Страница:
В моих руках и жизнь и смерть людей.
Гордыню брось, – гордыня неуместна».
Она в ответ: «Я говорила честно,
Не гордо, – ибо гордости порок
Нам ненавистен и от нас далек.
Коль не боишься правды, то скажу я
Тебе во всеуслышанье, судья:
Сейчас изрек ты похвальбу пустую,
Сказав: «И жизнь и смерть дарую я».
Не так уж безгранична власть твоя.
Что жизнь отнять ты можешь, я согласна,
Но в остальном ты хвастаешь напрасно.
Скажи, что смерть в руках своих несешь,
И прав ты будешь; все же остальное -
Лишь похвальба бесстыдная и ложь».
Префект сказал: «Смирись передо мною
И жертву принеси! Глаза закрою
На то, что ты со мной груба была;
Закон философа – не помнить зла.
Но не стерплю, чтоб ты мне поносила
Богов, которыми гордится Рим».
Она ответила: «Судья немилый,
За время, что с тобой мы говорим,
Ты каждым словом убеждал своим,
Что как чиновник ты годишься мало
И быть тебе судьею не пристало.
Поражены, должно быть, слепотой
Твои глаза. Тому, кто видит, – ясно,
Что это камень, камень лишь простой, -
Беспомощный, недвижный и безгласный,
А для тебя он божество, несчастный!
Слепец, к нему рукою прикоснись
И в том, что это камень, убедись.
Смеются над тобою повсеместно,
Ах, не позор ли это и не стыд?
Ведь даже простолюдину известно,
Что в небе бог от взора смертных скрыт.
А идол, что на площади стоит, -
Он и себе и людям бесполезен
И лишь безумцу может быть любезен».
Разгневала префекта эта речь,
И он тотчас же отдал приказанье
Домой святую отвести и сжечь
Ее в натопленной отменно бане.
И в пекло, раскаленное заране,
Была Цецилия заключена,
Чтоб задохнулась там в чаду она.
Однако ночь прошла и день за нею.
А страшный банный жар бессилен был
Осуществить преступную затею;
На лбу ее и пот не проступил.
Но все же рок ей в бане смерть судил:
Убийцу подослал Алмахий злобный,
Чтоб тот ее отправил в мир загробный.
Ей шею трижды полоснув, рассечь
Ее не смог он – не хватило силы
Снять голову мечом кровавым с плеч.
А власть в те дни недавно запретила
Удар четвертый, если пощадила
Три раза смерть, и потому злодей
Из страха не дерзнул покончить с ней.
Цецилию, всю залитую кровью,
Оставил он и удалился прочь,
А христиане, движимы любовью,
В платки сбирали кровь ее всю ночь.
Три дня ей удавалось превозмочь
Боль страшную; собой пренебрегая,
Любить Христа учила их святая.
Она им отдала добро свое
И молвила, их приведя к Урбану:
«Услышал бог моление мое,
Дал мне три дня сносить тройную рану,
И, прежде чем дышать я перестану,
Их души в руки я тебе отдам:
Мой дом да будет превращен во храм».
Ее Урбан и причт похоронили,
Когда спустилась ночь на землю, там,
Где прах других святых лежит в могиле.
Стал дом ее – святой Цецильи храм,
Где и поныне, как известно нам,
Христу и всем святым его усердно
Молитвы люд возносит правоверный.
Пролог Слуги каноника
[246]
Когда святой Цецильи житие
Пришло к концу (случилось же сие,
Когда от Боутон-ачдер-Блийн пройти
Успели мы не больше миль пяти),
Стал нагонять нас спутник. Весь был взмылен
Конь серый в яблоках; его три мили,
Должно быть, гнал хозяин, и бока
Ходили ходуном. Стан седоке.
Сутана черная совсем скрывала,
Лишь стихаря белел кусочек малый.
А конь слуги был пеною покрыт,
И заморен, и плеткою избит,
И весь от пены был он белобокий, -
Расцветка, что идет одной сороке.
Вся в белых клочьях сбруя обвисала,
А переметные сумы болтало.
Одежду я не сразу распознал
И долго бы, наверное, гадал,
Когда б того случайно не заметил,
Как сшит был капюшон; по той примете
Вмиг, что каноник он, я догадался.
И правда, он каноник оказался.
Болталась на шнурочке за плечом
Большая шляпа. Толстым лопухом
Прикрыл он темя, капюшон надвинул
Так, что накрыл и голову и спину,
И под двойной защитой их потел он
Как перегонный куб, что чистотелом
Иль стенницей лекарственной набит
И сок целебный, словно пот, струит.
Коня пришпорил он, нас нагоняя,
И на скаку кричал: «Да охраняет
Вас крест Христов; я вас хотел догнать,
Чтоб в Кентербери путь сбой продолжать
В приятном обществе совместно с вами».
Его Слуга был также вежлив с нами:
«Лишь только поутру я увидал,
Что собрались вы, тотчас я сказал
Хозяину, что надо вас догнать бы, -
И скуки, сэр, во всю дорогу знать вы
Не будете, – а он скучать не любит».
«Да, верно. Скука хоть кого погубит, -
Сказал трактирщик. – Ты же, друг мой, прав,
Такой совет разумный преподав.
Твой господин, видать веселый малый,
И если человек к тому ж бывалый,
Быть может, нас рассказом позабавит?»
«Кто, сэр? Хозяин мой? Да он заставит
Кого угодно праздность позабыть.
Коль привелось бы вам с ним год прожить,
Вы б убедились: мастер на все руки
Хозяин мой. С ним не узнаешь скуки.
Он над своей ретортой ночь не спит,
Поесть забудет – знай все мастерит.
Он много дел таких теперь задумал,
Что вы лишь рот разинете: к чему, мол,
Такое деется? Вы не глядите,
Что он так прост; знакомство заведите,
И я готов хоть об заклад побиться,
Что предпочтете золота лишиться,
Чем дружбы с ним. Вот видите каков?
О нем рассказывать – не хватит слов».
«Вот как, – сказал трактирщик, – расскажи же,
Кто господин твой? Выше нас иль ниже, -
Но он, должно быть, человек ученый,
К тому ж священным саном облеченный».
«Он больше, чем ученый; в двух словах
Не рассказать вам о его делах.
В таких премудростях он преуспел,
Что, если бы я даже захотел
Вам их поведать, не нашел бы слов
(Хоть я свидетель всех его трудов).
Когда бы пожелал, он всю дорогу
До Кентербери вашего, ей-богу,
Устлать бы мог чистейшим серебром
Иль золотом. Не верите? Пусть гром
Меня настигнет, пусть накажет небо,
Пусть не вкушать мне ни вина, ни хлеба!»
«Хвала Христу, – трактирщик тут сказал,
Но если господин твой путь узнал
К премудрости такой, к богатству, силе,
Что ж о себе, друзья, вы позабыли?
Грязна его одежда и ветха.
Конечно, может быть, и нет греха
В таком смирении, но все ж скупиться
Всесильному как будто не годится.
Что ж, он неряха, что ли, твой ученый,
Раз он дорогой, серебром мощенной,
Чуть ли не в рубище готов скакать?
Того причину нам прошу сказать».
«Увы, не спрашивайте вы меня!
Хотя бы вся прославила земля
Хозяина, богатым он не станет,
Коль мудрствовать и впредь не перестанет;
Лишь вам скажу, и строго по секрету,
Что ненавижу я всю мудрость эту.
Переборщишь – не выйдет ничего,
Сказал мудрец, милорда ж моего
Не убедишь; упрется на своем он,
Когда и я, на что уж темный йомен,
По смыслу здравому подвох пойму.
Но как мне это втолковать ему?
Пошли, господь, хозяину прозренье,
Одна надежда в том, одно спасенье.
Мне тяжело об этом говорить».
«Ну, полно, друг, скорбь надо разделить.
Уж если знаешь ты премудрость эту,
Так преступления большого нету,
Коль нам о ней поведаешь. Как знать,
Быть может, кто-нибудь из нас понять
Хозяину поможет заблужденье.
Скажи, живете где, в каком селенье?»
«В предместьях городских или в трущобах
Живем, как воры, как бродяги, оба.
Мы днем не смеем носу показать.
Вот как живем, коль правду вам сказать».
«Зачем ты словно вымочен весь в синьке,
Зачем в лице твоем нет ни кровинки?»
«Всю выжгло кровь, и сам я весь зачах,
Плавильный разжигаючи очаг;
А в зеркало мне некогда смотреться, -
Слежу весь день, чтоб горн мог разгореться
И сплавил нам неоценимый сплав.
В огне сжигаю жизнь свою дотла.
Вотще! Не думаю достигнуть цели,
Хотя бы без остатка мы сгорели.
И скольких соблазняем мы мечтой;
Тут крону мы займем, там золотой,
А то и сразу фунтов десять, двадцать.
И заставляем дурней дожидаться,
Покуда фунт не обратим мы в два.
У нас самих кружится голова:
Их обманув, себя надеждой тешим,
Свои ошибки повторяем те же.
Опять, как прежде, ускользает цель.
Похмелье тяжкое сменяет хмель.
А завтра простаков мы снова маним,
Пока и сами нищими не станем».
Рассказ слуги каноник услыхал,
Подъехал ближе; всех подозревал
В злом умысле он и всего боялся,
Поэтому и тут перепугался.
Катон сказал, что тот, кто виноват,
Все на свой счет принять готов; но рад
Свалить на ближнего свою вину.
Слуге каноник крикнул: «Прокляну!
Молчи, ни слова больше, плут коварный!
Меня порочишь ты, неблагодарный.
Кричишь о том, что должен был скрывать.
Смотри, заставлю я тебя молчать».
«Да что он в самом деле кипятится? -
Спросил трактирщик. – Пусть его позлится.
А ты, дружок, без страха продолжай».
«Да я и не боюсь его; пускай
Грозится он», – сказал слуга, и сразу
Каноник понял, что его рассказу
Ничем теперь не сможет помешать,
И со стыда пустился прочь бежать.
«А, вот ты как! – вскричал слуга. – Трусишка!
Тогда я обо всех твоих делишках
Всю правду выложу. Будь проклят час,
Когда судьба свела с тобою нас!
Клянусь, теперь уж больше не заставишь
Служить себе. Угрозой, что отравишь,
Меня пугаешь ты. Ну, нет, шалишь.
Ведь сколько раз, бывало, говоришь:
Уйду от черта! А уйти нет силы,
Хоть он тащил меня с собой в могилу.
Пускай господь меня бы вразумил
И рассказать о чарах научил.
Таиться нечего. Мне все равно,
Ведь душу погубил я с ним давно».
Рассказ Слуги каноника
Гордыню брось, – гордыня неуместна».
Она в ответ: «Я говорила честно,
Не гордо, – ибо гордости порок
Нам ненавистен и от нас далек.
Коль не боишься правды, то скажу я
Тебе во всеуслышанье, судья:
Сейчас изрек ты похвальбу пустую,
Сказав: «И жизнь и смерть дарую я».
Не так уж безгранична власть твоя.
Что жизнь отнять ты можешь, я согласна,
Но в остальном ты хвастаешь напрасно.
Скажи, что смерть в руках своих несешь,
И прав ты будешь; все же остальное -
Лишь похвальба бесстыдная и ложь».
Префект сказал: «Смирись передо мною
И жертву принеси! Глаза закрою
На то, что ты со мной груба была;
Закон философа – не помнить зла.
Но не стерплю, чтоб ты мне поносила
Богов, которыми гордится Рим».
Она ответила: «Судья немилый,
За время, что с тобой мы говорим,
Ты каждым словом убеждал своим,
Что как чиновник ты годишься мало
И быть тебе судьею не пристало.
Поражены, должно быть, слепотой
Твои глаза. Тому, кто видит, – ясно,
Что это камень, камень лишь простой, -
Беспомощный, недвижный и безгласный,
А для тебя он божество, несчастный!
Слепец, к нему рукою прикоснись
И в том, что это камень, убедись.
Смеются над тобою повсеместно,
Ах, не позор ли это и не стыд?
Ведь даже простолюдину известно,
Что в небе бог от взора смертных скрыт.
А идол, что на площади стоит, -
Он и себе и людям бесполезен
И лишь безумцу может быть любезен».
Разгневала префекта эта речь,
И он тотчас же отдал приказанье
Домой святую отвести и сжечь
Ее в натопленной отменно бане.
И в пекло, раскаленное заране,
Была Цецилия заключена,
Чтоб задохнулась там в чаду она.
Однако ночь прошла и день за нею.
А страшный банный жар бессилен был
Осуществить преступную затею;
На лбу ее и пот не проступил.
Но все же рок ей в бане смерть судил:
Убийцу подослал Алмахий злобный,
Чтоб тот ее отправил в мир загробный.
Ей шею трижды полоснув, рассечь
Ее не смог он – не хватило силы
Снять голову мечом кровавым с плеч.
А власть в те дни недавно запретила
Удар четвертый, если пощадила
Три раза смерть, и потому злодей
Из страха не дерзнул покончить с ней.
Цецилию, всю залитую кровью,
Оставил он и удалился прочь,
А христиане, движимы любовью,
В платки сбирали кровь ее всю ночь.
Три дня ей удавалось превозмочь
Боль страшную; собой пренебрегая,
Любить Христа учила их святая.
Она им отдала добро свое
И молвила, их приведя к Урбану:
«Услышал бог моление мое,
Дал мне три дня сносить тройную рану,
И, прежде чем дышать я перестану,
Их души в руки я тебе отдам:
Мой дом да будет превращен во храм».
Ее Урбан и причт похоронили,
Когда спустилась ночь на землю, там,
Где прах других святых лежит в могиле.
Стал дом ее – святой Цецильи храм,
Где и поныне, как известно нам,
Христу и всем святым его усердно
Молитвы люд возносит правоверный.
Здесь кончается рассказ Второй монахини
Пролог Слуги каноника
[246]
Когда святой Цецильи житие
Пришло к концу (случилось же сие,
Когда от Боутон-ачдер-Блийн пройти
Успели мы не больше миль пяти),
Стал нагонять нас спутник. Весь был взмылен
Конь серый в яблоках; его три мили,
Должно быть, гнал хозяин, и бока
Ходили ходуном. Стан седоке.
Сутана черная совсем скрывала,
Лишь стихаря белел кусочек малый.
А конь слуги был пеною покрыт,
И заморен, и плеткою избит,
И весь от пены был он белобокий, -
Расцветка, что идет одной сороке.
Вся в белых клочьях сбруя обвисала,
А переметные сумы болтало.
Одежду я не сразу распознал
И долго бы, наверное, гадал,
Когда б того случайно не заметил,
Как сшит был капюшон; по той примете
Вмиг, что каноник он, я догадался.
И правда, он каноник оказался.
Болталась на шнурочке за плечом
Большая шляпа. Толстым лопухом
Прикрыл он темя, капюшон надвинул
Так, что накрыл и голову и спину,
И под двойной защитой их потел он
Как перегонный куб, что чистотелом
Иль стенницей лекарственной набит
И сок целебный, словно пот, струит.
Коня пришпорил он, нас нагоняя,
И на скаку кричал: «Да охраняет
Вас крест Христов; я вас хотел догнать,
Чтоб в Кентербери путь сбой продолжать
В приятном обществе совместно с вами».
Его Слуга был также вежлив с нами:
«Лишь только поутру я увидал,
Что собрались вы, тотчас я сказал
Хозяину, что надо вас догнать бы, -
И скуки, сэр, во всю дорогу знать вы
Не будете, – а он скучать не любит».
«Да, верно. Скука хоть кого погубит, -
Сказал трактирщик. – Ты же, друг мой, прав,
Такой совет разумный преподав.
Твой господин, видать веселый малый,
И если человек к тому ж бывалый,
Быть может, нас рассказом позабавит?»
«Кто, сэр? Хозяин мой? Да он заставит
Кого угодно праздность позабыть.
Коль привелось бы вам с ним год прожить,
Вы б убедились: мастер на все руки
Хозяин мой. С ним не узнаешь скуки.
Он над своей ретортой ночь не спит,
Поесть забудет – знай все мастерит.
Он много дел таких теперь задумал,
Что вы лишь рот разинете: к чему, мол,
Такое деется? Вы не глядите,
Что он так прост; знакомство заведите,
И я готов хоть об заклад побиться,
Что предпочтете золота лишиться,
Чем дружбы с ним. Вот видите каков?
О нем рассказывать – не хватит слов».
«Вот как, – сказал трактирщик, – расскажи же,
Кто господин твой? Выше нас иль ниже, -
Но он, должно быть, человек ученый,
К тому ж священным саном облеченный».
«Он больше, чем ученый; в двух словах
Не рассказать вам о его делах.
В таких премудростях он преуспел,
Что, если бы я даже захотел
Вам их поведать, не нашел бы слов
(Хоть я свидетель всех его трудов).
Когда бы пожелал, он всю дорогу
До Кентербери вашего, ей-богу,
Устлать бы мог чистейшим серебром
Иль золотом. Не верите? Пусть гром
Меня настигнет, пусть накажет небо,
Пусть не вкушать мне ни вина, ни хлеба!»
«Хвала Христу, – трактирщик тут сказал,
Но если господин твой путь узнал
К премудрости такой, к богатству, силе,
Что ж о себе, друзья, вы позабыли?
Грязна его одежда и ветха.
Конечно, может быть, и нет греха
В таком смирении, но все ж скупиться
Всесильному как будто не годится.
Что ж, он неряха, что ли, твой ученый,
Раз он дорогой, серебром мощенной,
Чуть ли не в рубище готов скакать?
Того причину нам прошу сказать».
«Увы, не спрашивайте вы меня!
Хотя бы вся прославила земля
Хозяина, богатым он не станет,
Коль мудрствовать и впредь не перестанет;
Лишь вам скажу, и строго по секрету,
Что ненавижу я всю мудрость эту.
Переборщишь – не выйдет ничего,
Сказал мудрец, милорда ж моего
Не убедишь; упрется на своем он,
Когда и я, на что уж темный йомен,
По смыслу здравому подвох пойму.
Но как мне это втолковать ему?
Пошли, господь, хозяину прозренье,
Одна надежда в том, одно спасенье.
Мне тяжело об этом говорить».
«Ну, полно, друг, скорбь надо разделить.
Уж если знаешь ты премудрость эту,
Так преступления большого нету,
Коль нам о ней поведаешь. Как знать,
Быть может, кто-нибудь из нас понять
Хозяину поможет заблужденье.
Скажи, живете где, в каком селенье?»
«В предместьях городских или в трущобах
Живем, как воры, как бродяги, оба.
Мы днем не смеем носу показать.
Вот как живем, коль правду вам сказать».
«Зачем ты словно вымочен весь в синьке,
Зачем в лице твоем нет ни кровинки?»
«Всю выжгло кровь, и сам я весь зачах,
Плавильный разжигаючи очаг;
А в зеркало мне некогда смотреться, -
Слежу весь день, чтоб горн мог разгореться
И сплавил нам неоценимый сплав.
В огне сжигаю жизнь свою дотла.
Вотще! Не думаю достигнуть цели,
Хотя бы без остатка мы сгорели.
И скольких соблазняем мы мечтой;
Тут крону мы займем, там золотой,
А то и сразу фунтов десять, двадцать.
И заставляем дурней дожидаться,
Покуда фунт не обратим мы в два.
У нас самих кружится голова:
Их обманув, себя надеждой тешим,
Свои ошибки повторяем те же.
Опять, как прежде, ускользает цель.
Похмелье тяжкое сменяет хмель.
А завтра простаков мы снова маним,
Пока и сами нищими не станем».
Рассказ слуги каноник услыхал,
Подъехал ближе; всех подозревал
В злом умысле он и всего боялся,
Поэтому и тут перепугался.
Катон сказал, что тот, кто виноват,
Все на свой счет принять готов; но рад
Свалить на ближнего свою вину.
Слуге каноник крикнул: «Прокляну!
Молчи, ни слова больше, плут коварный!
Меня порочишь ты, неблагодарный.
Кричишь о том, что должен был скрывать.
Смотри, заставлю я тебя молчать».
«Да что он в самом деле кипятится? -
Спросил трактирщик. – Пусть его позлится.
А ты, дружок, без страха продолжай».
«Да я и не боюсь его; пускай
Грозится он», – сказал слуга, и сразу
Каноник понял, что его рассказу
Ничем теперь не сможет помешать,
И со стыда пустился прочь бежать.
«А, вот ты как! – вскричал слуга. – Трусишка!
Тогда я обо всех твоих делишках
Всю правду выложу. Будь проклят час,
Когда судьба свела с тобою нас!
Клянусь, теперь уж больше не заставишь
Служить себе. Угрозой, что отравишь,
Меня пугаешь ты. Ну, нет, шалишь.
Ведь сколько раз, бывало, говоришь:
Уйду от черта! А уйти нет силы,
Хоть он тащил меня с собой в могилу.
Пускай господь меня бы вразумил
И рассказать о чарах научил.
Таиться нечего. Мне все равно,
Ведь душу погубил я с ним давно».
Рассказ Слуги каноника
Здесь начинается рассказ Слуги каноника
Почти семь лет с каноником я прожил,
А чтоб ума я нажил – непохоже.
Все, что имел я, – потерял напрасно,
И сколькие той участи ужасной
Со мной подверглись. Прежде свой наряд
Я в чистоте держал, и, говорят,
Видней меня средь слуг и не видали.
Теперь чулок, случалось, надевали
Мы с ним на голову; румянец щек,
Свинцом отравленных, совсем поблек.
Кто в том погряз, хлебнет, бедняк, он горя,
Увы, хоть я и понял это вскоре,
Но мне застлал глаза как бы туман -
Мультиплицирования дурман.
А скользки выгоды такой науки
И не даются человеку в руки.
И вот в кармане нет и медяков,
А за спиною всяческих долгов
Такая ноша, что до самой смерти
Нам с ними не разделаться, поверьте.
Моя судьба – неопытным урок.
Начать лишь стоит, а потом игрок
За ставкой ставку без конца теряет,
Пока дотла всего не проиграет.
Никто ему не восстановит разум,
Теряет кошелек и ум свой разом.
И не подняться уж ему вовек,
И конченый совсем он человек.
Когда ж свое богатство промотает,
К тому же и других он подстрекает,
Ведь злому человеку в утешенье
Чужие горести и разоренье.
Мне так один ученый объяснил,
И вот на что я жизнь свою убил!
К дурацкому занятью приступая,
Мы мудрецами кажемся, блистая
Ученейшими терминами; печь
Я раздуваю так, как будто сжечь
Себя самих в ней думаем. Напрасно
Вам объяснить все то, что все ж неясно
Останется: пропорции, и дозы,
И вещества, которых под угрозой
Жестокой мести не могу назвать.
Пять или шесть частей вам лучше брать
В сплав серебра, иль олова, иль ртути;
Какой осадок будет вязкой мути,
Как надо опермент, [247]кость и опилки
Стирать в мельчайший порошок, в бутылке
Настаивать определенный срок,
Потом ссыпать все в глиняный горшок,
Солить и перчить и листом стеклянным
Прикрыть, полив раствором окаянным.
Перевязать горшок кишкой ослиной
И наглухо кругом обмазать глиной,
Чтоб воздух доступа не находил
И чтоб горшка огонь не раскалил
Нагревом длительным и постепенным.
И вот трясешься над горшком бесценным,
А там до одуренья кальцинируй [248],
Выпаривай, цеди, амальгамируй
Меркурий, в просторечье он же ртуть.
А дело не сдвигается ничуть.
Берем мы тот меркурий со свинцом
И в ступке трем порфировым пестом,
Примешиваем серу и мышьяк,
Отвешиваем части так и сяк -
И все напрасно, ни к чему наш труд.
Какие б газы ни вмещал сосуд,
Как ни сгущай на дне его осадок,
А результат по-прежнему не сладок.
И снова черт какой-то нам назло
Подстроит так, чтоб прахом все пошло:
И труд, и время, и затраты наши.
Да, смерть и то такой надежды краше.
Как на себя не наложил я рук!
Жаль, не силен я в тонкостях наук
И не умею толком объяснять,
Не то я мог бы много рассказать
Того, что вам вовеки не измыслить.
Попробую так просто перечислить
То, что само собой на ум придет,
А тот, кто ведает, пусть разберет.
Цветные земли, сера и зола,
Сосуды из графита и стекла,
Реторты, колбы, тигли и фиалы,
Сублиматории [249]и уриналы, [250]
Куб перегонный, волоски к весам
И прочий никому не нужный хлам.
Орех красильный, мочевой пузырь,
Мышьяк и сера, ртуть и нашатырь,
Четыре элемента свойств летучих,
Непознанных, коварных и могучих.
А разных трав, так тех не перечесть,
Когда бы захотел я все привесть.
Но валерьян, репей и лунный корень [251]
Упомяну – они смягчают горе.
Мы тигель калим день и ночь, реторту,
А там, глядишь, опять наш сплав ни к черту.
И вот опять до света кальцинируй,
Подцвечивай, цеди и дистиллируй
Сквозь глину, мел, а то и сквозь белок,
Сквозь соль, буру, поташ, золу, песок,
Сквозь реальгар [252], вощеную холстину
И с волосами смешанную глину,
Сквозь разный уголь, воск, сухой навоз;
Подмешивай селитру, купорос,
Сурьму и сурик, серу и мышьяк,
Иль винный камень, бурый железняк,
Иль сплавы всякие, коагулаты,
Которые металлами богаты.
Как будто дело и к концу подходит,
Смесь зашипит, забулькает, забродит -
Тогда мешай, болтай и цементируй [253]
И серебром составы цитринируй. [254]
А выплавишь, испробуешь – и вот
В итоге новый припиши расход.
Еще скажу, что существуют в мире
Семь твердых тел, летучих же четыре.
Хозяин мой так часто их твердил,
Что наконец и я их заучил.
Летучие – мышьяк, ртуть, также сера
И нашатырь. Иная твердых мера
И знак иной: у злата – солнца зрак,
У серебра – луны ущербной знак;
Железо – Марс, Меркурий – это ртуть
(Он и в металле хочет обмануть),
Сатурн – свинец, а олово – Юпитер,
И медь – Венера. Сотни колб я вытер,
И хоть бы зернышко одно на дне,
Хоть отблеск солнечный увидеть мне.
И кто ввязался в наше ремесло,
Тому конец. С собою унесло
Оно богатств и жизней очень много.
В нем к разоренью верная дорога.
И кто безумство хочет проявить,
Пускай начнет он золото варить.
Кого к себе обогащенье манит,
Пускай философом несчастный станет. [255]
По-вашему, нетрудно изучить
Искусство это? Нет! И можно быть
Каноником начитанным иль братом,
Священником, иль клерком, иль прелатом,
А этого искусства не постичь -
Такая в нем нелепица и дичь.
А неученому так и подавно
Ввек не понять науки своенравной.
Но будь он книжник или будь невежда,
Добиться цели – тщетная надежда.
Исход трудов, увы, сравняет всех.
Недостижим в алхимии успех.
Забыл еще сказать я о бутылках,
О едких водах, кислоте, опилках.
О растворении сгущенных тел
И о сгущенье, коль осадок сел,
О разных маслах, о заморской вате, -
Все рассказать, так Библии не хватит
И самой толстой; эти имена
Забыть хотел бы. Всем одна цена.
Об этом всём я зря разговорился,
От этих дел и черт бы сам взбесился.
Ну, дьявол с ним! Еще хочу сказать,
Что философский камень добывать
Стремимся все, а этот эликсир
Помог бы нам перевернуть весь мир. [256]
Но дело в том, что, сколько мы ни бьемся
(Иной раз кажется, что надорвемся),
А эликсира в колбах нет следа.
Но нас не покидает никогда
Надежда, что на дне он заблестит
И все расходы наши возместит;
А не надейся мы, наш труд и горе
С ума свели бы нас, несчастных, вскоре.
И, на беду, надежда та крепка,
До самой смерти манит дурака.
И ремесло свое он не клянет:
Он сладость в горечи его найдет.
Алхимиков уж таковы замашки, -
Они постель заложат и рубашку
И плащ последний лучше продадут,
Чем скрытые мечтанья предадут.
Скорей они кого-нибудь задушат,
Чем хоть на сутки печь свою затушат.
Не успокоятся, пока до нитки
Их не обчистит поставщик их прыткий.
Узнать легко их; щеки впалы, серы,
Всегда от них исходит запах серы,
Оки грязны, вонючи, что козел;
Хотя бы за версту любой прошел -
И то зловонием вам в нос ударит
От копоти, кислот и всякой гари.
По запаху, по нищенской одежде
Узнаете алхимика вы прежде,
Чем слово молвит. Если же их спросят,
Зачем они такие тряпки носят,
Они тотчас вам на ухо зашепчут,
Что так секрет они сокроют крепче
И что, мол, если б их подстерегли,
Они б и жизни не уберегли.
Так и дурачат разных простаков.
Эх, вспомнить тошно, что и сам таков!
Но свой рассказ хочу в русло направить.
Пред тем как на огонь горшок поставить
С известной порцией цветных металлов
Иль жидкостей, а иногда кристаллов,
Хозяин смесь ту составляет сам,
И – должное хозяину воздам -
Чтобы обязанность исполнить эту,
Искуснее его на свете нету.
Но хоть о том уже молва идет,
А каждый раз в беду он попадет.
И знаете, как это с ним бывает?
Вот он сосуд как следует взболтает
И в печь поставит, а тот трах – и вдрызг
Расплещется на миллионы брызг.
В металлах тех такая скрыта сила,
Что лишь стена бы их остановила,
И то из камня, на крутом растворе.
Ту силу нам не удержать в затворе.
Насквозь стена и настежь потолок, -
И эликсира драгоценный сок
Разбрызнут по полу, впитался в щели,
А твердые частицы улетели
В проломы стен иль облепили свод.
Таков обычный опытов исход.
Хоть сатана и не являлся нам,
Но думаю, что пребывает сам
Он в это время где-нибудь в соседстве.
Где сатана, там жди греха и бедствий.
В аду, где он хозяин и владыка,
Не больше муки, и тоски великой,
И гнева, и попреков, и раздоров,
И бесконечных бесполезных споров.
Чуть разорвется на огне горшок,
Бранятся все, хотя какой в том прок?
Одни твердят, что виноваты печь
И тот, кто не сумел ее разжечь
Как следует, другой винит меха,
Меня винит, что я не без греха
(Оно, конечно, – я ведь раздуваю):
«Бездельники! Я вас предупреждаю
Который раз, что надо смесь мешать
Особым образом и не держать
Ее на медленном огне сверх меры».
Кричит нам третий: «Дурни! Маловеры!»
Вопит четвертый: «Это все слова.
Всему виной сосновые дрова.
За дело, сэры, не жалейте рук.
Но надо жечь в печи один лишь бук».
Ну, споров всех мне ввек не передать,
Но только не кончали бушевать
Они всю ночь, и прекращал тот спор
Хозяин мой словами: «Уговор
Припомните. Не вышло? Вновь за дело!
По твердости не то попалось тело.
И нам на будущее всем урок.
Но главное – был с трещиной горшок.
Друзья мои, за дело поскорее.
Пол вымести, и будьте пободрее!»
Мы сор сгребали с пола на холстину,
Ссыпали через сита и в корзину,
И долго ковырялись, чтоб найти
Зерно желанное или спасти
Хоть часть затраченного матерьяла.
«Вот видите, не все у нас пропало.
Пусть не удался опыт в этот раз,
Но сберегли мы смеси про запас.
Рискнем и плавку проведем другую.
Купец ведь тоже кое-чем рискует,
Не каждый год кончает с барышом;
То жертвует своим он кораблем,
Погибшим в море, то сгоревшим складом,
Но относиться к неудачам надо
Спокойней, – убеждает мой патрон. -
Как бы серьезен ни был наш урон,
Но ничего не делайте без спроса.
Теперь иной испробую я способ.
А не удастся, весь ответ на мне.
Ошибку понял я». И, как во сне,
Мы принимаемся за дело снова.
И спрашивает вновь один другого:
«Не слишком ли огонь в печи был слаб?»
Силен иль слаб, но только не могла б
Удачно завершиться та затея.
Теперь об этом говорить я смею,
А много лет и я был бесноват.
Готов напялить мудрости наряд
Любой из нас, тягаясь с Соломоном,
Но и теперь, как и во время оно,
Мысль мудрого об этом так гласит:
«Не злато многое, хоть и блестит».
И что б ни говорил нам идиот,
Невкусен часто и красивый плод.
Так и средь нас: на вид дурак умен,
Правдив обманщик, немощный силен.
И прежде чем окончу повесть эту,
Поймете вы, что в том сомнений нету.
Был среди нас один каноник в рясе
Он в гнусности своей был так ужасен,
Что погубить он мог бы Ниневию,
Афины, Трою, Рим, Александрию -
Семерку всю великих городов,
И нрав коварный был его таков,
Что и в сто лет проделок не опишешь.
И лжи такой на свете не услышишь,
Какой каноник обольщал людей.
Лукавой лестью, хитростью своей
Он собеседника так одурачит,
Что лишь тогда поймешь, что это значит,
Когда от злых его заплачешь дел;
Не перечтешь, скольких он так поддел.
И продолжать он будет тем же сортом,
Пока не встретит похитрее черта.
Все ж вкруг него ученики теснились
И за советом все к нему стремились
Верхом, пешком из разных городов, -
На свете много всяких простаков!
Почтенные каноники, на вас
Не бросит тени этот мой рассказ.
И среди вас греховный брат найдется,
Но орден весь незыблем остается,
И не хочу я никого порочить,
Мне добродетель хочется упрочить.
Среди апостолов Иуда был:
Его пример других не соблазнил,
Один из всех он поступил так худо.
Зато в ответе был один Иуда.
Но если есть Иуда среди вас,
Его не потерпите и тотчас
Исторгните, чтоб он не портил поля
Своими плевелами. Божья воля
Так повелела людям поступать.
Теперь рассказ свой буду продолжать.
Жил в Лондоне на службе панихидной
Один священник, [257]нравом безобидный.
Он так услужлив был и так приятен
И за столом так весел и опрятен,
Что ни гроша хозяйка не брала;
К тому ж одежда от хозяйки шла,
В деньгах карманных не было отказа.
Отвлекся я, не в этом смысл рассказа
О том, как плут священника провел.
Каноник некий как-то раз пришел
К священнику и попросил учтиво
Взаймы дать марку. Говорил он льстиво:
«Через три дня я вам верну свой долг,
Я дружбой дорожу и в людях толк
Отлично знаю. Дней же через десять
За шею можете меня повесить,
Коль этот долг не будет возвращен».
Священник просьбой этой был польщен
И тотчас вынес золотую марку.
Его благодарил каноник жарко
И с тем ушел, и в точности в свой срок
Он деньги воротил сполна. Не мог
Священник гостем честным нахвалиться.
«С таким всегда готов я поделиться.
Не страшно нобль-другой тому мне дать,
Кто срок умеет точно соблюдать».
«Помилуйте! Я не пойму, что значат
Слова такие. Разве мог иначе
Брат поступить? А я, по крайней мере,
Раз слово дал – всегда я слову верен.
Вы ж так учтивы, так щедры и милы,
Что благодарен буду до могилы
И вам хочу секрет один открыть,
Как можно денег множество добыть.
Я философии не зря учился,
Мне тайный смысл вещей сполна открылся.
Я мастерство свое вам покажу
И вас, наверно, этим поражу».
«Нет, в самом деле, сэр? Готов я слушать,
Но не хотите ли со мной откушать?»
«Нет, слушайте, коль слушать вы хотите,
Но никому о том не говорите».
Так мастерски каноник тот, злодей,
Обхаживал доверчивых людей.
Но только правду мудрый говорит,
Что злое дело издали смердит,
И вы увидите тому пример,
Каноник этот, мерзкий изувер,
По наущенью сатанинской злобы
Старался всячески нашкодить, чтобы
Ввести людей в соблазн и в тяжкий грех.
Избави бог от злобы той нас всех.
Не знал священник, с кем имеет дело,
Секрет каноника узнать хотел он.
Глупец! Глупец! Корыстливый простак!
Кто б обмануть себя позволил так?
Слеп ко всему, не ведая беды,
Сам в пасть лисицы напросился ты.
Ты лестью усыплен, скорей проснись,
Чтоб от когтей лисы тебе спастись.
Но нет, напрасно, их не избежать.
И надо мне рассказ мой продолжать.
О безрассудстве, слепоте твоей.
О том, как обманул тебя злодей.
Вам может показаться, мой патрон
Почти семь лет с каноником я прожил,
А чтоб ума я нажил – непохоже.
Все, что имел я, – потерял напрасно,
И сколькие той участи ужасной
Со мной подверглись. Прежде свой наряд
Я в чистоте держал, и, говорят,
Видней меня средь слуг и не видали.
Теперь чулок, случалось, надевали
Мы с ним на голову; румянец щек,
Свинцом отравленных, совсем поблек.
Кто в том погряз, хлебнет, бедняк, он горя,
Увы, хоть я и понял это вскоре,
Но мне застлал глаза как бы туман -
Мультиплицирования дурман.
А скользки выгоды такой науки
И не даются человеку в руки.
И вот в кармане нет и медяков,
А за спиною всяческих долгов
Такая ноша, что до самой смерти
Нам с ними не разделаться, поверьте.
Моя судьба – неопытным урок.
Начать лишь стоит, а потом игрок
За ставкой ставку без конца теряет,
Пока дотла всего не проиграет.
Никто ему не восстановит разум,
Теряет кошелек и ум свой разом.
И не подняться уж ему вовек,
И конченый совсем он человек.
Когда ж свое богатство промотает,
К тому же и других он подстрекает,
Ведь злому человеку в утешенье
Чужие горести и разоренье.
Мне так один ученый объяснил,
И вот на что я жизнь свою убил!
К дурацкому занятью приступая,
Мы мудрецами кажемся, блистая
Ученейшими терминами; печь
Я раздуваю так, как будто сжечь
Себя самих в ней думаем. Напрасно
Вам объяснить все то, что все ж неясно
Останется: пропорции, и дозы,
И вещества, которых под угрозой
Жестокой мести не могу назвать.
Пять или шесть частей вам лучше брать
В сплав серебра, иль олова, иль ртути;
Какой осадок будет вязкой мути,
Как надо опермент, [247]кость и опилки
Стирать в мельчайший порошок, в бутылке
Настаивать определенный срок,
Потом ссыпать все в глиняный горшок,
Солить и перчить и листом стеклянным
Прикрыть, полив раствором окаянным.
Перевязать горшок кишкой ослиной
И наглухо кругом обмазать глиной,
Чтоб воздух доступа не находил
И чтоб горшка огонь не раскалил
Нагревом длительным и постепенным.
И вот трясешься над горшком бесценным,
А там до одуренья кальцинируй [248],
Выпаривай, цеди, амальгамируй
Меркурий, в просторечье он же ртуть.
А дело не сдвигается ничуть.
Берем мы тот меркурий со свинцом
И в ступке трем порфировым пестом,
Примешиваем серу и мышьяк,
Отвешиваем части так и сяк -
И все напрасно, ни к чему наш труд.
Какие б газы ни вмещал сосуд,
Как ни сгущай на дне его осадок,
А результат по-прежнему не сладок.
И снова черт какой-то нам назло
Подстроит так, чтоб прахом все пошло:
И труд, и время, и затраты наши.
Да, смерть и то такой надежды краше.
Как на себя не наложил я рук!
Жаль, не силен я в тонкостях наук
И не умею толком объяснять,
Не то я мог бы много рассказать
Того, что вам вовеки не измыслить.
Попробую так просто перечислить
То, что само собой на ум придет,
А тот, кто ведает, пусть разберет.
Цветные земли, сера и зола,
Сосуды из графита и стекла,
Реторты, колбы, тигли и фиалы,
Сублиматории [249]и уриналы, [250]
Куб перегонный, волоски к весам
И прочий никому не нужный хлам.
Орех красильный, мочевой пузырь,
Мышьяк и сера, ртуть и нашатырь,
Четыре элемента свойств летучих,
Непознанных, коварных и могучих.
А разных трав, так тех не перечесть,
Когда бы захотел я все привесть.
Но валерьян, репей и лунный корень [251]
Упомяну – они смягчают горе.
Мы тигель калим день и ночь, реторту,
А там, глядишь, опять наш сплав ни к черту.
И вот опять до света кальцинируй,
Подцвечивай, цеди и дистиллируй
Сквозь глину, мел, а то и сквозь белок,
Сквозь соль, буру, поташ, золу, песок,
Сквозь реальгар [252], вощеную холстину
И с волосами смешанную глину,
Сквозь разный уголь, воск, сухой навоз;
Подмешивай селитру, купорос,
Сурьму и сурик, серу и мышьяк,
Иль винный камень, бурый железняк,
Иль сплавы всякие, коагулаты,
Которые металлами богаты.
Как будто дело и к концу подходит,
Смесь зашипит, забулькает, забродит -
Тогда мешай, болтай и цементируй [253]
И серебром составы цитринируй. [254]
А выплавишь, испробуешь – и вот
В итоге новый припиши расход.
Еще скажу, что существуют в мире
Семь твердых тел, летучих же четыре.
Хозяин мой так часто их твердил,
Что наконец и я их заучил.
Летучие – мышьяк, ртуть, также сера
И нашатырь. Иная твердых мера
И знак иной: у злата – солнца зрак,
У серебра – луны ущербной знак;
Железо – Марс, Меркурий – это ртуть
(Он и в металле хочет обмануть),
Сатурн – свинец, а олово – Юпитер,
И медь – Венера. Сотни колб я вытер,
И хоть бы зернышко одно на дне,
Хоть отблеск солнечный увидеть мне.
И кто ввязался в наше ремесло,
Тому конец. С собою унесло
Оно богатств и жизней очень много.
В нем к разоренью верная дорога.
И кто безумство хочет проявить,
Пускай начнет он золото варить.
Кого к себе обогащенье манит,
Пускай философом несчастный станет. [255]
По-вашему, нетрудно изучить
Искусство это? Нет! И можно быть
Каноником начитанным иль братом,
Священником, иль клерком, иль прелатом,
А этого искусства не постичь -
Такая в нем нелепица и дичь.
А неученому так и подавно
Ввек не понять науки своенравной.
Но будь он книжник или будь невежда,
Добиться цели – тщетная надежда.
Исход трудов, увы, сравняет всех.
Недостижим в алхимии успех.
Забыл еще сказать я о бутылках,
О едких водах, кислоте, опилках.
О растворении сгущенных тел
И о сгущенье, коль осадок сел,
О разных маслах, о заморской вате, -
Все рассказать, так Библии не хватит
И самой толстой; эти имена
Забыть хотел бы. Всем одна цена.
Об этом всём я зря разговорился,
От этих дел и черт бы сам взбесился.
Ну, дьявол с ним! Еще хочу сказать,
Что философский камень добывать
Стремимся все, а этот эликсир
Помог бы нам перевернуть весь мир. [256]
Но дело в том, что, сколько мы ни бьемся
(Иной раз кажется, что надорвемся),
А эликсира в колбах нет следа.
Но нас не покидает никогда
Надежда, что на дне он заблестит
И все расходы наши возместит;
А не надейся мы, наш труд и горе
С ума свели бы нас, несчастных, вскоре.
И, на беду, надежда та крепка,
До самой смерти манит дурака.
И ремесло свое он не клянет:
Он сладость в горечи его найдет.
Алхимиков уж таковы замашки, -
Они постель заложат и рубашку
И плащ последний лучше продадут,
Чем скрытые мечтанья предадут.
Скорей они кого-нибудь задушат,
Чем хоть на сутки печь свою затушат.
Не успокоятся, пока до нитки
Их не обчистит поставщик их прыткий.
Узнать легко их; щеки впалы, серы,
Всегда от них исходит запах серы,
Оки грязны, вонючи, что козел;
Хотя бы за версту любой прошел -
И то зловонием вам в нос ударит
От копоти, кислот и всякой гари.
По запаху, по нищенской одежде
Узнаете алхимика вы прежде,
Чем слово молвит. Если же их спросят,
Зачем они такие тряпки носят,
Они тотчас вам на ухо зашепчут,
Что так секрет они сокроют крепче
И что, мол, если б их подстерегли,
Они б и жизни не уберегли.
Так и дурачат разных простаков.
Эх, вспомнить тошно, что и сам таков!
Но свой рассказ хочу в русло направить.
Пред тем как на огонь горшок поставить
С известной порцией цветных металлов
Иль жидкостей, а иногда кристаллов,
Хозяин смесь ту составляет сам,
И – должное хозяину воздам -
Чтобы обязанность исполнить эту,
Искуснее его на свете нету.
Но хоть о том уже молва идет,
А каждый раз в беду он попадет.
И знаете, как это с ним бывает?
Вот он сосуд как следует взболтает
И в печь поставит, а тот трах – и вдрызг
Расплещется на миллионы брызг.
В металлах тех такая скрыта сила,
Что лишь стена бы их остановила,
И то из камня, на крутом растворе.
Ту силу нам не удержать в затворе.
Насквозь стена и настежь потолок, -
И эликсира драгоценный сок
Разбрызнут по полу, впитался в щели,
А твердые частицы улетели
В проломы стен иль облепили свод.
Таков обычный опытов исход.
Хоть сатана и не являлся нам,
Но думаю, что пребывает сам
Он в это время где-нибудь в соседстве.
Где сатана, там жди греха и бедствий.
В аду, где он хозяин и владыка,
Не больше муки, и тоски великой,
И гнева, и попреков, и раздоров,
И бесконечных бесполезных споров.
Чуть разорвется на огне горшок,
Бранятся все, хотя какой в том прок?
Одни твердят, что виноваты печь
И тот, кто не сумел ее разжечь
Как следует, другой винит меха,
Меня винит, что я не без греха
(Оно, конечно, – я ведь раздуваю):
«Бездельники! Я вас предупреждаю
Который раз, что надо смесь мешать
Особым образом и не держать
Ее на медленном огне сверх меры».
Кричит нам третий: «Дурни! Маловеры!»
Вопит четвертый: «Это все слова.
Всему виной сосновые дрова.
За дело, сэры, не жалейте рук.
Но надо жечь в печи один лишь бук».
Ну, споров всех мне ввек не передать,
Но только не кончали бушевать
Они всю ночь, и прекращал тот спор
Хозяин мой словами: «Уговор
Припомните. Не вышло? Вновь за дело!
По твердости не то попалось тело.
И нам на будущее всем урок.
Но главное – был с трещиной горшок.
Друзья мои, за дело поскорее.
Пол вымести, и будьте пободрее!»
Мы сор сгребали с пола на холстину,
Ссыпали через сита и в корзину,
И долго ковырялись, чтоб найти
Зерно желанное или спасти
Хоть часть затраченного матерьяла.
«Вот видите, не все у нас пропало.
Пусть не удался опыт в этот раз,
Но сберегли мы смеси про запас.
Рискнем и плавку проведем другую.
Купец ведь тоже кое-чем рискует,
Не каждый год кончает с барышом;
То жертвует своим он кораблем,
Погибшим в море, то сгоревшим складом,
Но относиться к неудачам надо
Спокойней, – убеждает мой патрон. -
Как бы серьезен ни был наш урон,
Но ничего не делайте без спроса.
Теперь иной испробую я способ.
А не удастся, весь ответ на мне.
Ошибку понял я». И, как во сне,
Мы принимаемся за дело снова.
И спрашивает вновь один другого:
«Не слишком ли огонь в печи был слаб?»
Силен иль слаб, но только не могла б
Удачно завершиться та затея.
Теперь об этом говорить я смею,
А много лет и я был бесноват.
Готов напялить мудрости наряд
Любой из нас, тягаясь с Соломоном,
Но и теперь, как и во время оно,
Мысль мудрого об этом так гласит:
«Не злато многое, хоть и блестит».
И что б ни говорил нам идиот,
Невкусен часто и красивый плод.
Так и средь нас: на вид дурак умен,
Правдив обманщик, немощный силен.
И прежде чем окончу повесть эту,
Поймете вы, что в том сомнений нету.
Был среди нас один каноник в рясе
Он в гнусности своей был так ужасен,
Что погубить он мог бы Ниневию,
Афины, Трою, Рим, Александрию -
Семерку всю великих городов,
И нрав коварный был его таков,
Что и в сто лет проделок не опишешь.
И лжи такой на свете не услышишь,
Какой каноник обольщал людей.
Лукавой лестью, хитростью своей
Он собеседника так одурачит,
Что лишь тогда поймешь, что это значит,
Когда от злых его заплачешь дел;
Не перечтешь, скольких он так поддел.
И продолжать он будет тем же сортом,
Пока не встретит похитрее черта.
Все ж вкруг него ученики теснились
И за советом все к нему стремились
Верхом, пешком из разных городов, -
На свете много всяких простаков!
Почтенные каноники, на вас
Не бросит тени этот мой рассказ.
И среди вас греховный брат найдется,
Но орден весь незыблем остается,
И не хочу я никого порочить,
Мне добродетель хочется упрочить.
Среди апостолов Иуда был:
Его пример других не соблазнил,
Один из всех он поступил так худо.
Зато в ответе был один Иуда.
Но если есть Иуда среди вас,
Его не потерпите и тотчас
Исторгните, чтоб он не портил поля
Своими плевелами. Божья воля
Так повелела людям поступать.
Теперь рассказ свой буду продолжать.
Жил в Лондоне на службе панихидной
Один священник, [257]нравом безобидный.
Он так услужлив был и так приятен
И за столом так весел и опрятен,
Что ни гроша хозяйка не брала;
К тому ж одежда от хозяйки шла,
В деньгах карманных не было отказа.
Отвлекся я, не в этом смысл рассказа
О том, как плут священника провел.
Каноник некий как-то раз пришел
К священнику и попросил учтиво
Взаймы дать марку. Говорил он льстиво:
«Через три дня я вам верну свой долг,
Я дружбой дорожу и в людях толк
Отлично знаю. Дней же через десять
За шею можете меня повесить,
Коль этот долг не будет возвращен».
Священник просьбой этой был польщен
И тотчас вынес золотую марку.
Его благодарил каноник жарко
И с тем ушел, и в точности в свой срок
Он деньги воротил сполна. Не мог
Священник гостем честным нахвалиться.
«С таким всегда готов я поделиться.
Не страшно нобль-другой тому мне дать,
Кто срок умеет точно соблюдать».
«Помилуйте! Я не пойму, что значат
Слова такие. Разве мог иначе
Брат поступить? А я, по крайней мере,
Раз слово дал – всегда я слову верен.
Вы ж так учтивы, так щедры и милы,
Что благодарен буду до могилы
И вам хочу секрет один открыть,
Как можно денег множество добыть.
Я философии не зря учился,
Мне тайный смысл вещей сполна открылся.
Я мастерство свое вам покажу
И вас, наверно, этим поражу».
«Нет, в самом деле, сэр? Готов я слушать,
Но не хотите ли со мной откушать?»
«Нет, слушайте, коль слушать вы хотите,
Но никому о том не говорите».
Так мастерски каноник тот, злодей,
Обхаживал доверчивых людей.
Но только правду мудрый говорит,
Что злое дело издали смердит,
И вы увидите тому пример,
Каноник этот, мерзкий изувер,
По наущенью сатанинской злобы
Старался всячески нашкодить, чтобы
Ввести людей в соблазн и в тяжкий грех.
Избави бог от злобы той нас всех.
Не знал священник, с кем имеет дело,
Секрет каноника узнать хотел он.
Глупец! Глупец! Корыстливый простак!
Кто б обмануть себя позволил так?
Слеп ко всему, не ведая беды,
Сам в пасть лисицы напросился ты.
Ты лестью усыплен, скорей проснись,
Чтоб от когтей лисы тебе спастись.
Но нет, напрасно, их не избежать.
И надо мне рассказ мой продолжать.
О безрассудстве, слепоте твоей.
О том, как обманул тебя злодей.
Вам может показаться, мой патрон