Страница:
Эти аварии нельзя приписать моему неумению водить плоты. Единственная причина – слишком мало в реке воды. Будь ее сантиметров на 10 больше, и все обошлось бы благополучно. Сегодня во время аварии подмочили сухари и соль, остальные продукты в порядке. Сейчас соль сушим, а сухари положил морозить.
По ночам настолько холодно, что застывают в тихих местах большие забереги и днем не оттаивают.
Сегодня весь день температура ниже 0°. Выпавший вчера снег в лесу не растаял. Погода улучшилась, весь день светило солнышко, и ветер переменился с западного на восточный – дует нам попутно и помогает плыть.
Прошли Прорву. От Катуна до Прорвы Казыр имеет очень большое падение, частые перекаты, чередующиеся с глубокими плесами, глубина которых достигает 6–7 м. Перекаты имеют падение до 1,5–2 м на протяжении 50–70 м. Образуется стремительный поток, очень опасный в малую воду из-за крупных камней, разбросанных по руслу.
При впадении Прорвы в Казыр широкая пойма на правом берегу. От устья Прорвы Казыр течет более спокойно, есть небольшие перекаты, но они опасны только тем, что очень мелкие.
Казыр течет по узкой долине, чем и объясняется крутое его падение и обилие перекатов. Все-таки на всем протяжении левый берег лучше для трассирования, чем правый».
Для ночлега нашли на этот раз островок живой тайги, сделали в кедровнике плотный шалаш. Костя подавленно молчал, тоскливо смотрел запавшими глазами.
После ужина ребята влезли в шалаш.
– Михалыч, – спросил Алеша, – а вы раньше в таких переплетах бывали?
– На Ангаре пропадал в тридцать втором с Козловым. Да и в других местах тоже. Помню, с Володькой шли три дня – саранки копали да кедровый орех грызли. Он еще заболел тогда. Ну, конечно, сразу сказал об этом – приняли меры…
– А правда, что вы мостовик?
– Что это тебя вдруг заинтересовало? Два отделения я закончил – изыскательское и мостовое. Но я не только учился, – засмеялся Кошурников, – за пять лет получил, можно сказать, пять специальностей – изыскателя, мостовика, грузчика, кочегара и подметалы. Ты сам, говорят, из того же теста. А? Алеша! Слышишь, что ли? Заснул, цыпленок…
Кошурников еще долго маячил у костра, писал, пошевеливал сипевшие сучья.
А утром поднялась шуга, покрыла почти всю реку. Но только начальник экспедиции ясно представлял себе, чем грозит новая беда. Шуга на сибирских реках возвещает начало зимы.
Мороз сразу меняет тайгу. Вдруг покрываются белым пухом, замирают неподвижно, как кучевые облака, закуржавевшие кедры, трава становится хрусткой, земля неподатливой, твердой. И только вода по-прежнему чиста и прозрачна. Но бурлящая на порогах и перекатах река медленно стынет, переохлаждается. На тихих плесах в воде образуются первые кристаллы. Неприметные ледяные иголочки растут, слипаются с другими, всплывают на поверхность, соединяются тут со снежинками, падающими с неба, и вот уже по всей ширине реки плывет сплошная белая масса.
– Сало, – говорят рыбаки и вытаскивают свои лодки на берег до весны.
– Сало пошло, язви его в душу! – ругаются припоздавшие плотогоны.
У них теперь одна забота: скорей заякорить заготовленный лес – и ходу из тайги, пока есть сухари. И даже бродяга сохатый, для которого в тайге нет препятствий, подойдет к зашутованной реке, понюхает плывущее мимо «сало» – и назад, хотя еще с лета присмотрел на той стороне нетронутый аппетитный осинничек, в котором столько горькой коры.
По зашугованной реке на плоту нельзя – став и греби обрастут белым льдом, который потянет плот ко дну, и люди будут бессильны что-либо сделать…
– Костя, – сказал утром Кошурников, – жар у тебя?
– Нет.
– Скажи сразу, если будет. Это очень важно.
Днем потеплело, и шуга исчезла. Плот пошел хорошо, ровно – ни шиверы, ни залома, ни уловы. Но река набухала – видно, впереди был порог. Кошурников бросил гребь, развернул карту.
– К Саянскому порогу идем. – Он посмотрел вперед. – Да вон он! К берегу, Алеша, право бей. Не надо спешить, подойдем поближе. Это не порог – семечки…
Камни загромождали русло Казыра в пяти местах. Вода шла не шибко, сливалась плавно.
– Попробуем спустить, – сказал Кошурников. – Барахло-то все равно обносить…
Они разгрузились на берегу, запустили порожний плот в порог. Однако он намертво сел на втором сливе. Теперь за два с лишним километра надо было таскать берегом нехитрое изыскательское хозяйство, которого набралось все же пудов двенадцать.
Алеша с первым мешком ушел вперед, мягко ставя сильные ноги в кукушкин лен. Этот мох густо затянул гарь, которая обступала порог, и не давал прижиться семенам. Обгоревшие деревья стояли черные, в глубоких продольных трещинах.
Костя Стофато не мог ничего нести, едва побрел пустой. Кошурников вскоре догнал его, сбросил груз на землю.
– Цепляйся за шею!
– Да бросьте вы, – слабо отстранился Костя, однако подчинился.
Железная рука властно обняла его. И легко стало на душе, и к горлу подкатил комок…
«16 октября. Пятница
Пикет 2316. Прошли Саянский порог. Выехали в 8 часов 30 минут. Один раз сели на мелкой шивере по моей вине. Можно было легко пройти, а я зазевался и посадил плот. Слезал в воду один и легко его столкнул. Ночь была очень холодная. Вероятно, температура падала ниже 10°. К утру на реке поднялась шуга и покрыла почти всю поверхность, правда, шуга тонкая, мелкая, но и это уже плохо. Часов с двух шуги стало меньше, а потом и совсем прекратилась.
Свое имущество, а его у нас около 200 килограммов, перетаскали на себе по правому берегу. Таскать далеко – километра два с половиной, но можно идти берегом, не пробираясь на горы. В окрестностях Саянского порога гарь. Наверно, какой-то предприимчивый охотник умышленно поджег тайгу – „чтобы зверь лучше водился“. От последней ночевки до Саяна, как и раньше, по берегам много погибшего леса. Местами – гари. Живого леса примерно процентов 30 от всей площади. Правый берег опять-таки хуже левого для трассы…
Саянский порог в такую воду, как сейчас, для плотов, безусловно, легко проходим, и, будь бы со мной Козлов, мы, конечно, не бросили бы плот, а спустили бы его, возможно, без имущества, но зато не пришлось бы строить новый. Пытался поймать плот. Сделал ниже 5-го слива салик и приготовился ловить, но на втором сливе плот сел и дальше не пошел. Будем делать новый. Сухая пихта есть ниже порога недалеко от берега. Надеюсь, 18-го будем ниже Петровского порога.
Очередная и большая неприятность. „Расписался“ Костя Стофато. Еще вчера жаловался, что у него болит бок. Говорит, что он упал с оленя на камень, и с тех пор бок болит. По-моему, здесь дело хуже. Он простудился, и у него плеврит. Пока он сам двигается – не беда, потащим за собой, ну, а если сляжет – тогда придется его оставить, вместе с ним оставить для ухода Журавлева, а мне пешком отправляться до погранзаставы, добиваться получения гидросамолета и вывозить их до наступления зимы. Обстановка очень незавидная.
Единственно, о чем сейчас мечтаю, – как можно скорее добраться до порога Щеки, а там 100 км уж как-нибудь дойду пешком».
Он приготовился, как ему казалось, к худшему, не зная границ худшего.
ТЫ ХОРОШО РОЕШЬ, СТАРЫЙ КРОТ!
Плот застрял в Саянском пороге, и надо было вязать новый. Утром Кошурников с Алешей побродили по берегу. Было много хорошей, просушенной до звона пихты. Они свалили несколько лесин, запилили по концам бревен клиновые пазы, прогнали насквозь добрые березовые кряжи. Долбить проушины в гребях снова пришлось топором. Досадно все-таки, что Костя забыл долото!
– Баба-растрясуха, – ворчал Алеша, отесывая подгребки. – Тоже мне изыскатель…
– Не вздумай сказать ему об этом. – Кошурников развел могучие плечи. – Понимать надо. Да и не вернешь.
– К слову пришлось…
«18 октября. Воскресенье
Сделали новый плот из сухостойной пихты в 8 бревен длиной около 6 м. Получился легкий крепкий плот большой подъемной силы. Делали вдвоем с Журавлевым. Стофато едва шевелится. Помогает нам по хозяйству – готовит обед и понемногу ковыряется на лагере.
Отплыли в 15 часов 30 минут. В 17 часов 15 минут пристали к берегу на ночлег, потому что начало сильно темнеть, а впереди шумит большой перекат – побоялся идти на него в потемках. Вообще этот участок реки неспокойный, от Саянского порога до ночлега за сегодняшний день прошли 13 перекатов, из которых 4 довольно серьезных.
Видели на берегу медведя. Костя стрелял в него, но промазал с каких-нибудь 50–60 м. Медведь очень большой, черный, вероятно, не менее 15–18 пудов чистого мяса было бы. Обидно, что такой лакомый кусок ушел.
В Казыре очень много рыбы. Плывем на плоту, и все время видно рыбу. Видели одного большого тайменя – килограммов на 30, одного поменьше – килограммов 10, несколько ленков и много хариусов. Жалею, что нет лодки. Ели бы все время рыбу. Ходил по берегу с берестом и то заколол одного хариуса и маленького таймешонка. Обидно иметь под боком столько рыбы и только смотреть на нее.
В двух километрах ниже Саянского порога гибник кончился, началась живая тайга. Породы те же, что и раньше, – кедр, ель, пихта, немного лиственных – береза, осина, ольха, рябина. Лиственницы почти нет.
Грунты, как и прежде, – легкие суглинки, песок с галькой и чистый галечник. Мысы, подходящие близко к Казыру, скальные, изверженных пород. С поверхности скалы разрушены выветриванием».
Разбили лагерь под густым кедром. Немало ночей в своей жизни Кошурников провел вот так – над головой плотный хвойный шатер, который не пропустит ливня и словно бы держит тепло от костра. Кедровые сучья горят жарко, не искрят, не сипят, не раскидывают угольков. Хорошее дерево! И молния – от стариков слыхал – почему-то не бьет в этого царя сибирской тайги, и кормится им все лесное население, и ветер в кедре шумит по-особому – успокаивает и баюкает…
Кошурников оглядел товарищей. Здоровяк Алешка неплохо переносил тяготы похода. Каждый день он просил Кошурникова сфотографировать его – то на камне, то на плоту и обязательно так, чтобы видно было его темную и жесткую бороду. А Костя был никуда. Осунулся, еще больше похудел, надрывно кашлял, молчал часами. Пока плыли, он сидел среди мешков в теплых сухих валенках, закрывшись брезентом от водяных брызг. К ночлегу с реки его притащил на себе Алеша. А сейчас Кошурников распалил для него еще один костер. Когда дрова прогорели, отгреб головешки, устелил кострище пихтовыми веточками и опавшей кедровой хвоей.
– Ложись.
К нижнему суку кедра с наветренной стороны Алеша привалил мохнатые пихтовые лапы, отдал больному товарищу свою телогрейку. Костя глотнул спирта из фляги Кошурникова, поел дымящейся оленины, молча улегся на горячую землю.
Кошурников решил еще соорудить для Кости «надью».
– Не надо больше ничего, Михалыч! – попросил Костя. – Забот еще вам со мной. Не надо…
– Погоди, погоди, паря! – торопился Кошурников, насекая топором лесину. – Ты же не знаешь, какая это великая вещь!
Он положил одно бревно на другое, укрепил их колышками. Бревна касались друг друга продольными пазами, в которых были взрыхленные, рассеченные топором древесные волокна.
– А вот теперь угольков сюда, бересты, – приговаривал Кошурников и, когда лесины занялись огнем, удовлетворенно откинулся в сторону… – Вот и порядок! Как у радиатора будешь всю ночь…
«Надья» горела жарко, ровно.
Спустя полчаса Костя неожиданно заговорил невнятным, бредовым голосом:
– Михалыч! Слышите, Михалыч? Вы любите море?
– Люблю, Костя, – отозвался тот. – Только, понимаешь, я его ни разу не видел. Говорят, впечатление производит почти такое же, как тайга…
«Захмелел малость наш Костя, – думал Кошурников. – Это хорошо. Сейчас пропотеет на кострище, как в бане. А в Сочи действительно надо будет съездить. Ведь ни одного отпуска так и не использовал за всю жизнь. Но это уже после победы. Как там сейчас, под Сталинградом? Вот ведь просился на фронт – не пустили. А Журавлева отдел кадров вернул уже из эшелона сибирских стрелков. Его тогда только в кандидаты партии приняли, а он с собрания – в военкомат. Эх, Алешка, Алешка, что бы я без тебя сейчас тут делал?»
На перекате едва слышно шумела вода.
– Как вы думаете, Михалыч? – подал вдруг голос с другой стороны костра Алеша, и Кошурников вздрогнул. – Как, по-вашему, сдадут, наши Сталинград? Вы знаете, мне почему-то кажется, что будь я там – все было бы в порядке. Ну, просто чувство такое. Интересно, правда?
– Интересно, – отозвался Кошурников и подумал о том, что Алеша был бы добрым солдатом – пилот, парашютист, пловец, ворошиловский стрелок…
– А верно говорят, Михалыч, будто вы в гражданскую воевали?
– Да ну, наговорят тоже. Мальчишкой я был у партизан. Больше вот этим делом занимался. – Кошурников громыхнул сапогом по ведру. – Кашеварил. И еще писал под диктовку командира. Санькой-грамотеем меня в отряде звали. Правда, в одной операции участвовал, за дружком своим увязался, одним алтайским парнишкой. Через Яломанский белок зимой перелезли и зашли в тыл бандиту Кайгородову, который долину запер. Много офицеров вместе с ним ликвидировали в Катанде. Нас человек триста ходило. Где они сейчас все?..
– У меня отец тоже красный партизан был, – сказал Алеша. – Забайкальский казак.
– Михалыч! – снова окликнул Стофато. – А я ведь на море родился. Сейчас во сне его видел, и так не хотелось просыпаться!
– Спи, Костя, спи…
Вскоре заснул и Алеша, пригревшись с другой стороны «надьи».
Кошурников ушел в воспоминания. Потом мысли незаметно перескочили на будущую дорогу, трассу которой экспедиция так удачно в общем-то разведывала. Только вот что будет в Щеках? Чем ближе подплывали инженеры к этому совершенно непреодолимому по воде порогу, тем больше Кошурников волновался за исход всех изысканий. «Вдруг нельзя там взять скалы ни взрывчаткой, ни экскаваторами? Скорей бы уж добраться! Только бы Костя не подвел, трудно будет с ним, если сляжет окончательно. Но ничего, где наша не пропадала…
А на море сейчас здорово, должно быть! Обязательно съезжу посмотрю, а то в Сибири все время. Но мне, правда, тут всегда было хорошо. А в Приморье или на Урале тосковал не хуже Дианки…»
Дианка была больной совестью Кошурникова. Эту чистопородную сибирскую лайку он вывез с Ангары – не мог расстаться с таким умным псом. Черная, с белой шалью и белыми стоячими ушами, она не бегала по пятам за хозяином. «В поле» Дианка неслышно, как зверь, следовала кустами, не спуская с Кошурникова диковатых медвежьих глаз. В палатку ее нельзя было заманить никакими средствами. В самый лютый мороз лежала в снегу, укрывшись, как одеялом, пушистым хвостом. На людей она никогда не лаяла, и никто из партии Кошурникова не видел, как она ест, – кроме Михалыча, ни один человек не рисковал подходить к кустам, где она разгрызала кости.
Кошурников увез ее в Челябинск. Во дворе дома, где жили Кошурниковы, она покалечила несколько собак и до смерти перепугала какого-то мальчишку, который кинулся на Женьку с кулаками. Пришлось держать ее в коридоре. Дианка молчала, но в глазах у нее застыла вечная мука. Она стала сохнуть, худеть. Кошурников возил ее за город, чтобы пристрелить, но рука не поднялась – так выразительно и скорбно смотрела Дианка в глаза хозяину.
Потом Дианка сдохла. Женька тогда плакал навзрыд, да и у самого Кошурникова было тяжело на душе. Вскоре ему стало невмоготу в городе, и он начал хлопотать о переводе в Сибирь…
«Надья» тихо тлела до утра и до самого утра грела, поистине как батарея парового отопления. Костя поднялся раньше всех. Белое, снежное утро было необыкновенно свежим и чистым. Подложил в костер дров, побрел с ведром к реке.
– Эй вы, сони! Светает! – крикнул он, вернувшись с водой, и неожиданно запел слабым еще голосом:
– Поет наш Костя! Алексей, хватит дрыхнуть! Костя воды принес! Поет! – захохотал раскатисто и неудержимо, осторожно ощупал Костю своими сильным и короткопалыми руками. – Ну, что теперь Европа скажет, а? Европа поднимется и скажет: ты хорошо р-ро-ешь, старый крот! Хорошо р-р-роешь!
Кошурников был явно довольнее и веселее самого выздоравливающего. Счастливо посмеиваясь, он ушел осматривать перекат, из-за которого остановились ночевать. На карте была ошибка – это шумел не перекат, а очередной, Петровский порог. Река с разгона ударялась в рыжую скалу на том берегу и делилась надвое. Слева от скалы вода попадала в пенную улову. Из водяного месива этой воронки плот не выцарапать бы никакими силами. Но основную часть реки скала бросала вправо, на крутой слив. Этот слив не был страшен. Главное – скала. Судя по тому, как проплыли палки, брошенные сейчас Кошурниковым, каменный лоб мог разнести плот в щепки. А на постройку нового уйдет еще один драгоценный день.
И Кошурников решил сам спуститься в порог. Плот разгрузили, привязали к нему сорокаметровый манильский канат. В горле порога сильная струя подхватила Кошурникова, развернула плот, понесла на скалу. Трос натянулся, и ребят потащило к воде.
– За дерево! – крикнул с плота Кошурников. Алеша захлестнул канат за березку. Она нагнулась, но устояла. Плот запрыгал на отбойных волнах, почти у самой скалы, и медленно пошел вправо, к сливу.
– Бросай! Зальет! – донеслось с реки.
Они отпустили канат. Плот нырнул в бучило. Кошурникова накрыло серой водой. Но вот он показался, сидя верхом на греби, крепко вцепившись в подгребки руками.
– Замерзли, Михалыч? – Костя лихорадочно разжигал костер на берегу, ломал красный, высохший, должно быть этим летом, пихтарник. – Трудно вам, Михалыч?
Кошурников разжал трясущиеся губы.
– Это зависит от пороха.
– Не приставай! – сказал Алеша Косте. – Давайте, Михалыч, я сапоги вам стяну. Воду выльем.
Кошурников обсох немного у костра, и экспедиция тронулась дальше. Радость от того, что поднялся Костя, что сберегли плот, омрачалась погодой – дул сильный встречный ветер со снегом, который на широких плесах совсем останавливал плот. Пришлось потерять четыре дневных часа. Сидели на берегу, грелись. Снег так и не перестал до темноты.
Зима догоняла изыскателей. Кошурников чувствовал, что не сегодня-завтра реку забьет шугой. Как тогда быть? Об этом не хотелось даже думать. Но во время томительной стоянки так было трудно отогнать эти неприятные мысли! Чайку, что ли, вскипятить?..
– Медведь-то, – сказал Алеша. – Медведь-то еще не лег, бродит. Может, задержится зима?
– Наверняка. Первый признак, – сказал Кошурников.
«Вот дьявол Алешка! – восхитился он про себя. – Понимает, о чем я думаю. Да, медведь не лег, но скоро ляжет. А может быть, это шатун был? Только с чего бы тут шатуну взяться? Кто в этих местах мишку потревожит? Жалко, что Костя упустил первого медведя – поели бы сейчас медвежатинки! Алешка бы его срезал. Он и сохатого сегодня зацепил, хоть и далеко было».
– Михалыч! А какие вы еще приметы знаете?
– Вокруг солнца круги или дым столбом – к морозу. Собаки в снегу катаются – к метели. Но я больше летние приметы знаю…
– Ну, какие, например? – не отставал Алеша.
– А вот если птицы заливаются, как оркестр, или муравьи от муравейника далеко расползаются – к вёдру. – Кошурников обрадовался, что нашел тему. – Но для изыскателя важнее знать, когда непогоду можно ожидать. Тут много примет. Тайга шумит глухо, эхо не откликается, туман тянет по горам вверх, дым стелется. А лучше всего за живностью наблюдать. Жди ненастья, если мухи на землю садятся, птицы поют вяло, бурундук тревожно квохчет – старики говорят, нору ищет, чтобы от дождя спрятаться.
– Вот это, я понимаю, бюро прогнозов! – восхитился Костя. – Всего и не запомнишь. Я запишу.
– А если лагерем стоишь, – продолжал Кошурников, – то сделай себе еловый барометр.
– Что за барометр?
– Сруби нижний сук у сырой елки. Да подлиннее, метра этак в три. Комельком укрепи на лесине, а за тонким концом следи. К дождю сук будет распрямляться, а к хорошей погоде – наоборот. Надежный инструмент!..
«19 октября. Понедельник
12 часов. Устье речки Татарки, пикет 2191. Остановка из-за ветра, никак не дает плыть, дует с запада и на плесах останавливает плот. На карте указано ошибочно: тот перекат, из-за которого остановились вчера ночевать, был Петровским порогом. Утром я его просмотрел и решил вещи перенести, а плот спустить. Так и сделали. Петровский порог проплыли на плоту, чем сэкономили себе постройку целого плота. От Петровского порога до реки Татарки 11 перекатов. Перекаты проходимые, правда, три из них мелкие, плот задевает за камни, но проходит.
В карте нашей не полностью отражена ситуация, однако можно сказать, что с 1909 года до настоящего времени река не изменила своего русла. Заливаемая нижняя пойменная терраса заросла многовековой тайгой, что дает возможность трассировать по ней линию без особого укрепления берегов и регуляционных сооружений. Затруднения будут представлять мостовые переходы боковых притоков, так как они несут с собой много валунов и галечника, который будет загромождать отверстия.
В одном километре выше Татарки на берегу увидел сохатого. Журавлев стрелял, ранил, но, очевидно, легко – зверь ушел. Почти у самой Татарки через реку перебегал медведь, хорошо было видно, как он прыгал, а потом поплыл. Было далеко, стрелять нельзя.
Погода стоит плохая, С 16-го по 17-е всю ночь шел снег, с 17-го на 18-е тоже. Сегодня ночью снега не было, зато идет сейчас крупными хлопьями, со встречным ветром. Плыть нельзя. Просидели до 16 часов. Ветер полностью так и не стих. Поплыли искать себе ночлег. От реки Татарки прошли еще два переката, из которых второй очень мелкий, так что плот пройти не смог, пришлось опять лезть в воду, толкать стяжками. Это по счету четвертая ванна».
Когда застряли последний раз, спрыгнул в воду и Костя, уверяя, что чувствует себя великолепно. Однако его прогнали на плот, и там он сразу же зашелся в мучительном кашле. Обсушились только к полуночи, а Костю снова лечили таежным способом. Перед сном закурили тоненькие цигарки – табаку оставалось мало.
– Что день грядущий нам готовит? – спросил шутливо Кошурников, стараясь скрыть от Алеши тревогу за исход изысканий в районе главного Казырского порога.
– Грядущий день нам готовит Щеки, – сказал Журавлев. – Опасаетесь, Михалыч?
– На карте этот порог Стеной называется. Громов говорит: казырское пугало.
– Посмотрим.
– Любопытное, должно быть, это место! – Кошурников наклонился с картой к костру. – Но подсечь нашу работу может под корень.
Костя проснулся на рассвете, долго не мог просморкаться.
– Уже встали? – спросил он Кошурникова, который сидел у костра, повесив голову.
– А? Что? – очнулся начальник экспедиции. – Да я так, вздремнул малость. Как чувствуешь себя?
– И не ложились совсем?
– Костер палил, писал, пикеты считал по карте. Ты знаешь, сколько нам до жилья? Всего километров сто!
Отчалили на рассвете. Костя хватался за гребь, но Кошурников приказал ему стоять и считать шиверы. Здесь был очень шиверистый участок – двадцать четыре переката засек Костя до обеда. Потом изыскатели заметили, что река начала выпрямляться, воды в ней будто прибавилось.
– Набирает! – крикнул Кошурников, хлюпая гребью. – Гляди, как набирает!
Казыр действительно набирал силу. Загустел, напрягся, потащил плот быстрее. На поверхность воды стали выскакивать «глаза», упругие выпучины, на которых подкидывало плот. Вскоре увидели впереди темную каменную стену с рваными зазубринами наверху. Это были Щеки…
Подбили к берегу, в нетерпении двинулись к порогу. Река с шумом прорывалась в узкую кривую щель, высоко закидывая пену.
– Ну, дает! – уважительно проговорил Алеша. – Хана плоту.
– А давайте попробуем, – предложил Кошурников. – Где наша не пропадала! Засветло бы успеть…
Как и два дня назад, они разгрузили плот, протащили свободный конец троса на скалы. Все произошло в несколько секунд. Кошурникова с плотом швырнуло в одну сторону, потом в другую, сбило с ног плотным валом, вынесло за гранитную стену.
Он подбился к берегу, выцарапался на берег, опрокинувшись на спину, вылил из сапог воду. Греться и сушиться не захотел. Как бы это не выдать ребятам своего волнения? Сейчас должно было все решиться. А что, если все их муки зря?
– Полезли на террасу, – сказал. – Тут должна быть интересная горная ситуация.
Они стали карабкаться вверх, к небу.
По ночам настолько холодно, что застывают в тихих местах большие забереги и днем не оттаивают.
Сегодня весь день температура ниже 0°. Выпавший вчера снег в лесу не растаял. Погода улучшилась, весь день светило солнышко, и ветер переменился с западного на восточный – дует нам попутно и помогает плыть.
Прошли Прорву. От Катуна до Прорвы Казыр имеет очень большое падение, частые перекаты, чередующиеся с глубокими плесами, глубина которых достигает 6–7 м. Перекаты имеют падение до 1,5–2 м на протяжении 50–70 м. Образуется стремительный поток, очень опасный в малую воду из-за крупных камней, разбросанных по руслу.
При впадении Прорвы в Казыр широкая пойма на правом берегу. От устья Прорвы Казыр течет более спокойно, есть небольшие перекаты, но они опасны только тем, что очень мелкие.
Казыр течет по узкой долине, чем и объясняется крутое его падение и обилие перекатов. Все-таки на всем протяжении левый берег лучше для трассирования, чем правый».
Для ночлега нашли на этот раз островок живой тайги, сделали в кедровнике плотный шалаш. Костя подавленно молчал, тоскливо смотрел запавшими глазами.
После ужина ребята влезли в шалаш.
– Михалыч, – спросил Алеша, – а вы раньше в таких переплетах бывали?
– На Ангаре пропадал в тридцать втором с Козловым. Да и в других местах тоже. Помню, с Володькой шли три дня – саранки копали да кедровый орех грызли. Он еще заболел тогда. Ну, конечно, сразу сказал об этом – приняли меры…
– А правда, что вы мостовик?
– Что это тебя вдруг заинтересовало? Два отделения я закончил – изыскательское и мостовое. Но я не только учился, – засмеялся Кошурников, – за пять лет получил, можно сказать, пять специальностей – изыскателя, мостовика, грузчика, кочегара и подметалы. Ты сам, говорят, из того же теста. А? Алеша! Слышишь, что ли? Заснул, цыпленок…
Кошурников еще долго маячил у костра, писал, пошевеливал сипевшие сучья.
А утром поднялась шуга, покрыла почти всю реку. Но только начальник экспедиции ясно представлял себе, чем грозит новая беда. Шуга на сибирских реках возвещает начало зимы.
Мороз сразу меняет тайгу. Вдруг покрываются белым пухом, замирают неподвижно, как кучевые облака, закуржавевшие кедры, трава становится хрусткой, земля неподатливой, твердой. И только вода по-прежнему чиста и прозрачна. Но бурлящая на порогах и перекатах река медленно стынет, переохлаждается. На тихих плесах в воде образуются первые кристаллы. Неприметные ледяные иголочки растут, слипаются с другими, всплывают на поверхность, соединяются тут со снежинками, падающими с неба, и вот уже по всей ширине реки плывет сплошная белая масса.
– Сало, – говорят рыбаки и вытаскивают свои лодки на берег до весны.
– Сало пошло, язви его в душу! – ругаются припоздавшие плотогоны.
У них теперь одна забота: скорей заякорить заготовленный лес – и ходу из тайги, пока есть сухари. И даже бродяга сохатый, для которого в тайге нет препятствий, подойдет к зашутованной реке, понюхает плывущее мимо «сало» – и назад, хотя еще с лета присмотрел на той стороне нетронутый аппетитный осинничек, в котором столько горькой коры.
По зашугованной реке на плоту нельзя – став и греби обрастут белым льдом, который потянет плот ко дну, и люди будут бессильны что-либо сделать…
– Костя, – сказал утром Кошурников, – жар у тебя?
– Нет.
– Скажи сразу, если будет. Это очень важно.
Днем потеплело, и шуга исчезла. Плот пошел хорошо, ровно – ни шиверы, ни залома, ни уловы. Но река набухала – видно, впереди был порог. Кошурников бросил гребь, развернул карту.
– К Саянскому порогу идем. – Он посмотрел вперед. – Да вон он! К берегу, Алеша, право бей. Не надо спешить, подойдем поближе. Это не порог – семечки…
Камни загромождали русло Казыра в пяти местах. Вода шла не шибко, сливалась плавно.
– Попробуем спустить, – сказал Кошурников. – Барахло-то все равно обносить…
Они разгрузились на берегу, запустили порожний плот в порог. Однако он намертво сел на втором сливе. Теперь за два с лишним километра надо было таскать берегом нехитрое изыскательское хозяйство, которого набралось все же пудов двенадцать.
Алеша с первым мешком ушел вперед, мягко ставя сильные ноги в кукушкин лен. Этот мох густо затянул гарь, которая обступала порог, и не давал прижиться семенам. Обгоревшие деревья стояли черные, в глубоких продольных трещинах.
Костя Стофато не мог ничего нести, едва побрел пустой. Кошурников вскоре догнал его, сбросил груз на землю.
– Цепляйся за шею!
– Да бросьте вы, – слабо отстранился Костя, однако подчинился.
Железная рука властно обняла его. И легко стало на душе, и к горлу подкатил комок…
«16 октября. Пятница
Пикет 2316. Прошли Саянский порог. Выехали в 8 часов 30 минут. Один раз сели на мелкой шивере по моей вине. Можно было легко пройти, а я зазевался и посадил плот. Слезал в воду один и легко его столкнул. Ночь была очень холодная. Вероятно, температура падала ниже 10°. К утру на реке поднялась шуга и покрыла почти всю поверхность, правда, шуга тонкая, мелкая, но и это уже плохо. Часов с двух шуги стало меньше, а потом и совсем прекратилась.
Свое имущество, а его у нас около 200 килограммов, перетаскали на себе по правому берегу. Таскать далеко – километра два с половиной, но можно идти берегом, не пробираясь на горы. В окрестностях Саянского порога гарь. Наверно, какой-то предприимчивый охотник умышленно поджег тайгу – „чтобы зверь лучше водился“. От последней ночевки до Саяна, как и раньше, по берегам много погибшего леса. Местами – гари. Живого леса примерно процентов 30 от всей площади. Правый берег опять-таки хуже левого для трассы…
Саянский порог в такую воду, как сейчас, для плотов, безусловно, легко проходим, и, будь бы со мной Козлов, мы, конечно, не бросили бы плот, а спустили бы его, возможно, без имущества, но зато не пришлось бы строить новый. Пытался поймать плот. Сделал ниже 5-го слива салик и приготовился ловить, но на втором сливе плот сел и дальше не пошел. Будем делать новый. Сухая пихта есть ниже порога недалеко от берега. Надеюсь, 18-го будем ниже Петровского порога.
Очередная и большая неприятность. „Расписался“ Костя Стофато. Еще вчера жаловался, что у него болит бок. Говорит, что он упал с оленя на камень, и с тех пор бок болит. По-моему, здесь дело хуже. Он простудился, и у него плеврит. Пока он сам двигается – не беда, потащим за собой, ну, а если сляжет – тогда придется его оставить, вместе с ним оставить для ухода Журавлева, а мне пешком отправляться до погранзаставы, добиваться получения гидросамолета и вывозить их до наступления зимы. Обстановка очень незавидная.
Единственно, о чем сейчас мечтаю, – как можно скорее добраться до порога Щеки, а там 100 км уж как-нибудь дойду пешком».
Он приготовился, как ему казалось, к худшему, не зная границ худшего.
ТЫ ХОРОШО РОЕШЬ, СТАРЫЙ КРОТ!
Да, таких трудных дней, как теперь и вообще в нынешнюю зиму, еще не было во всей моей жизни.
Н. Пржевальский
Плот застрял в Саянском пороге, и надо было вязать новый. Утром Кошурников с Алешей побродили по берегу. Было много хорошей, просушенной до звона пихты. Они свалили несколько лесин, запилили по концам бревен клиновые пазы, прогнали насквозь добрые березовые кряжи. Долбить проушины в гребях снова пришлось топором. Досадно все-таки, что Костя забыл долото!
– Баба-растрясуха, – ворчал Алеша, отесывая подгребки. – Тоже мне изыскатель…
– Не вздумай сказать ему об этом. – Кошурников развел могучие плечи. – Понимать надо. Да и не вернешь.
– К слову пришлось…
«18 октября. Воскресенье
Сделали новый плот из сухостойной пихты в 8 бревен длиной около 6 м. Получился легкий крепкий плот большой подъемной силы. Делали вдвоем с Журавлевым. Стофато едва шевелится. Помогает нам по хозяйству – готовит обед и понемногу ковыряется на лагере.
Отплыли в 15 часов 30 минут. В 17 часов 15 минут пристали к берегу на ночлег, потому что начало сильно темнеть, а впереди шумит большой перекат – побоялся идти на него в потемках. Вообще этот участок реки неспокойный, от Саянского порога до ночлега за сегодняшний день прошли 13 перекатов, из которых 4 довольно серьезных.
Видели на берегу медведя. Костя стрелял в него, но промазал с каких-нибудь 50–60 м. Медведь очень большой, черный, вероятно, не менее 15–18 пудов чистого мяса было бы. Обидно, что такой лакомый кусок ушел.
В Казыре очень много рыбы. Плывем на плоту, и все время видно рыбу. Видели одного большого тайменя – килограммов на 30, одного поменьше – килограммов 10, несколько ленков и много хариусов. Жалею, что нет лодки. Ели бы все время рыбу. Ходил по берегу с берестом и то заколол одного хариуса и маленького таймешонка. Обидно иметь под боком столько рыбы и только смотреть на нее.
В двух километрах ниже Саянского порога гибник кончился, началась живая тайга. Породы те же, что и раньше, – кедр, ель, пихта, немного лиственных – береза, осина, ольха, рябина. Лиственницы почти нет.
Грунты, как и прежде, – легкие суглинки, песок с галькой и чистый галечник. Мысы, подходящие близко к Казыру, скальные, изверженных пород. С поверхности скалы разрушены выветриванием».
Разбили лагерь под густым кедром. Немало ночей в своей жизни Кошурников провел вот так – над головой плотный хвойный шатер, который не пропустит ливня и словно бы держит тепло от костра. Кедровые сучья горят жарко, не искрят, не сипят, не раскидывают угольков. Хорошее дерево! И молния – от стариков слыхал – почему-то не бьет в этого царя сибирской тайги, и кормится им все лесное население, и ветер в кедре шумит по-особому – успокаивает и баюкает…
Кошурников оглядел товарищей. Здоровяк Алешка неплохо переносил тяготы похода. Каждый день он просил Кошурникова сфотографировать его – то на камне, то на плоту и обязательно так, чтобы видно было его темную и жесткую бороду. А Костя был никуда. Осунулся, еще больше похудел, надрывно кашлял, молчал часами. Пока плыли, он сидел среди мешков в теплых сухих валенках, закрывшись брезентом от водяных брызг. К ночлегу с реки его притащил на себе Алеша. А сейчас Кошурников распалил для него еще один костер. Когда дрова прогорели, отгреб головешки, устелил кострище пихтовыми веточками и опавшей кедровой хвоей.
– Ложись.
К нижнему суку кедра с наветренной стороны Алеша привалил мохнатые пихтовые лапы, отдал больному товарищу свою телогрейку. Костя глотнул спирта из фляги Кошурникова, поел дымящейся оленины, молча улегся на горячую землю.
Кошурников решил еще соорудить для Кости «надью».
– Не надо больше ничего, Михалыч! – попросил Костя. – Забот еще вам со мной. Не надо…
– Погоди, погоди, паря! – торопился Кошурников, насекая топором лесину. – Ты же не знаешь, какая это великая вещь!
Он положил одно бревно на другое, укрепил их колышками. Бревна касались друг друга продольными пазами, в которых были взрыхленные, рассеченные топором древесные волокна.
– А вот теперь угольков сюда, бересты, – приговаривал Кошурников и, когда лесины занялись огнем, удовлетворенно откинулся в сторону… – Вот и порядок! Как у радиатора будешь всю ночь…
«Надья» горела жарко, ровно.
Спустя полчаса Костя неожиданно заговорил невнятным, бредовым голосом:
– Михалыч! Слышите, Михалыч? Вы любите море?
– Люблю, Костя, – отозвался тот. – Только, понимаешь, я его ни разу не видел. Говорят, впечатление производит почти такое же, как тайга…
«Захмелел малость наш Костя, – думал Кошурников. – Это хорошо. Сейчас пропотеет на кострище, как в бане. А в Сочи действительно надо будет съездить. Ведь ни одного отпуска так и не использовал за всю жизнь. Но это уже после победы. Как там сейчас, под Сталинградом? Вот ведь просился на фронт – не пустили. А Журавлева отдел кадров вернул уже из эшелона сибирских стрелков. Его тогда только в кандидаты партии приняли, а он с собрания – в военкомат. Эх, Алешка, Алешка, что бы я без тебя сейчас тут делал?»
На перекате едва слышно шумела вода.
– Как вы думаете, Михалыч? – подал вдруг голос с другой стороны костра Алеша, и Кошурников вздрогнул. – Как, по-вашему, сдадут, наши Сталинград? Вы знаете, мне почему-то кажется, что будь я там – все было бы в порядке. Ну, просто чувство такое. Интересно, правда?
– Интересно, – отозвался Кошурников и подумал о том, что Алеша был бы добрым солдатом – пилот, парашютист, пловец, ворошиловский стрелок…
– А верно говорят, Михалыч, будто вы в гражданскую воевали?
– Да ну, наговорят тоже. Мальчишкой я был у партизан. Больше вот этим делом занимался. – Кошурников громыхнул сапогом по ведру. – Кашеварил. И еще писал под диктовку командира. Санькой-грамотеем меня в отряде звали. Правда, в одной операции участвовал, за дружком своим увязался, одним алтайским парнишкой. Через Яломанский белок зимой перелезли и зашли в тыл бандиту Кайгородову, который долину запер. Много офицеров вместе с ним ликвидировали в Катанде. Нас человек триста ходило. Где они сейчас все?..
– У меня отец тоже красный партизан был, – сказал Алеша. – Забайкальский казак.
– Михалыч! – снова окликнул Стофато. – А я ведь на море родился. Сейчас во сне его видел, и так не хотелось просыпаться!
– Спи, Костя, спи…
Вскоре заснул и Алеша, пригревшись с другой стороны «надьи».
Кошурников ушел в воспоминания. Потом мысли незаметно перескочили на будущую дорогу, трассу которой экспедиция так удачно в общем-то разведывала. Только вот что будет в Щеках? Чем ближе подплывали инженеры к этому совершенно непреодолимому по воде порогу, тем больше Кошурников волновался за исход всех изысканий. «Вдруг нельзя там взять скалы ни взрывчаткой, ни экскаваторами? Скорей бы уж добраться! Только бы Костя не подвел, трудно будет с ним, если сляжет окончательно. Но ничего, где наша не пропадала…
А на море сейчас здорово, должно быть! Обязательно съезжу посмотрю, а то в Сибири все время. Но мне, правда, тут всегда было хорошо. А в Приморье или на Урале тосковал не хуже Дианки…»
Дианка была больной совестью Кошурникова. Эту чистопородную сибирскую лайку он вывез с Ангары – не мог расстаться с таким умным псом. Черная, с белой шалью и белыми стоячими ушами, она не бегала по пятам за хозяином. «В поле» Дианка неслышно, как зверь, следовала кустами, не спуская с Кошурникова диковатых медвежьих глаз. В палатку ее нельзя было заманить никакими средствами. В самый лютый мороз лежала в снегу, укрывшись, как одеялом, пушистым хвостом. На людей она никогда не лаяла, и никто из партии Кошурникова не видел, как она ест, – кроме Михалыча, ни один человек не рисковал подходить к кустам, где она разгрызала кости.
Кошурников увез ее в Челябинск. Во дворе дома, где жили Кошурниковы, она покалечила несколько собак и до смерти перепугала какого-то мальчишку, который кинулся на Женьку с кулаками. Пришлось держать ее в коридоре. Дианка молчала, но в глазах у нее застыла вечная мука. Она стала сохнуть, худеть. Кошурников возил ее за город, чтобы пристрелить, но рука не поднялась – так выразительно и скорбно смотрела Дианка в глаза хозяину.
Потом Дианка сдохла. Женька тогда плакал навзрыд, да и у самого Кошурникова было тяжело на душе. Вскоре ему стало невмоготу в городе, и он начал хлопотать о переводе в Сибирь…
«Надья» тихо тлела до утра и до самого утра грела, поистине как батарея парового отопления. Костя поднялся раньше всех. Белое, снежное утро было необыкновенно свежим и чистым. Подложил в костер дров, побрел с ведром к реке.
– Эй вы, сони! Светает! – крикнул он, вернувшись с водой, и неожиданно запел слабым еще голосом:
Это был любимый романс Кошурникова, и он много лет утрами будил так товарищей по партии. Начальник экспедиции раскрыл глаза, вскочил, радостно растолкал Журавлева.
На заре ты ее не буди —
На заре она сладко так спит.
– Поет наш Костя! Алексей, хватит дрыхнуть! Костя воды принес! Поет! – захохотал раскатисто и неудержимо, осторожно ощупал Костю своими сильным и короткопалыми руками. – Ну, что теперь Европа скажет, а? Европа поднимется и скажет: ты хорошо р-ро-ешь, старый крот! Хорошо р-р-роешь!
Кошурников был явно довольнее и веселее самого выздоравливающего. Счастливо посмеиваясь, он ушел осматривать перекат, из-за которого остановились ночевать. На карте была ошибка – это шумел не перекат, а очередной, Петровский порог. Река с разгона ударялась в рыжую скалу на том берегу и делилась надвое. Слева от скалы вода попадала в пенную улову. Из водяного месива этой воронки плот не выцарапать бы никакими силами. Но основную часть реки скала бросала вправо, на крутой слив. Этот слив не был страшен. Главное – скала. Судя по тому, как проплыли палки, брошенные сейчас Кошурниковым, каменный лоб мог разнести плот в щепки. А на постройку нового уйдет еще один драгоценный день.
И Кошурников решил сам спуститься в порог. Плот разгрузили, привязали к нему сорокаметровый манильский канат. В горле порога сильная струя подхватила Кошурникова, развернула плот, понесла на скалу. Трос натянулся, и ребят потащило к воде.
– За дерево! – крикнул с плота Кошурников. Алеша захлестнул канат за березку. Она нагнулась, но устояла. Плот запрыгал на отбойных волнах, почти у самой скалы, и медленно пошел вправо, к сливу.
– Бросай! Зальет! – донеслось с реки.
Они отпустили канат. Плот нырнул в бучило. Кошурникова накрыло серой водой. Но вот он показался, сидя верхом на греби, крепко вцепившись в подгребки руками.
– Замерзли, Михалыч? – Костя лихорадочно разжигал костер на берегу, ломал красный, высохший, должно быть этим летом, пихтарник. – Трудно вам, Михалыч?
Кошурников разжал трясущиеся губы.
– Это зависит от пороха.
– Не приставай! – сказал Алеша Косте. – Давайте, Михалыч, я сапоги вам стяну. Воду выльем.
Кошурников обсох немного у костра, и экспедиция тронулась дальше. Радость от того, что поднялся Костя, что сберегли плот, омрачалась погодой – дул сильный встречный ветер со снегом, который на широких плесах совсем останавливал плот. Пришлось потерять четыре дневных часа. Сидели на берегу, грелись. Снег так и не перестал до темноты.
Зима догоняла изыскателей. Кошурников чувствовал, что не сегодня-завтра реку забьет шугой. Как тогда быть? Об этом не хотелось даже думать. Но во время томительной стоянки так было трудно отогнать эти неприятные мысли! Чайку, что ли, вскипятить?..
– Медведь-то, – сказал Алеша. – Медведь-то еще не лег, бродит. Может, задержится зима?
– Наверняка. Первый признак, – сказал Кошурников.
«Вот дьявол Алешка! – восхитился он про себя. – Понимает, о чем я думаю. Да, медведь не лег, но скоро ляжет. А может быть, это шатун был? Только с чего бы тут шатуну взяться? Кто в этих местах мишку потревожит? Жалко, что Костя упустил первого медведя – поели бы сейчас медвежатинки! Алешка бы его срезал. Он и сохатого сегодня зацепил, хоть и далеко было».
– Михалыч! А какие вы еще приметы знаете?
– Вокруг солнца круги или дым столбом – к морозу. Собаки в снегу катаются – к метели. Но я больше летние приметы знаю…
– Ну, какие, например? – не отставал Алеша.
– А вот если птицы заливаются, как оркестр, или муравьи от муравейника далеко расползаются – к вёдру. – Кошурников обрадовался, что нашел тему. – Но для изыскателя важнее знать, когда непогоду можно ожидать. Тут много примет. Тайга шумит глухо, эхо не откликается, туман тянет по горам вверх, дым стелется. А лучше всего за живностью наблюдать. Жди ненастья, если мухи на землю садятся, птицы поют вяло, бурундук тревожно квохчет – старики говорят, нору ищет, чтобы от дождя спрятаться.
– Вот это, я понимаю, бюро прогнозов! – восхитился Костя. – Всего и не запомнишь. Я запишу.
– А если лагерем стоишь, – продолжал Кошурников, – то сделай себе еловый барометр.
– Что за барометр?
– Сруби нижний сук у сырой елки. Да подлиннее, метра этак в три. Комельком укрепи на лесине, а за тонким концом следи. К дождю сук будет распрямляться, а к хорошей погоде – наоборот. Надежный инструмент!..
«19 октября. Понедельник
12 часов. Устье речки Татарки, пикет 2191. Остановка из-за ветра, никак не дает плыть, дует с запада и на плесах останавливает плот. На карте указано ошибочно: тот перекат, из-за которого остановились вчера ночевать, был Петровским порогом. Утром я его просмотрел и решил вещи перенести, а плот спустить. Так и сделали. Петровский порог проплыли на плоту, чем сэкономили себе постройку целого плота. От Петровского порога до реки Татарки 11 перекатов. Перекаты проходимые, правда, три из них мелкие, плот задевает за камни, но проходит.
В карте нашей не полностью отражена ситуация, однако можно сказать, что с 1909 года до настоящего времени река не изменила своего русла. Заливаемая нижняя пойменная терраса заросла многовековой тайгой, что дает возможность трассировать по ней линию без особого укрепления берегов и регуляционных сооружений. Затруднения будут представлять мостовые переходы боковых притоков, так как они несут с собой много валунов и галечника, который будет загромождать отверстия.
В одном километре выше Татарки на берегу увидел сохатого. Журавлев стрелял, ранил, но, очевидно, легко – зверь ушел. Почти у самой Татарки через реку перебегал медведь, хорошо было видно, как он прыгал, а потом поплыл. Было далеко, стрелять нельзя.
Погода стоит плохая, С 16-го по 17-е всю ночь шел снег, с 17-го на 18-е тоже. Сегодня ночью снега не было, зато идет сейчас крупными хлопьями, со встречным ветром. Плыть нельзя. Просидели до 16 часов. Ветер полностью так и не стих. Поплыли искать себе ночлег. От реки Татарки прошли еще два переката, из которых второй очень мелкий, так что плот пройти не смог, пришлось опять лезть в воду, толкать стяжками. Это по счету четвертая ванна».
Когда застряли последний раз, спрыгнул в воду и Костя, уверяя, что чувствует себя великолепно. Однако его прогнали на плот, и там он сразу же зашелся в мучительном кашле. Обсушились только к полуночи, а Костю снова лечили таежным способом. Перед сном закурили тоненькие цигарки – табаку оставалось мало.
– Что день грядущий нам готовит? – спросил шутливо Кошурников, стараясь скрыть от Алеши тревогу за исход изысканий в районе главного Казырского порога.
– Грядущий день нам готовит Щеки, – сказал Журавлев. – Опасаетесь, Михалыч?
– На карте этот порог Стеной называется. Громов говорит: казырское пугало.
– Посмотрим.
– Любопытное, должно быть, это место! – Кошурников наклонился с картой к костру. – Но подсечь нашу работу может под корень.
Костя проснулся на рассвете, долго не мог просморкаться.
– Уже встали? – спросил он Кошурникова, который сидел у костра, повесив голову.
– А? Что? – очнулся начальник экспедиции. – Да я так, вздремнул малость. Как чувствуешь себя?
– И не ложились совсем?
– Костер палил, писал, пикеты считал по карте. Ты знаешь, сколько нам до жилья? Всего километров сто!
Отчалили на рассвете. Костя хватался за гребь, но Кошурников приказал ему стоять и считать шиверы. Здесь был очень шиверистый участок – двадцать четыре переката засек Костя до обеда. Потом изыскатели заметили, что река начала выпрямляться, воды в ней будто прибавилось.
– Набирает! – крикнул Кошурников, хлюпая гребью. – Гляди, как набирает!
Казыр действительно набирал силу. Загустел, напрягся, потащил плот быстрее. На поверхность воды стали выскакивать «глаза», упругие выпучины, на которых подкидывало плот. Вскоре увидели впереди темную каменную стену с рваными зазубринами наверху. Это были Щеки…
Подбили к берегу, в нетерпении двинулись к порогу. Река с шумом прорывалась в узкую кривую щель, высоко закидывая пену.
– Ну, дает! – уважительно проговорил Алеша. – Хана плоту.
– А давайте попробуем, – предложил Кошурников. – Где наша не пропадала! Засветло бы успеть…
Как и два дня назад, они разгрузили плот, протащили свободный конец троса на скалы. Все произошло в несколько секунд. Кошурникова с плотом швырнуло в одну сторону, потом в другую, сбило с ног плотным валом, вынесло за гранитную стену.
Он подбился к берегу, выцарапался на берег, опрокинувшись на спину, вылил из сапог воду. Греться и сушиться не захотел. Как бы это не выдать ребятам своего волнения? Сейчас должно было все решиться. А что, если все их муки зря?
– Полезли на террасу, – сказал. – Тут должна быть интересная горная ситуация.
Они стали карабкаться вверх, к небу.
Это запел Алеша. Голос у него был неважный, но Кошурникову от этой залихватской песенки сразу стало легче. Алешка определенно чувствовал, что творится на душе у начальника экспедиции. Кошурников очень устал, продрог, и ему было бы слишком тяжело узнать, что прокладка дороги в районе Щек невозможна. Наконец они вылезли на террасу. Вот это да!
В гольцы высокие,
В края далекие,
По тропам тем,
Где дохнут ишаки…