Страница:
Мы долго с ним говорили «за жизнь» и сошлись во многом. В Гоше, между прочим, есть много крапивинского. Та же «несгибаемость», которая всех нас восхищала в Крапивине, и то же стремление поглубже понять человека. Но Гоша со странностями, я бы даже сказал, с заскоками. Я вспомнил, как мы рискнули на подъеме, а он вдруг заявил, что не всегда и не все рискуют по необходимости: есть, мол, в природе человека какая-то необъяснимая потребность поставить иногда на карту самое дорогое – собственную жизнь. Я возразил и рассказал ему о том случае в Америке – помнишь, мы с тобой читали? – когда двое решились на смертельный номер: один выпрыгнул из самолета налегке, без ничего, а другой догнал его в воздухе и передал парашют. У Гоши даже заблестели глаза: «Иди ты! Это же крик о бесконечных возможностях человека!» – «И о бесконечной глупости, – возразил я. – О жажде славы и долларов».
А Гоша, увлекшись, тут же рассказал не менее поразительный, почти невероятный случай, который произошел в Памире. Может, ты слышала? Высочайшая точка у нас в стране – пик Коммунизма: семь с половиной километров, крепчайший орешек для лучших альпинистов мира, не раз группами отступавших от этой глыбищи из камня и льда. И вот экспедиция 1961 года, взойдя с огромными трудами и лишениями на вершину, обнаружила в туре записку. Автор ее благодарил бога и детей своих, давших ему силы в одиночку покорить этот пик. Подпись – Юрий Кассин. Восходители сначала подумали, что это неуместный розыгрыш, потом вспомнили, что в августе 1959 года некоего Кассина, тридцатилетнего московского инженера, завхоза одной альпинистской группы, оставшегося в лагере, искали потом две недели, но никаких следов не обнаружили. И еще в записке Кассина сообщалось, что он взял из тура полторы плитки шоколада, потому что три дня ничего не ел. Он не сошел, очевидно, с ума – оставил часть шоколадного запаса другим восходителям. И вот этот все равно безумец, приложив нечеловеческие усилия, вошел в историю мирового альпинизма, но погиб при спуске. И Гоша, хоть и не доказал мне героичности такого сорта людей, все же убедил меня в том, что в этаких выбрыках что-то есть присущее жизни. А как ты думаешь обо всем этом при более, так сказать, интеллектуальном подходе?..
Утром я рассмотрел горы с нашей позиции. Они громоздятся вокруг, выше и ниже, заснеженные, обледенелые, спокойные; все отсюда такое далекое, ты вровень с ними, это приобщает тебя к ним, ты вдруг ощущаешь в себе нечто новое, и, может, от тех непознанных сил, что вывернули когда-то их из нутра земли, душа твоя крепнет, светлеет мозг и рокот крови в ушах слышней.
Спустились мы с Гошей хорошо и быстро, принесли данные, без которых наши отчеты были бы неполными. Сдружились еще больше, увидели наши горы с новой точки, и теперь я буду мечтать об очередном походе туда.
Внизу мы долго грелись у печки, раскрыв дверцу. Почему-то захотелось рассказать Гоше еще немного о тебе и Маринке. Он тактично, молча слушал, а под конец расхохотался, да так, что влез ногой в печь. Причина – Маринка. Я тебе, кажется, не писал, как она однажды отличилась, оберегая меня от твоих соседушек? Как-то вечером сидим с ней, занимаемся своими делами, и вдруг вежливый стук в дверь. Входит эта рыжая дамочка, что пронизывала меня глазами, когда я стирал на кухне. С ужимками начала расспрашивать меня о тебе, заиграла зелеными глазками, но когда заметила, как я реагирую, засюсюкала над Маринкой. Когда она ушла, Маринка с презрением посмотрела на закрывшуюся дверь и ляпнула: «Бездемона кошачья!» Так вот, Гоша от хохота сунул ногу в огонь и потом еще долго подергивался, истекая слезой.
Заканчиваю. И так мои письма выходят длинными. Но почему твои столь коротки? Я не думаю по этой мерке делать вывод о неравноправии в наших отношениях, но неужели тебе так трудно поподробнее написать о себе, о Маринке, о событиях внизу? Ты знаешь, как я дорожу каждой твоей строчкой. Иногда пытаюсь представить себе, что ты сейчас делаешь. Вот гляжу на стенные часы – двадцать один ноль-ноль. Представляю, как ты стелешь Маринке, ласково поскрипываешь на нее, идешь к выключателю и щелкаешь им. И я грущу, потому что все это могло быть вокруг меня, но не стало.
И опять перелом в моей жизни! Пишу тебе отсюда последнее письмо. Все получилось настолько неожиданно, что я не могу прийти в себя.
Вчера прилетела на вертолете комиссия из управления гидрометеослужбы. Несколько начальников, и с ними тот, кто меня сюда нанимал. Они вместе с Гошей спускались вниз, к «хозяевам», для выяснения каких-то спорных вопросов, а вечером взялись за нас. Поговорили с каждым, просмотрели отчеты, ходили на площадки и к первому лотку. Со мной они общались довольно долго, начальники-то, рассматривали внимательно. Впрочем, все прошло хорошо, к тому же я сам теперь – собери-ка нервишки в кулачок! – тоже начальник!
Еще вчера, по возвращении с рудника, Гоша как-то грустно смотрел на меня, но ничего не сказал. А сегодня я невольно подслушал через тонкую стенку обрывки крупного разговора. «Белугина не отдам! – кричал Гоша. – Он же мне тут все наблюдения тянет!» Его ворчливо увещевали, но слов нельзя было разобрать. «А вам не надо подонков держать!» – опять закричал Гоша. И под конец: «Нет, мне не надо кого угодно, вы мне Белугина оставьте. Вы же с меня живьем шкуру сдираете!»
А перед обедом у меня состоялся с комиссией разговор, который все прояснил и решил. Мне предложили перебраться в Ферганский хребет и принять гидрометеорологическую станцию Чаар-Таш, где вышел какой-то скандал с начальником. Этого, честно говоря, мне делать не хотелось – у лавинщиков я прижился, дело шло, с работой освоился. Возразили: вот и хорошо, что освоился, а там существование станции под угрозой, и меня выдвигают на серьезное и ответственное дело. «Вы срываете нам наблюдения, да еще на такой станции!» – нахраписто напустился на меня один из прибывших, будто я был в чем-то виноват. А я вдруг вспомнил, как они со мной и Каримом на Ачисайке разделались, вспылил было, однако нахрапистого тут же довольно резко осадили и опять заговорили ласково: «Нам нужен специалист такой, как вы. И ведь это важнейшая станция нашей системы, поймите!» Я подумал, что их действительно прижало с людьми, среди зимы туда никого не пошлешь, и… поддался. Правда, тут же, через пять минут, схватился, но было поздно.
Схватился я потому, что тут, на лавинах, работа фактически сезонная и в конце весны я был бы рядом с тобой, а с Чаар-Таша не уйдешь. И вот это больше всего меня мучит сейчас. Но ты пойми мое положение, поверь, что не мог я поступить по-другому, понимаешь, не в моем характере. Дело есть дело, и только тот, кто ничего не смыслит в гидрометеослужбе, может подумать, что это пустяк – сорвать работу на важнейшей высокогорной станции Южной Киргизии.
Эта станция очень тяжелая – оторванность от жилья, страшно много снегов, лавины, большой объем работы. Члены комиссии не скрывают от меня трудностей. Говорят, в последнее время на ней жили такие пылкие романтики, что и по три месяца не выдерживали. Дожились до того, что моторное и аккумуляторное хозяйство запущено, и этим же вертолетом забрасывается туда много новых приборов и оборудования. Начальником там был тоже штучка, с людьми не мог сладить, и другие, мол, грешки за ним водятся. Так что, понимаешь, у меня сегодня довольно сложное настроение – жалко покидать ребят, встреча с тобой отодвигается, но зато впереди трудности, которых я не боюсь, впереди моя кровная и, главное, самостоятельная работа. А вечером я много пел ребятам, в том числе и р-р-романтические песни.
А распахнутые ветра
Снова в наши края стучатся.
К синеглазым своим горам
Не пора ли нам возвращаться?
Ну а что нас ждет впереди?
Вон висят над чашей долины
Непролившиеся дожди,
Притаившиеся лавины.
Снова ломится в небо день,
Колет надвое боль разлуки,
И беда, неизвестно где,
Потирает спросонья руки.
Ты судьбу свою не суди,
Много раз на дорогу хлынут
Непролившиеся дожди,
Притаившиеся лавины.
Звезды падают нам к ногам,
Покидаем мы наши горы,
Унося на щеках нагар
Неразбившихся метеоров.
Знаешь, я заметил, что такие песни нравятся хорошим, любящим эту жизнь, надежным во всяком деле парням и девчатам. Лавинщики очень жалеют, что я уезжаю, хотя и поняли меня без долгих объяснений. Гоша молчит, как на похоронах. Только Арстанбек спросил: «Ишак, тебе тут было плохо?» – «Да нет, почему же?» – «Скоро мокрые лавины пойдут». – «Лавины везде есть», – засмеялся я. «Не такой красивый», – убежденно сказал он.
Так живем и несем в груди
По российским дорогам длинным
Непролившиеся дожди,
Притаившиеся лавины.
Завтра утром будет вертолет. Комиссия улетает на юг и высадит меня на Чаар-Таше. Это где-то в районе Узгена. Не знаю, как там будет с почтой, но я использую любую возможность, чтобы держать с тобой связь. Ок? (На нашем радиожаргоне это значит «понял?»)
А сейчас бегу сдавать дела. Благо, не надо собирать и упаковывать вещи: чемоданчик с бельем и книгами – вот и весь мой багаж. Гитару я ребятам оставляю.
3
Ну вот я и оседлал Ферганскую горную гряду. Пишу уже с Чаар-Таша. Не знаю, когда ты получишь это письмо. С почтой тут худо. Ближайшее селение Араголь в 35 километрах, однако наблюдатели сказали, что они туда бегают. Я по привычке буду писать тебе аккуратно и отправлять, как выйдет оказия.
Чаар-Таш – это седловина в горном хребте, домик на высоте почти 3000 метров, заваленный снегом, метеоплощадка, длинный сарай с топливным складом, агрегатной, мастерской и еще какими-то пристройками. Комиссия меня представила вчера, показала ребятишкам подписанный приказ о моем назначении, передала мне станцию в темпе, поговорила о том, о сем и улетела. И уже через два часа я отправил в Ош первую мою радиограмму о погоде.
Подчиненных у меня трое – семнадцатилетние зеленые хлопчики. Один твой земляк из Фрунзе, Олегом зовут, радист-наблюдатель, а Вовик да Шурик – мои земляки из-под Краснодара. Они стажеры, окончили радиоклуб и, кажется, ничегошеньки не смыслят в гидрометеорологии. Все впервые зимуют в высокогорье, горя с ними хватишь, это уж как пить дать.
Лавинщики меня проводили здорово. Алтын подарила шерстяные носки, которые она только что довязала Арстанбеку. Я расчувствовался, а ее супруг побежал от вертолета и – смотрю – тащит полшкуры. «Рукавицы будут, стельки будут!» Вот действительно ишак – испортил овчину. Гоша крепко обнял на прощанье, сунул мне в карман компас. Я хотел подарить станции гитару, однако они дружно заревели: «Не пойдёть!» Что я им еще мог подарить? Взял топор, разделил скорлупу твоей кокосины надвое и дал половинку Гоше для пепельницы. Перед посадкой ребята меня качнули и бросили в снег. Начальники и вертолетчики смотрели из иллюминатора дикими глазами – они впервые видели такой способ изъявления чувств. Так жалко было покидать все тамошнее!
Странная получилась приемка станции, даже акта не составили, а я чувствую, что это надо было сделать обязательно, особенно по аппаратуре и складу с продуктами. Мой предшественник тут все запустил, но это бы еще полбеды – сдается, что его надо судить.
Понимаешь, существует о геологах, зимовщиках, изыскателях, высокогорниках довольно распространенное мнение, будто все они люди дружные, простые, малость бесшабашные, но честные и человечные. Однако ты знаешь, что паршивые овцы попадаются и в наших бродячих стадах. Этот тип, сидевший тут три года, заставлял людей носить старье, а новые полушубки, валенки, сапоги – на сторону. Увозил со станции и продавал внизу ящики с говяжьими консервами и сгущенкой, приписывая лишние суммы к пайковым расходам ребят. За их счет он накопил, оказывается, почти 200 банок консервов, по 83 копейки каждая, только не успел реализовать. Мерзавец! И еще я докопался, что он составлял фиктивные документы по оплате за транспортные услуги, а разницу клал себе в карман. Подлец и жалкий кусошник!
К тому же он не оставил на станции никаких объяснений по работе. На днях придется идти в горы на поиски осадкомера, потому что никто из ребятишек не знает, где он находится. Дядя ездил на учет осадков только один, и это помогало ему составлять липовые бумаги на оплату транспорта. Конечно, летом и осенью он мог нанимать лошадей у местных жителей, но ребята говорят, что лошадью он сроду не пользовался. Теперь я даже не удивлюсь, если обнаружу, что он передавал в Ош среднепотолочные сведения и по главным гидрометеорологическим данным, а это уже будет граничить с преступлением государственным.
Ребята тут опустились: посуда в грязи, перестали умываться, чистить зубы, готовить как следует. На завтрак, обед и ужин одно – консервы да примитивная стряпня. Замешивают тесто с содой и пекут пресные лепешки. От такого питания только язвы да гастриты наживать. И дрожжей, понимаешь, в складе навалом, а у них не хватает терпения ждать, пока тесто подойдет.
Купили они в складчину духовое ружье и целыми днями стреляют мух и мышей. Пульки давно кончились, но они нашли выход из положения – заряжают ружье горошинами черного перца. Мышь убивается наповал, а от мухи только брызги летят. Эти хлопки и дурацкий этот гогот в сто раз хуже домино. Ну попал я в переплет!
С ребятами у меня конфликты. Так портачат, что просто беда. Чуть отвернулся – глядишь, то снежный покров завысили, то просчитались в температуре, то еще что-нибудь выкинули. Сегодня вот, смотрю, твой землячок Олег Лисицын вместо характеристики барической тенденции кодирует величину. Чувствую, что сделал он ошибку не нарочно, спрашиваю: «Почему наколбасил?» Пожимает плечами, стреляет глазами, напустив на лицо какую-то полупрезрительную мину. И он не глуп, нет, а вот просто выработалось у него этакое наплевательское отношение ко всему, что не касается удовольствий. В башке засели одни гастроли по танцевальным площадкам и «хавирам», то есть квартирам, где можно выпить и потанцевать. Оклеил все стены девушками из журналов. Куда ни глянь – девушки да девушки, заграничные и наши, с плечиками и коленочками, смеются и принимают позы, жуткое дело!
А вообще ребятки мои какие-то слишком зеленые, и никто из них пока не сунул носа в свое будущее. Вечерами я пытаюсь их разговорить, пробудить к чему-нибудь интерес, присматриваюсь к ним, прощупываю – зимовать же вместе надо. И знаешь, иногда едва сдерживаюсь, чтоб не взорваться шариковой бомбой или не расхохотаться. Вот, например, рассказываю им о лазерах. Вдруг Олег перебивает меня: «А что такое рубин?» Ты понимаешь, Наташа, ну просто зло берет! Человек уйму времени убил, чтобы освоить «чувачество», а о рубине никогда не слыхал. Я думаю, что, если через год спросить об этом у Маринки, она ответит. А тут стоит этакий красавчик, балбес семнадцати лет от роду и удивленно таращит на меня глаза. Мои кубанцы смотрят на него и хихикают, а я ему говорю, что рубин – это такая электронная корова, которая доится сгущенным молоком. Общий смех, а он стоит, пялит глаза и не может понять, над чем мы смеемся.
У нас, кажется, скоро начнется – давление падает, наползают слоистые облака, повалил снег. Боже, поможи! Шурик Замятин отнаблюдал, вернулся и тут же завысил снежный покров на целых 6 см и вдобавок исказил характеристику его залегания – намело сугробы, а он кодирует «равномерный». Буду снова гонять. Радисты из Оша передают: «Гоняй, они разгильдяи». И я не могу с Ошем пускаться в объяснения, не в моем характере. Радистам надо одно – хороший почерк в работе и чистоту. А мне сейчас важнее добиться правильности наблюдений! И не буду же я оправдываться тем, что мальчишки окончили не двухгодичные школы связи, а шестимесячные курсы, что на станции нет даже зуммера, чтоб тренировать их, и сделать его нет времени. И вот как только плохое прохождение и ребятишки бьются, чтобы принять радиограмму, ошские радисты их выгоняют и требуют, чтобы звали оператора первого. Но если я все время буду тащить связь за свою слабосильную команду, то быстро свалюсь, а они так и не научатся работать в трудных условиях.
К тому же эти парни с Кубани, мои разлюбезные землячки, сбежавшие из села «в город», оказались с какой-то куркульской стрункой, иногда просто противно смотреть. Шурик Замятин может один сесть за стол, сжевать все, что есть, не подумав о товарищах. Или вот выбиваешься из сил, тужишься, а Вовик Пшеничный способен сидеть рядом и с любопытством на это смотреть, как было вчера в агрегатной. Я выкатывал-бочку из-под смазки, в дверь она проходила только на попа, но Вовик даже пальцем не шевельнул, сидел какой-то малохольный. Я кое-как справился один, потом поинтересовался у него: «Ну как, замаялся?» Он посмотрел на меня, понял все и покраснел. И ребята не виноваты, конечно, виновата среда, в которой они жили до семнадцати лет.
Беседовал я с ними по-хорошему. Слушают, будто я им невесть какие истины открываю. С сегодняшнего дня никто один за стол не садится. И еще я твердо оговорил свое право давать указания. Если я что-то поручил сделать, то как ты там ни извивайся, как обо мне ни думай – сделай! Я пошел на эту меру потому, что знаю: в любом другом случае у меня на станции будет анархия. Манны небесной я не ожидал, но мне даже в голову не приходило, что застану на Чаар-Таше столь не подготовленные во всех отношениях кадры.
Есть еще одна большая и неизбежная трудность. Четверо очень разных людей, наверно, долго еще будут притираться характерами – на высокогорке это необходимо. И слабости каждого придется нам учесть и найти хорошее друг в друге, иначе зимовки не получится. Вовка Пшеничный, как я успел заметить, мягче и доступнее остальных, огрызаться совсем не умеет, но почему-то все время грустный, будто засела у него в голове некая трудная думка и он не может и не хочет от нее освободиться. Шурик Замятин тоже какой-то неактивный, даже сонный, абсолютно ко всему на свете равнодушный, и глаза у него вечно подернуты светлой пленкой. Спать он способен бесконечно, подчас в самых неожиданных местах и позах. Как-то ночью во время своего дежурства я увидел потрясающую картину: Шурик по надобности идет коридором к выходу, глаза у него закрыты, и дышит он безмятежно и ровно. Это ж надо! Олег Лисицын парень моторный, живой, расшевеливает твистами даже моих землячков, и вечерами ко мне доносится жуткий рев и топот. Олег этот так заходится, что я вчера поинтересовался, может ли он танцевать на потолке. И что бы ты думала? Захожу сегодня к ним и вижу: на потолке следы ботинок. Это они, конечно, для меня устроили – подвинули, наверно, к середине комнаты стол и пошлепали пыльными башмаками вокруг лампочки. Заставлю побелить, не беда. Вот если бы хоть в одном из них я увидел рвение к работе!
Жестокая это штука – реальность. К ее особым немилостям я отношу то, что тебя нет со мной. И неизвестно, когда эта пытка кончится. С нами, между прочим, можно связаться по радио. Найди на улице Голубева нашу базу и радиостанцию. На связь мы выходим в 3, 6, 15 и 18 часов Москвы. Мой рабочий номер 1, и ты можешь попросить дежурного радиста, чтоб он после связи оставил Чаар-Таш и пригласил к аппарату оператора первого.
Сейчас 12 часов московского. Только что принял дежурство у Вовика. За окном ночь с жуткой метелью, у меня на столе светит крохотная лампочка, вокруг тикают самописцы. Снова пишу тебе, хотя знаю, что ты получишь это письмо, судя по всему, много дней спустя.
Я огляделся за эти дни, стал потихоньку привыкать. Место это очень интересное. Мы господствуем над огромным горным районом – все хребты, уходящие в сторону Ферганской долины, ниже нас. По обе стороны нашего перевального седла возвышаются немного сглаженные временем, но довольно внушительные горы. И вот множество ветров, разгоняясь по пустыням, текут сюда. В долине им становится все тесней и тесней, потому что горы сужаются клином и набирают высоту. Ветры мечутся чуть ниже нас, ищут выхода и рвут в наше седло. Так что мы живем на самом продуве. Скорость ветра иногда достигает тут сорока метров в секунду, и на метеоплощадку приходится ходить по веревке. Такого нет во всей Киргизии.
Кроме того, хребет заставляет тучи освобождаться от груза, и самое подходящее место для этого – опять же наше седло. Знаешь, какие тут наметает снега? На площадке – до 2,6 метра, а в понижениях – до 3,5! Чтоб тебе яснее стало, что это такое, подними голову к потолку и прибавь еще метр. Это самое метельное место республики, и недаром Чаар-Таш числится в управе на особом счету. И холода у нас на высоте порядочные. Ты знаешь, что Тянь-Шань – самая северная столь высокая горная система, расположенная так далеко от океанов, и климат тут резко континентальный. К тому же пишу вот тебе письма, а когда они попадут в твои руки, аллах ведает! Мы оторваны от людей. Практически на полгода остаемся один на один с метелями, ветрами, морозами, и, знаешь, даже как-то радостно, что мне доверили эту сложную станцию.
С ребятами у меня ругня не затухает. Понимаешь, они тут жили по уши в грязи – замусорили коридор, кухню, аккумуляторную, склады, всюду пораскидали спецовки, лыжи, инструмент. В комнате у них тяжелый, застоявшийся воздух, как в последней солдатской каптерке, на койках – черные простыни и серые наволочки на подушках. Они перестали купаться и даже решили не отваливать снег от окон – днем жили при свете, как в пещере. Я им заявил: «Так не пойдёть» – и добавил, что станции присвоили звание коммунистической в 1962 году, но какие же мы будем высокогорники-зимовщики, если весной у нас это звание отберут? Земляки мои заухмылялись, а фрунзенец по своему обыкновению сидел с выражением презрения на лице. Я все же заставил их выползти наружу и отгрести снег от окон Потом мы немного прибрались в доме, хотя до настоящего порядка далеко. Впереди у нас воскресник со стиркой и мытьем полов, ребята еще об этом не знают, и я, чувствую, еще досыта насмотрюсь на их ухмылки. Тут торопиться не надо. Мне для начала хотя б научить их умываться каждый день да мыть посуду!
Вечером сделал еще одну подготовочку. Больше всего меня беспокоила их главная слабина – как это ни странно, ребятки не имеют элементарных навыков определения погоды и делают все так, как делал их бывший начальник, а тот, в свою очередь, копировал, очевидно, своего предшественника, работа которого, быть может, и была правильной в свое время, но сейчас появилось много изменений и дополнений. Все последние методические пособия и инструкции я изучил на лавинах, обнаружил точно такие же брошюры здесь, но в них никто не заглядывал. И вот в вечерней беседе с моей инертной командой мне надо было не то чтобы показать, кто тут начальник, а хотелось просто расшевелить их.
Перед беседой пришлось их купить: как раз было мое дежурство на кухне, и я сварганил им такой ужин, что они даже не заметили, как уплели по две порции первого, попросили добавки второго, а когда я к чаю достал из печи лист с румяными пампушками, они вообще обалдели. От стола отвалились хмельные, дружно сказали «спасибо». Я дал им отдышаться и покурить, потом собрал на инструктаж. Сказал, что приближается время отчета, мы будем его делать всей бригадой и вообще отныне будем работать так, как надо, а не так, как работал дядя, который был подлец и уголовник, а вы-то, мол, славные ребята, у вас свои мозги, должны сами соображать.
После деловой части решил поговорить с ними по душам. Олег никак, можно считать, не отреагировал на мое, попросту сказать, заискивание, сидел с обычной своей миной, смотрел в пол, и я его не стал пока беспокоить. А землячкам, которые тоже молчали, заявил, что я им присваиваю третий разряд, но буду до него еще тянуть, если они захотят тянуться, а не пожелают – могу с ними запросто распрощаться. Только учтите, мол, – работаем мы тут вчетвером, жаловаться в управе друг на друга не будем, справимся со всеми проблемами сами.
Вовка Пшеничный раскололся первым. Сказал, что вообще-то тут смертная тоска, убивает однообразие работы, оторванность от всего и не видно никаких результатов. «Даже иногда не верится, что эти проклятые суточные дежурства кому-то нужны», – поддержал его Шурик. Короче, они самого главного про свою работу не знали, не верили в ее необходимость, и, конечно, с таким подходом много не наработаешь. Взялся им рассказывать, как однажды в Саянах благодаря моей сводке был спасен от смерти охотник-тоф. Они заинтересовались. И тут, говорю, ни один самолет или вертолет не поднимается, если мы это дело не благословим. В горах этих все так изменчиво, а наша труба – ключ ко многим изменениям. И вот представьте – мы даем неверную сводку, во Фрунзе или Ташкенте поднимается самолет и по пути в Душанбе попадает в грозовой фронт. Вынужденную посадку в этих местах не совершишь.
Кроме того, говорю, мы же фактически держим ключи от огромных богатств. Ведь внизу очень многие люди ждут от нас сообщений – хлопкоробы, рисоводы, энергетики, речники, всякие начальники. Зарегистрируем мы добрые снега и хорошую весну – внизу все будут ждать воды, которая там на вес золота. Дадим неверные данные – люди не так подготовятся, и это может вызвать большие потери денег и труда, привести даже к стихийным бедствиям. А ведь нашими данными пользуются и ученые, и плановики, и еще кое-кто поважней, и на самый крайний случай международных осложнений вот он, братцы мои, ключик от сейфа, где хранится наш опечатанный код…
Чаар-Таш – это седловина в горном хребте, домик на высоте почти 3000 метров, заваленный снегом, метеоплощадка, длинный сарай с топливным складом, агрегатной, мастерской и еще какими-то пристройками. Комиссия меня представила вчера, показала ребятишкам подписанный приказ о моем назначении, передала мне станцию в темпе, поговорила о том, о сем и улетела. И уже через два часа я отправил в Ош первую мою радиограмму о погоде.
Подчиненных у меня трое – семнадцатилетние зеленые хлопчики. Один твой земляк из Фрунзе, Олегом зовут, радист-наблюдатель, а Вовик да Шурик – мои земляки из-под Краснодара. Они стажеры, окончили радиоклуб и, кажется, ничегошеньки не смыслят в гидрометеорологии. Все впервые зимуют в высокогорье, горя с ними хватишь, это уж как пить дать.
Лавинщики меня проводили здорово. Алтын подарила шерстяные носки, которые она только что довязала Арстанбеку. Я расчувствовался, а ее супруг побежал от вертолета и – смотрю – тащит полшкуры. «Рукавицы будут, стельки будут!» Вот действительно ишак – испортил овчину. Гоша крепко обнял на прощанье, сунул мне в карман компас. Я хотел подарить станции гитару, однако они дружно заревели: «Не пойдёть!» Что я им еще мог подарить? Взял топор, разделил скорлупу твоей кокосины надвое и дал половинку Гоше для пепельницы. Перед посадкой ребята меня качнули и бросили в снег. Начальники и вертолетчики смотрели из иллюминатора дикими глазами – они впервые видели такой способ изъявления чувств. Так жалко было покидать все тамошнее!
Странная получилась приемка станции, даже акта не составили, а я чувствую, что это надо было сделать обязательно, особенно по аппаратуре и складу с продуктами. Мой предшественник тут все запустил, но это бы еще полбеды – сдается, что его надо судить.
Понимаешь, существует о геологах, зимовщиках, изыскателях, высокогорниках довольно распространенное мнение, будто все они люди дружные, простые, малость бесшабашные, но честные и человечные. Однако ты знаешь, что паршивые овцы попадаются и в наших бродячих стадах. Этот тип, сидевший тут три года, заставлял людей носить старье, а новые полушубки, валенки, сапоги – на сторону. Увозил со станции и продавал внизу ящики с говяжьими консервами и сгущенкой, приписывая лишние суммы к пайковым расходам ребят. За их счет он накопил, оказывается, почти 200 банок консервов, по 83 копейки каждая, только не успел реализовать. Мерзавец! И еще я докопался, что он составлял фиктивные документы по оплате за транспортные услуги, а разницу клал себе в карман. Подлец и жалкий кусошник!
К тому же он не оставил на станции никаких объяснений по работе. На днях придется идти в горы на поиски осадкомера, потому что никто из ребятишек не знает, где он находится. Дядя ездил на учет осадков только один, и это помогало ему составлять липовые бумаги на оплату транспорта. Конечно, летом и осенью он мог нанимать лошадей у местных жителей, но ребята говорят, что лошадью он сроду не пользовался. Теперь я даже не удивлюсь, если обнаружу, что он передавал в Ош среднепотолочные сведения и по главным гидрометеорологическим данным, а это уже будет граничить с преступлением государственным.
Ребята тут опустились: посуда в грязи, перестали умываться, чистить зубы, готовить как следует. На завтрак, обед и ужин одно – консервы да примитивная стряпня. Замешивают тесто с содой и пекут пресные лепешки. От такого питания только язвы да гастриты наживать. И дрожжей, понимаешь, в складе навалом, а у них не хватает терпения ждать, пока тесто подойдет.
Купили они в складчину духовое ружье и целыми днями стреляют мух и мышей. Пульки давно кончились, но они нашли выход из положения – заряжают ружье горошинами черного перца. Мышь убивается наповал, а от мухи только брызги летят. Эти хлопки и дурацкий этот гогот в сто раз хуже домино. Ну попал я в переплет!
С ребятами у меня конфликты. Так портачат, что просто беда. Чуть отвернулся – глядишь, то снежный покров завысили, то просчитались в температуре, то еще что-нибудь выкинули. Сегодня вот, смотрю, твой землячок Олег Лисицын вместо характеристики барической тенденции кодирует величину. Чувствую, что сделал он ошибку не нарочно, спрашиваю: «Почему наколбасил?» Пожимает плечами, стреляет глазами, напустив на лицо какую-то полупрезрительную мину. И он не глуп, нет, а вот просто выработалось у него этакое наплевательское отношение ко всему, что не касается удовольствий. В башке засели одни гастроли по танцевальным площадкам и «хавирам», то есть квартирам, где можно выпить и потанцевать. Оклеил все стены девушками из журналов. Куда ни глянь – девушки да девушки, заграничные и наши, с плечиками и коленочками, смеются и принимают позы, жуткое дело!
А вообще ребятки мои какие-то слишком зеленые, и никто из них пока не сунул носа в свое будущее. Вечерами я пытаюсь их разговорить, пробудить к чему-нибудь интерес, присматриваюсь к ним, прощупываю – зимовать же вместе надо. И знаешь, иногда едва сдерживаюсь, чтоб не взорваться шариковой бомбой или не расхохотаться. Вот, например, рассказываю им о лазерах. Вдруг Олег перебивает меня: «А что такое рубин?» Ты понимаешь, Наташа, ну просто зло берет! Человек уйму времени убил, чтобы освоить «чувачество», а о рубине никогда не слыхал. Я думаю, что, если через год спросить об этом у Маринки, она ответит. А тут стоит этакий красавчик, балбес семнадцати лет от роду и удивленно таращит на меня глаза. Мои кубанцы смотрят на него и хихикают, а я ему говорю, что рубин – это такая электронная корова, которая доится сгущенным молоком. Общий смех, а он стоит, пялит глаза и не может понять, над чем мы смеемся.
У нас, кажется, скоро начнется – давление падает, наползают слоистые облака, повалил снег. Боже, поможи! Шурик Замятин отнаблюдал, вернулся и тут же завысил снежный покров на целых 6 см и вдобавок исказил характеристику его залегания – намело сугробы, а он кодирует «равномерный». Буду снова гонять. Радисты из Оша передают: «Гоняй, они разгильдяи». И я не могу с Ошем пускаться в объяснения, не в моем характере. Радистам надо одно – хороший почерк в работе и чистоту. А мне сейчас важнее добиться правильности наблюдений! И не буду же я оправдываться тем, что мальчишки окончили не двухгодичные школы связи, а шестимесячные курсы, что на станции нет даже зуммера, чтоб тренировать их, и сделать его нет времени. И вот как только плохое прохождение и ребятишки бьются, чтобы принять радиограмму, ошские радисты их выгоняют и требуют, чтобы звали оператора первого. Но если я все время буду тащить связь за свою слабосильную команду, то быстро свалюсь, а они так и не научатся работать в трудных условиях.
К тому же эти парни с Кубани, мои разлюбезные землячки, сбежавшие из села «в город», оказались с какой-то куркульской стрункой, иногда просто противно смотреть. Шурик Замятин может один сесть за стол, сжевать все, что есть, не подумав о товарищах. Или вот выбиваешься из сил, тужишься, а Вовик Пшеничный способен сидеть рядом и с любопытством на это смотреть, как было вчера в агрегатной. Я выкатывал-бочку из-под смазки, в дверь она проходила только на попа, но Вовик даже пальцем не шевельнул, сидел какой-то малохольный. Я кое-как справился один, потом поинтересовался у него: «Ну как, замаялся?» Он посмотрел на меня, понял все и покраснел. И ребята не виноваты, конечно, виновата среда, в которой они жили до семнадцати лет.
Беседовал я с ними по-хорошему. Слушают, будто я им невесть какие истины открываю. С сегодняшнего дня никто один за стол не садится. И еще я твердо оговорил свое право давать указания. Если я что-то поручил сделать, то как ты там ни извивайся, как обо мне ни думай – сделай! Я пошел на эту меру потому, что знаю: в любом другом случае у меня на станции будет анархия. Манны небесной я не ожидал, но мне даже в голову не приходило, что застану на Чаар-Таше столь не подготовленные во всех отношениях кадры.
Есть еще одна большая и неизбежная трудность. Четверо очень разных людей, наверно, долго еще будут притираться характерами – на высокогорке это необходимо. И слабости каждого придется нам учесть и найти хорошее друг в друге, иначе зимовки не получится. Вовка Пшеничный, как я успел заметить, мягче и доступнее остальных, огрызаться совсем не умеет, но почему-то все время грустный, будто засела у него в голове некая трудная думка и он не может и не хочет от нее освободиться. Шурик Замятин тоже какой-то неактивный, даже сонный, абсолютно ко всему на свете равнодушный, и глаза у него вечно подернуты светлой пленкой. Спать он способен бесконечно, подчас в самых неожиданных местах и позах. Как-то ночью во время своего дежурства я увидел потрясающую картину: Шурик по надобности идет коридором к выходу, глаза у него закрыты, и дышит он безмятежно и ровно. Это ж надо! Олег Лисицын парень моторный, живой, расшевеливает твистами даже моих землячков, и вечерами ко мне доносится жуткий рев и топот. Олег этот так заходится, что я вчера поинтересовался, может ли он танцевать на потолке. И что бы ты думала? Захожу сегодня к ним и вижу: на потолке следы ботинок. Это они, конечно, для меня устроили – подвинули, наверно, к середине комнаты стол и пошлепали пыльными башмаками вокруг лампочки. Заставлю побелить, не беда. Вот если бы хоть в одном из них я увидел рвение к работе!
Жестокая это штука – реальность. К ее особым немилостям я отношу то, что тебя нет со мной. И неизвестно, когда эта пытка кончится. С нами, между прочим, можно связаться по радио. Найди на улице Голубева нашу базу и радиостанцию. На связь мы выходим в 3, 6, 15 и 18 часов Москвы. Мой рабочий номер 1, и ты можешь попросить дежурного радиста, чтоб он после связи оставил Чаар-Таш и пригласил к аппарату оператора первого.
Сейчас 12 часов московского. Только что принял дежурство у Вовика. За окном ночь с жуткой метелью, у меня на столе светит крохотная лампочка, вокруг тикают самописцы. Снова пишу тебе, хотя знаю, что ты получишь это письмо, судя по всему, много дней спустя.
Я огляделся за эти дни, стал потихоньку привыкать. Место это очень интересное. Мы господствуем над огромным горным районом – все хребты, уходящие в сторону Ферганской долины, ниже нас. По обе стороны нашего перевального седла возвышаются немного сглаженные временем, но довольно внушительные горы. И вот множество ветров, разгоняясь по пустыням, текут сюда. В долине им становится все тесней и тесней, потому что горы сужаются клином и набирают высоту. Ветры мечутся чуть ниже нас, ищут выхода и рвут в наше седло. Так что мы живем на самом продуве. Скорость ветра иногда достигает тут сорока метров в секунду, и на метеоплощадку приходится ходить по веревке. Такого нет во всей Киргизии.
Кроме того, хребет заставляет тучи освобождаться от груза, и самое подходящее место для этого – опять же наше седло. Знаешь, какие тут наметает снега? На площадке – до 2,6 метра, а в понижениях – до 3,5! Чтоб тебе яснее стало, что это такое, подними голову к потолку и прибавь еще метр. Это самое метельное место республики, и недаром Чаар-Таш числится в управе на особом счету. И холода у нас на высоте порядочные. Ты знаешь, что Тянь-Шань – самая северная столь высокая горная система, расположенная так далеко от океанов, и климат тут резко континентальный. К тому же пишу вот тебе письма, а когда они попадут в твои руки, аллах ведает! Мы оторваны от людей. Практически на полгода остаемся один на один с метелями, ветрами, морозами, и, знаешь, даже как-то радостно, что мне доверили эту сложную станцию.
С ребятами у меня ругня не затухает. Понимаешь, они тут жили по уши в грязи – замусорили коридор, кухню, аккумуляторную, склады, всюду пораскидали спецовки, лыжи, инструмент. В комнате у них тяжелый, застоявшийся воздух, как в последней солдатской каптерке, на койках – черные простыни и серые наволочки на подушках. Они перестали купаться и даже решили не отваливать снег от окон – днем жили при свете, как в пещере. Я им заявил: «Так не пойдёть» – и добавил, что станции присвоили звание коммунистической в 1962 году, но какие же мы будем высокогорники-зимовщики, если весной у нас это звание отберут? Земляки мои заухмылялись, а фрунзенец по своему обыкновению сидел с выражением презрения на лице. Я все же заставил их выползти наружу и отгрести снег от окон Потом мы немного прибрались в доме, хотя до настоящего порядка далеко. Впереди у нас воскресник со стиркой и мытьем полов, ребята еще об этом не знают, и я, чувствую, еще досыта насмотрюсь на их ухмылки. Тут торопиться не надо. Мне для начала хотя б научить их умываться каждый день да мыть посуду!
Вечером сделал еще одну подготовочку. Больше всего меня беспокоила их главная слабина – как это ни странно, ребятки не имеют элементарных навыков определения погоды и делают все так, как делал их бывший начальник, а тот, в свою очередь, копировал, очевидно, своего предшественника, работа которого, быть может, и была правильной в свое время, но сейчас появилось много изменений и дополнений. Все последние методические пособия и инструкции я изучил на лавинах, обнаружил точно такие же брошюры здесь, но в них никто не заглядывал. И вот в вечерней беседе с моей инертной командой мне надо было не то чтобы показать, кто тут начальник, а хотелось просто расшевелить их.
Перед беседой пришлось их купить: как раз было мое дежурство на кухне, и я сварганил им такой ужин, что они даже не заметили, как уплели по две порции первого, попросили добавки второго, а когда я к чаю достал из печи лист с румяными пампушками, они вообще обалдели. От стола отвалились хмельные, дружно сказали «спасибо». Я дал им отдышаться и покурить, потом собрал на инструктаж. Сказал, что приближается время отчета, мы будем его делать всей бригадой и вообще отныне будем работать так, как надо, а не так, как работал дядя, который был подлец и уголовник, а вы-то, мол, славные ребята, у вас свои мозги, должны сами соображать.
После деловой части решил поговорить с ними по душам. Олег никак, можно считать, не отреагировал на мое, попросту сказать, заискивание, сидел с обычной своей миной, смотрел в пол, и я его не стал пока беспокоить. А землячкам, которые тоже молчали, заявил, что я им присваиваю третий разряд, но буду до него еще тянуть, если они захотят тянуться, а не пожелают – могу с ними запросто распрощаться. Только учтите, мол, – работаем мы тут вчетвером, жаловаться в управе друг на друга не будем, справимся со всеми проблемами сами.
Вовка Пшеничный раскололся первым. Сказал, что вообще-то тут смертная тоска, убивает однообразие работы, оторванность от всего и не видно никаких результатов. «Даже иногда не верится, что эти проклятые суточные дежурства кому-то нужны», – поддержал его Шурик. Короче, они самого главного про свою работу не знали, не верили в ее необходимость, и, конечно, с таким подходом много не наработаешь. Взялся им рассказывать, как однажды в Саянах благодаря моей сводке был спасен от смерти охотник-тоф. Они заинтересовались. И тут, говорю, ни один самолет или вертолет не поднимается, если мы это дело не благословим. В горах этих все так изменчиво, а наша труба – ключ ко многим изменениям. И вот представьте – мы даем неверную сводку, во Фрунзе или Ташкенте поднимается самолет и по пути в Душанбе попадает в грозовой фронт. Вынужденную посадку в этих местах не совершишь.
Кроме того, говорю, мы же фактически держим ключи от огромных богатств. Ведь внизу очень многие люди ждут от нас сообщений – хлопкоробы, рисоводы, энергетики, речники, всякие начальники. Зарегистрируем мы добрые снега и хорошую весну – внизу все будут ждать воды, которая там на вес золота. Дадим неверные данные – люди не так подготовятся, и это может вызвать большие потери денег и труда, привести даже к стихийным бедствиям. А ведь нашими данными пользуются и ученые, и плановики, и еще кое-кто поважней, и на самый крайний случай международных осложнений вот он, братцы мои, ключик от сейфа, где хранится наш опечатанный код…