Чудинова Елена. Лилея

   Столь жалкие виды Натуры доводилось Нелли видеть только разве в старом папенькином альбомце, где зарисовывал он с гарнизонной скуки окрестности Оренбурга. Деревья прижимались к земле, словно боясь чего-то, а невысокая трава еле пробивалась сквозь каменистую почву.
   - Верно ветры тут все время гуляют, - уронила Параша, недовольно поправляя косу. Ее волоса, только утром переплетенные, разлохматились, поскольку голова была непокрыта. Нелли же только плотней натягивала чепец.
   - Иначе б они не натыкали столько мельниц, - усмехнулась Катя.
   Однако мельница, маячившая впереди, вопреки сильному восточному ветру даже не думала махать крыльями. Молоть, верно, было нечего, и хозяин заклинил нехитный механизм.
   - Можем мы спокойно отобедать на мельнице старика Бурделе, - сказал Ан Анку, окинув мельницу пытливым взглядом. - Синие оттуда ушли, а у нас все одно есть там дело.
   - Тебе чернолицые сказали, что на мельнице были синие? - спросила Нелли.
   - Да нет же, вон, глянь повнимательней, молодая дама Роскоф. Крыло верхнее остановилось не дошед малость до флюгера. Опасность, значит, миновала, можно заходить. Кабы полным Андреевским крестом, чтоб флюгер приходился ровно меж двух верхних крыл, так означало бы - не ходите ко мне, добрые люди, напоретесь на злых. А коли вот эдак, крестом обычным, так все сюда, на помощь!
   - Ну, ловко! - Катя восхищенно цокнула языком.
   Вскоре уж Нелли с любопытством разглядывала, сидя за огромным столом, внутренность крестьянского дома. Прямо над столешиницею тянулась длинная полка с дырками для немудреных столовых приборов, чтоб каждый мог дотянуться до ножа и ложки своих не подымаясь с места. Выше лежали недоступным мышам рядком огромные хлебы. Казалось, в большой комнате кроме этого длинного стола да двух скамей к нему ничего и не было, поскольку прочие предметы мебели были все соединены в одну стену. Над похожей на шкаф занавешенной кроватью тянулся буфет с посудой, прочее ж образовывало огромный комод.
   Две женщины в черных юбках с необычайно высокой тальею, в черных косынках, сколотых на груди под глухим воротом, но в белых смешных чепцах, тонкого кружевного плетения, укрывавших не всю голову, а только узел волос, хлопотали меж очагом и столом. Одна казалась вовсе юной, другая средних годов, обеи красивы и статны. Им помогала прелестная чернокудрая и синеглазая девчушка в домотканной рубашонке. Нелли задалась пустым вопросом, доводилось ли ей встречать на родине людей, чтоб были брюнеты, но при том синеглазые.
   На столе уж стояли в большой мисе залитые молоком каштаны, лежала головка сыру и кусок масла, столь свежего, что из него точились капельки молока.
   Молились перед обедом, понятное дело, по латыни, однако ж сколь неловко было ничегошеньки не понимать из застольной беседы! Мелькали, понятно, отдельные известные от мужа слова, да что толку. Между тем Нелли охотно бы поговорила с хозяйками. Проницателен был взгляд старшей, которая, только окинувши им гостей, добавила к сервировке фаянсовую тарелку, которую выставила перед Еленой.
   - Отчего бы у вас, бретонцев, мужчины одеты так ярко да празднично, а женщины в черном, - сказала она Ан Анку, больше ради того, чтоб скрыть смущение. Не один раз доводилось ей в жизни есть за крестьянским столом, и давно уж она перемогла неудовольствие от пользования общей посудиной. Сама б она нипочем не стала просить для себя особой миски.
   - Какой там, молодая дама, - Ан Анку намазывал масло на огромный ломоть охотничьим ножом. - У наших хозяек, а у девок и вовсе, наряды куда веселей мужских.
   Нелли промолчала, однако ж не сумела сдержать взгляда, скользнувшего по крестьянке и ее дочерям.
   - Да, редко им доводится покрасоваться, - усмехнулся Ан Анку. - Но мы вить прибрежные жители. У наших женщин в свычае горевать по погибшим три года. А наши мужчины погибают в море куда как чаще.
   - Оне не снимают траура? - изумилась Нелли.
   - Иная девушка уж и замуж пойдет и сыновей на морской промысел проводит, а платье так и лежит в сундуке ненадеванное. Что делать, родни-то много. Шутка есть у нас. Будто бы разговорились француз да бретонец. Француз спрашивает, как, де, сударь, Ваш отец умер? Утонул в море, говорит бретонец. А как умер Ваш дед, пристает француз. Утонул в море, опять отвечает бретонец. Ужас, говорит француз, на Вашем, сударь, месте, я бы никогда в море не ходил! А бретонец тогда в ответ: а Ваш, сударь, отец как почил? В своей постеле, гордо отвечает француз. А Ваш дед? Тож в своей постеле, отвечает француз, да еще больше пыжится. Ужас, сударь, говорит бретонец. Никогда б я на Вашем месте не ложился в постель!
   Подруги расхохотались, но не успело их веселье стихнуть, как в горницу, тяжело топая деревянными сабо, вбежал мальчонка годов десяти, с прямыми, как у Ан Анку, волосами, спадавшими ниже шелкового кушака. В руках ребенка был погромыхивающий железом тяжелый сверток из мешковины.
   - Быстро ты обернулся, Ле Ноах, - одобрительно кивнул Ан Анку. - Пойдешь со мною в море, чтоб отогнать лодку обратно?
   Ребенок недовольно наморщил лоб.
   - Превосходно ты понимаешь по-французски, лентяй. Я сказал, в море пойдешь? Лодку отогнать надобно, - повторил Ан Анку.
   - Пойду, коли Маргерит с Барбой отпустят, я, поди, один мужик в дому покуда деда нет, - ответил ребенок, старательно выговаривая. - Ну как синие придут?
   Разговор вновь устремился в русло непонятной речи, Елена догадалась, что Ан Анку спрашивает у хозяек разрешения взять мальчика с собою.
   Вскоре они шли уже по широкой тропе меж вереском и дроком, а тропа под их ногами медленно шла вверх. В десяти шагах видно было плохо - над кустарниками таял туман.
   - Ан Анку, отчего не только ты, но даже малый парнишка понимает по-французски, а взрослые женщины нет?
   - Так вить не о чем нашим женщинам болтать с французами, - пожал плечами Ан Анку. - А бретонцу француз и в лучшие годы хоть немножко, да враг. Как же мужчине да не уметь разобрать, о чем враги судачат?
   Туман разошелся вдруг в две стороны, словно занавес в театре. От открывшегося взгляду зрелища у Нелли сперло дыхание. Бурые скалы громоздились друг на дружку ровными уступами, словно ступени великанов. Белая полынь и желтый лишайник, мелкие розовые цветки камнеломки веселыми пятнами расцветили сумрачные изломы. А внизу, далеко-далеко, билась о подножия скал иссиня-черная вода. Белая птица, парившая над волнами средь обрывков тумана, сама казалась бесплотною и прозрачной, духом птицы.
   - Кто это? - шепнула Параша.
   - Гоэлан, - догадался Ан Анку, указав на птицу рукою.
   - А этот? - Катя задрала голову вверх, восхищенно следя за мощным полетом зловещей черной птицы с желтым узором на шее.
   - Корморан, - усмехнулся Ан Анку. - Довольно добры они, эти кормораны. Не обижают даже взрослый молодняк. Нето, что гоэланы - те и птенцов соседских могут слопать за милую душу.
   Подруги расхохотались. Так сладостно было стоять на этом соленом ветру, что гулял посередь скал, такая надежда слышалась в неумолчном шуме бьющихся о камень вод.
   Только тут Нелли приметила, что от маленького Ле Ноаха, всю дорогу бежавшего впереди, осталась видна одна шляпа. Мальчик спускался по скальным расселинам к воде.
   - Идите следом, сударыни, да не тревожьтесь, опасностей тут нету, - Ан Анку, позвякивая принятым от Ле Ноаха мешком, поторопился за мальчиком. А тот уж был внизу, перепрыгнувши с камня на камень среди превышающих его рост пенных гребней, по стеночке скользнул в пещеру, в пасти коей волновалась вода.
   - Ох, тебе не допрыгнуть тут, - подзудила Елену Катя.
   - Незачем, - Ан Анку что-то крикнул по-бретонски.
   Ле Ноах воротился наружу и стоял теперь посередь широкой лодки. Ловко орудуя единственным веслом, он подал суденышко к уступу, где находились остальные. Заправским моряком глядел он в высоких сапогах, что заменили в дорогу деревянные башмаки, в шляпе с горделиво закрепленным к тулье белою кокардою полем.
   Лодка качнулась, принимая путников, Ан Анку перехватил у мальчика весло и оттолкнулся.
   Вновь упал туман, крики птиц сделались громче.
   - Взаправду в этой воде соль, - Параша, поднесшая к губам ладонь, наморщила нос. - Еще под святой горой хотелось мне попробовать, да не до того уж было. Небось, можно варить похлебку да не солить.
   - Гадость получится, - отозвался Ан Анку, вглядываясь вперед сквозь марево.
   - Ну так и не велик толк у соленой воды жить, коли соль все одно покупай.
   Туман вовсе загустел, Нелли хотела бы понять, как их провожатые знают, куда держат путь. Не хотелось бы сбиться в эдаком белом месиве, зловеще горланящем тьмами птичьих голосов. Сколь ненадежны кажутся доски под ногами, когда дороги не видно!
   - Женщины на мельнице тревожились, что давно не появлялся Морской Кюре, - сказал вдруг Ан Анку.
   - Кто это?
   - Имени мы не знаем, оно и ни к чему. Просто священник, нормальный, то есть не присягнувший. Синие ведут за ним охоту по всему побережью. Только он и не выходит на берег. А как заслышится с моря звон колокольчика, добрые люди сами прыгают в свои лодчонки и плывут на него. В море посреди скал Морской Кюре и служит святую Мессу.
   - Служит Мессу в море? Но как? - Сие было столь интересно, что Нелли тут же позабыла о скользящей под тонкими досками зловещей глубине.
   - Да очень просто, он на своей лодчонке, а верные на своих, а мир принимать и причащаться по очереди подплывают борт в борт.
   - И синие разве не преследуют ваши лодки?
   - Куда там, - Ан Анку рассмеялся. - Плавать средь наших скал - все одно что в прятки со Смертью играть.
   - Иной раз покажется, будто не женщины вас рожают, а пробиваетесь вы средь этих скал на свет из земли, что та ж камнеломка. Покидают ли бретонцы свои пределы? - спросила Нелли. - И коли да, не чахнут ли вдали от них, словно растение, вырванное с корнем?
   - Вестимо, иной раз приходится бывать на чужбине, - отозвался Ан Анку, что-то разглядывая в тумане, в коем, казалось, ничего и невозможно было разглядеть. - Только мы впрямь боимся разлуки с родной землей, не мене, чем древний народ египтяне.
   Елена и Катя подскочили одновременно, изрядно качнув лодку.
   - В том была у египтян их сила, но в том же и слабость, - спокойно продолжил Ан Анку. - Тож и с нами. Мы взяли б в три месяца Париж, когда б легко нам было бродить вне видимости колоколен родных деревень.
   - Ан Анку, сдается мне, не так ты прост, как кажешься, - не удержалась Катя. - Откуда ты знаешь свычаи египтян? Даже в Библии того нету.
   - Поверь, я такой же темный мужик, как иные здесь, разве что немного разумею грамоте. Да и то не редкость. А что слыхал кое-что не из Библии, а из других книг, так я ровесник сына моего сеньора. Не единожды ходили мы вместе в море, мудрено ль, что пристала ко мне малая толика из того, что вколачивали в него учителя.
   - А кто твой сеньор, Ан Анку? - спросила Елена.
   - Так Белый Лис, - ответил тот, странно изменившись в лице.
   Тут Ле Ноах, три подруги успели только испуганно вскрикнуть, выпрыгнул вдруг через борт в море. Однако ж не утонул, но, поднявши фонтан брызгов, оказался в воде по колено.
   Ан Анку поднялся в деревянной скорлупке, изготавливаясь прыгнуть на берег. Куда они приплыли? Туман растаял вдруг, открывая гряду скальных островов, поросших только низким кустарником и цепкими цветами: чертополохом, клевером, камнеломкой. Небольшой островок, к которому они пристали, не был, однако ж, вовсе необитаем. Выше по склону лепилась к скале сложенная из сколков того же бурого гранита живописная хижина без одной стены, роль коей играла самое скала. Взобравшись чуть выше хижины по склону, можно было ступить на черепичную крышу и подойти к трубе.
   - А что, удобно дымоход чистить, - прозаически заметила Параша.
   Взбежавши по узкой тропинке (хоть после зыбкой воды ноги и ступали не вполне уверенно), путники приблизились к скромному приюту.
   В очаге дотлевали угли, изобличая недавнее присутствие человека. У стены, той, что подарила Натура, освободив немало дней человеку от борьбы с гранитом, были свалены вязанки вереска, покрытые козьими шкурами. Ну да, откуда здесь деревянная мебель, на самом-то острове ничего не растет.
   Пол был выложен плитами, что могло б показаться излишней роскошью, когда б одна из плит, со свету это не враз удалось разглядеть, ни была сдвинута в сторону, открывая начало лестницы, ведущей в черный лаз.
   - Скалы делают нас беспечными о своей безопасности, - усмехнулся Ан Анку, следуя вниз вослед за проворным мальчиком.
   Ни тот, ни другой не подумали запастись факелами, да Нелли уже и видела далекие отсветы огня там, откуда доносился гул голосов.
   Двигаясь в черном проходе, куда лестница опустилась, то ли на свет, то ли на голоса, Ан Анку, Ле Ноах, Параша, Катя и Нелли, шедшая последней, все отчетливей улавливали, что голоса сплетаются в песню.
   - Пьем здоровье Его Величества!
   Сдвинем бокалы, фа-ла-ла-ла!
   Старые вина в изрядном количестве,
   Сдвинем бокалы, фа-ла-ла-ла!
   Песня теперь гремела, подхваченная камнем. Огромный скальный зал, освещенный неровными сполохами факелов, казался залом рукотворного замка. Стесненность в дереве восполняли натянутые кое-где яркие ткани и ковры, превращавшие также лежбища из ветвей в диваны и оттоманки. Строем стояли десятки ружей - дорогих, с резным ложем и перламутровыми накладками, и самых простых, старого образца.
   - А тот, кто за это не пьет,
   Пусть крюк в потолок вобьет!
   Желаем ему удавиться,
   И в ад прямиком провалиться!
   Огромная ледяная колонна, с бочку в обхват и в два человеческих роста, служила службу самую хозяйственную: внизу была она обставлена кадками с рыбою, маслом, битой птицей. Пламя играло в ее хрустальных боках.
   Каменная глыба служила столом, за которым и расположились на вереске люди. Крестьяне? Дворяне? По одежде было не разобрать.
   Белокурый красавец, сущий Аполлон щасливой наружностью, поднимал роговый кубок: козья куртка его была накинута поверх тончайших кружав батистовой сорочки.
   Бородатый мужик, мирно спавший в стороне, невзирая на весь шум, укрывался во сне парчовым камзолом.
   При свете поставленной на бочонок восковой свечи в грубом подсвечнике какой-то вовсе немолодой человек столь же безмятежно делал грифелем записи в небольшую книжку.
   - Пусть будут крепки полки,
   С позором бегут враги! - завел белокурый Аполлон, превосходно заметивший вошедших. - А мы, офицеры, Его кавалеры Покажем друг другу отваги примеры!
   - Пьем здоровье Его Величества!
   Сдвинем бокалы! Фа-ла-ла-ла! - подватили десятки голосов.
   Старые вина в изрядном количестве
   Сдвинем бокалы! Фа-ла-ла-ла!
   - Но вон из застолья тот,
   В чьей подлость душе живет! - продолжил красавец.
   Пусть, честное слово! Катится он
   К круглоголовым
   В Иерихон!
   Голоса и своды вновь подхватили припев.
   - Тысячу извинений, сударыня, - обратился к Елене красавец, отвешивая галантнейший поклон. Годами казался он едва ль не моложе ее самое. - Мы нынче празднуем и пьяны! Не хотелось портить песни! К Вашим услугам и у Ваших ног - Анри де Ларошжаклен.
   - Я - Элен де Роскоф, - Елена протянула французу руку, к которой тот, тряхнув волнами льняных кудрей, склонил тут же голову. - Я должна видеть Белого Лиса.
   - Ба! Да у нас нынче два праздника вместо одного! - Юноша, отрекомендовавшийся как Ларошжаклен, вправду был слегка навеселе. - Богиня из снежной страны! Мало, что мы сегодни так славно отколошматили синих… Господин де Роскоф! Вы слышите, господин де Роскоф! Ваша невестка прибыла из России!
 

ГЛАВА XVII

 
   - Помилуй Господь, могу ли я поверить такому щастью?! - Стук запрыгавшего по камням грифеля показался слишком громок. Записная книжка также упала с колен стремительно вскочившего на ноги пожилого человека. Но ни шагу не сделал он к Елене: казалось, ноги его вросли в землю.
   Застыла и она, странно ослабев в коленях. Недвижнее статуй, они смотрели друг на друга.
   Нельзя не узнать было это высокое чело, обрамленное не русыми, как у Филиппа, но белоснежными волосами, эту незнакомую жесткую складку знакомых губ. Никогда не было у Филиппа такого пронзительного взгляда - словно на тебя не глянули, но окатили едкою, обжигающей до костей кислотой, но серые глаза, они были те же самые. Тот же твердый подбородок, те же прямые плечи. Положительно, она узнала бы его в самой многолюдной толпе!
   - Батюшка!
   Ноги ожили: Нелли метнулась к свекру, рухнула на колени, прижав обеими руками к лицу окрашенную крестьянским загаром руку старика, ткнулась лбом в крестьянский его наряд.
   - Не верьте щастью, отец, я - вестница горя! Филипп…
   - Элен, дорогое дитя мое, - де Роскоф помог ей подняться. - Не терзай себя жестокими словами, мне все ведомо. После я расскажу тебе о том. Не плачь, дитя, дай наглядеться на тебя.
   Только сей час Нелли огляделась вновь кругом, пораженная тишиною. Шумное только что сборище застыло и онемело, почтительно наблюдая за родственною встречей. Но почти тут же сделалось шумно вновь, и с этого мгновения все, что творилось вокруг, почти сразу истаяло в ее памяти. Запомнилось лишь теплое ощущение привета, окутавшего подруг со всех сторон. Казалось, они воротились домой - в Кленово Злато или в Сабурово. Десятки рук заботливо обустраивали их, десятки голосов звучали в ушах…
   Нелли обнаружила вдруг, что сидит на теплой козьей шкуре, а ее зазябшие на море руки греет серебряный стакан, наполненный темным вином. Катя, устроившаяся супротив, весело грызла жемчужными зубами крылышко мелкой птички. Параши видно не было, хотя ее голос, повторявший, со смехом, какое-то бретонское слово, слышался где-то рядом. Кто вложил ей в руки сей стакан? Нелли не было суждено вспомнить никогда.
   - Мы было оплакали Вас, отец, - тихо вымолвила она. - Соседи в Париже рассказали, как пришли за Вами, попадались даже те, кто будто бы видал, как Вас убили санкюлоты.
   - Увы, - с глубоким вздохом ответил господин де Роскоф, - те, кто заявлял себя свидетелями смерти моей, не лгали.
   Он замолк, но и Елена ничего не сказала, полагая, что разъяснение странных тех слов последует.
   - Нечто наподобие нервической горячки свалило меня с ног в дни сентябрьского террора, - в самом деле заговорил наконец господин де Роскоф. - Более неподходящего случая для хвори трудно вообразить! Слуги разбежались, оставался лишь мой верный лакей Жан-Батист, служивший мне больше пяти десятков лет. Как умел управлялся он на кухне, хотя таскать воду было ему уж тяжко: старый мой слуга начал сдавать раньше меня. Воды меж тем, я чаю, для ухода за горячечным больным требовалось много. Сам я, впрочем, не осознавал ни жажды, ни того, как исходил тяжелым потом, ни благотворно освежающего прикосновения к телу чистого белья. Я существовал вне бренной оболочки, заточенный в темницу собственного черепа. Страшным было сие существование, дочь моя! Некуда деться мне было от кровавых исчадий адовых, от жалких криков безвинных жертв. Но однажды муки жажды дали о себе знать. Во рту моем пересохло так, что язык, будто мускатная терка, терзал небо и десны. Мучения жажды, сколь ни удивительно, пробудили мой разум. Зрение просветлело. В изголовьи постели моей, на столике, стоял престранный натюрморт: самые маленькие графины из различных сервизов теснились в количестве не одной дюжины - серебряные, стеклянные, хрустальные, фарфоровые. Пересохшее горло не позволило речи излиться по обыкновенному своему руслу. Ждать, когда же придет Жан-Батист, я более не мог. Еле поднял я дрожащую руку, но не единожды падала она прежде, чем я дотянулся до крайнего, самого маленького серебряного графинчика. Сосуд упал в простыни, рука оказалась слишком неловкой. Однако ж пробка, плотная, но не тугая, удержала живительную влагу. Кое-как я поднес его ко рту и напился. Кризис болезни, верно, миновал, когда я томился жаждою. Весьма вскоре я вновь захотел пить. На сей раз рука дотянулась до еще меньшего графинчика, в коем оказалось вино, необыкновенно меня подкрепившее. К полудню того же дня, вить очнулся я ранним утром, я смог уже сесть на своем ложе. Не сразу недоумение начало точить мне душу: больной человек смутно осознает происходящее. Но вот начало темнеть. Никто не шел затеплить огни. Закатные лучи скользили сквозь стекла, понемногу угасая, и это явилось мне первым знаком к тому, чтобы разум пробудился. Обустраивая свой дом, я прежде всего позаботился о том, чтобы окна спальни моей глядели на восток. Смолоду ничто не радовало моей души больше рассвета, с коим я норовил просыпаться наперегонки. В моей спальне не могло быть видно заката! Я осмысленным взором огляделся вокруг. Воистину, я лежал не в своей постели, хотя и в своем дому - сосуды, из коих я утолял жажду, все были знакомы. Ложе было непривычно узко, и, как я только лишь начал ощущать, жестковато. Не враз узнал я небольшую комнату с оклеенными бумажками стенами, в коей мне редко доводилось бывать. С усилием я поднялся. Мне сделалось холодно, но я не находил халата. Какая-то одежда была сложена у кровати, но она не была моей. То оказалась суконная ношеная одежда простолюдина! Я облекся в сие странное платье, ощущая себя обитателем странного сна. Дверь вывела меня в знакомый коридор, ведущий в переднюю. Оборотная сторона двери показалась мне знакома больше внутренней. Что за странность! Я, оказывается, занедужил в своей спальне, но очнулся в каморке Жан-Батиста, в его постеле! Тревога придала мне сил: я одолел лестницу, истоптанную, свидетельствующую о недавнем грубом вторжении многих людей. Спальня моя хранила следы обыска. Халат мой валялся на разобранной постеле, но я не увидал ни обыкновенного своего костюма, ни обуви. Горькое прозрение оледенило мою душу. Опустившись на колена пред Распятием, я молился и плакал, покуда в доме не стемнело.
   - Но как же не приметили лица соседи? - шепнула Нелли, сама не понимая, зачем о том спрашивает.
   - Старики, прожившие бок о бок долгую жизнь, делаются похожи друг на дружку, - горько усмехнулся господин де Роскоф. - Великое сердце! Дочь моя, коли ты рада нашей встрече, молись за доблестного Жан-Батиста до конца твоих дней!
   - Если Господу угодно будет послать мне внуков, то и они будут его поминать! - Пылко воскликнула Елена. - Но что приключилось дальше, дорогой отец, как оказались Вы здесь?
   - Еще несколько дней, будучи слишком слаб, чтобы покинуть свой небезопасный кров, я предавался размышлениям среди сотворенного санкюлотами разгрома, - продолжил господин де Роскоф. - Был ли смысл в жертве старого моего слуги, многожды спрашивал я себя сам. Одинокий книжный путник, всю жизнь собирал я по крохам знания о французской беде, но был бессилен ее предотвратить. Сын мой безопасен, как, по крайности, мнил я в те дни, род мой продлился. Так чего же ради один старик отдал остаток жизни своей за другого? Не враз выстроились мысли мои достойным строем. Бессмысленные упреки набросились на меня, словно туча кровожадного гнуса. Ты меньше иных дал погибающей отчизне, казнил я себя, меньше тех, кого беда застала врасплох. Они, по крайности, отдали ей сыновей своих! Но как раз сей упрек и остановил лавину прочих, ибо на него откликнулось не сердце, но разум. Ты спас сына, в добрый час, ответил я себе. Но разве тебе некем его заменить, некому дать ружье в руки? И верно, тысячи прочтенных рукописей не повредили моим глазам, руки до сих пор гнули подкову. Никогда не берег я себя нарочно, однако ж тело мое ответило добром за прожитые годы. С юности брезговал я разгулом, проживаючи в столице не оставил деревенской привычки спать по ночам, изыски же гастрономии являлись к столу в дому моем только ради гостей - мне же, засидевшемуся за работой, могло быть довольно на день стакана вина да куска козьего сыру. И вот я полон сил и бодр, даже невзирая на пережитую болезнь. Что же, стало быть пора отложить перо и взяться за пистолет! Старость не страшится смерти, она несокрушима в бою. Словно помолодел я на десять лет, поняв, как поступать дальше. К тому же вспомнилось мне еще об одном секрете, что предполагал я на сотни лет сохранить для потомков. Но потомки мои имеют все, чтоб быть благополучными, довольно с них, рассуждал я.
   Елена не могла не заметить, как при сих словах лицо свекра странным образом омрачилось.
   - Вскоре я уже довольно окреп, чтобы без сожаления покинуть дом, - чело господина де Роскофа прояснилось. - Впрочем, прощанье с моей вифлиофикой далось не без сердечной муки. Долго стоял я, глядя, как теснятся на полках шкапов бесконечные ряды книг. Пустое! Они уже не принадлежали мне, с часу на час можно было ожидать вторжения нового, беззаконного хозяина. Десятки, сотни, тысячи волюмов! Не в платок же мне увязать даже самые нужные из них? Что не осело в голове, тому прости. Доживши до глубокой старости, я обретал иную, деятельную жизнь, труды ученого остались в прошлом. Я уходил прочь налегке. Платье Жан-Батиста послужило мне спасительным путевым листом - никому не было дела до старика, верно лакея, лишившегося хозяев своих, немало таких брело по дорогам с жалким узелком на палке! Хлеб, что я взял с собою, вышел прежде, чем я достиг Нормандии, но добрые поселяне делились со мною каштанами и молоком. С грустью примечал я, что в сельских жителях избыта прежняя простодушная привычка расспрашивать путника - без тени прежнего любопытства они пускали меня согреться у огня, хозяйки безмолвно стелили солому в самом дальнем, неприметном углу. Благослови их Господь, они все понимали! В дому старого и проверенного моего финансового корреспондента, что в силу принадлежности к торговому сословию почти безопасно проживал в своем дому на Банковской улице маленького городка Флер, я передохнул несколько дней, оставил несколько почтовых поручений и запасся оружием. Вскоре я был уже в родной Бретани, и первый же встречный крестьянин сопроводил меня в ближайший стан белых. Вот и вся моя немудреная история, милая Элен.