мало.
   – Почему?
   – Ореха в том году не было… Сейчас медведя плохо встретить.
   – Почему?
   – Женятся. Свадьбы гуляют.
   – А какие это свадьбы?
   – Медведиха смотрит, а они борются.
   – Каким образом?
   – Считай, как люди. Поднимутся на задние лапы, а передними борются.
   – Насмерть?
   – Случаем бывает.
   Инженер говорил о пустом. Ладно, пусть! Ущелье стало темным. Сверху звезд не видно, тучи обратно пришли. Урчил рядом лежал, на костер глядел, не мигал, а инженер никуда не глядел, все спрашивал да спрашивал.
   – Расскажите, Тобогоев, что-нибудь про жизнь.
   – Как это?
   – Ну, про свою жизнь.
   – Живем, однако. Только жена болеет, и коня отобрали.
   – Как отобрали?
   – Закон пришел. А без коня алтаец куда?
   – Идиоты! – закричал инженер. – Пни!
   – Ты не кричи. Закрывай глаза, лежи.
   – Тогда и у меня надо «Москвича» отнять! – снова закричал он.
   – У тебя есть машина? – спросил я, а то он был злой. – Своя?
   – Своя.
   – Это шибко хорошо! – сказал я. – Куда захотел, туда и поехал.
   – Идиоты! – У него голос стал, как у парнишки. – Ну, можно ли тут коня отбирать? Это неправильно! Реку не перебродишь. Этот закон все равно отменят, Тобогоев!
   – На машине хорошо, – говорю я. – Куда захотел, туда поехал.
   – Надо было есть и спать. Я плохо думал, и говорить по-русски стало тяжело.
   – Еще что-нибудь про жизнь расскажите! – снова попросил инженер. – Вы сейчас в партии?
   – А как же? – говорю. – Всегда. На фронте вступали.
   – Вон оно что, – медленно сказал инженер. – А с кем сейчас из наших таксаторов? В какой партии работаете?
   – Не работаю. Сонс прогнал. Давай, знаешь, еду делать начну…
   Еда вышла жирная. Я снова держал инженеру голову и кормил. Когда осталась в котелке половина, он лег, однако я взял три ложки и сказал, что не хочу. Тогда он доел все. Урчилу мы ничего не дали. Собака завтра сеноставку или бурундука поймает. Не помрет. Чай заварил я листом смородины и сахару много насыпал. Было густо пить, хорошо.
   Костер я перенес на другую сторону от инженера, под гнилую колоду, и привалил мою лесину. Это дало жар, стало как под солнцем, потому что камни держали тепло. Инженера я повернул, чтоб ногу не грело, а он все время просил положить ее удобно. Я скоро понял, это зря. Трогаю тряпки, а он говорит, вот теперь лучше, спокойнее ноге. И пить просил много. Я стал говорить, столько воды нельзя.
   Мы спали плохо. Утром я собрал палки сварить чаю. Урчила не было с нами, ушел. Я открыл последнюю банку сгущенки и подумал, надо было привязать собаку, мало ли что получится. Сашка совсем просто может не выйти к озеру. Все они ходят по тайге – глаза не смотри.
   Скалы на другой стороне Тушкема закрыл туман. Он не двигался. Не туман, а вроде белые облака сели на камни. У нас было сыро. Инженер дрожал, согревался у костра, начал двигать руками, однако глаз не раскрывал.
   – Пожалуйста, переложите мне ногу, Тобогоев! – попросил он. – Вот так. Спасибо.
   А я, как вчера, совсем ее не перекладывал, только потрогал палку.
   Мы доели почти весь хлеб, остался сахар да табак.
   – А если они сегодня не придут?
   – Куда денутся? – сказал я. – Придут. Давай о другом говорить.
   – Пожалуй, будет вернее. За жизнь?
   – Давай, – сказал я.
   – Чем вы живете? – спросил он. – Ну, вот зиму?
   – Белку бьем, соболя добываем. А осенью я марала на дудку беру…
   – Как на дудку?
   – Дудки у нас деревянные, надо в себя воздух тянуть. Красивая охота! Осени еще нет, а я лягу спать, закрою глаза и слышу, как марал ревет. Он хорошо ревет, ни на что не похоже, вроде поет… Я тоже хорошо реву.
   – А марала много в вашей тайге?
   – Медведя мало – марала много.
   – Он его задирает?
   – Не так его, как маралят. Маралуха убежит, а мараленок в траве вроде мертвый, хотя медведь тут нюхает. Глазами встретятся, мараленок прыгает от земли, и ему смерть. Медведь и мать бы догнал, но глупый. Маралуха скроется, и медведь за ней не бежит. Глупый.
   – Ну да, глупый! В цирке их учат на велосипеде, на коньках и даже в хоккей.
   – Нет, глупый, – повторил я. – У него ума половину от человека, а может, и двадцать пять процентов.
   – Что? – спросил инженер и засмеялся.
   Я удивился, что он в таком положении смеется. Какой смех? Еды нет. Солнце придет, и станет жарко, а когда люди придут? Урчил убежал и не показывается. Он не дурак. Сейчас я пойду.
   – Не уходите, Тобогоев! – закричал инженер. Он смотрел на меня, щурился, глаза сильней раскрывал и снова щурился, хотел лучше увидеть.
   – Кислицы соберу, – сказал я. – Ты отдыхай маленько.
   Смородина была зеленая, твердая, сильно кислая. Я сварил полный котелок, растолок камнями сахар в тряпочке и засыпал еду.
   – В войну плохо ели, – сказал я инженеру. – Домой пришел – голод. Шкуру теленка нашел под крышей, варил два дня, и все ели полдня.
   – А эта кислица ничего!
   Мне радость, что он много съел. Стоял полный день, только солнце не появилось, и небо было серое. Потом пылью пошел дождь. Плохо. Я вытащил из-под инженера рюкзак, накрыл больного, ногу ладно накрыл. Инженер молчал, а я думал про его терпенье. Так не все могут. Я бы пропал.
   – Нет, надо о чем-нибудь говорить, Тобогоев! – сказал он. – Иначе нельзя. Надо говорить, говорить!.. Вы видели речку, которая напротив падает?
   – Видал.
   – А камни там правда красные или это мне кажется?
   – Красные.
   – Почему?
   – Видать, руда.
   – А что значит Кынташ?
   – Таш – камень.
   – А кын?
   – Кровь, – сказал я.
   – Инженер замолчал, а я подумал, зря такой разговор пошел.
   – А как будет по-алтайски водка? – спросил он, не знаю зачем.
   – Кабак аракы.
   – Вот если б вы взяли с собой кабак аракы, хоть четвертинку!
   – Нет. Ладно, не взяли.
   – Почему?
   – Уже бы выпили, – сказал я.
   Он снова засмеялся, а мне стало плохо, потому что он может головой заболеть. Когда они придут? Ночь я останусь, а утром надо за народом. Другого не придумаешь, пропадем двое. Правда, надо о чем-нибудь говорить. О простом. Если человеку плохо, надо с ним говорить о простом.
   – Главное, – сказал что попало я, – куда захотел, туда поехал…
   Я пожалел, что так сказал. Он снова растянул губы в светлой бороде. Это вчера борода была черная, а утром я помыл ее.
   – Тобогоев, как будет по-алтайски «Я хочу пить»?
   – Мен суузак турум. Ты пить хочешь?
   Принес котелок с водой, он выпил много. Голова у него была горячая и тяжелая, а глаза не смотрели. День кончался. Неизвестно, где сейчас солнце, только стало холодно, и я пошел за дровами. Сварил чай с березовой чагой и положил в котелок весь сахар, У нас был еще маленький кусочек хлеба.
   – Мен суузак турум, – к месту сказал инженер, и я дял ему чаю. Мне осталась половинка, и я с большой радостью тоже выпил. Хлеб отдам ему перед ночью. Где Урчил? Знаю, что близко, однако не показывается. Умный собака.
   – Тобогоев, а как по-алтайски «друг»?
   – Тебе трудно выговорить. Надьы.
   – Что тут трудного? Нады?
   – Верно, однако, – не стал поправлять его я.
   – Можно еще спросить, Тобогоев?
   Пусть спрашивает про наш язык. Мы будем говорить, а думать не надо.
   – Как по-вашему «брат»?
   – Это просто: карындаш.
   – Карандаш?
   – Не так. Карындаш!
   Темнота в ущелье, и надо за дровами, пока видно. От горячих углей уходить плохо. Спина сильно болит, я промочил ее под дождем и не просушил.
   – Карындаш! – хорошо повторил инженер. Дождь не идет, но и звезд нету. Вертолета не будет.

6
КОТЯ, ТУРИСТ

   Умора, как я-то попал в эту историю, просто подохнуть можно со смеху. Иными словами, плачу и рыдаю…
   Еще зимой мы с Бобом решили куда-нибудь дикарями. А куда, расскажите вы мне, можно в наше время податься?
   – Дед, махнем в Рио! – с тоской собачьей говорил всю весну Боб. – А? Днем Копакабана, креолочки в песочке, вечером кабаре. Звучит, дед?
   – Мысль, – соглашался я. – Ничего, Боб! Придет наше время.
   А перед самым летом Боба осенило.
   – Дед! – толкует он мне по телефону. – У нас тут звон идет насчет Горного Алтая. А? Тайга, горы, медведи, туда-сюда. Звучит, а?
   Боб, иными словами Борька, работает в каком-то номерном институте. Что эта контора пишет, никто не знает, даже Боб, по-моему. Вокруг всего заведения китайская стена, за которой давятся от злости и грызут с голодухи свои цепи мощные волкодавы. Боб там программистом, какие-то кривые рисует, что ли.
   Мы с детства вместе. Потом Бобкин папа попробовал его изолировать в суворовском училище, да не вышло. Маман ощетинилась, и Боб снова стал цивильным мальчиком. Пошел, как все люди, в школу и попал в наш класс. Маман у него ничего, душа-женщина, а папа сугубый. Вояка, орденов целый погребок, на Бобкину куртку не помещаются. А в общем все это лажа…
   – Боба, ты гений! – крикнул я в трубку. – Мы же давно мечтали сбежать от цивилизации. Понимаешь, голый человек на голой земле…
   – Постой-ка, затормози! – перебил он меня. – А девочек мы там найдем?
   – Мы? Не найдем? – неуверенно спросил я, хотя знал, как скоро и чисто умеет Боб эти дела обтяпывать, был бы объект-субъект. – Сибирячки, сообража?
   – Да знаю я эту толстопятую породу! – заныл Боб. – Ну, лады. Выходи на плац, покалякаем.
   Мы с Бобом живем в одном доме, и он до моего балкона может запросто доплюнуть, если хорошо рассчитает траекторию.
   После школы я тоже не попал в институт, поступил на курсы иностранных языков. Иными словами, мы с Бобом не только соседи, но и кореши до гробовой доски, как говорят «дурные мальчики» на нашей Можайке. Правда, здесь, в Горном Алтае, я его и себя увидел в другом аспекте, меж нами пролегла трещина громадной величины – иными словами, пропасть, как пишут в романах. Французы вечно ловчат – шерше, мол, ля фам. В нашем случае женщина, конечно, была, но не только в ней дело, будь я проклят!
   Приехали мы сюда не дикарями, а как честные члены профсоюза – в Бобкином институте горели ясным огнем две турпутевки, и мы на это дело купились.
   «Сибирь – это хорошо!» – изрек мой папа и снабдил. У Боба тоже было прилично рупий, и потому все начиналось ажурно. Адье, Москва, бонжур, Сибирь! На вокзале маман даже слезу пустила, настолько далеко мы уезжали. Иными словами, в неизвестность…
   Деревянненькая турбаза стояла на высоком берегу озера. Из него черпали воду и таскали в столовку. По озеру плавали щепки, а рядом, в деревне, весь берег был потоптан копытными животными.
   – Коровы тоже пить хотят, – успокоил я Боба.
   Во время обеда этот сноб подозвал официантку. Она была здоровенная, в заляпанном переднике и дышала, как лошадь после заезда с гандикапом.
   – Богиня, скажите, тарелка немытая? – спросил Боб.
   – Сами вы немытые! – «Богиня» с ходу взяла в галоп.
   Боб скис. Да и скиснешь на столовском блюдаже и, кроме того, на безлюдье. Полторы калеки каких-то пенсионеров не в счет. Мне тоже тут было что-то не в дугу. На этой занюханной турбазе надо было загорать еще несколько дней, пока не наберется кодло для поездки по озеру. Вечером мы фланировали вокруг турбазы, и Боб ныл:
   – Где горы? Это же не горы, а пупыри! Незаметно добрели до поселка лесорубов и у магазина употребили бутылку кислого.
   – Отличный кальвадос! – приободрился Боб.
   – Мартини! – подтвердил я.
   А наутро он сбегал в поселок и еще принес бургундского под железной пробкой. Во время завтрака опять подозвал «богиню» и, понюхивая подгорелую пшенную кашу, спросил:
   – Что это такое?
   – А че?
   – Пахнет! – простонал Боб.
   – Сами вы пахнете.
   – Пардон? – спросил я, но «богиня» уже диспарючнулась, как сказали бы французы, иными словами – исчезла.
   В тот день приехали дикарями какие-то иностранцы с гитарой. У них были мощные рюкзаки и две палатки. Вели они себя буйно, как дома. Орали «Очи черные» на своем языке, твистовали под гитару, читали стихи; парни ржали, как лошади на ипподроме, но все заглушал свинячий визг, потому что были среди них девчонки, прямо скажу, нормальненькие.
   – Кто такие? – сразу ожил мой Боб, и глаза у него зарыскали.
   Инструктор базы сказал, что он и сам толком не поймет, откуда эта банда. Будто бы из какого-то малявочного государства – не то из Монако, не то из Андорры.
   – Кот, – говорит мне Боб. – Ты ведь по-французски мекаешь!
   – Да ну! – покраснел я. – Ты же знаешь, как я на эти курсы хожу…
   – А много ли надо?
   Иными словами, он уговорил меня подсыпаться к одной моначке.
   – Парле ву франсе? – отчаянно спросил я, ожидая, что она сейчас начнет грассировать и прононсировать, как парижанка, и я утрусь.
   На мое счастье, моначка что-то радостно запарляла тонким голосом на родном, нефранцузском языке. Боб, который стоял за мной, выступил вперед, приказав мне помолчать в тряпочку.
   – Совиет! – ткнул он себя пальцем в грудь. Потом изящно и непосредственно прикоснулся к ее свитеру. Она засмеялась, убрала его руку, приложила ладошку к сердцу и завизжала:
   – Лихтенштейн!
   – Москва! – Боб опять ткнул себя пальцем в грудь.
   – Вадуц! – сказала моначка, иными словами, лихтенштейночка, и снова ни с того ни с сего взвизгнула.
   Боб ни фига не понял, начал что-то показывать ей на пальцах, трогать ее свитер там, где у нее было сердце, но тут подошел какой-то здоровяга в тельняшке из их компании, загородил соотечественницу спиной, что-то залопотал ей по-своему. Я улавливал какие-то полузнакомые слова, но ничего не понял.
   – Подумаешь! – сказал Боб спине. – Тоже мне, морской волк!
   Полосатый обернулся, глянул на Боба, как на козявку, и сказал сквозь зубы, но внятно:
   – Гриль!
   Лихтенштейночка заикала от смеха, а Боб сделал вид, что берет себя в руки.
   – Дипломатические осложнения, туда-сюда, – вполголоса сказал он мне. – Не стоит связываться. А что значит «гриль», а?
   У Боба опять стало такое лицо, будто ему жутко надоело жить. Эти кретины из республики – или как его там? – великого княжества Лихтенштейн так и не пустили нас в свой круг. Переночевали, а утром уплыли на небольшом теплоходишке «Алмаз» по озеру. Но к обеду прибыли томичи. Тоже горластые и тоже с гитарой. У них было пестро от девчат, но мы засекли одну Майку, а когда засекли, нам снова захотелось жить.
   На ней были спортивные брючки-эластик и тенниска, тоже облегающая места. Да и все остальное звучало нормально, туда-сюда, как выразился Боб. Помада где надо, бровки подщипаны, обратно же прическа «я у мамы дурочка», иными словами – отличный арбатский кадр. Только вот годков ей было далеко не двадцать, как нам, но Боба это вполне устраивало, и у него даже шерсть на загривке поднялась.
   Мы и поплыли с этими томичами. Полторы калеки пенсионеров инструктор тоже пригласил в наш ковчег в качестве балласта. Подробно описывать сие плавание – скучная материя, хотя от озера этого я немного тронулся. Даже шея болела в первые дни, так усердно я вертел головой по сторонам, все не верил, что в нашей Расеюшке могут быть такие шикарные места. Горы поднялись со средины пути – я извиняюсь! По ним белые облака туда-сюда. Лепота! А если сядешь с утра за весла, то в обед наш самодельный суп – не суп, а натуральное амбре!
   У Боба с Майкой дело пошло, как на шариках-подшипниках, даже быстрей. Во время привалов они в кусты все шмыгали, словно последние подонки. Я истекал слюной, а томским ребятам все это было до лампочки. Вообще кодло собралось еще то! Ребята рыбешкой нас не обижали, каждое утро с ревом лезли в воду, хотя водичка в этом озере – бр-р-р! Майка тоже ныряла, из-за нее и Боб озверел, стал кунаться.
   А раз я совершенно случайно увидел эту паскудную парочку наедине. Они ушли от нас за скалы и плюхались себе в тихой бухточке безо всего, и будто бы никого не было на всей земле, кроме этого прыщавого Адама и этой трясогузки Евы. Понятно, я зверски завидовал Бобу. В лодке и на привалах даже старался не смотреть на него, чтоб он не заметил, как у меня из глаз сочится черная зависть. Но скоро вся их гнусная идиллия полетела к чертовой бабушке и еще дальше.
   На реке Чулышмане, в алтайской деревне Балыкче Боб почему-то нализался. Под шафе избил свою кису, а когда томские ребята кинулись его месить, Майка стала плакать, хватать их за волосы, кричать, что Борис пошутил и она с ним отлично разберется сама. Они плюнули, пошли к нашей пироге. Боб, который был еще под хорошим киром, смазал Майку по ее помаде, по ресничкам, а она закрывается, хлюпает носиком – и только.
   Полторы калеки пенсионеров не хотели Боба пускать в бригантину, но инструктор сказал, что надо все же человека доставить куда-нибудь к причальному месту, чтоб он на «Алмазе» мог попасть в поселок, а потом о его поведении сообщат по путевке на место работы. Иными словами, Боба списали на берег в Беле, и мне пришлось, потому что я не какой-нибудь там гриль.
   На прощанье Боб пообещал Майке задавить ее при первой возможности. Но вся эта паршивая достоевщина, эти непонятные штучки-дрючки, иными словами – приключения, только начинались.
   Беле – нормальная алтайская дыра; мы тут побывали, когда плыли на Чулышман. Напротив – потрясная гора Алтын-Ту, а на длинной террасе высоко над озером стоят три халупы да метеопост с мачтами и ведром на длинном шесте. Крохотные алтайчата бегают, подбирая изумрудные сопли, взрослых не видно, если не считать каменной бабы, которая тут стоит, наверно, с времен Чингисхана и пялит слепые глаза на горы. В тот раз я сфотографировал эту туземную экзотику – бабу и маленьких азиатов, а больше в Беле делать нечего.
   Мы сидели на рюкзаках у озера и ждали «Алмаза». Алтын-Ту куталась в тучи, с озера дуло, а на душе было гадко. Боб отворачивался от меня и сопел.
   – Может, ты мне объяснишь, дед, – спросил я. – Ну, скажи, что произошло?
   Боб молчал.
   – Слушай, Боб, бледнолицый брат мой! Почему ты не отвечаешь?
   Ни звука. И глаз его не было видно – черные, а ля Гарри Трумэн, зеркалки этого пижона отражали беспокойную воду озера и Алтын-Ту за ней. Я посидел еще, пошуровал кедами по гальке и решил сбродить наверх: там слышалось какое-то движение, кто-то орал. Через несколько шагов я обернулся – мне показалось, что Боб плачет.
   – Что ты, Боба! Брось! Что с тобой? Он молчал, как мертвец.
   – Черт с тобой! – сказал я.
   На террасу вела крутая и длинная тропа, я даже задохся, потому что от злости почти бежал на гору. И тут, наверху, все получилось очень даже неожиданно.
   Я увидел вертолет и возле него каких-то типов. Они подбежали, окружили меня.
   – Здравствуйте! – с ходу сказал длинный дядя, поросший волосом, только нос да губы торчали. – Вы кто такой?
   – Котя, – растерялся я.
   – Что за чушь! Какой Котя? Вообще вы как здесь? Будто я ему должен говорить, как я тут оказался!
   Все это мне было не в жилу.
   – Вы кто такой, спрашиваю!
   Если б я сам знал, кто я такой! Эта дылда с паклей на роже, эта шарагуля даже не подозревала, какой она мне вопрос подкинула.
   – Турист, – сказал я. – А что?
   – Собирайтесь! Пойдете с нами.
   – Куда?
   – Человека спасать.
   – Какого человека? – спросил я, разглядывая этого Волосатика и белого, кудрявого, как ангел небесный, парня и еще какую-то жуткую черную рожу с подбитыми глазами. – В чем дело?
   – Погибает наш товарищ. Тут недалеко, за день-два обернемся.
   Подошел на полусогнутых седой старец в изящном костюме и при галстуке, взял меня мягкими руками за плечи и оглядел всего своими бесцветными моргалками. Что вообще за чертовщина? Что за маскарад?
   – Молодой человек! – сказал старец. – Я здешний врач. А вы молодой человек! Я вас прошу, как сына. Пойдите с ними. Это очень, очень надо! Неотложно надо. В опасности жизнь другого молодого человека…
   – У меня там кореш, – кивнул я вниз, все сразу поняв.
   – Что вы говорите? – обрадовался волосатый. – Бежим!
   И он потянул меня на тропу. Я торопился за ним и лихорадочно думал о том, что у меня ничего и никогда не было в жизни, что я изнутри съем себя, если упущу сейчас случай проверить, кто я такой, что все на свете – мутота, кроме этого, и что теперь у меня будет… Мы добежали до Боба. Он все так же сидел на рюкзаке и держал лицо в ладонях.
   – Идем в горы, Боб! – закричал я. – Там несчастный случай. Боб, слышь?
   Боб молчал и не смотрел на нас.
   – Извините, – сказал Волосатик. – Вы не могли бы нам помочь?
   – Бобка! – рассвирепел я. – Мужчина ты или нет?
   – Нам очень некогда, – заторопил его Волосатик. – Решайте скорей.
   А этот пижон будто не слышал.
   – Ты подонок, Боб! – Голос у меня получился тон кий, противный. – Ублюдок ты! Гриль! Конечно, я не знал, что такое гриль, но лихтенштейнец в тельняшке с таким презрением произнес тогда это слово, что даже Боб обиделся, и сейчас я про это вдруг вспомнил, хотя все было бесполезно: мы пошли наверх, а Боб остался на берегу с двумя рюкзаками, да еще я камеру ему кинул. Когда мы выцарапались на площадку, пошел мелкий дождь. Вокруг вертолета ходил, задрав кверху острый нос, некто в кожаной куртке с молниями. На дождь ноль внимания, только на небо смотрел. Так же, не замечая дождя, шаркал нам навстречу тот изящный дед.
   – А где же ваш друг? – спросил он у меня.
   – Это не друг, а дерьмо. – Волосатик плюнул под ноги. – Давайте собираться.
   И вот мы дуем в горы. С места-то я похилял спортивной ходьбой, и сзади смотрели, как я выворачиваю суставы, но скоро тропа пошла в крутом склоне высоко над озером, и запросто можно было загреметь вниз. Я уже добрал, что нам надо вытащить на руках молодой и талантливый полутруп из какого-то ущелья, но нас мало, мы сгорим на этом деле, и поэтому не сразу рванули в горы, а подались кружным путем, чтоб перехватить спасателей-придурков, которые шныряют там уже не один день, хотя парень загулял со скалы совсем в другом месте.
   Нас трое. Впереди, как машина, шагает Волосатик на своих ходулях. У него за спиной приличный рюкзак. Я знаю, что в нем продукты, и облизываюсь – что-то рубать захотелось, от переживаний, кубыть? Волосатик, как я усек, – начальник того хмыря, который отдает концы в горах. Он сегодня вылез вертолетом из тайги, но народ тут весь разбрелся на поиски, и экспедиция и туземцы.
   Красиво топает Волосатик, слегка махая. Мустанг! Ему хорошо в сапогах, а мои кеды старые и уже с отверстиями. Тропа грязная, сырая, и кеды фонтанируют. У меня из рюкзака торчит ручка топора, мы реквизировали у кухарки ее орудие. А изящный старикан положил мне стандартную аптечку, обернув ее какой-то желтой медицинской клеенкой, чтоб не промокло. Еще в моем рюкзаке конская попона. Из этого куска толстого брезента мы будем делать носилки. Когда окончательно собрались, кудрявый парень сбегал куда-то и притащил моток тонкой веревки. Сказал, что с этой штукой не пропадешь, козерога можно достать из совсем тухлого места. Нет, ты можешь гулять в песочек, Боба, а я это место засек железно и на будущий год махну сюда, чтоб сходить на козерогов…
   За мной шлепает Страшила – жгучий брюнет по виду и типичный тупица по сути. Светит из-под грязной щетины синими фонарями. Кто это его разукрасил? У Страшилы нет груза, но и так ему идти тяжело, поэтому он облегчается всю дорогу – мешками вываливает нехорошие слова, а они – трах-тарарах! – с грохотом осыпаются вниз, к озеру. Мы с ним не разговариваем. Только в самом начале пути он догнал меня, потер в пальцах полу моей куртки и спросил:
   – Заграничная?
   – Ширпотреб, – ответил я и заспешил, чтоб поговорить с Волосатиком.
   Я догонял его всю дорогу, а он шагал, как робот, и расстояние между нами не сократилось, пока я не побежал. Волосатик обернулся:
   – Бежать тут нельзя, Котя. Давайте-ка Жамина подождем…
   – Скажите, – заторопился я, – а почему другие мужчины не пошли с нами?
   – Вы имеете в виду своего приятеля?
   – Да нет. Других.
   – Доктор? Из него же на ходу песок сыплется.
   – А кучерявый?
   – Радист? Нужен нам для связи. Можно вас на «ты»?
   Я кивнул.
   – А еще один – вертолетчик, он от машины не может отойти. Вот и все наши с тобой кадры, Котя. Между прочим, что такое «Котя»? От слова «кот»?
   – Нет. От слова «Константин», – сказал я. – Ощетинились?
   – Да, потопали.
   Волосатик сказал «наши с тобой». Это отлично сказано! И главное – впереди неизвестность, все нормально, а ты, Боб, гуляй в песочек и ешь свою какаву. Ни фига! Дождик иссяк, тропа пошла вниз, и надо было притормаживать. Под ногами текла вода. Еще сильнее фонтанировали мои кеды, а еще ажурнее ругался сзади Страшила – иными словами, Жамин. Тропа совсем сбежала с горы, когда я поскользнулся и упал. Вывозил свои техасы, сзади у меня все промокло. Где ты, моя маман? Но ни фига, назло ощетинимся.
   Здесь был большой залив. У берега, в лесочке, стоял домишко, а перед ним огородишко. Лесник, что ли? Встретилась толстая тетка пейзанского вида; она несла в ведре молоко. Мы поздоровались с ней, она осмотрела нас всех и спросила:
   – Далеко волокетесь?
   – Человек пропадает в тайге, – сказал Волосатик.
   – Да погодите, погодите. – Пейзанка снова обследовала нас глазами. – Молочка бы попили.
   – Дело, – не стал отказываться Волосатик и затормозил. – Спасибо.
   – А мой-то, мой! – закудахтала пейзанка. – Люди добрые человека спасают, а он соль потащил в тайгу. Места-то он тут все знает, провел бы вас ладом, а соль эта, может, и без толку пролежит либо дождями ее размоет. Добра сколько унес, этой соли мне бы хватило до смерти капусту солить!