Страница:
И то бы другу не было отказу.
Опять затеял ты, малец, проказу.
Какую же? А ну-ка расскажи».
«Потом, мой друг. Сошник ты одолжи
Мне раскаленный». Натянув перчатку,
Он ухватил сошник за рукоятку
И поскорее побежал к окну.
А шалунов клонило уж ко сну,
Когда в стекло опять он постучал
И, горло прочищая, заперхал.
«Кто там стучит? Чей слышу разговор?
Смотри, поплатишься ты, мерзкий вор».
«Да это я, мой свет, – ответил он, -
К тебе пришел опять твой Абсолон.
Тебе принес в стихах я письмецо,
В нем золотое матери кольцо,
Прощального я жажду поцелуя.
Еще один! Кольцо тебе вручу я».
Приспичило Никласу помочиться
И вздумалось в черед свой порезвиться.
Он поднял руку и, потехе рад,
Наружу выставил свой голый зад.
Авессалом проворковал ехидно:
«Где ты, мой свет? Мне ничего не видно».
И, увлеченный на стезю проказ,
Тут разошелся Душка Николас
И выдохнул из заднего прохода
Руладу исключительного рода,
Столь громкую, что, услыхав сей гром,
Чуть устоял пред ним Авессалом.
Но мстить стремясь за смерть своей любови,
Сошник держа все время наготове,
Не отступил ни шага он назад
И припечатал Николасов зад.
И кожа слезла, зашипело мясо,
И ужас обессилил Николаса.
Боль нестерпимая пронзила тело,
И голосом истошным заревел он:
«Воды! Воды! На помощь мне! Воды!»
Но не избыть водой такой беды.
От вопля страшного проснулся Джон.
Он разобрал: «Вода!» – и, потрясен,
«Пришел потоп», – подумал он в испуге,
Схватил топор и, крякнув от натуги,
Перерубил канат и рухнул вниз,
Вспугнув всех кур, и петухов, и крыс.
И, докатившись вплоть до самой двери,
Там в обморок упал. Он был уверен,
Что ум его объяла смерти тьма,
Что в наказанье он сошел с ума.
Тут Алисон и бедный Николас,
Любовный пыл которого погас,
На улицу метнулись, где соседи,
Торговцы, няньки, слуги, лорды, леди,
Чей странный вид еще скрывала ночь,
Сбежалися, чтоб старику помочь.
А он лежал, весь бледный, без сознанья,
Со сломанной рукою, и стенанья
Его ужасны были. До сих пор
Переживает он былой позор.
Ведь только что он выговорил слово,
Как Алисон и Николас сурово
Его одернули, сказав, что он
Болтает вздор, что он ума лишен,
Что он, страшась какого-то потопа,
Все блоки мастерил и ладил стропы,
Купил квашню, бадью, бродильный чан,
И, умоисступленьем обуян,
Подвесил их под самые стропила;
Вчера же со слезами умолил он
Жену и друга, чтоб всю ночь они
В бадьях сидели с ним «pour compagnie» [100].
Все хохотали, полуправду слыша,
Глазели на бадьи, на блок, на крышу,
Пробитую им ровно в трех местах.
И все его несчастия и страх -
Все обратилось в шутовство и шутку;
Что б ни сказал – в ответ лишь прибаутку
Всегда он слышал. Старым дураком
Его считали в городе потом.
Школяр не выдаст друга, без сомненья:
«Сошел с ума старик наш, к сожаленью».
Один шепнет, другой еще добавит, -
Кого угодно школяры ославят.
Так плотника красивая жена
Была студентом сим соблазнена;
Так был красавчик юный Абсолон
В своей назойливости посрамлен:
Во тьме облобызал ее «глазок»,
А Николасу задницу прижег.
Вам избежать такой судьбы желаю
И с божьей помощью рассказ кончаю
Пролог Мажордома
Мы все над тем шутили и смеялись,
Как Абсолон и Николас сквитались.
Свое сужденье каждый произнес,
Но, в общем, хохотали все до слез.
Один лишь Освальд, желчный мажордом,
Все недовольнее смотрел кругом.
Он сам, как помните, был раньше плотник
И плотников хулить был не охотник.
«Что ж, я б тебе мог тем же отплатить,
Когда б хотел похабником прослыть.
Но я уж стар и не хожу в ночное.
Я сеном сыт, мечтаю о покое.
Уже не веселит стакан вина,
Когда проглянет плешь иль седина.
Вы знаете, должно быть, мушмулу:
Чуть перезрела – лишь на корм ослу
Да на подстилку только и годится.
Чего нам возрастом своим кичиться?
Чуть перезрел – ложись, приятель, в гроб,
Чуть позабылся – смерть тотчас же хлоп!
А как не заплясать тут по старинке,
Когда заплачут, запоют волынки?
Ведь вот порей – старик упорный, ловкий:
Все зелен стебель при седой головке.
Хотя бывалой силы не вернуть,
А хочется той силой прихвастнуть.
В костре потухшем, средь золы, все тлеют
Четыре угля; жгут они все злее:
Ложь, хвастовство, придирчивость и скупость -
Вот угли те, их раздувает глупость.
Хоть тело наше немощей полно,
А похоть старая твердит одно.
И я, на что уж стал я слаб и скуп,
И то сберег свой жеребячий зуб.
Хотя с рожденья живоносный кран
Природой мне в употребленье дан,
Давно уж смерть его нашла, открыла,
И хоть в бочонке жизни много было,
Осталось мало. Высох ли? Ослаб ли
Тот кран? Но из него не выжмешь капли.
Осталось хвастовство, пустые бредни,
Как старых скучных дней удел последний».
Трактирщик, выслушав сию слезницу,
Не стал корить его, не стал браниться.
Высокомерно он ему сказал:
«Кто сей премудрости из нас не знал?
Нам эта песенка самим знакома.
Лишь сатана скроить из мажордома
Мог бы рассказчика и ездока.
А из сапожника хоть моряка.
Кто не читал из нас Екклезиаста?
Наплакался теперь ты вволю? Баста!
Смотри, уж Детфорд близко – полпути
До Гринвича осталось нам пройти.
Не мешкай, Освальд, если свой рассказ
Поведать нам ты хочешь в этот раз.
«Так вот, друзья, меня вы не корите,
Коль мельника в рассказе том узрите
В обличий не слишком-то честном.
С огнем бороться буду я огнем.
Сей пьяный враль здесь плотников порочил
И плел про то, как плотника морочил
Студент, – не потому ль, что плотник я?
Вы больше не услышите нытья.
В моем глазу соринку он заметил,
Его ж бревно у всех нас на примете.
С мольбой к создателю я обращаюсь:
Пусть сдохнет враг, – я плюну, не раскаюсь».
Рассказ Мажордома
Пролог Повара
А повар, слушая рассказ, кивал
И мажордома по спине трепал,
«Хо-хо, вот это славная потеха,
А мельнику, должно быть, не до смеха!
Таких ночлежников к себе пустить, -
Да это надо полоумным быть.
Сам Соломон в своих сказал нам притчах:
«Не каждого в свой дом пускай». А прытче
Студентов никого в таких делах
На свете нет. Остался в дураках
Заносчивый наглец, пройдоха мельник.
Пускай его почешется, бездельник.
Но нам на этом застревать негоже,
И я хочу, господь мне да поможет,
Вам рассказать один забавный случай
И закрутить ту басенку покруче».
«Что ж, Роджер, хоть незнатного ты чина,
Рассказывай, пожалуй, старичина.
Но моего послушайся совета:
Остывших дважды, дважды подогретых
Немало подавал ты пирогов,
Смотри, чтоб не был твой рассказ таков,
Тобой накормленные на пирушке
Гусиным салом, луком и петрушкой,
Рыгали долго, боже их прости,
Не раз паломники и по пути
Бранились, что, мол, ты их оскоромил,
Что в тесто, кроме патоки и кроме
Корицы, мух порядочно запек
И что мясным ты сделал свой пирог.
Не говори, что я зажарил утку,
Иной раз правду скажешь даже в шутку».
«Хоть это, правда, и не раз бывало,
Но чтоб шутить, одной лишь правды мало:
Опять затеял ты, малец, проказу.
Какую же? А ну-ка расскажи».
«Потом, мой друг. Сошник ты одолжи
Мне раскаленный». Натянув перчатку,
Он ухватил сошник за рукоятку
И поскорее побежал к окну.
А шалунов клонило уж ко сну,
Когда в стекло опять он постучал
И, горло прочищая, заперхал.
«Кто там стучит? Чей слышу разговор?
Смотри, поплатишься ты, мерзкий вор».
«Да это я, мой свет, – ответил он, -
К тебе пришел опять твой Абсолон.
Тебе принес в стихах я письмецо,
В нем золотое матери кольцо,
Прощального я жажду поцелуя.
Еще один! Кольцо тебе вручу я».
Приспичило Никласу помочиться
И вздумалось в черед свой порезвиться.
Он поднял руку и, потехе рад,
Наружу выставил свой голый зад.
Авессалом проворковал ехидно:
«Где ты, мой свет? Мне ничего не видно».
И, увлеченный на стезю проказ,
Тут разошелся Душка Николас
И выдохнул из заднего прохода
Руладу исключительного рода,
Столь громкую, что, услыхав сей гром,
Чуть устоял пред ним Авессалом.
Но мстить стремясь за смерть своей любови,
Сошник держа все время наготове,
Не отступил ни шага он назад
И припечатал Николасов зад.
И кожа слезла, зашипело мясо,
И ужас обессилил Николаса.
Боль нестерпимая пронзила тело,
И голосом истошным заревел он:
«Воды! Воды! На помощь мне! Воды!»
Но не избыть водой такой беды.
От вопля страшного проснулся Джон.
Он разобрал: «Вода!» – и, потрясен,
«Пришел потоп», – подумал он в испуге,
Схватил топор и, крякнув от натуги,
Перерубил канат и рухнул вниз,
Вспугнув всех кур, и петухов, и крыс.
И, докатившись вплоть до самой двери,
Там в обморок упал. Он был уверен,
Что ум его объяла смерти тьма,
Что в наказанье он сошел с ума.
Тут Алисон и бедный Николас,
Любовный пыл которого погас,
На улицу метнулись, где соседи,
Торговцы, няньки, слуги, лорды, леди,
Чей странный вид еще скрывала ночь,
Сбежалися, чтоб старику помочь.
А он лежал, весь бледный, без сознанья,
Со сломанной рукою, и стенанья
Его ужасны были. До сих пор
Переживает он былой позор.
Ведь только что он выговорил слово,
Как Алисон и Николас сурово
Его одернули, сказав, что он
Болтает вздор, что он ума лишен,
Что он, страшась какого-то потопа,
Все блоки мастерил и ладил стропы,
Купил квашню, бадью, бродильный чан,
И, умоисступленьем обуян,
Подвесил их под самые стропила;
Вчера же со слезами умолил он
Жену и друга, чтоб всю ночь они
В бадьях сидели с ним «pour compagnie» [100].
Все хохотали, полуправду слыша,
Глазели на бадьи, на блок, на крышу,
Пробитую им ровно в трех местах.
И все его несчастия и страх -
Все обратилось в шутовство и шутку;
Что б ни сказал – в ответ лишь прибаутку
Всегда он слышал. Старым дураком
Его считали в городе потом.
Школяр не выдаст друга, без сомненья:
«Сошел с ума старик наш, к сожаленью».
Один шепнет, другой еще добавит, -
Кого угодно школяры ославят.
Так плотника красивая жена
Была студентом сим соблазнена;
Так был красавчик юный Абсолон
В своей назойливости посрамлен:
Во тьме облобызал ее «глазок»,
А Николасу задницу прижег.
Вам избежать такой судьбы желаю
И с божьей помощью рассказ кончаю
Тут кончает Мельник свой рассказ
Пролог Мажордома
Мы все над тем шутили и смеялись,
Как Абсолон и Николас сквитались.
Свое сужденье каждый произнес,
Но, в общем, хохотали все до слез.
Один лишь Освальд, желчный мажордом,
Все недовольнее смотрел кругом.
Он сам, как помните, был раньше плотник
И плотников хулить был не охотник.
«Что ж, я б тебе мог тем же отплатить,
Когда б хотел похабником прослыть.
Но я уж стар и не хожу в ночное.
Я сеном сыт, мечтаю о покое.
Уже не веселит стакан вина,
Когда проглянет плешь иль седина.
Вы знаете, должно быть, мушмулу:
Чуть перезрела – лишь на корм ослу
Да на подстилку только и годится.
Чего нам возрастом своим кичиться?
Чуть перезрел – ложись, приятель, в гроб,
Чуть позабылся – смерть тотчас же хлоп!
А как не заплясать тут по старинке,
Когда заплачут, запоют волынки?
Ведь вот порей – старик упорный, ловкий:
Все зелен стебель при седой головке.
Хотя бывалой силы не вернуть,
А хочется той силой прихвастнуть.
В костре потухшем, средь золы, все тлеют
Четыре угля; жгут они все злее:
Ложь, хвастовство, придирчивость и скупость -
Вот угли те, их раздувает глупость.
Хоть тело наше немощей полно,
А похоть старая твердит одно.
И я, на что уж стал я слаб и скуп,
И то сберег свой жеребячий зуб.
Хотя с рожденья живоносный кран
Природой мне в употребленье дан,
Давно уж смерть его нашла, открыла,
И хоть в бочонке жизни много было,
Осталось мало. Высох ли? Ослаб ли
Тот кран? Но из него не выжмешь капли.
Осталось хвастовство, пустые бредни,
Как старых скучных дней удел последний».
Трактирщик, выслушав сию слезницу,
Не стал корить его, не стал браниться.
Высокомерно он ему сказал:
«Кто сей премудрости из нас не знал?
Нам эта песенка самим знакома.
Лишь сатана скроить из мажордома
Мог бы рассказчика и ездока.
А из сапожника хоть моряка.
Кто не читал из нас Екклезиаста?
Наплакался теперь ты вволю? Баста!
Смотри, уж Детфорд близко – полпути
До Гринвича осталось нам пройти.
Не мешкай, Освальд, если свой рассказ
Поведать нам ты хочешь в этот раз.
«Так вот, друзья, меня вы не корите,
Коль мельника в рассказе том узрите
В обличий не слишком-то честном.
С огнем бороться буду я огнем.
Сей пьяный враль здесь плотников порочил
И плел про то, как плотника морочил
Студент, – не потому ль, что плотник я?
Вы больше не услышите нытья.
В моем глазу соринку он заметил,
Его ж бревно у всех нас на примете.
С мольбой к создателю я обращаюсь:
Пусть сдохнет враг, – я плюну, не раскаюсь».
Рассказ Мажордома
Здесь начинается рассказ Мажордома
Под Кембриджем, в селенье Трэмпингтон,
Стояла мельница, со всех сторон
Ветлой, кустарником от глаз укрыта.
Была она ничем не знаменита.
И жил в ней мельник, как павлин, чванлив,
Со всеми груб, надменен и сварлив.
Он похвалялся, что в ничьей услуге,
Мол, не нуждается, умел на круге
Гончарном чашку иль горшок слепить,
Умел рыбачить, неводы чинить,
Боролся ловко и стрелял из лука,
Играл на дудке, коль томила скука,
И мог любого спорщика допечь.
Носил он на боку широкий меч;
На поясе ж нарядный был кинжал,
И кортик из-за пазухи торчал.
И ни один драчун иль плут прожженный
Не смел задеть его. Клинок каленый
Держал он для удобства за чулком,
Чем хвастался, когда был под хмельком.
Был он курносый, круглый и румяный,
Залысиной похож на обезьяну,
На рынках он ворюгою прослыл,
В мешках муки немало сору сбыл.
Но, вор искусный, избегал поимки.
Его прозвали все – Задира Симкин.
Он дочь священника в супруги взял.
Отец посуды медной много дал
В приданое: хотел, чтоб породнился
С ним мельник и на дочери женился.
Отец растил в монастыре девицу,
И Симкину такую голубицу
Хотелось в жены, чтоб она блюла
Цвет целомудрия и не лгала.
В науке монастырской мало прока:
Жена была болтлива, как сорока.
Их надо было видеть в воскресенье, -
На них глазело с завистью селенье:
Нарядный Симкин важно выступал,
Колпак свой длинный он чалмой свивал;
За ним жена в пурпуровой накидке.
И если кто-нибудь, не в меру прыткий,
Ее улыбкой, взглядом задевал,
Проститься с жизнью мог такой нахал:
Ее тотчас готовился пресечь
Кинжал иль кортик, ножик или меч.
Ревнивый муж, ведь он подобен зверю,
Иль слыть он хочет им, по крайней мере,
Хотя бы только для своей жены.
Так вот по наущенью сатаны
Ей не давал покою брак неравный,
И все заносчивей и своенравней,
Все неприглядней становилась – хуже,
Чем застоялая вода из лужи.
Из страха звали все ее «мадам»,
Но чудилась всегда ее ушам
Насмешка в атом: ей, мол, подобало
Почтение, она ведь много знала
И, вышколенная в монастыре,
Блеснуть могла бы даже при дворе.
Давно уже постель они делили
И двух детей за те года прижили.
Дочь старшая была лет двадцати,
А сын-наследник – месяцев шести.
Мальчишка был горласт, румян, смешлив
И в колыбели буен и брыклив.
Дочь не болела отроду ни разу;
Кругла была, курноса, светлоглаза,
Широкобедра и высокогруда.
Давно уж ей жилось в девицах худо.
Прельстить могла в ней разве что коса,
Но не смущала никого краса
Ее девичья: мельника боялись,
А матери надменной все чурались.
Священник-дед любимицу свою
Хотел бы выдать в знатную семью,
Из старого дворянства, не иначе.
Тогда б в приданое он ей назначил
Все, что принес ему его приход.
Священник думал, что духовный род
Родниться должен с древними родами,
А не с безродными, пусть богачами.
Он кровь духовную хотел прославить,
Хотя б пришлось при этом поубавить
Сокровища, что церковь накопила:
Ведь в ризнице немало денег было.
Зерном с помола много наживал
Задира Симкин и подряды брал
Молоть зерно со всей своей скруги.
«Повадки знаем этого ворюги,
Но где ж молоть? Честней его ведь нет же», -
Так рассудили в Кембриджском колледже,
И Симкину достался их подряд.
И он молол им много лет подряд.
Случилось раз, лихой весенней стужей,
Их эконом смертельно занедужил,
А мельник, случаю такому рад,
Стал воровать наглее во сто крат.
Бывало, он отсыплет втихомолку,
Теперь же в тайне он не видел толку.
И сколько бы декан ни возмущался,
Наш мельник пренахально отпирался,
И, хвастая, как ловко их провел,
Он, не смущаясь, знай себе молол.
Училось в Кембридже студентов двое;
Не оставляли никого в покое
Буяны шалые, но много раз
Прощали им неслыханных проказ
Лихое озорство за незлобивость,
И нрав открытый, и за их ретивость.
И вот они декана попросили,
Чтоб их с зерном на мельницу пустили;
Побиться, мол, готовы об заклад,
Что полной мерой привезут назад
Муку с помола; мельник не посмеет
Ее коснуться, хоть он и умеет
Уловками иль силой оттягать
Себе сверх следуемого раз в пять.
Декан прочел тут кстати поученье,
Но, поразмыслив, дал им разрешенье, -
И школяры в дорогу собрались.
Их звали Джон и Алан, родились
На севере, но места их рожденья
Я в точности не знаю, к сожаленью.
Джон в кладовой мешок зерна добыл,
На мерина его кой-как взвалил,
И Алан, прихвативши меч и щит,
За ним бегом на мельницу спешит.
У насыпа они зерно сгрузили.
«Здорово, Симон. Нас тут попросили, -
Так начал Алан, – этот вот мешок
К тебе свезти. Ну, как живешь, дружок?»
«А, здравствуй. Алан! – мельник закричал. -
И Джон с тобой? Давненько не видал
Я вас, друзья. Как будто бы с весны?
Что, разве слуги тоже все больны?»
«Да, знаешь, Симон, голод ведь не тетка,
А у птенцов прожорливая глотка.
И учат нас, что, если нет слуги,
Ты сам себе посильно помоги.
Наш эконом уже в преддверье ада,
Чему мы все в колледже очень рады.
Но нам-то надо что-нибудь жевать.
Ну, и взялись мы с Аланом слетать
К тебе на мельницу с мешком вот этим.
Мели скорей, чтоб засветло согреть им
Пустые животы наш пекарь смог».
«Ах, бедные, чтоб я да не помог?
Ссыпай зерно. Я жернов загружу».
«Давай-ка, Симон, я здесь погляжу,
Как насып наполняешь ты зерном.
Ведь, говорят, он ходит ходуном.
Мне это трудно даже и представить».
Второй сказал: «Ты будешь при поставе?
Тогда внизу я постою пока
И погляжу, как сыплется мука.
Когда еще на мельнице случится
Нам мельничному делу подучиться?
В нем нет у нас покуда что сноровки».
Но мельник мигом понял их уловки.
«Вам хочется, птенцы, меня словить, -
Подумал он, – так нет, тому не быть.
Напрасно лезете, глупцы, из кожи,
Премудрость ваша делу не поможет:
Пущу в глаза со всех поставов пыль,
В мешки подсыплю вам труху и гниль -
И угостит вас эконом ваш новый
Крупитчатою булкой из половы.
На опыте поймете, наконец,
Что «грамотей не то же, что мудрец».
Ведь с волка спеси половину сбыло,
Когда его лягнула в лоб кобыла». [101]
Удобную минуту улучив,
Когда от пыли Джона пронял чих,
Он выскользнул украдкою из двери,
Пошел туда, где ждал студентов мерин,
Уздечку потихоньку отвязал,
И конь на луг тотчас же поскакал
С внезапно вспыхнувшим, но тщетным пылом
Сквозь заросли, к резвившимся кобылам.
А мельник воротился к жерновам,
Откуда он покрикивал друзьям.
И не стихал его скрипучий голос,
Пока зерно на славу не смололось.
Когда мешок увязан крепко был,
Джон вышел в дверь и вдруг заголосил:
«На помощь! Чертова скотина! Эй!
Скорее, друг! Беги сюда скорей!
Ах, черт! ушел-таки треклятый мерин.
Что делать нам, коль будет он потерян?»
И Алан, позабыв о всем на свете,
Мешок оставил в мельниковой клети.
Спешит, крича: «Держи его, держи!
И к изгороди крепче привяжи».
Он с мельничихой в воротах столкнулся.
Она ему: «Ваш конь в табун метнулся.
Теперь его и в сутки не разыщешь,
Пока болот и рощ всех не обрыщешь.
Должно быть, укусил лошадку овод.
Вязать покрепче надо было повод».
А Джон кричит: «Брось там и щит и меч,
Ему дорогу надо пересечь,
Пока еще он не ушел за речку.
Ты что ж, дурак, не закрепил уздечку?
В конюшню надо бы замкнуть одра:
Там простоял бы он хоть до утра».
И вот они спешат не чуя ног
К мосту на перекрестке трех дорог.
Лишь только скрыл студентов сумрак серый,
Отсыпал мельник из мешка полмеры,
Взамен муки прибавил отрубей
И хлеб жене велел испечь скорей
Из краденой муки в укромном месте.
«Молокосос! Меня хотел провесть он.
Да я сто раз такому ротозею
И волосы и бороду обрею,
Пока меня хоть раз обманет он.
Задаст теперь учитель им трезвон!
Со мной тягаться захотел, дурак.
Пускай теперь поскачет до утра».
А бедные студенты по болоту
Набегалися до седьмого поту.
«Лови!» – «Постой!» – «Да слушай, богаради!
Его пугну, а ты останься сзади».
Стемнело, а потом спустилась ночь,
Они ж беде все не могли помочь:
От них коварный мерин уходил,
Пока в потемках в ров не угодил.
Студенты, словно под дождем коровы,
Запарились. А меринок соловый
Послушно плелся, и заохал Джон:
«Так никогда я не был посрамлен.
Все потому, что поступили наспех.
Мешок хоть брось. Ведь нас подымут на смех
Декан и клерки все. Вот чертов мельник!
Поддел он нас и осрамил, бездельник».
Он всю дорогу шел и причитал,
А взнузданный Баярд за ним шагал.
У очага сидел, их поджидая,
Ворюга Симкин, радость не скрывая.
Уж поздно было в Кембридж ворочаться:
На мельнице пришлося им остаться
И со слезами Симкина просить
Хоть где-нибудь их на ночь приютить
И просушить намокнувшее платье, -
За угощенье, мол, сполна заплатят.
«Да было б чем, а угощать я рад,
Особенно коль гость мой тороват.
Мой скуден стол, и дом мой очень тесен,
Но разум ваш на выдумки чудесен.
Пустите в ход ученые приемы [102]
И обратите клеть мою в хоромы.
Так как же мы – в клетушке потеснимся
Иль к вашим заклинаньям обратимся?»
«Шутник ты, Симон! Будет с нас и чарки,
А голод, что искуснее кухарки,
Нам сдобрит снедь. Ведь надо по присловью,
Чтоб всяк вкушал на доброе здоровье
Одно из двух: что на столе нашел
Иль то, с чем в дом к хозяину пришел.
Так вот, прошу, добудь еды, питанья нам
И позабавь. Хоть ты слывешь смутьяном,
Но шутника такого не сыскать.
За все наличными с нас можешь брать,
И серебра кошель с тобой размелем».
Тут мельник дочь послал за хлебом, элем,
Зажарил гуся, лошадь напоил
И до утра в конюшне затворил.
В своей каморке постелил постели,
Где дочь спала и где у колыбели
Он сам с женой в одной кровати спал.
И вправду дом его был очень мал,
Чуланами наполовину занят,
И всякому теперь понятно станет,
Что иначе не мог двоих гостей
Он уложить на мельнице своей.
Поужинали плотно, пошутили,
Бочонок элю впятером распили,
И в полночь завалились на покой
Юнцы и мельник с дочкой и с женой.
А мельник здорово в тот раз упился
И на кровать свою, как сноп, свалился.
Он бледен был, ворочался, икал
И вслух свои проделки вспоминал.
С ним улеглася вскоре и жена.
Хлебнула элю также и она
И, весела, болтлива, словно сойка,
С гостями перешучивалась бойко,
А колыбель поставила в ногах,
Чтоб ей дитя не уронить впотьмах,
Коль ночью грудь ему придется дать
Или спросонья зыбку покачать.
Когда на дне не видно стало элю,
Тогда лишь улеглись в свои постели
Дочь мельника и Алан с Джоном тож.
Студентам слушать стало невтерпеж,
Как спящий мельник храпом оглашал
Всю комнату и ветры испускал.
Жена ему подсвистывала тонко,
На четверть мили слышен храп был звонкий,
И дочь храпела с ней «pour compagnie».
Студентов сон нарушили они,
И Алан, в бок толкнув свирепо Джона,
Сказал ему: «Не слышишь ты трезвона?
Давно звонят они втроем к вечерне.
Чтоб им погрязнуть всем в греховной скверне!
Геенны пламя пусть их всех пожрет!
Не спать теперь всю ночь мне напролет.
Переварить не может он добычи.
Клянусь, он горе на себя накличет.
Разодолжу я Симкина-милягу
И к дочери его сейчас прилягу.
И почему бы нет? Ведь есть закон,
Что, если кто обидой ущемлен,
Искать обиде может возмещенья.
Украл муку, в том нет для нас сомненья,
И целый день украл, старик отвратный,
Зерно и время сгибли безвозвратно.
Теперь он ночью не дает нам спать.
Ну можно ли его не наказать?
Он сам учил, как олухов дурачить.
Так я и сделаю, а не иначе».
А Джон ему: «Смотри, будь осторожней
И не сложи башки пустопорожней.
Ведь если только мельника разбудишь,
Злодеем Симкиным зарезан будешь».
Присвистнул Алан: слышал, мол, и знаю.
И откатился к дальнему он краю,
Где на спине дочь мельника спала,
И овладел ей так, что не смогла
Она ни вскрикнуть, ни позвать подмогу.
Так Алан Джону указал дорогу.
А тот с минуту пролежал спокойно,
К возне прислушиваясь непристойней.
Но вот лежать ему не стало сил
И про себя он горько возопил:
«Опередил меня, наглец негодный,
За огорчения и за невзгоды
Получит он с полтины четвертак,
Мне ж ничего. Лежи тут, как дурак!
Он утешает Мельникову дочку,
Уже он снял, должно быть, и сорочку,
А я один здесь, словно куль мякины,
И некому утешить дурачину.
Да то ли будет! Завтра изведут
Товарищи, разиней назовут;
И Алан первый станет издеваться:
Нет счастья трусу. Надо отыграться».
И, ухватясь за ножку колыбели,
Он потянул дитя к своей постели.
От рези мельничиха пробудилась,
Прошла во двор и вскоре воротилась.
Постельки сына не найдя на месте,
Зашарила во тьме, куда же лезть ей.
«Уж не студента ль здесь стоит кровать?
Да сохранит меня святая мать.
Вот было б скверно! – шепчет, ковыляя. -
Да где ж он? Фу-ты, темнота какая».
Вот колыбель она с трудом нашла,
Дитя укутала, в постель легла
И только что заснуть уже хотела -
Был Джон на ней и принялся за дело.
Давно уж мельник так не ублажал
Свою жену, как ловкий сей нахал.
И так резвилися без лишних слов
Студенты вплоть до третьих петухов.
Ослаб наш Алан только на рассвете,
Когда восток уж становился светел.
«Прощай, мой друг, – девице он сказал, -
Тебя бы я без счету целовал,
Но скоро день, нам надобно расстаться,
Позволь твоим любимым называться».
«Прощай, мой милый. Приходи опять.
Найдешь у двери то, что своровать
Велел отец мне: хлеба каравай, -
Его спекли вчера мы, так и знай,
Из той муки, что утром вы мололи.
Иди, любимый. Будь господня воля».
И, чувствуя, что ей сдавило грудь,
Шмыгнула носом, чтобы не всплакнуть.
Поднялся Алан и пошел искать
Впотьмах покинутую им кровать.
На колыбель он по пути наткнулся
И про себя в досаде чертыхнулся.
«Ну, счастливо отделался испугом.
А голова пошла, как видно, кругом.
Должно быть, ночью я переборщил.
Я к мельнику чуть-чуть не угодил».
Пошел он дальше; бес его попутал.
И мельника он с Джоном перепутал.
Он, наклонясь, тряхнул его легонько
И на ухо шепнул ему тихонько:
«Проснись! Вставай, дубина! Поросенок!
Да не визжи, не хрюкай ты спросонок.
Пока ты тут храпел, болван, и дрых,
Я поработал знатно за двоих,
И мельника проклятого ославил,
А дочку дурня трижды позабавил».
Проснулся мельник, и как услыхал он,
Что говорит и хвастает чем Алан,
Он разъярился, как стоялый бык,
И поднял вой отчаянный и крик:
«А, чтоб тебе ни выдоха, ни вздоха.
Ах, чертов сын, развратник и пройдоха.
И что за наглость этакая в хаме!
Заплатишь ты своими потрохами.
Да знаешь ли, чернильная ты муть,
На чью ты кровь решился посягнуть?»
И, чтобы отомстить скорей злодею.
Он Алану вцепился прямо в шею
И кулаком ему расквасил нос,
А тот ему в ответ скулу разнес,
И сок кровавый из него закапал.
И покатилися с кровати на пол,
Барахтаясь, как две свиньи в мешке,
Дубася и в живот и по башке.
Поднялся мельник, Алан снова ухнул,
И на жену с размаха мельник рухнул.
А та, усталая, чуть задремала
В объятьях Джона и не понимала,
Под тяжестью двойной погребена,
Что с ней случилось. Взвизгнула она:
«Ой, шишка у меня на лбу раздулась,
Спаси меня Христос. In manus tuas [103].
Проснись же, Симон. Навалился враг!
Один на голове, другой в ногах.
Скорее, Симкин, прогони же беса.
А, вот ты кто, негодный? Ах, повеса!»
Тут Джон вскочил и шарить стал дубину,
Она за ним, поняв наполовину,
Где враг, где друг: рванула впопыхах
И оказалась с палкою в руках.
Луна едва в окошечко светила,
И белое пятно ей видно было.
И вверх и вниз то прыгало пятно,
У ней в глазах маячило оно.
Его приняв за Аланов колпак,
Она ударила наотмашь. «Крак!» -
По комнате раздалось. Мельник сел
И от удара вовсе осовел.
Пришлась ему по лысине дубина.
И в обморок упала половина
Его дражайшая, поняв свой грех.
Студентов разобрал тут дикий смех.
В постель они обоих уложили,
Мешок с мукой и хлеб свой прихватили
И тотчас же отправилися в путь,
Чтоб поскорей удачей прихвастнуть.
Так гордый мельник натерпелся зол:
Не получил он платы за помол,
А заплатил за эль, и хлеб, и гуся,
И, в глубине души пред всеми труся,
Не стал вести он счета тумакам,
Не стал и взыскивать за горший срам:
Позор жены и дочери бесчестье
Он утаил, не думая о мести.
И с этих пор он тих и смирен был.
Не жди добра, кто злое сотворил.
Обманщик будет в свой черед обманут,
И все над ним еще смеяться станут,
Не взыщет бог с тех, кто над ним смеялся.
Ну вот я с мельником и расквитался.
Стояла мельница, со всех сторон
Ветлой, кустарником от глаз укрыта.
Была она ничем не знаменита.
И жил в ней мельник, как павлин, чванлив,
Со всеми груб, надменен и сварлив.
Он похвалялся, что в ничьей услуге,
Мол, не нуждается, умел на круге
Гончарном чашку иль горшок слепить,
Умел рыбачить, неводы чинить,
Боролся ловко и стрелял из лука,
Играл на дудке, коль томила скука,
И мог любого спорщика допечь.
Носил он на боку широкий меч;
На поясе ж нарядный был кинжал,
И кортик из-за пазухи торчал.
И ни один драчун иль плут прожженный
Не смел задеть его. Клинок каленый
Держал он для удобства за чулком,
Чем хвастался, когда был под хмельком.
Был он курносый, круглый и румяный,
Залысиной похож на обезьяну,
На рынках он ворюгою прослыл,
В мешках муки немало сору сбыл.
Но, вор искусный, избегал поимки.
Его прозвали все – Задира Симкин.
Он дочь священника в супруги взял.
Отец посуды медной много дал
В приданое: хотел, чтоб породнился
С ним мельник и на дочери женился.
Отец растил в монастыре девицу,
И Симкину такую голубицу
Хотелось в жены, чтоб она блюла
Цвет целомудрия и не лгала.
В науке монастырской мало прока:
Жена была болтлива, как сорока.
Их надо было видеть в воскресенье, -
На них глазело с завистью селенье:
Нарядный Симкин важно выступал,
Колпак свой длинный он чалмой свивал;
За ним жена в пурпуровой накидке.
И если кто-нибудь, не в меру прыткий,
Ее улыбкой, взглядом задевал,
Проститься с жизнью мог такой нахал:
Ее тотчас готовился пресечь
Кинжал иль кортик, ножик или меч.
Ревнивый муж, ведь он подобен зверю,
Иль слыть он хочет им, по крайней мере,
Хотя бы только для своей жены.
Так вот по наущенью сатаны
Ей не давал покою брак неравный,
И все заносчивей и своенравней,
Все неприглядней становилась – хуже,
Чем застоялая вода из лужи.
Из страха звали все ее «мадам»,
Но чудилась всегда ее ушам
Насмешка в атом: ей, мол, подобало
Почтение, она ведь много знала
И, вышколенная в монастыре,
Блеснуть могла бы даже при дворе.
Давно уже постель они делили
И двух детей за те года прижили.
Дочь старшая была лет двадцати,
А сын-наследник – месяцев шести.
Мальчишка был горласт, румян, смешлив
И в колыбели буен и брыклив.
Дочь не болела отроду ни разу;
Кругла была, курноса, светлоглаза,
Широкобедра и высокогруда.
Давно уж ей жилось в девицах худо.
Прельстить могла в ней разве что коса,
Но не смущала никого краса
Ее девичья: мельника боялись,
А матери надменной все чурались.
Священник-дед любимицу свою
Хотел бы выдать в знатную семью,
Из старого дворянства, не иначе.
Тогда б в приданое он ей назначил
Все, что принес ему его приход.
Священник думал, что духовный род
Родниться должен с древними родами,
А не с безродными, пусть богачами.
Он кровь духовную хотел прославить,
Хотя б пришлось при этом поубавить
Сокровища, что церковь накопила:
Ведь в ризнице немало денег было.
Зерном с помола много наживал
Задира Симкин и подряды брал
Молоть зерно со всей своей скруги.
«Повадки знаем этого ворюги,
Но где ж молоть? Честней его ведь нет же», -
Так рассудили в Кембриджском колледже,
И Симкину достался их подряд.
И он молол им много лет подряд.
Случилось раз, лихой весенней стужей,
Их эконом смертельно занедужил,
А мельник, случаю такому рад,
Стал воровать наглее во сто крат.
Бывало, он отсыплет втихомолку,
Теперь же в тайне он не видел толку.
И сколько бы декан ни возмущался,
Наш мельник пренахально отпирался,
И, хвастая, как ловко их провел,
Он, не смущаясь, знай себе молол.
Училось в Кембридже студентов двое;
Не оставляли никого в покое
Буяны шалые, но много раз
Прощали им неслыханных проказ
Лихое озорство за незлобивость,
И нрав открытый, и за их ретивость.
И вот они декана попросили,
Чтоб их с зерном на мельницу пустили;
Побиться, мол, готовы об заклад,
Что полной мерой привезут назад
Муку с помола; мельник не посмеет
Ее коснуться, хоть он и умеет
Уловками иль силой оттягать
Себе сверх следуемого раз в пять.
Декан прочел тут кстати поученье,
Но, поразмыслив, дал им разрешенье, -
И школяры в дорогу собрались.
Их звали Джон и Алан, родились
На севере, но места их рожденья
Я в точности не знаю, к сожаленью.
Джон в кладовой мешок зерна добыл,
На мерина его кой-как взвалил,
И Алан, прихвативши меч и щит,
За ним бегом на мельницу спешит.
У насыпа они зерно сгрузили.
«Здорово, Симон. Нас тут попросили, -
Так начал Алан, – этот вот мешок
К тебе свезти. Ну, как живешь, дружок?»
«А, здравствуй. Алан! – мельник закричал. -
И Джон с тобой? Давненько не видал
Я вас, друзья. Как будто бы с весны?
Что, разве слуги тоже все больны?»
«Да, знаешь, Симон, голод ведь не тетка,
А у птенцов прожорливая глотка.
И учат нас, что, если нет слуги,
Ты сам себе посильно помоги.
Наш эконом уже в преддверье ада,
Чему мы все в колледже очень рады.
Но нам-то надо что-нибудь жевать.
Ну, и взялись мы с Аланом слетать
К тебе на мельницу с мешком вот этим.
Мели скорей, чтоб засветло согреть им
Пустые животы наш пекарь смог».
«Ах, бедные, чтоб я да не помог?
Ссыпай зерно. Я жернов загружу».
«Давай-ка, Симон, я здесь погляжу,
Как насып наполняешь ты зерном.
Ведь, говорят, он ходит ходуном.
Мне это трудно даже и представить».
Второй сказал: «Ты будешь при поставе?
Тогда внизу я постою пока
И погляжу, как сыплется мука.
Когда еще на мельнице случится
Нам мельничному делу подучиться?
В нем нет у нас покуда что сноровки».
Но мельник мигом понял их уловки.
«Вам хочется, птенцы, меня словить, -
Подумал он, – так нет, тому не быть.
Напрасно лезете, глупцы, из кожи,
Премудрость ваша делу не поможет:
Пущу в глаза со всех поставов пыль,
В мешки подсыплю вам труху и гниль -
И угостит вас эконом ваш новый
Крупитчатою булкой из половы.
На опыте поймете, наконец,
Что «грамотей не то же, что мудрец».
Ведь с волка спеси половину сбыло,
Когда его лягнула в лоб кобыла». [101]
Удобную минуту улучив,
Когда от пыли Джона пронял чих,
Он выскользнул украдкою из двери,
Пошел туда, где ждал студентов мерин,
Уздечку потихоньку отвязал,
И конь на луг тотчас же поскакал
С внезапно вспыхнувшим, но тщетным пылом
Сквозь заросли, к резвившимся кобылам.
А мельник воротился к жерновам,
Откуда он покрикивал друзьям.
И не стихал его скрипучий голос,
Пока зерно на славу не смололось.
Когда мешок увязан крепко был,
Джон вышел в дверь и вдруг заголосил:
«На помощь! Чертова скотина! Эй!
Скорее, друг! Беги сюда скорей!
Ах, черт! ушел-таки треклятый мерин.
Что делать нам, коль будет он потерян?»
И Алан, позабыв о всем на свете,
Мешок оставил в мельниковой клети.
Спешит, крича: «Держи его, держи!
И к изгороди крепче привяжи».
Он с мельничихой в воротах столкнулся.
Она ему: «Ваш конь в табун метнулся.
Теперь его и в сутки не разыщешь,
Пока болот и рощ всех не обрыщешь.
Должно быть, укусил лошадку овод.
Вязать покрепче надо было повод».
А Джон кричит: «Брось там и щит и меч,
Ему дорогу надо пересечь,
Пока еще он не ушел за речку.
Ты что ж, дурак, не закрепил уздечку?
В конюшню надо бы замкнуть одра:
Там простоял бы он хоть до утра».
И вот они спешат не чуя ног
К мосту на перекрестке трех дорог.
Лишь только скрыл студентов сумрак серый,
Отсыпал мельник из мешка полмеры,
Взамен муки прибавил отрубей
И хлеб жене велел испечь скорей
Из краденой муки в укромном месте.
«Молокосос! Меня хотел провесть он.
Да я сто раз такому ротозею
И волосы и бороду обрею,
Пока меня хоть раз обманет он.
Задаст теперь учитель им трезвон!
Со мной тягаться захотел, дурак.
Пускай теперь поскачет до утра».
А бедные студенты по болоту
Набегалися до седьмого поту.
«Лови!» – «Постой!» – «Да слушай, богаради!
Его пугну, а ты останься сзади».
Стемнело, а потом спустилась ночь,
Они ж беде все не могли помочь:
От них коварный мерин уходил,
Пока в потемках в ров не угодил.
Студенты, словно под дождем коровы,
Запарились. А меринок соловый
Послушно плелся, и заохал Джон:
«Так никогда я не был посрамлен.
Все потому, что поступили наспех.
Мешок хоть брось. Ведь нас подымут на смех
Декан и клерки все. Вот чертов мельник!
Поддел он нас и осрамил, бездельник».
Он всю дорогу шел и причитал,
А взнузданный Баярд за ним шагал.
У очага сидел, их поджидая,
Ворюга Симкин, радость не скрывая.
Уж поздно было в Кембридж ворочаться:
На мельнице пришлося им остаться
И со слезами Симкина просить
Хоть где-нибудь их на ночь приютить
И просушить намокнувшее платье, -
За угощенье, мол, сполна заплатят.
«Да было б чем, а угощать я рад,
Особенно коль гость мой тороват.
Мой скуден стол, и дом мой очень тесен,
Но разум ваш на выдумки чудесен.
Пустите в ход ученые приемы [102]
И обратите клеть мою в хоромы.
Так как же мы – в клетушке потеснимся
Иль к вашим заклинаньям обратимся?»
«Шутник ты, Симон! Будет с нас и чарки,
А голод, что искуснее кухарки,
Нам сдобрит снедь. Ведь надо по присловью,
Чтоб всяк вкушал на доброе здоровье
Одно из двух: что на столе нашел
Иль то, с чем в дом к хозяину пришел.
Так вот, прошу, добудь еды, питанья нам
И позабавь. Хоть ты слывешь смутьяном,
Но шутника такого не сыскать.
За все наличными с нас можешь брать,
И серебра кошель с тобой размелем».
Тут мельник дочь послал за хлебом, элем,
Зажарил гуся, лошадь напоил
И до утра в конюшне затворил.
В своей каморке постелил постели,
Где дочь спала и где у колыбели
Он сам с женой в одной кровати спал.
И вправду дом его был очень мал,
Чуланами наполовину занят,
И всякому теперь понятно станет,
Что иначе не мог двоих гостей
Он уложить на мельнице своей.
Поужинали плотно, пошутили,
Бочонок элю впятером распили,
И в полночь завалились на покой
Юнцы и мельник с дочкой и с женой.
А мельник здорово в тот раз упился
И на кровать свою, как сноп, свалился.
Он бледен был, ворочался, икал
И вслух свои проделки вспоминал.
С ним улеглася вскоре и жена.
Хлебнула элю также и она
И, весела, болтлива, словно сойка,
С гостями перешучивалась бойко,
А колыбель поставила в ногах,
Чтоб ей дитя не уронить впотьмах,
Коль ночью грудь ему придется дать
Или спросонья зыбку покачать.
Когда на дне не видно стало элю,
Тогда лишь улеглись в свои постели
Дочь мельника и Алан с Джоном тож.
Студентам слушать стало невтерпеж,
Как спящий мельник храпом оглашал
Всю комнату и ветры испускал.
Жена ему подсвистывала тонко,
На четверть мили слышен храп был звонкий,
И дочь храпела с ней «pour compagnie».
Студентов сон нарушили они,
И Алан, в бок толкнув свирепо Джона,
Сказал ему: «Не слышишь ты трезвона?
Давно звонят они втроем к вечерне.
Чтоб им погрязнуть всем в греховной скверне!
Геенны пламя пусть их всех пожрет!
Не спать теперь всю ночь мне напролет.
Переварить не может он добычи.
Клянусь, он горе на себя накличет.
Разодолжу я Симкина-милягу
И к дочери его сейчас прилягу.
И почему бы нет? Ведь есть закон,
Что, если кто обидой ущемлен,
Искать обиде может возмещенья.
Украл муку, в том нет для нас сомненья,
И целый день украл, старик отвратный,
Зерно и время сгибли безвозвратно.
Теперь он ночью не дает нам спать.
Ну можно ли его не наказать?
Он сам учил, как олухов дурачить.
Так я и сделаю, а не иначе».
А Джон ему: «Смотри, будь осторожней
И не сложи башки пустопорожней.
Ведь если только мельника разбудишь,
Злодеем Симкиным зарезан будешь».
Присвистнул Алан: слышал, мол, и знаю.
И откатился к дальнему он краю,
Где на спине дочь мельника спала,
И овладел ей так, что не смогла
Она ни вскрикнуть, ни позвать подмогу.
Так Алан Джону указал дорогу.
А тот с минуту пролежал спокойно,
К возне прислушиваясь непристойней.
Но вот лежать ему не стало сил
И про себя он горько возопил:
«Опередил меня, наглец негодный,
За огорчения и за невзгоды
Получит он с полтины четвертак,
Мне ж ничего. Лежи тут, как дурак!
Он утешает Мельникову дочку,
Уже он снял, должно быть, и сорочку,
А я один здесь, словно куль мякины,
И некому утешить дурачину.
Да то ли будет! Завтра изведут
Товарищи, разиней назовут;
И Алан первый станет издеваться:
Нет счастья трусу. Надо отыграться».
И, ухватясь за ножку колыбели,
Он потянул дитя к своей постели.
От рези мельничиха пробудилась,
Прошла во двор и вскоре воротилась.
Постельки сына не найдя на месте,
Зашарила во тьме, куда же лезть ей.
«Уж не студента ль здесь стоит кровать?
Да сохранит меня святая мать.
Вот было б скверно! – шепчет, ковыляя. -
Да где ж он? Фу-ты, темнота какая».
Вот колыбель она с трудом нашла,
Дитя укутала, в постель легла
И только что заснуть уже хотела -
Был Джон на ней и принялся за дело.
Давно уж мельник так не ублажал
Свою жену, как ловкий сей нахал.
И так резвилися без лишних слов
Студенты вплоть до третьих петухов.
Ослаб наш Алан только на рассвете,
Когда восток уж становился светел.
«Прощай, мой друг, – девице он сказал, -
Тебя бы я без счету целовал,
Но скоро день, нам надобно расстаться,
Позволь твоим любимым называться».
«Прощай, мой милый. Приходи опять.
Найдешь у двери то, что своровать
Велел отец мне: хлеба каравай, -
Его спекли вчера мы, так и знай,
Из той муки, что утром вы мололи.
Иди, любимый. Будь господня воля».
И, чувствуя, что ей сдавило грудь,
Шмыгнула носом, чтобы не всплакнуть.
Поднялся Алан и пошел искать
Впотьмах покинутую им кровать.
На колыбель он по пути наткнулся
И про себя в досаде чертыхнулся.
«Ну, счастливо отделался испугом.
А голова пошла, как видно, кругом.
Должно быть, ночью я переборщил.
Я к мельнику чуть-чуть не угодил».
Пошел он дальше; бес его попутал.
И мельника он с Джоном перепутал.
Он, наклонясь, тряхнул его легонько
И на ухо шепнул ему тихонько:
«Проснись! Вставай, дубина! Поросенок!
Да не визжи, не хрюкай ты спросонок.
Пока ты тут храпел, болван, и дрых,
Я поработал знатно за двоих,
И мельника проклятого ославил,
А дочку дурня трижды позабавил».
Проснулся мельник, и как услыхал он,
Что говорит и хвастает чем Алан,
Он разъярился, как стоялый бык,
И поднял вой отчаянный и крик:
«А, чтоб тебе ни выдоха, ни вздоха.
Ах, чертов сын, развратник и пройдоха.
И что за наглость этакая в хаме!
Заплатишь ты своими потрохами.
Да знаешь ли, чернильная ты муть,
На чью ты кровь решился посягнуть?»
И, чтобы отомстить скорей злодею.
Он Алану вцепился прямо в шею
И кулаком ему расквасил нос,
А тот ему в ответ скулу разнес,
И сок кровавый из него закапал.
И покатилися с кровати на пол,
Барахтаясь, как две свиньи в мешке,
Дубася и в живот и по башке.
Поднялся мельник, Алан снова ухнул,
И на жену с размаха мельник рухнул.
А та, усталая, чуть задремала
В объятьях Джона и не понимала,
Под тяжестью двойной погребена,
Что с ней случилось. Взвизгнула она:
«Ой, шишка у меня на лбу раздулась,
Спаси меня Христос. In manus tuas [103].
Проснись же, Симон. Навалился враг!
Один на голове, другой в ногах.
Скорее, Симкин, прогони же беса.
А, вот ты кто, негодный? Ах, повеса!»
Тут Джон вскочил и шарить стал дубину,
Она за ним, поняв наполовину,
Где враг, где друг: рванула впопыхах
И оказалась с палкою в руках.
Луна едва в окошечко светила,
И белое пятно ей видно было.
И вверх и вниз то прыгало пятно,
У ней в глазах маячило оно.
Его приняв за Аланов колпак,
Она ударила наотмашь. «Крак!» -
По комнате раздалось. Мельник сел
И от удара вовсе осовел.
Пришлась ему по лысине дубина.
И в обморок упала половина
Его дражайшая, поняв свой грех.
Студентов разобрал тут дикий смех.
В постель они обоих уложили,
Мешок с мукой и хлеб свой прихватили
И тотчас же отправилися в путь,
Чтоб поскорей удачей прихвастнуть.
Так гордый мельник натерпелся зол:
Не получил он платы за помол,
А заплатил за эль, и хлеб, и гуся,
И, в глубине души пред всеми труся,
Не стал вести он счета тумакам,
Не стал и взыскивать за горший срам:
Позор жены и дочери бесчестье
Он утаил, не думая о мести.
И с этих пор он тих и смирен был.
Не жди добра, кто злое сотворил.
Обманщик будет в свой черед обманут,
И все над ним еще смеяться станут,
Не взыщет бог с тех, кто над ним смеялся.
Ну вот я с мельником и расквитался.
Здесь кончается рассказ Мажордома
Пролог Повара
А повар, слушая рассказ, кивал
И мажордома по спине трепал,
«Хо-хо, вот это славная потеха,
А мельнику, должно быть, не до смеха!
Таких ночлежников к себе пустить, -
Да это надо полоумным быть.
Сам Соломон в своих сказал нам притчах:
«Не каждого в свой дом пускай». А прытче
Студентов никого в таких делах
На свете нет. Остался в дураках
Заносчивый наглец, пройдоха мельник.
Пускай его почешется, бездельник.
Но нам на этом застревать негоже,
И я хочу, господь мне да поможет,
Вам рассказать один забавный случай
И закрутить ту басенку покруче».
«Что ж, Роджер, хоть незнатного ты чина,
Рассказывай, пожалуй, старичина.
Но моего послушайся совета:
Остывших дважды, дважды подогретых
Немало подавал ты пирогов,
Смотри, чтоб не был твой рассказ таков,
Тобой накормленные на пирушке
Гусиным салом, луком и петрушкой,
Рыгали долго, боже их прости,
Не раз паломники и по пути
Бранились, что, мол, ты их оскоромил,
Что в тесто, кроме патоки и кроме
Корицы, мух порядочно запек
И что мясным ты сделал свой пирог.
Не говори, что я зажарил утку,
Иной раз правду скажешь даже в шутку».
«Хоть это, правда, и не раз бывало,
Но чтоб шутить, одной лишь правды мало: