Чосер Джеффри. Кентерберийские рассказы

   И пасся тут же рядом.
 
   Лишь из ручьев он воду пил,
   Как Парсиваль, который был
   Так строен и наряден.
   И вот внезапно…

Здесь Трактирщик прервал Чосеров рассказ о сэре Топасе

Эпилог к рассказу о сэре Топасе

   «Клянусь крестом, довольно! Нету сил! -
   Трактирщик во весь голос возопил, -
   От болтовни твоей завяли уши.
   Глупей еще не слыхивал я чуши.
   А люди те, должно быть, угорели,
   Кому по вкусу эти доггерели» ^[124].
   "Не прерывал, однако, ты других, -
   Я возразил, – а это стих как стих.
   Претензий я твоих не понимаю
   И лучшего стиха найти не чаю».
   «Ну, если уж по правде говорить,
   Так стих такой не стоит и бранить,
   И нечего напрасно время тратить».
   (Тут он ввернул еще проклятье кстати.)
   «И прямо, сэр, в глаза я вам скажу,
   Пока всем делом я руковожу,
   Не дам задаром рифмами бренчать,
   И коль рассказ взялись вы рассказать,
   Так вот его и расскажите нам.
   Вам слово, так и быть, вторично дам.
   Пусть тот рассказ в стихах иль в прозе будет,
   Но пусть он мысль и радость в сердце будит».
   «Одну безделку в прозе я слыхал, ^[125]
   И за нее я ваших жду похвал,
   Иль вы и в самом деле очень строги.
   Ее я слышал уж не раз от многих».

Пролог Монаха
Веселые слова Трактирщика Монаху

 
   Когда, хоть и не без натуги, мне
   О Мелибее и его жене
   Закончить удалось на этот раз
   Без меры затянувшийся рассказ, -
   Трактирщик в горести своей признался:
   «От бочки эля я бы отказался,
   Лишь бы жене моей послушать вас.
   Авось бы вразумил ее рассказ
   Об этаком смирении примерном.
   Христовы кости! Вот он, всем пример нам.
   Коль поварятам надо взбучку дать,
   Ей только и забот, что мне совать
   Дубину в руки, в голос причитая:
   «Лупи их крепче! Ой, напасть какая!
   Бей насмерть! Не жалей дрянных щенят».
   А то косой золовка кинет взгляд
   Иль в церкви место не тотчас уступит, -
   Опять меня жена за это лупит.
   В лицо мне вцепится и ну кричать:
   «О подлый трус! Не смеешь наказать
   Обидчицу. Садись тогда за прялку,
   А нож дай мне, чтоб заколоть нахалку».
   И так с утра до вечера вопит,
   И в доме коромыслом дым стоит:
   «Ой, горе мне! Мой муж чурбан и тряпка.
   Терплю обиды, как простая стряпка,
   А он жену не может защитить».
   В аду таком приходится мне жить, -
   То ль драться каждый день со всей округой,
   То ль из дому уйти, то ль слушать ругань.
   И ждет жена, чтоб, распалив свой гнев,
   Я зарычал, как африканский лев;
   Надеется, что недруга зарежу,
   Чтоб ей сбежать, сказав, что ночью брежу
   Убийствами, что тайный я злодей
   (Хоть никогда я не противлюсь ей,
   Чтоб оплеухами не пообедать), -
   Всяк мог бы мощь руки ее изведать,
   Осмелься он… Ну, да к чему мечтать.
   Что ж, сэр монах, вам время начинать,
   Но только, чур, смотрите веселее,
   Тогда и солнце будет нам милее.
   Рочестер скоро, вон за тем холмом.
   Не нарушайте нам игры нытьем.
   Не знаю только, как мне кликать вас:
   Сэр Джон, мессир Альбан иль сэр Томас.
   Не знаю точно родословной вашей,
   Ни звания, ни должности монашьей.
   Наверное, вы келарь или ризник:
   Ведь щек таких не видывал я в жизни.
   А ваше пастбище, должно быть, тучно,
   И вам пастись на нем, видать, сподручно.
   На постника вы вовсе не похожи;
   Не нагулять, постясь, подобной рожи.
   Вам должное воздать я был бы рад:
   В монастыре, конечно, вы аббат,
   Не послушник, а мудрый управитель,
   Которым похваляется обитель.
   Клянусь, нет человека в мире целом,
   Кто б станом был вам равен или телом.
   Ах, черт! И этакого молодца
   Лишить насильно брачного венца!
   Бог покарай из братии церковной
   Того, кто вас склонил к стезе духовной.
   Каким ты был бы славным петухом,
   Будь долгом то, что кажется грехом:
   Ведь, разрешив себе совокупленье,
   Какие ты зачал бы поколенья!
   Увы! Почто, монах, надел ты рясу?
   Как будто в льве убьешь привычку к мясу?
   Будь папой я, поверь ты мне, монах,
   Монахи все ходили бы в штанах,
   Коль не слаба мужская их натура,
   Будь велика или мала тонзура,
   И жен имели бы. Страдает мир:
   Ведь семя лучшее бесплодит клир.
   Побеги хилы от мирских корней,
   И род людской все плоше, все хилей.
   Супружеской в мирянах мало силы.
   Вы женам нашим почему так милы?
   Вы лучше нас умеете любить,
   Венере подать можете платить
   Монетой крупной, полноценной, веской,
   А не чеканки люксембургской мерзкой.
   Вы не сердитесь, сэр, что так шучу, -
   Я в шутке правду высказать хочу».
   Монах его дослушал и в ответ:
   «Я выполню, хозяин, свой обет
   И расскажу вам два иль три рассказа
   Впоследствии; для первого же раза
   Хотел бы, коль не скучно вам сие,
   Днесь Эдварда святого житие
   Поведать или лучше, для начала,
   Трагедию из тех, что я немало,
   Числом до сотни, в келье сочинил.
   Трагедию бы я определил
   Как житие людей, кто в славе, в силе
   Все дни свои счастливо проводили
   И вдруг, низвергнуты в кромешный мрак
   Нужды и бедствий, завершили так
   Сврй славный век бесславною кончиной.
   Как враг людской бессчетные личины
   Принять готов, так для трагедий сих
   Берут размером разнородный стих;
   Обычный же размер для них – гексаметр, ^[126]
   Длиною он в шесть стоп… Хотя вы сами
   Трагедий строй легко определите,
   Коль вслушаетесь в них. Итак, внемлите.
   Но прежде чем рассказывать начну,
   Заметить надобно, что не одну
   Из былей тех о славных королях,
   О папах, императорах, царях
   Вы, может быть, не раз уже слыхали, -
   Так чтоб меня потом не упрекали
   За то, что их кой-как расположу
   И что придет на ум, то расскажу
   Вперед, а что запамятую – после.
   Мысль в них одна, их слушай вместе, врозь ли»

Рассказ Монаха
Здесь начинается рассказ Монаха

Люцифер

   Трагедии начну я с Люцифера,
   Хоть не был он одним из смертных чад.
   Средь ангелов другого нет примера
   Столь жалкой гибели. За грех был снят
   Он с высоты своей и ввергнут в ад.
   О Люцифер, светлейший ангел! Ныне
   Ты – сатана; тебе пути назад
   Заказаны к господней благостыне.

Адам

   А вот Адам, что создан дланью божьей
   Вблизи Дамаска был, а не зачат
   От мужа женщиной на грязном ложе.
   Без древа одного весь райский сад
   Ему принадлежал, – он был богат,
   Как из людей никто во всей вселенной.
   Но, провинившись перед богом, в ад
   Он послан был сквозь муки жизни бренной.

Олоферн

   Военачальника тогдашний свет
   Не знал удачливей, смелей, грознее,
   Чем Олоферн. В теченье многих лет
   Крушил народы он, и все, бледнея,
   Внимали имя этого злодея,
   Судьба ему давала торжество,
   Он был обласкан, зацелован ею, -
   И вдруг слетела голова его.
   Не только достоянье и свободу
   Он отнимал у всех, палач и вор;
   Он каждому повелевал народу
   Считать, что бог – Навуходоносор.
   Все области на этот шли позор,
   Забыв о вере, ужасом томимы;
   Лишь Ветилуя, ^[127]та дала отпор,
   Приняв совет жреца Элиакима.
 
   Послушайте, как кончил век злодей.
   Напившись допьяна, средь ночи темной
   В палатке он покоился своей.
   Но, несмотря на рост его огромный,
   Рука Юдифи, горожанки скромной,
   С плеч голову его отсекла прочь;
   И с головой в руках, тропой укромной,
   Юдифь к своим вернулась в ту же ночь.

Крез ^[128]

   Лидийским царством правил Крез богатый;
   Был мощью даже Киру страшен он,
   Но, наконец, в полон врагами взятый,
   Был на костер спесивец возведен.
   Вдруг полил дождь, гася со всех сторон
   Огонь костра, и царь спасен был роком,
   Но был ему конец определен:
   В петле повиснуть на столбе высоком.
 
   Когда он спасся, тотчас же в поход
   Он вновь отправился в том убежденье,
   Что рядом с ним Фортуна в бой пойдет,
   Которой он спасен был от сожженья;
   Считал он невозможным пораженье, -
   Недаром ведь ему приснился сон,
   Питавший гордость в нем и самомненье.
   Он всей душой был к мести устремлен.
 
   Ему приснилось, что в листве древесной
   Ему Юпитер моет плечи, грудь
   И полотенце с высоты небесной
   Бог Феб спешит, склонившись, протянуть.
   Крез, сновиденья не поняв ничуть,
   Спросил у дочери своей ученой,
   В чем вещего его виденья суть,
   И услыхал ответ определенный:
 
   «На виселице ты свой кончишь век, -
   В том сомневаться было бы напрасно.
   Юпитер означает дождь и снег,
   Феб с полотенцем – солнца жар ужасный!…
   Им предстоит твой труп томить всечасно,
   Чтоб то он высыхал, то снова мок».
   Так дочь Фания рассказала ясно,
   Какой удел отцу готовит рок.
 
   И был повешен Крез, тиран спесивый,
   Ему престол роскошный не помог.
   Где б для трагедии была пожива,
   Для плача где б она нашла предлог,
   Когда б земные царства грозный рок
   Не рушил что ни день рукой могучей?
   К уверенным в своей звезде он строг,
   От них свой лик скрывает он за тучей.

Педро Жестокий ^[129]

   Ты, Педро, лучший цвет испанской славы,
   Был милостями рока так богат!
   Те, что теперь тебя жалеют, – правы.
   Тебя из края выгнал кровный брат,
   Потом, подвергнув злейшей из осад,
   К себе в палатку заманил обманом
   И заколол своей рукою, кат,
   Чтоб завладеть добром твоим и саном.
 
   На сук багровый пойманный орел, ^[130]
   Чернеющий на белоснежном поле, -
   Вот кто владыку к гибели привел.
   «Гнездовье зла» ^[131]в его повинно доле.
   Не Карла Оливер, умом и волей
   Примерный муж, а Оливер другой,
   Что с подлым Ганелоном сходен боле,
   Бретонский Оливер всему виной.

Петро Кипрский ^[132]

   О славный Петро, Кипра властелин,
   Под чьим мечом Александрия пала!
   Тем, что сразил ты столько сарацин,
   Ты приобрел завистников немало.
   За доблесть ратную твои ж вассалы
   Сон утренний прервали твой навек.
   Изменчив рок, и может от кинжала
   Счастливейший погибнуть человек.

Варнава Висконти ^[133]

   Милана славный государь, Варнава
   Висконти, бог разгула без препон
   И бич страны! Кончиною кровавой
   Твой бег к вершине власти завершен.
   Двойным сородичем (тебе ведь он
   Был и племянником и зятем вместе)
   В узилище ты тайно умерщвлен, -
   Как и зачем, не знаю я, по чести.

Уголино ^[134]

   Рассказ о бедном графе Уголино
   У каждого исторгнет плач и стон, -
   Так жалостна была его кончина;
   Он был близ Пизы в башню заключен
   С тремя детьми, – год пятый завершен
   Был лишь недавно старшим из малюток.
   Как птица в клетке, в башне без окон
   Они томились. Их удел был жуток.
 
   Епископ Роджер злобной клеветой
   Достиг того, что, в башню заточенный,
   Несчастный граф там век окончить свой
   Был обречен толпою возмущенной.
   И дни его текли в тоске бездонной
   Средь мрачных стен, как я уже сказал…
   Заплесневелый хлеб с водой зловонной
   В обед злосчастный узник получал.
 
   И вот однажды, в час, когда обычно
   Ему обед тюремщик приносил,
   У двери звук раздался непривычный:
   Тюремщик наглухо ее забил.
   Граф понял все и в ужасе застыл.
   «Голодной смерти призрак перед нами, -
   Подумал он, – сколь жребий мой постыл!»
   И залился обильными слезами.
 
   Тут младший сын, трехлетний мальчуган,
   Спросил отца: «Что плачешь ты? Скорее
   Обед бы нам тюремщиком был дан!
   От голода, смотри, я коченею;
   Дай мне лепешку, и засну я с нею.
   О, если бы навек уснуть я мог,
   Чтоб голода не знать! Всего милее
   Мне хлеба, хоть бы черствого, кусок».
 
   Так он томился день-другой, стеная,
   Потом на грудь отцовскую прилег.
   Сказал: «Прощай, отец, я умираю!»
   И дух свой испустил чрез краткий срок.
   Граф это зрелище стерпеть не мог;
   В отчаянье себе кусая руки,
   Он закричал: «Тебя, проклятый рок,
   Виню за все мои страстные муки».
 
   А дети, думая, что он себе
   Кусает руки, голодом нудимый,
   Воскликнули: «Мы плоть свою тебе
   Отдать готовы, наш отец родимый, -
   О, если б накормить тебя могли мы!»
   Их слушая, он плакал без конца,
   А через день, в тоске невыразимой,
   Они скончались на руках отца.
 
   Сам Уголино тоже там скончался,
   Навек покинув этот бренный свет,
   Где некогда он славой красовался, -
   Подробностей в трагедии сей нет;
   Всем любознательным даю совет
   К поэме обратиться бесподобной,
   В которой Дант, Италии поэт,
   Все это рассказал весьма подробно. ^[135]

Здесь Рыцарь и Трактирщик преры вают рассказ монаха

Пролог Монастырского капеллана

 
   «Сэр, – рыцарь тут воскликнул, – пощадите!
   Трагедиями нас не бремените!
   Гнетет нас этих бедствий страшный груз.
   К примеру, я хоть на себя сошлюсь:
   Мне тяжко слышать, что глубоко пал
   Герой, который в славе пребывал,
   И с облегченьем, с радостью я внемлю
   Тому, как наполняют славой землю,
   Как низкий званьем славен и велик
   Стал и пребыл. Его победный клик
   Бодрит мне душу и дает отраду.
   Об этом и рассказывать бы надо».
   Трактирщик тож: «Клянусь колоколами
   Святого Павла. Ишь как перед нами
   Он раззвонился: «Туча, мол, сокрыла
   От них злой рок». И что еще там было
   В «трагедиях» его. Да просто срам
   Так плакаться и сокрушаться нам
   Над тем, что уж невесть когда случилось.
   И прав сэр рыцарь, сердце омрачилось,
   Вас слушая. Увольте, сэр монах,
   Уныние нагнали вы и страх
   На всю компанию. Побойтесь бога,
   Что портить вашим спутникам дорогу!
   В рассказах этих нету ни красы,
   Ни радости. Хотел бы попросить
   Вас, сэр монах, иль как вас там, сэр Питер,
   Быть веселей, как весел ваш арбитр.
   Ведь если б не бренчали бубенцы
   Уздечки вашей, прежде чем концы
   Сведете вы трагедии с концами,
   Клянусь Фомы преславными мощами,
   Заснул бы я и носом прямо в грязь
   Свалился бы, чего я отродясь
   Не позволял себе. А для чего
   Когда рассказчику и мастерство?
   Клянусь я небом, правы мудрецы те,
   Что заповедали нам: «Братья, бдите:
   Кто не обрел внимающих ушей,
   Не соберет плодов своих речей».
   А я, – недаром стреляный я волк, -
   В историях уж я-то знаю толк.
   Что ж, сэр монах, потешьте доброхота
   И расскажите вы нам про охоту».
   «Ну нет, – сказал монах, – пускай другой
   Вас тешит, я ж рассказ окончил свой».
   Хозяин наш ругнул его в сердцах,
   Крест помянул и прах его отца
   И к капеллану с речью обратился:
   «Друг, сделай так, чтоб дух наш ободрился.
   А ну-ка, сэра Питера позли
   И всю компанию развесели.
   Не унывай, что под тобою кляча,
   А что уродлива она – тем паче.
   Везет тебя кобыла – ну и ладно,
   Лишь было б только на сердце отрадно».
   «Согласен, сэр. – тут капеллан сказал. -
   Изволь, хозяин, чтоб ты не скучал,
   Припомню сказку, но коль скучно будет,
   Ты не бранись, – другие нас рассудят».
   И с этим за рассказ принялся он,
   Наш простодушный, добрый наш сэр Джон. ^[136]

Рассказ Монастырского капеллана

   Близ топкой рощи, на краю лощины,
   В лачуге ветхой, вместе со скотиной
   Жила вдова; ей было лет немало.
   Она с тех пор, как мужа потеряла,
   Без ропота на горе и невзгоды
   Двух дочерей растила долги годы.
   Какой в хозяйстве у вдовы доход?
   С детьми жила она чем бог пошлет.
   Себя она к лишеньям приучила,
   И за работой время проходило
   До ужина иной раз натощак.
   Гуляли две свиньи у ней и хряк,
   Две телки с матерью паслись на воле
   И козочка, любимица всех, Молли.
   Был продымлен, весь в саже, дом курной, ^[137]
   Но пуст очаг был, и ломоть сухой
   Ей запивать водою приходилось -
   Ведь разносолов в доме не водилось.
   Равно как пища, скуден был наряд.
   От объеденья животы болят -
   Она ж постом здоровье укрепила,
   Работой постоянной закалила
   Себя от хвори: в праздник поплясать
   Подагра не могла ей помешать.
   И устали в труде она не знала.
   Ей апоплексия не угрожала:
   Стаканчика не выпила она
   Ни белого, ни красного вина.
   А стол вдовы был часто впору нищим,
   Лишь черное да белое шло в пищу:
   Все грубый хлеб да молоко, а сала
   Иль хоть яиц не часто ей хватало.
   Коровницей та женщина была
   И, не печалясь, с дочерьми жила.
   Плетнем свой двор она огородила,
   Плетень сухой канавой окружила,
   А по двору, как гордый кавалер,
   Ходил петух – красавец Шантиклэр.
   И поутру он кукарекал рано
   Звончей и громогласнее органа,
   Что только в праздник голос подавал.
   Соперников петух себе не знал.
   Его стараньем были все довольны;
   Часы на монастырской колокольне
   Запаздывали против петуха.
   Вдова, на что уже была глуха,
   Но каждый час она его слыхала.
   Его чутьем природа управляла:
   Когда пятнадцать градусов пройдет
   В подъеме солнце – Шантиклэр поет.
   Зубцам подобен крепостного вала,
   Роскошный гребень был красней коралла,
   А клюв его был черен, что гагат;
   Лазоревый на лапах был наряд,
   А епанча – с отливом золотистым,
   А когти крепкие белы и чисты.
   Чтобы от праздности не заскучал он,
   Семь кур во всем супругу угождало;
   И, золотистой свитой окружен,
   Ходил он меж сестер своих и жен,
   А та из них, чьи перышки всех ярче,
   Кого из жен супруг любил всех жарче,
   Была прекрасная мадам Пертелот.
   Свободная от всяческих забот,
   Общительна, учтива, добродушна,
   С супругом ласкова, мила, послушна -
   Она так крепко мужа оплела,
   Что для него единственной была.
   Хвалить ее – вот в чем ему отрада,
   И солнцем лишь окрасится ограда,
   Уж он поет: «Где ты, моя девица?» ^[138]
   (В те времена, по-видимому, птица
   По-человечьи говорить могла.)
   В час утренний, когда редела мгла,
   Спал Шантиклэр, и с ним подруги вместе
   В каморке на засиженной насести.
   А рядом с ним сидела Пертелот.
   Вдруг Шантиклэр спросонья как икнет
   И от виденья заклохтал дурного.
   Она ж толкнула мужа дорогого
   И говорит: «О мой супруг, проснись!
   И лучше уж со мной ты побранись,
   Чем так клохтать». А он в ответ:
   «Мадам! Не пожелаю я того врагам,
   Что мне приснилось. Вы умерьте страх:
   Ведь это сон. Но впредь в своих мольбах
   Просите бога, въявь бы не случилось
   Того, что только что мне вдруг приснилось.
   А снилось мне, что будто по двору,
   Где я гулял (ни чуточки не вру),
   Зверь крадется, чтоб на меня напасть,
   Похожий на собаку, только масть
   Мне незнакомая. Но видел ясно
   Я мех пушистый, длинный, желто-красный;
   Конец хвоста и кончики ушей
   Противу шкурки были потемней.
   А морда острая, глаза колючи -
   Они грозили смертью неминучей.
   Вот отчего, должно быть, я стонал».
   «И ты от этого так духом пал?
   Прочь от меня! Стыдись, о малодушный,
 
   Такому трусу быть во всем послушной,
   Терпеть, чтоб мужа так пугали сны, -
   Какой позор и горе для жены!
   Ведь мы хотим, чтобы супруг был смел,
   Надежен, мудр, скупиться бы не смел,
   Чтоб не был хвастуном, глупцом, растяпой,
   Чтоб испугать его когтистой лапой
   Не мог бы кот или рычаньем пес.
   Какую ты нелепицу понес!
   Подумать только! Ты своей любимой
   Признался в трусости неодолимой.
   О, стыд какой! Махрами бороды
   Цыплячье сердце прикрываешь ты!
   Так испугаться мог ты снов каких-то!
   И вздумал ими, трус, пугать других ты!
   Все эти сны – один пустой обман:
   Обжорством порождается дурман, ^[139]
   Или излишком градусов в напитке,
   Иль испарениями, что в избытке
   Накапливает в животе завал.
   Тебе любой расскажет коновал,
   Что сон твой просто от прилива желчи,
   Но сны такие надо видеть молча.
   От этой желчи то ль еще увидишь!
   Приснятся стрелы или в ад ты снидешь,
   Багровый пламень, там багряный зверь
   Тебя укусит, распахнется дверь
   И грызться станут малые, большие
   Собаки с волком. Ужасы иные
   От черной желчи угнетают нас:
   Тебе приснится черный дикобраз,
   И черный бык, и черные медведи,
   И черти черные, из темной меди
   Весь закоптелый сатанинский чан
   И что ты черным бесом обуян.
   Могла бы я и прочих испарений
   Приметы рассказать и сновидений
   Пример привесть, но будет и того,
   Что ты услышал. Вот Катон! Его
   Считают мудрецом, а что сказал он:
   «Не верьте снам». Иль и Катона ^[140]мало?
   С насести нашей, о супруг, спорхни,
   Слабительного поскорей глотни -
   И, выгнав желчь зловредную из крови,
   Без недугов ты будешь жить, как внове.
   Для этого не нужен и аптекарь,
   Сама тебе я лучший буду лекарь:
   Траву поносную я укажу,
   А также рвотную, и освежу
   Я кровь твою прочисткой в два конца,
   Трава растет у самого крыльца,
   Искать ее далеко не придется.
   Но не забудь, что желчь в тебе мятется:
   Смотри, чтобы горячих испарений,
   Как зелья вредоносного курений,
   В тебе не разогрело солнце. Пар
   Ударит в голову, и тотчас жар
   Тебя тогда охватит и горячка.
   И сядет на язык тебе болячка,
   И ты смертельно можешь захворать.
   Два дня не нужно ничего вкушать, -
   Одних червей, ^[141]как самой легкой пищи.
   Тебя тогда еще сильней просвищет
   От этих трав. Лишь только страх откинь
   И у ворот у нас поклюй полынь,
   А к ней прибавишь стебель чистотела,
   Чтоб испарения изгнать из тела,
   А также мяты и ромашки цвет:
   От ветров, рези – лучше средства нет:
   Запор излечат ягоды крушины,
   И перестанешь бредить без причины.
   Хоть неказист и едок молочай,
   Но и его нарви и принимай.
   И, наконец, испробуй ты кизил -
   Чтобы во сне поменьше голосил».
   Тут бороду когтем он почесал
   И с важностью жене своей сказал:
   «Мадам, благодарю вас за советы,
   Но что касается Катона, в этом
   Я с вами не согласен. Знаменит,
   В том спору нет, Катон, но говорит
   О снах превратно. Чтя святых отцов
   И древности преславных мудрецов,
   Которые не менее Катона
   Себя прославили во время оно,
   На них сошлюсь, что сны полны значенья
   И нам сулят то радость, то мученья.
   О вещих снах не стану спорить зря,
   О них рассказов сотни говорят.
   Вот, например, великий Цицерон.
   В одной из книг рассказывает он: ^[142]
   Два друга собралися в путь-дорогу,
   Обет свершая, данный ими богу,
   И в городе, где надо б ночевать,
   Ночлега не могли они сыскать
   Такого, чтоб расположиться вместе:
   Стеснилися, как мы тут на насести,
   Паломники со всех концов земли.
   Друзья с трудом себе приют нашли.
   Один, что был к удобствам равнодушней,
   Устроился в заброшенной конюшне.
   Бок о бок с парой упряжных волов.
   Другой нашел себе постель и кров
   В гостинице. Судьба того хотела.
   А ведь судьба всегда решает дело.
   Сквозь сон услышал тот, кто в доме спал,
   Что будто бы его другой позвал
   И говорит: «Увы, в хлеву воловьем,
   В навоз уткнувшись вместо изголовья,
   Сегодня мертвым буду я лежать.
   Покинь скорее теплую кровать -
   Или в живых меня ты не застанешь».
   Но, и проснувшись, иногда не встанешь;
   Друг, в страхе пробудясь, уснул опять:
   Он сны привык безделицей считать.
   И дважды этот сон ему приснился.
   И в третий раз приятель появился
   И голосом знакомым говорит:
   «Все кончено, о друг мой, я убит.
   Смотри, как глубоки и страшны раны,
   И если встанешь ты поутру рано,
   У западных ворот увидишь воз, -
   В нем, раскопав солому и навоз,
   Мой труп найдешь, и тут же можешь смело
   Рассказывать о том, как было дело.
   Всему виною золото мое».
   И, бледное лицо склонив свое,
   О том, как был зарезан, рассказал он.
   И, кончив свой рассказ, как тень, пропал он.
   И вот, едва лишь стало рассветать,
   Второй паломник принялся искать
   Приятеля, но стойло было пусто,
   А сам хозяин, покрасневши густо,
   Сказал, что постоялец, мол, чем свет
   Собрался в путь. Услыша сей ответ
   И в опасеньях горших утвержденный,
   Он видит воз, соломой нагруженный,
   Как друг сказал, – у западных ворот.
   И начал громко он скликать народ,
   Кляня убийц и призывая к мщенью:
   «Мой спутник умерщвлен без сожаленья!
   Вот тут, в навозе, труп его лежит.
   Взываю к тем, кому здесь надлежит
   Блюсти закон и охранять порядок».
   А далее рассказ мой будет краток.
   Действительно, в навозе труп нашли
   И вскорости достойно погребли.
   Убийство не осталося под спудом:
   С возницей чуть не кончив самосудом,
   Толпа его передала властям,
   И так досталось ребрам и костям
   Под пыткою, что пред судьбой смирился
   Возница и в убийстве повинился.