Даниэль Дефо. Счастливая куртизанка, или история жизни и всевозможных превратностей судьбы мадемуазель Де Бело, впоследствии именуемой графиней де Винцельсгейм германской, она же особа, известная во времена Карла II под именем леди Роксаны

позвольте мне удалиться и прийти в другой раз, когда у вас будет досуг.
- Что вы, сударыня, - ответил голландец самым любезным тоном. - Не
уходите ни в коем случае, мы говорим о вас и о ваших камнях, и вскоре вы все
узнаете. Разговор наш имеет прямое отношение к вашей особе, уверяю вас.
- К моей особе? - повторила я. - Отчего разговор о моей особе вызывает
у этого господина такие судороги и содрогания? И отчего он смотрит на меня,
как черт на кадило? Кажется, он вот-вот меня проглотит.
Еврей, очевидно, понял мои слова и яростно заговорил, на этот раз
по-французски.
- О да, сударыня, это дело весьма и весьма затрагивает вашу особу, -
сказал он, тряся головой; и несколько раз повторил: "Весьма и весьма".
Затем, вновь обратился к голландцу.
- Сударь, - сказал он, - не угодно ли вам поведать ей, в чем дело?
- Нет, - отвечал купец. - Еще не время. Надо сперва как следует все
обсудить.
С этим они удалились в другую комнату; там они продолжали разговаривать
достаточно громко, но на языке, мне незнакомом. Я ломала голову, пытаясь
понять смысл того, что мне сказал еврей; вы можете представить, как мне
хотелось до этого смысла добраться и с каким нетерпением я дожидалась
возвращения голландца; наконец, я не выдержала и, вызвав лакея, велела
передать его господину, что мне угодно с ним поговорить.
Как только голландец ко мне вышел, я попросила у него извинения за свою
нетерпеливость, но сказала, что не успокоюсь, покуда он не объяснит мне, что
все это означает.
- Видите ли, сударыня, - сказал купец. - Я и сам, откровенно говоря,
весьма озадачен. Этот еврей превосходно разбирается в ювелирных: изделиях,
поэтому-то я и позвал его, в надежде, что он поможет вам их; продать. Он же,
едва на них взглянул, тотчас их признал и, как вы сами видели, пришел в
ярость, уверяя, будто это те самые камни, которые некий английский ювелир
повез в Версаль (тому лет восемь назад), чтобы показать принцу ***скому, что
из-за этих-то камней и был убит злополучный ювелир. И вот он неистовствует,
пытаясь заставить меня спросить вас, каким образом эти камни достались вам,
говоря, что следует вам вчинить иск о грабеже и убийстве и допросить вас,
кто совершил это преступление, дабы привлечь виновных к ответу.
Во время нашей беседы еврей, к моему великому удивлению, нагло, не
спросившись, вошел к нам в комнату.
Голландский негоциант довольно хорошо говорил по-английски, в то-время,
как он знал, что еврей ничего в этом языке не смыслит, так что последнюю
часть своего сообщения, во время которого еврей к нам ворвался, он произнес
по-английски; я улыбнулась этой уловке, что вызвало у еврея новый приступ
ярости. Тряся головой и строя свои сатанинские гримасы, он, казалось, пенял
мне за то, что я осмеливаюсь смеяться. Это дело такого рода, лепетал он
по-французски, что мне будет не до смеха, и все в таком духе. На это я еще
раз засмеялась, чтоб его поддразнить и выказать мое к нему презрение.
- Сударь, - обратилась я затем к голландскому купцу, - человек этот
прав, говоря, что камни эти принадлежали английскому ювелиру, мистеру *** (я
смело назвала его имя), но утверждая, что меня следует подвергнуть допросу
относительно того, как они попали в мои руки, он лишь показывает свое
невежество, которое тем не менее могло бы быть выражено в несколько более
пристойной форме, поскольку он даже имени моего не знает. Я думаю, что вы
оба успокоитесь, - продолжала я, - узнав, что перед вами несчастная вдова
того самого мистера ***, который был столь зверски убит по дороге в Версаль,
и что грабители взяли у него не эти камни, а другие, ибо эти мистер ***
оставил мне на случай нападения разбойников. Неужели, сударь, вы полагаете,
что, если бы драгоценности попали в мои руки иным путем, я имела бы глупость
пытаться их продать здесь, в стране, где было совершено преступление, вместе
того, чтобы увезти их куда-нибудь подальше?
Мое сообщение явилось приятным сюрпризом для голландского купца; он мне
поверил, не задумываясь, ибо сам не привык говорить неправды. Поскольку то,
что я им сказала и в самом деле было истинной правдой, как буквально, так и
по существу (если не считать, что мистер *** не был моим законным мужем), я
говорила с таким невозмутимым спокойствием, что моя непричастность к
преступлению, которое приписывал мне еврей, была очевидна.
Услыхав, что я и есть вдова убитого ювелира, еврей был поражен и
обескуражен, но, взбешенный тем, что я сказала, будто он на меня смотрит,
как черт на кадило, и подстрекаемый злобой, он сказал, что мой ответ его
нимало не удовлетворяет. Вновь вызвав голландца в другую комнату, он ему
сообщил, что намерен расследовать это дело.
Во всей этой истории одно обстоятельство оказалось для меня счастливым
и даже, я бы сказала, избавило меня от большой опасности. В своей ярости
этот дурак проговорился голландскому купцу (с которым, как я сказала выше,
они вторично уединились в соседней комнате, сказав, что намерен непременно
возбудить против меня дело об убийстве, и что заставит меня дорого заплатить
за то, что я его так оскорбила); с этим он и покинул голландца, поручив тому
известить его, когда я вновь сюда приду. Если бы еврей мог заподозрить, что
тот не замедлит поделиться со мною всеми подробностями их беседы, он,
разумеется, настолько бы не оплошал, и не выдал ему своих намерений.
Но душившая его злоба взяла верх над рассудком, а голландец был
настолько добр, что раскрыл мне его планы, и в самом деле достаточно низкие:
осуществление же их нанесло бы мне больший вред, нежели если бы на моем
месте была другая, ибо при расследовании дела обнаружилось бы, что я не в
состоянии доказать законность своего брака с ювелиром, и у обвинения было бы
больше оснований заподозрить меня в соучастии; к тому же мне пришлось бы
иметь дело со всеми родственниками покойного ювелира, которые, узнав, что я
была ему не женой, а всего лишь любовницей, или, как это в Англии принято
называть, шлюхой, тотчас заявили бы свои права на драгоценности, поскольку я
признала, что они принадлежали ему.
Все эти соображения пронеслись у меня в голове, как только голландский
купец сообщил мне о злобных намерениях, которые зародились у проклятого
ростовщика; голландский купец имел возможность убедиться, что слова злодея
(иначе я не могу его называть) не являются пустой угрозой; по двум-трем
фразам, которые тот обронил, он увидел, что вся эта затея служила к тому,
чтобы заполучить драгоценности в свою собственность.
Когда он еще впервые намекнул голландцу, что драгоценности принадлежали
такому-то (имея в виду моего мужа), он одновременно высказал удивление по
поводу того, что я так успешно до сих пор их скрывала. Где же они находились
все это время? гадал он вслух. Кто такая эта женщина, что их принесла? Ее,
то-есть меня, следует немедленно схватить и отдать в руки правосудия. В этом
месте как раз он и начал корчиться и извиваться, как я уже говорила, и
кидать на меня свои сатанинские взгляды.
Голландец же, слыша все эти речи и поняв, что еврей не шутит, сказал:
"Придержи-ка свой язык. Это дело серьезное, а раз так, давай перейдем в
другую комнату и его обсудим". Тогда-то они меня и покинули в первый раз и
перешли в смежную комнату.
А я, как уже говорила, встревожилась и вызвала его через слугу; и,
услышав, как обстоит деле, объявила, что являюсь женой ювелира, вернее его
вдовой, на что злобный еврей сказал, что такое объяснение никоим образом его
не удовлетворяет. После чего голландец вновь позвал его в другую комнату; и
на этот раз, уверившись, как уже говорилось, что тот намерен привести свою
угрозу в исполнение, немного слукавил, сделав вид, будто полностью с ним
согласен и вступил с ним в сговор о дальнейших шагах, какие они предпримут.
Так, они договорились обратиться к адвокату или стряпчему за советом,
как лучше поступить. Они условились встретиться на следующий день, причем
негоциант должен был перед тем назначить мне время, чтобы я снова принесла
ему свои драгоценности на предмет продажи. "А впрочем, - предложил он, - я
пойду дальше того; я предложу ей оставить драгоценности - у меня, якобы для
того, чтобы показать их другому покупателю, который, мол, даст за них
больше". - "Правильно, - сказал еврей. - А уж я позабочусь о том, чтобы она
больше их никогда не увидела. Либо, - продолжал он, - мы у нее их заберем
именем закона, либо она сама будет рада уступить их нам, лишь бы избавиться
от пыток, какие ей будут грозить".
На все предложения, какие выдвигал еврей, купец отвечал согласием, и
они условились наутро встретиться вновь, меж тем, как негоциант должен был
уговорить меня оставить драгоценности и прийти в четыре часа пополудни
следующего, дня, сказав, что поможет мне их выгодно продать. На этом они и
расстались. Однако, возмущенный варварским замыслом еврея, честный голландец
тотчас мне все пересказал.
- А теперь, сударыня, - заключил он свой рассказ, - вам следует как
можно скорее принять какое-нибудь решение.
Я сказала ему, что если бы я была уверена в добросовестности
правосудия, я бы не опасалась козней этого негодяя, но мне неведомо, как
такие дела решаются во Франции. Главное, что меня беспокоит, сказала я ему,
это как доказать суду, что я в самом деле являлась женой покойного, ибо
венчались мы в Англии, и притом в довольно глухом месте Англии, а главное,
мне было бы трудно представить свидетелей, ибо венчались мы тайно.
- Это бы все ничего сударыня, - возразил он. - Но вас ведь будут также
допрашивать по поводу смерти вашего мужа.
- Ну, нет, - ответила я. - По этому делу никто не вправе меня в
чем-либо обвинять. Во всяком случае в Англии, - прибавила я, - если бы кто и
осмелился учинить человеку подобное оскорбление, то от него потребовали бы
представить доказательства {53}, либо веские причины, дающие повод к
подозрению. Что муж мой был убит, это известно всем: но что он был также и
ограблен и что именно у него взяли, этого никто; не может знать, даже я
сама. Да и почему меня никто не допросил тогда же? Ведь я все время после
гибели мужа жила в Париже, открыто, ни от кого не таясь, и ни одна душа до
сих пор не дерзнула высказать относительно меня подобное подозрение.
- Я-то, разумеется, не сомневаюсь в вас нисколько, - сказал негоциант.
- Но поскольку мы имеем дело с таким негодяем, что мы можем сказать? Ведь
ему ничего не стоит присягнуть в чем угодно. А что, как он объявит под
присягою, будто ему точно известно, что в день, когда ваш муж отправился в
Версаль, он взял с собой именно те камни, что вы мне принесли, что убитый
показывал их ему, дабы оценить их и посоветоваться, сколько запросить за них
у принца ***ского?
- Уж коли на то пошло, - возразила я, - он с таким же успехом, если
найдет нужным, может присягнуть, что я убила собственного мужа!
- Это верно, - согласился негоциант. - И если бы он в этом присягнул,
вас бы ничто не спасло. Впрочем, - прибавил он, - я знаю, каковы его
ближайшие намерения: он намерен сперва упрятать вас в Шатле {54}, чтобы
придать своим подозрениям больше весу, затем, по возможности, вырвать
драгоценности из ваших рук и в последнюю минуту, если вы добровольно
согласитесь от них отказаться, прекратить дело за неимением улик. Итак, я
предлагаю вам подумать, как всего этого избежать.
- Увы, сударь, - сказала я. - Вся беда в том, что у меня нет ни времени
взвесить свое положение, ни человека, к которому я могла бы обратиться за
советом. И вот, оказывается, что жизнь всякого человека зависит от милости
наглеца, который не остановится перед тем, чтобы, прибегнув к ложной
присяге, загубить невинную душу. Но неужели, сударь, - продолжала я, -
здешнее правосудие таково, что, покуда я буду находиться под следствием,
этому негодяю дозволят завладеть моим имуществом и прибрать к рукам мои
драгоценности?
- Не знаю, сударыня, - отвечал он, - как в таком случае обернется дело.
Но даже, если не он, то суд может ими завладеть, и, право, не знаю, легче ли
вам будет вызволить вашу собственность из их рук. Во всяком случае, может
статься, что половина их стоимости уйдет на судебные издержки. Поэтому, на
мой взгляд, лучше было бы, чтобы они вовсе не попадали в руки правосудия.
- Да, но коль скоро уже известно, что они у меня, как поступить, чтобы
они к ним не попали? - спросила я. - Если меня схватят, то непременно
потребуют, чтобы я представила им эти драгоценности, или, быть может, бросят
в тюрьму и продержат меня там, покуда я их не представлю.
- Нет, - сказал он, - они не запрут вас в тюрьму, а подвергнут, как
сказал этот скот, допросу, иначе говоря, пыткам, под предлогом того, чтобы
вырвать у вас признание и заставить назвать убийц вашего мужа.
- Признания? - воскликнула я. - Но как же могу я признаться в том, чего
не знаю?
- Коли дело дойдет до дыбы, - сказал он, - вы признаетесь {55} в том,
что убили собственного мужа, даже если это и не так, и тогда ваша песенка
спета.
Слово "дыба" напугало меня чуть ли не до смерти, и вся душа у меня ушла
в пятки.
- Убила собственного мужа?! - воскликнула я. - Но ведь это невозможно!
- Напротив, сударыня, - говорит он. - Очень даже возможно. Невиннейшие
люди подчас признавали себя виновными в совершении дел, которых не только не
совершали, но о которых до того, как их начинали пытать, и слыхом-то не
слыхали.
- Что же мне делать? - спросила я. - Что вы мне присоветуете?
- Что делать? - переспросил он. - Да я бы на вашем месте уехал. Вы
собирались уезжать через четыре или пять дней, так приезжайте через два;
если вам это удастся, я сделаю так, что он хватится вас не раньше, чем через
неделю.
Затем купец рассказал мне, как этот негодяй собрался подстроить, чтобы
я на следующий день принесла сюда свои драгоценности на продажу, а сам между
тем подослал бы стражу меня схватить и как он (купец) сделал вид, будто
хочет войти с ним в пай и берется доставить мои драгоценные камни в его
руки.
- А теперь, - заключил купец, - я выдам вам векселя на деньги, как вы
тогда хотели, тотчас, и притом такие, что вам их немедленно погасят. Берите
ваши драгоценности и этим же вечером отправляйтесь в Сен-Жермен-ан-Лэ {56}.
Я дам человека в провожатые, который доставит вас завтра в Руан, откуда как
раз отчаливает один из моих кораблей; вы поплывете на нем до Роттердама {57}
- дорогу я оплачу; и кроме тоге пошлю с вами письмо к одному своему приятелю
в Роттердаме, чтобы он вас там опекал.
Мне в моих обстоятельствах ничего иного не оставалось, как с
благодарностью принять столь любезное предложение. Тем более, что я уже
давно уложилась и в любую минуту могла уехать, прихватив свои два-три
сундука, несколько узлов да мою девушку Эми.
Далее купец рассказал мне о мерах, какие он решился принять, дабы
обмануть еврея и дать мне время уехать. План его и в самом деле был отменно
хорошо задуман.
- Первым делом, - сказал купец, - когда он наутро сюда заявится, я ему
скажу, что предложил вам оставить драгоценные камни у меня, как мы
договорились, но что вы на это не согласились и вместо этого пообещали сами
их мне принести после полудня; поэтому, я предложу ему дожидаться вас у меня
и так продержу его до четырех часов дня; когда же этот час минует, а вас все
не будет, я покажу ему письмо, якобы только что вами присланное, в котором
вы просите извинения за то, что не можете быть ко мне сегодня, так как к вам
неожиданно нагрянули гости, вы просите меня передать господину, которому
угодна купить ваши драгоценности, чтобы он явился на другой день в тот же
час и что тогда уже вы будете непременно. На другой день, - продолжал мой
купец, - мы будем снова вас ждать, и когда вы так и не появитесь в
назначенный час, я начну выражать беспокойство и удивление по поводу вашего
отсутствия. Наконец, мы с ним порешим следующий же день возбудить против вас
судебное дело. Между тем я наутро пошлю ему сказать, что вы якобы ко мне
приезжали, но, не застав его, назначили другое время. В этой же записке я
приглашу его к себе для дальнейших переговоров. Когда он придет, я, скажу
ему, что вы ничуть не подозреваете об опасности, какая вам грозит, и что
были весьма недовольны тем, что его не застали, и что вам никак нельзя было
отлучиться из дому накануне, но очень просили меня пригласить его к себе на
следующий день в три часа. А на следующий день я получу от вас записку, в
которой вы мне сообщаете, что занемогли и не можете быть, а придете завтра,
уже наверняка; назавтра же от вас уже и записочки никакой не будет, и вообще
никаких больше вестей мы от вас не получим, ибо к этому времени, сударыня,
вы уже будете в Голландии.
Разумеется, я одобрила его план, поскольку он был продуман так хорошо и
с такой, дружеской заботой о моих интересах; видя такое искреннее
доброжелательство с его стороны, я без всяких колебаний решила вверить ему
свою судьбу. Я тотчас пошла к себе и послала Эми за вещами, которые
понадобится в пути. Дорогую мебель я также упаковала и отправила к
негоцианту на хранение. Затем, прихватив с собой ключ от дома, в котором
проживала, я снова к нему пришла. Мы покончили с ним, наши денежные дела и я
вручила ему 7500 пистолей векселями и деньгами, копию трехпроцентного билета
за моею подписью для предъявления в Парижскую, Биржу {58}, на сумму в 4000
пистолей и доверенность на получение процентов два раза в год. Самый же
билет я оставила у себя.
Я могла бы спокойно доверить ему все свое имущество, ибо это был
человек, безупречной честности и не имевший каких-либо намерений причинить
мне зло; и в самом деле, разве после того, что он мне, можно сказать, спас
жизнь, или во всяком случае, спас меня от позора и верной гибели - как можно
было, я спрашиваю, сколько-нибудь в нем сомневаться?
Когда я к нему пришла, он приготовил все, как обещал. Что касается
денег, он в первую очередь дал мне акцептованный вексель для предъявления в
Роттердамский банк на 4000 пистолей; вексель этот был взят из генуэзского,
банка роттердамским купцом на имя некоего парижского, купца, а тот переписал
его на имя моего нового друга. Он уверил меня, что там мне выплатят деньги
аккуратнейшим образом, в чем я впоследствии убедилась сама; остальные деньги
он выплатил мне переводными векселями, которые подписал собственноручно для
предъявления нескольким купцам из Голландии. Когда я хорошенько спрятала
свои драгоценные камни, он посадил меня в карету одного из своих знакомых,
которую он заказал для меня заранее, и отправил в Сен-Жермен, откуда на
другое
утро я пустилась в Руан. Сверх всех названных одолжений голландский
купец послал своего слугу сопровождать нас верхом и заботился обо мне в
дороге. Этот же слуга вручил капитану судна, которое стояло на реке в трех
милях от Руана, распоряжения своего господина, в соответствии с которыми нас
тотчас взяли на борт. Через два дня наш корабль снялся с якоря, а на третий
мы очутились в открытом море. Таким образом я покинула Францию и избежала
весьма неприятной истории, которая, если бы ей было дано развернуться,
привела к моему полному разорению, и в итоге я вернулась бы в Англию такой
же нищей, какой я была незадолго до того, как я ее покинула.
Теперь мы с Эми могли на досуге подумать о невзгодах которых нам
удалось избежать. Будь у меня Крупица религиозного чувства, или хотя бы веры
в существование провидения, располагающего, руководящего и управляющего как
причинами, так и следствиями, имеющими место в этой жизни, я думаю, что
постигнувший меня случай должен был бы заставить меня задуматься и
почувствовать горячую благодарность к этой верховной силе, которая мало
того, что сохранила мне мои драгоценности, но и отвела от меня неминуемое
разорение. Однако у меня не было ничего похожего на веру. Если я что и
чувствовала, то это искреннюю благодарность моему избавителю, голландскому
купцу, или негоцианту, за бескорыстную дружбу и верность, которые - не
говоря о более страшных вещах - уберегли меня от нищеты.
Итак, как я только что сказала, я с благодарным - чувством думала о его
доброте и верности и положила в душе явить ему доказательство моей
благодарности, как только окончатся мои скитания. Но я не могла еще знать,
что меня ждет впереди, и эта неуверенность причиняла мне немалое
беспокойство. Пусть взамен моих денег у меня на руках ценные бумаги и
благодаря истинно дружескому попечению голландца мне удалось, как я уже
говорила, выбраться из Франции. Однако торжествовать победу мне казалось
преждевременно, ведь если мне не удастся выручить деньги за векселя, которые
мне дал мой голландец, я снова окажусь на мели. Как знать, быть может, он
нарочно подстроил всю эту историю с евреем, чтобы запугать меня и заставить
бежать, словно мне грозила смертельная опасность? И если векселя окажутся
подложными, значит я сделалась жертвой двух мошенников. Эти и подобные им
мысли роились у меня в голове. Впрочем, в сторону праздные домыслы, которые,
как оказалось, не имели под собой никакого основания, ибо этот честный
человек поступил, как то свойственно честным людям в соответствии со своими
правилами, бескорыстно и открыто, а также с искренностью, какую редко
встретишь на свете. От этой финансовой операции он не получил ничего, кроме
предусмотренной законом выгоды.
Когда наше судно проходило между Дувром и Кале, и я увидела свою милую
Англию, которую я считала своей родиной, хоть я там и не родилась, а лишь
воспитывалась, мною овладел неизъяснимый восторг и желание ступить на ее
землю сейчас же охватило меня с такой силой, что я предложила капитану
двадцать пистолей, лишь бы он причалил: к английским берегам и высадил меня
у ее меловых скал. Когда же он сказал, что не может, а, вернее, не смеет
меня там высадить, хоть бы я ему за это посулила и сто пистолей, я в душе
своей стала мечтать, чтобы поднялась буря и пригнала корабль к берегам
Англии, так чтобы волей-неволей им пришлось меня высадить - там ли, здесь
ли, мне было безразлично - лишь бы в Англии!
Этим своим грешным мечтам я предавалась часа три, а то и больше, но
когда шкипер взял курс на север, как то было предусмотрено его рейсом, и мы
потеряли Англию из виду, а справа, или, как говорят моряки, по правому
борту, уже показались берега Фландрии, я перестала мечтать о том, чтобы
высадиться в Англии и поняла, как глупо было этого желать. Ведь если бы я и
высадилась в Англии, мне все равно пришлось бы оттуда ехать в Голландию
из-за моих векселей; сумма, которую я должна была по ним получить, была
столь велика, что, не имея там своего доверенного лица, я могла ее
затребовать только лично. Однако спустя еще два-три часа после того, как мы
потеряли Англию из виду, погода начала меняться; завывания ветра становились
все громче и громче, и матросы говорили между собой, что к ночи поднимется
шторм. До захода солнца оставалось часа два, мы уже миновали Дюнкерк, и
кто-то даже, кажется, сказал, что видит Остенде {59}. Но тут ветер
разыгрался не на шутку, поднялась большая волна и всех, в особенности тех из
нас, кто не был искушен в мореходстве и ничего не видел дальше того, что
делалось у него перед глазами, объял страх. Короче говоря, сделалось темно,
как ночью, ветер все крепчал, и за два часа до наступления настоящей ночи,
разразился страшный шторм.
Мне доводилось и прежде плавать по морю, ибо, как я уже говорила, в
детстве меня перевезли из Рошели в Англию {60}; а позднее, уже взрослая, я
ступила на борт корабля, стоявшего на Темзе, и поплыла обратно из Лондона во
Францию. Но, услышав над головой страшный шум, который матросы подняли на
палубе, я встревожилась, ибо никогда не бывала на море во время шторма и
ничего подобного не испытывала. А когда я решилась приоткрыть дверь и
выглянуть на палубу, меня обуял ужас, - темень, свирепый ветер, огромные
волны, торопливые движения голландских матросов, ни одного слова из речей
которых я не могла понять, ни когда они посылали проклятия, ни когда
возносили мольбу богу - все это вместе, говорю, наполнило меня таким ужасом,
что я, словом, перепугалась насмерть.
Вернувшись в каюту, я застала Эми в жесточайшем приступе морской
болезни, для облегчения которой я незадолго до того давала ей глоток особой
настойки. Увидев, что я села, не проронив ни слова, и ничем не отвечала на
ее тревожные взгляды, она так и бросилась ко мне.
- Ах, сударыня! - воскликнула она. - Что случилось? Отчего вы так
бледны? Да вы совсем больны! Что случилось?
Я же все не могла вымолвить слова и только два-три раза всплеснула
руками. Эми продолжала осыпать меня вопросами.
- Открой дверь и выгляни сама, - сказала я наконец.
Она тотчас кинулась к двери и приоткрыла ее, как я ей велела. Бедняжка
обернула затем ко мне лицо, и на нем были написаны такой ужас и
потерянность, каких мне не доводилось видеть прежде ни на одном лице.
Заломивши руки, она принялась кричать: "Я погибла, погибла! Я утону! Мы все
погибли!" И заметалась по каюте, как помешанная, как существо, лишенное
последних остатков разума. Да и как могло быть иначе?
Я и сама трепетала от страха, но вид того, как терзается бедная
девушка, вернул мне самообладание, и я принялась ее увещевать, пытаясь
внушить ей, что не все еще потеряно. Сколько кораблей, говорила я, попадают
в шторм и благополучно из него выходят! Почему же она думает, что наш
корабль непременно утонет? Это верно, что нам, пассажирам, буря кажется
ужасной, но матросов она, по-видимому, не пугает. Я стремилась утешить ее
как только могла, хоть у самой у меня на душе было ничуть не легче, чем у