Страница:
причину их: принц, когда дело касалось чего-либо важного, умел быть
настойчивым, и в конце концов я всегда ему уступала. Поэтому я ответила ему
со всем прямодушием:
- Меня до глубины души огорчает, мой господин, - сказала я, - что,
какими бы великими ни оказались в будущем заслуги этого маленького существа,
на его гербе всегда будет значиться позорная полоса бастарда {34}.
Злополучное его происхождение будет не только несмываемым пятном на его
чести, но и помехой в карьере. Наша любовь обернется для него вечным
несчастием, а грех матери будет служить неизбывным укором. Самые славные
подвиги не смоют позорного пятна, а коли он достигнет зрелых лет и заведет
семью, - заключила я, - его бесславие падет также на его ни в чем не
повинное потомство.
Он выслушал меня молча. Впоследствии он мне признался, что слова мои
произвели в нем впечатление более глубокое, нежели он пожелал мне выказать.
Тогда, впрочем, он отговорился тем, что этому помочь уже нельзя, но что для
храброго человека подобное обстоятельство не помеха, что в иных случаях оно
даже воодушевляет его на славные подвиги и отвагу; что если и будут при
упоминании его имени также присовокуплять обстоятельство его незаконного
рождения, то личная добродетель ставит человека чести выше всего этого;
поскольку он неповинен в нашем грехе, продолжал принц, то и пятно на его
чести не должно его заботить; к тому времени, как его достоинства поставят
его выше сплетен, бесславие его рождения утонет в славе, какую он завоюет
своими подвигами. Среди людей родовитых, утешал он меня, подобный грешок не
редкость, и поэтому у них столь велико число незаконнорожденных детей, а
воспитание, какое им дают, столь превосходно, что у множества великих людей-
на гербе красуется злополучная полоса и это не имеет для них ни малейшего
значения, особенно после того, как укрепляется слава, заслуженная. личными
их достоинствами. В подтверждение своих слов принц перечислил множество
знатных родов Франции, а также и Англии, на гербах которых имеется такая
полоса.
На этом тогда наш разговор прекратился; однако некоторое время спустя я
его возобновила, заговорив на этот раз не о влиянии, какое наше прегрешение
может иметь на судьбу наших детей, а о справедливом укоре, какого заслужили
мы, их родители. Я говорила об этом с большим жаром, чем следовало, и
заметила, что мои слова производят на него впечатление более глубокое,
нежели я того желала. Наконец, он сам признался, что мои речи действуют на
него почти так же, как слова его исповедника, и что эта проповедь может
оказаться более опасной, чем я думаю, и чем нам бы того хотелось.
- Душа моя, - сказал он, - ведь коли между нами пойдет речь о
раскаянье, нам придется заговорить так же и о расставании.
Если до этого на мои глаза навернулись слезы, то теперь, после его
слов, они полились ручьем, и я ему слишком хорошо доказала, что высказанные
мною суждения не настолько еще овладели моим умом и что мысль о разлуке
страшила меня не меньше, чем его самого.
Он наговорил мне множество ласковых слов, великодушных, как он сам, и в
оправдание нашего преступления дал мне понять, что для него разлука столь же
немыслима, как и для меня. Таким образом мы оба, можно сказать, вопреки
своим убеждениям и разуму, продолжали грешить. Да и младенец еще больше
привязал принца ко мне, ибо он крепко полюбил сына.
Сын наш, выросши, сделался человеком весьма достойным. Сперва он был
произведен в офицеры французской Garde du Corps {Лейб-гвардии (франц.).}, а
затем возглавил драгунский полк в Италии, где и имел немало случаев
отличиться, показав себя не только достойным своего отца {36}, но также
заслуживающим того, чтобы быть его законным сыном и иметь лучшую мать. Но об
этом дальше.
Можно со всей справедливостью утверждать, что жила я в то время, как
королева, или, если угодно, как королева потаскух. Ибо свет не видывал,
чтобы простую наложницу, каковою, по существу, являлась я, столь высоко
ценил, и лелеял человек столь благородного рождения, как мой принц. Был у
меня, правда, один недостаток, какого обычно не сыщешь у женщин в таких
обстоятельствах, как мои: недостаток этот заключался в том, что мне никогда
ничего от него не было нужно, я ни разу его ни о чем не просила, и никто ни
разу не воспользовался мною в своих целях, вынуждая меня ходатайствовать за
них, как то слишком часто бывает с любовницами великих мира сего. Просить
что-либо для себя мне препятствовала его щедрость, для других - мое
уединение. Это последнее обстоятельство служило не только к его выгоде, но и
к моей.
Единственным случаем, когда мне довелось его о чем-нибудь просить, было
мое заступничество за его камердинера, того самого, который с первых дней
был посвящен в тайну наших отношений. Слуга этот как-то вызвал недовольство
своего господина недостаточным усердием и с тех пор впал у него в немилость.
И вот он поведал об этом моей камеристке Эми, умоляя ее просить моего
заступничества, на что я согласилась, и ради меня слуга снова был прощен и
принят на службу, за что негодник отблагодарил меня, забравшись в постель к
своей благодетельнице Эми, чем весьма меня рассердил. Впрочем, Эми
великодушно признала, что произошло это столь же по ее собственной вине,
сколь и по его, ибо она так сильно влюбилась в этого малого, что, если бы он
не попросился к ней в постель, она, вернее всего, сама бы его пригласила.
Должна сказать, что это меня успокоило и я лишь настаивала на том, чтобы он
не узнал от нее, что мне об этом известно.
Здесь я могла бы рассказать немало забавных приключений и разговоров,
какие у меня бывали с моей девушкой Эми. Но я их опускаю, слишком уж
необыкновенна собственная моя история. Кое-что, однако, на того, что
касается Эми и ее молодчика, я должна сообщить.
Я спросила Эми, как ей случилось оказаться в столь близких отношениях с
ним, но Эми уклонилась от объяснений на этот счет. Со своей стороны я тоже
не стала донимать ее расспросами, зная, что та в ответ могла задать мне
встречный вопрос: "А как могло случиться, что вы вошли в такие тесные
отношения с принцем?". Поэтому я не настаивала, и через некоторое время она
сама, по своей воле рассказала мне все. Вкратце, историю ее можно бы свести
к пяти словам: какова госпожа, такова и служанка. Поскольку им доводилось
проводить вместе по многу часов кряду, ожидая своих господ, рано или поздно
им должно было прийти в голову: почему бы им внизу не заняться тем, чем были
заняты их господа наверху?
Как я уже говорила выше, по этой причине я не могла в душе своей
сердиться на Эми. Правда, я опасалась, как бы моя девушка не оказалась
беременной тоже, но этого не случилось, а, следовательно, никакой беды тут
не было; ведь у нее, так, же, как у ее госпожи, был почин, и, как известно,
с тем же, лицом, что у меня.
Когда я оправилась от родов, поскольку младенец был обеспечен хорошей
кормилицей и к тому же приближалась зима, пора была думать о возвращении в
Париж. Но к этому времени у меня был собственный выезд и лакеи, и с
разрешения моего господина я позволяла себе время от времени вызывать карету
в Париж, чтобы в ней проехаться по аллеям Тюильри и прочим приятным местам
города {37}. Однажды моему принцу (если мне дозволено его так называть)
захотелось доставить мне развлечение и прокатиться вместе со мной. Дабы
осуществить, свое намерение, и вместе с тем не быть узнанным, он приехал за
мной в карете графа де***, лица весьма влиятельного при дворе; лакеи,
сопровождавшие карету, были одеты в ливреи графа де***, словом, по экипажу
было нельзя догадаться ни о том, кто я такая, ни - кому принадлежу; для
вящей же осторожности принц приказал мне сесть в карету возле дома портного,
куда он имел обыкновение заходить - по амурным ли делам, или еще каким, о
том мне дознаваться не следовало. Я не имела понятия, куда ему было угодно
меня везти, но, усевшись в карете рядом со мною, он сказал, что повелел
своим слугам, сопровождать меня во дворец, чтобы дать мне случай взглянуть
на beau monde {Высший свет (франц.).}. Я сказала, что мне безразлично, куда
ехать, раз он удостаивает меня своего общества. Итак, принц повез меня в
великолепный Медонский дворец, где в то время пребывал дофин {38}, с одним
из домочадцев которого он был на короткой ноге; последний предоставил в наше
распоряжение свое жилище на все то время, что мы там были, а провели мы там
три или четыре дня.
Так случилось, что в это самое время туда из Версаля ненадолго прибыл
король проведать супругу дофина, тогда еще здравствовавшую {39}. Принц из-за
меня все это время жил там инкогнито и, услышав, что король гуляет по саду,
не выходил из дому; однако придворный, у которого мы гостили, собрался со
своей супругой и несколькими своими знакомыми взглянуть на короля. Я тоже
была удостоена чести их сопровождать.
Посмотрев на короля, - тот появился в саду совсем ненадолго - мы
поднялись на просторную террасу с тем, чтобы выйти к парадной лестнице.
Когда мы пересекали залу, глазам моим предстало зрелище, от какого я едва не
лишилась чувств. Не думаю, чтобы на всем свете сыскалась женщина, которая
могла бы сохранить спокойствие в подобных обстоятельствах. По какому-то
случаю во дворце оказался полк лейб гвардии, или, как у них это называется,
Gens d'armes {Жандармы (франц.).}; то ли они несли там дежурство, то ли
ожидался смотр, я не знаю, ибо в делах этого рода я ровно ничего не смыслю;
как бы то ни было, я увидела, что в караульню, обутый в сапоги и при
мундире, как то бывает, когда наши гвардейцы несут дежурство в
Сент-Джеймском дворце {40}, входит мистер ***, мой первый муж, пивовар.
Я не могла обмануться: я проходила мимо него так близко, что едва не
коснулась его подолом и взглянула ему прямо в лицо, правда, прикрыв свое
веером, дабы не быть узнанной. Я-то его узнала тотчас, тем более, что он при
мне с кем-то заговорил, так что я его, можно сказать, узнала, вдвойне.
Несмотря на то, что я была ошеломлена, - а как велико было мое
изумление, догадаться не трудно, - я все же, пройдя два-три шага, обернулась
и, задав какой-то вопрос даме, которая шла рядом, остановилась, как бы для
того, чтобы окинуть взором великолепную залу, караульню и прочее; на самом
же деле мне хотелось как следует разглядеть его мундир, чтобы иметь
возможность навести о нем справки в дальнейшем.
Пока я стаяла, занимая спутницу своими расспросами, он прошел мимо
меня, опять совсем близко, беседуя с человеком, одетым в такой же мундир,
как у него самого; к величайшему моему удовлетворению, - в котором, впрочем,
было мало радости, - я услышала, что он говорит по-английски со своим
товарищем, который, по-видимому, тоже был англичанином {41}.
Между тем я обратилась к своей спутнице еще с одним вопросом.
- Не скажете ли вы мне, сударыня, - спросила я, - кто эти солдаты? Это
личная охрана короля?
- Нет, это конная гвардия, - ответила она. - Должно быть, сегодня
назначили небольшой отряд конногвардейцев сопровождать короля; обычно же у
его величества свои телохранители.
С нами была еще одна дама, и она тоже вступила в разговор.
- Мне кажется, сударыня, вы ошибаетесь, - сказала она. - Я слышала, что
гвардейцы находятся здесь по особому распоряжению, и что кое-кто из них
ожидает приказа выступить походом к берегам Рейна {42}; завтра, однако, они
возвращаются в Орлеан.
Не довольствуясь полученным разъяснением, я нашла способ разведать, к
каким частям принадлежат эти господа, и заодно узнала, что через неделю их
ожидают в Париже.
Два дня спустя мы возвратились в Париж; беседуя с моим господином, я
вскользь упомянула, будто слышала, что через неделю в Париже ожидают
гвардейцев и что мне очень хотелось бы видеть, как они будут дефилировать по
городу. Любезность принца в делах такого рода была всегда такова, что стоило
мне намекнуть на какое-нибудь мое желание, и оно бывало тотчас исполнено. Он
дал повеление своему камердинеру (мне бы следовало его называть отныне
камердинером моей камеристки) разыскать для меня на этот случай дом, откуда
я могла бы видеть, как будут проходить гвардейские полки.
Так как на сей раз принц меня не сопровождал, я позволила себе взять с
собою мою камеристку Эми; мы с ней расположились так, чтобы получше видеть
то, что меня интересовало. Я рассказала Эми, кого я видела, и она жаждала
приобщиться к моему открытию не меньше, чем жаждала я - произвести
дальнейшие наблюдения в ее обществе; что до существа открытия, то Эми была
почти, так же поражена, как и я. Короче говоря, гвардейцы вступили в город,
как и ожидалось, и парад их был поистине блистательным, все в новых
мундирах, при оружии и со знаменами, которые архиепископ Парижский должен
был торжественно благословить. Вся процессия имела весьма праздничный вид, а
так как кони шли шагом, в моем распоряжении было довольно времени для
пристального обозрения всей колонны. И вот, в одном из рядов, привлекших мое
внимание благодаря необычному росту правофлангового {43}, я вновь увидела
своего молодчика, и, должна сказать, он не уступал никому из своих товарищей
ни в осанке, ни в бравости, хоть ему и было далеко до чудовищного роста
упомянутого мной огромного малого, - сей последний, впрочем, как мы узнали,
принадлежал к знатному гасконскому роду и был прозван Великаном Гасконии.
К счастливому для нас стечению обстоятельств присоединилась еще одна
удача - в ту самую минуту, когда интересующий нас отряд поравнялся с моим
окном, в шествии произошла какая-то заминка, и вся колонна остановилась. Это
дало нам возможность как следует разглядеть его вблизи и окончательно
удостовериться в том, что здесь не было ошибки: это был, вне всякого
сомнения, он.
Эми, в силу ряда причин посчитав, что ей можно с меньшим риском, нежели
мне, заняться расспросами, обратилась к своему приятелю, сказав, что ей
хотелось бы разузнать поподробнее о некоем гвардейце, который привлек ее
внимание; дело в том, объяснила она, что она увидела здесь одного
англичанина гарцующим на коне, меж тем как жена его, посчитав, что его нет в
живых, вышла замуж вновь и покинула Англию. Приятель Эми не знал, как ей в
этом помочь. Зато какой-то человек, стоявший с ними рядом, вызвался
разыскать ее англичанина, если только она сообщит имя, и в шутку прибавил,
что этот джентльмен, верно, ее бывший любовник. Эми со смехом отклонила его
предположение, но продолжала свои расспросы с настойчивостью, показавшей ее
собеседнику, что ею движет отнюдь не праздное любопытство. Оставив шутливый
тон, он спросил, в каком отряде она обнаружила своего знакомца. Она
необдуманно назвала ему имя моего мужа, чего ей делать вовсе не следовало:
затем показала пальцем на знамя удаляющегося отряда и сказала, в каком
примерно ряду ехал наш молодчик, но только она не могла назвать имя
капитана, в чьем подчинении он находился. Неутомимая Эми, однако, следуя
советам господина, с которым разговорилась, разыскала нашего красавца.
Оказалось, что он даже не удосужился переменить имя, так как не предполагал,
чтобы его стали здесь разыскивать; словом, как я уже сказала, Эми его
разыскала, смело направилась в расположение его роты, попросила его вызвать,
на что он тотчас к ней вышел.
Думаю, что, увидев Эми, он был поражен не менее, чем я, когда впервые
увидела его в Медоне. Он вздрогнул и побелел как полотно. По мнению Эми,
если бы эта первая встреча произошла где-нибудь в укромном месте, где он мог
ее убить, не опасаясь огласки, он не остановился бы перед подобным
злодеянием.
Итак, как я уже сказала выше, он вздрогнул от изумления.
- Кто вы такая? - спросил он по-английски.
- Сударь, - отвечала она. - Неужели вы меня не узнаете?
- Разумеется, я вас знал, - говорит он. - Я знал вас, когда вы были
живы. Но кто вы теперь: призрак или живой человек - этого я не ведаю.
- Успокойтесь, сударь, - сказала Эми. - Я та самая Эми, что работала у
вас в услужении, и заговорила я с вами без всякого намерения причинить вам
зло. Просто я вчера случайно увидела вас, когда вы ехали среди гвардейцев, и
подумала, что вам, быть может, приятно было бы узнать кое-что о ваших
лондонских знакомых.
- Ну что ж, Эми, - сказал он (к этому времени несколько оправившись от
испуга),- как же они все поживают? Что? Неужели и госпожа ваша здесь?
И между ними произошел следующий разговор.
Эми: Моя госпожа, сударь! Увы! Неужели вы спрашиваете меня о ней?
Бедняжка, вы оставили ее в весьма плачевном состоянии!
Он: Что верно, то верно, Эми. Но я ничего не мог сделать. Мое
собственное положение было достаточно плачевным.
Эми: Верно, сударь. Иначе вы, конечно, не покинули бы ее таким образом.
Ибо, не скрою, оставили вы их в самых отчаянных обстоятельствах.
Он: Как же они жили после моего отъезда?
Эми: Жили, сударь?! О, чрезвычайно худо, смею вас уверить. Да и могло
ли быть иначе?
Он: Да, да,, вы правы. Но скажите мне, Эми, пожалуйста, что же
случилось со всеми ними дальше? Ибо я любил их всей душой и бросил их лишь
оттого, что не вынес мысли о нищете, которая на них надвигалась, а
предотвратить ее было не в моих силах. Что мне было делать?
Эми: Я вас понимаю, сударь. Вот и госпожа ваша говорила, - я это
слышала от нее не раз, - несчастный, верно, мыкается, не меньше моего, где
бы он ни был.
Он: Как? Неужели она полагала, что я жив?
Эми: О да, сударь. Она всегда утверждала, что вы, должно быть, живы,
потому что, если бы вы умерли, сударь, говорила она, то уж наверное бы она
об этом услышала.
Он: Да, да, да. Положение мое было ужасно, иначе я бы ни за что не
уехал.
Эми: Однако, сударь, вы поступили очень жестоко с бедной моей госпожой;
уж как она изводилась - сперва от страха за вас, сударь, а потом - что от
вас нет никаких вестей.
Он: Увы, Эми! Что я мог? Ведь уже к тому времени, как я уехал, дела
наши пришли в полное расстройство, я бы лишь помог им умереть с голоду, если
бы остался. К тому же, мне было невыносимо на все это смотреть.
Эми: Видите ли, сударь, я не могу судить о том, что было прежде; зато я
была печальной свидетельницей всех злоключений моей бедной госпожи все то
время, что я при ней оставалась. Сударь! У вас содрогнулось бы сердце если
бы я вам поведала обо всех ее злоключениях!
(Здесь она рассказала всю мою историю вплоть до того дня, когда приход
взял одного из моих малюток; эта часть ее рассказа, как она заметила, весьма
его расстроила; когда же она рассказала о жестокости его родни, он покачал
головой и отозвался об них с большой горечью.)
Он: Ну, хорошо, Эми. Что же с ней произошло дальше?
Эми: Я не могу вам об том поведать сударь, ибо госпожа моя не дозволила
мне оставаться у нее долее. Она не могла оплачивать мои услуги, сказала она,
ни кормить меня. Я сказала, что согласна служить ей без жалованья, но, как
вы понимаете, сударь, без хлеба не проживешь. Так что мне пришлось, скрепя
сердце, оставить бедную мою госпожу, Впоследствии я слышала, будто
домовладелец отобрал у нее всю ее обстановку и утварь и, видимо, выгнал ее
из дому; во всяком случае, месяц спустя, когда я проходила мимо вашего дома,
он был заколочен; а еще через две недели там уже работали плотники и
обойщики - видно, готовят его для новых жильцов, подумала я. Никто из
соседей, однако, не мог сказать мне, что сделалось с моей бедной госпожой;
единственное, что они знали, это что она была в такой нужде, что чуть ли не
побиралась; и еще - что кое-кто из порядочных людей оказывал ей помощь,
чтобы не дать ей умереть с голоду.
В заключение своего рассказа Эми сообщила, что больше о ее госпоже
никто ничего не слышал, но что ее (то есть, меня) будто видели раза два в
городе, бедно и чрезвычайно убого одетой; как полагали, она зараба тывает
себе на хлеб иглой.
Все это негодница рассказала так искусно, с таким умением и ловкостью,
плача и утирая слезы с такой натуральностью, что он все это принял так, как
ей того требовалось; она даже заметила, что раза два у него самого в глазах
блеснули слезы. Ее рассказ чрезвычайно его растрогал и опечалил, сказал он,
прибавив, что он и сам тогда чуть не умер с горя; кабы не крайность,
повторил он несколько раз, он не покинул бы семью, но он ничем не мог ей
помочь и только был бы свидетелем гибели своих близких от голодной смерти, о
чем ему было слишком тяжело думать, и если бы это случилось при нем, он
непременно пустил бы себе пулю в лоб. Он ведь оставил ей (то есть мне),
продолжал он, все деньги какие у него были, взяв с собою всего лишь 25
фунтов, а это самое меньшее, с чем можно было отправиться искать счастья. Он
был уверен, что его родные, будучи людьми состоятельными, снимут с меня
заботу о несчастных малютках; он и вообразить не мог, что они окажутся
брошенными на общественное призрение. Что же до его жены, рассуждал он, она
еще молода и красива и может еще выйти замуж вторично, и - как он надеялся -
удачнее, чем в первый раз.
Поэтому-то он ей никогда и не писал и не давал о себе весточки: через
какое-то время, полагал он, она вступит в брак и, быть может, вновь
поднимется на ноги. Сам же он твердо решил никогда не заявлять своих прав и
был бы только рад узнать, что она благополучна; по его мнению, следовало бы
издать закон, дозволяющий вступать в брак женщине, если та по прошествии
определенного срока не имеет никаких вестей о своем муже; срок же этот он
положил бы в четыре года {44}, как достаточный для получения известия из
самого отдаленного уголка земли.
На это Эми возразила, что, по ее убеждению, ее госпожа вступила бы в
новый брак лишь в том случае, если бы она узнала об его смерти наверное, из
уст человека, присутствовавшего на его погребении.
- К тому же, - прибавила Эми, - госпожа моя пришла в такое ничтожество,
что ни один благоразумный человек не стал бы о ней и думать - разве
какой-нибудь нищий решил бы обзавестись подругой и вместе клянчить милостыню
на улице.
Убедившись, что ей удалось полностью обмануть гвардейца, Эми затем
рассказала ему о себе - будто некий лакей без средств обманным путем
уговорил ее выйти за него замуж. "Ибо, - сказала она, - он ни больше, ни
меньше, как самый обыкновенный лакей, хоть и выдает себя за камердинера
высокопоставленного вельможи. Вот он и затащил меня сюда, на чужбину, и того
и гляди превратит меня в нищенку".
Здесь Эми снова принимается выть и причитать, да так натурально, что
хоть все это было чистейшее с ее стороны притворство, он полностью ей
поверил, от первого до последнего слова.
- Однако, Эми, - возразил он, - на тебе изрядное платье; никакие
скажешь, что ты стоишь на грани нищеты.
- Да чтобы им всем пусто было! - воскликнула Эми. - Здесь все стараются
обряжаться, как барыни, даже если под платьем у них ничего другого и не
надето. Что до меня, то мне не нужно сундуков, набитых нарядами доверху, -
мне денежки подавай! К тому же, сударь, я еще донашиваю одежонку, что мне
подарили новые хозяева, к которым я тогда перешла от своей госпожи.
Во время этой беседы Эми удалось вызнать у него, каковы его
обстоятельства и средства, обещав ему, со своей стороны, что если ей когда
доведется вновь попасть в Англию и встретить свою старую госпожу, не
выдавать, что видела его живым.
- Но, увы, сударь! - воскликнула она. - Навряд ли мне когда доведется
попасть в Англию вновь, а хоть бы и довелось, то десять тысяч шансов против
одного, что я не повстречаю мою бывшую госпожу - ведь я не знала бы, где и
искать-то ее, в каком конце Англии! Ах нет, - говорит она, - я и ведать не
ведаю, у кого о ней справиться. Если же мне и посчастливилось бы ее
встретить, я сама бы не захотела причинить ей такой вред, рассказав ей о
вашем местопребывании - разве что обстоятельства ее оказались таковы, что
известие это могло послужить на пользу ей, да и вам, сударь, тоже.
После этих ее слов он почувствовал к ней еще большее доверие и говорил
дальше уже без малейшей утайки. Что до его собственных дел, сказал он, то у
него ни малейшей надежды подняться выше того положения, в коем она его
застала сейчас, ибо, не имея во Франции ни друзей ни знакомых, - и, что
хуже, - денег, ему не на что рассчитывать; не далее как неделю назад,
прибавил он, благодаря покровительству некоего жандармского офицера, с
которым у него были приятельские отношения, его чуть не произвели в
лейтенанты, дав ему под начало эскадрон легкой кавалерии; дело стало за
восемью тысячами ливров, кои следовало внести офицеру, исправлявшему эту
должность и получившему разрешение ее продать {45}.
- Но где мне было достать восемь тысяч ливров? - воскликнул он. - Мне,
который ни разу с той поры, как очутился во Франции, и пятисот ливров не
держал в руках?
- Какая жалость, сударь! - воскликнула Эми. - Ведь если бы вам удалось
получить чин, я думаю, вы бы вспомнили мою бедную госпожу и постарались бы
ей немного помочь. Бедняжка, наверное, нуждается в вашей помощи - вот как!
И Эми вновь ударяется в слезы.
- Как досадно, право, - продолжает она, - что вы так бедны, и это в
самую ту пору, когда вам удалось заручиться рекомендацией у приятеля!
- Увы, Эми, это так, - сказал он. - Но что поделаешь, коль ты на
чужбине и не имеешь ни денег, ни связей.
Эми вновь принялась сокрушаться обо мне.
- Ну что ж, - говорит она, - это большая "потеря для моей госпожи, хоть
бедняжка о том и не ведает. Воображаю, как бы она обрадовалась! Ведь вы,
сударь, разумеется, изо всех сил постарались бы ей помочь.
- Разумеется, Эми, - сказал он. - От всей души. Но даже и в нынешнем
моем положении я был бы рад послать ей какую нибудь толику, если бы думал,
настойчивым, и в конце концов я всегда ему уступала. Поэтому я ответила ему
со всем прямодушием:
- Меня до глубины души огорчает, мой господин, - сказала я, - что,
какими бы великими ни оказались в будущем заслуги этого маленького существа,
на его гербе всегда будет значиться позорная полоса бастарда {34}.
Злополучное его происхождение будет не только несмываемым пятном на его
чести, но и помехой в карьере. Наша любовь обернется для него вечным
несчастием, а грех матери будет служить неизбывным укором. Самые славные
подвиги не смоют позорного пятна, а коли он достигнет зрелых лет и заведет
семью, - заключила я, - его бесславие падет также на его ни в чем не
повинное потомство.
Он выслушал меня молча. Впоследствии он мне признался, что слова мои
произвели в нем впечатление более глубокое, нежели он пожелал мне выказать.
Тогда, впрочем, он отговорился тем, что этому помочь уже нельзя, но что для
храброго человека подобное обстоятельство не помеха, что в иных случаях оно
даже воодушевляет его на славные подвиги и отвагу; что если и будут при
упоминании его имени также присовокуплять обстоятельство его незаконного
рождения, то личная добродетель ставит человека чести выше всего этого;
поскольку он неповинен в нашем грехе, продолжал принц, то и пятно на его
чести не должно его заботить; к тому времени, как его достоинства поставят
его выше сплетен, бесславие его рождения утонет в славе, какую он завоюет
своими подвигами. Среди людей родовитых, утешал он меня, подобный грешок не
редкость, и поэтому у них столь велико число незаконнорожденных детей, а
воспитание, какое им дают, столь превосходно, что у множества великих людей-
на гербе красуется злополучная полоса и это не имеет для них ни малейшего
значения, особенно после того, как укрепляется слава, заслуженная. личными
их достоинствами. В подтверждение своих слов принц перечислил множество
знатных родов Франции, а также и Англии, на гербах которых имеется такая
полоса.
На этом тогда наш разговор прекратился; однако некоторое время спустя я
его возобновила, заговорив на этот раз не о влиянии, какое наше прегрешение
может иметь на судьбу наших детей, а о справедливом укоре, какого заслужили
мы, их родители. Я говорила об этом с большим жаром, чем следовало, и
заметила, что мои слова производят на него впечатление более глубокое,
нежели я того желала. Наконец, он сам признался, что мои речи действуют на
него почти так же, как слова его исповедника, и что эта проповедь может
оказаться более опасной, чем я думаю, и чем нам бы того хотелось.
- Душа моя, - сказал он, - ведь коли между нами пойдет речь о
раскаянье, нам придется заговорить так же и о расставании.
Если до этого на мои глаза навернулись слезы, то теперь, после его
слов, они полились ручьем, и я ему слишком хорошо доказала, что высказанные
мною суждения не настолько еще овладели моим умом и что мысль о разлуке
страшила меня не меньше, чем его самого.
Он наговорил мне множество ласковых слов, великодушных, как он сам, и в
оправдание нашего преступления дал мне понять, что для него разлука столь же
немыслима, как и для меня. Таким образом мы оба, можно сказать, вопреки
своим убеждениям и разуму, продолжали грешить. Да и младенец еще больше
привязал принца ко мне, ибо он крепко полюбил сына.
Сын наш, выросши, сделался человеком весьма достойным. Сперва он был
произведен в офицеры французской Garde du Corps {Лейб-гвардии (франц.).}, а
затем возглавил драгунский полк в Италии, где и имел немало случаев
отличиться, показав себя не только достойным своего отца {36}, но также
заслуживающим того, чтобы быть его законным сыном и иметь лучшую мать. Но об
этом дальше.
Можно со всей справедливостью утверждать, что жила я в то время, как
королева, или, если угодно, как королева потаскух. Ибо свет не видывал,
чтобы простую наложницу, каковою, по существу, являлась я, столь высоко
ценил, и лелеял человек столь благородного рождения, как мой принц. Был у
меня, правда, один недостаток, какого обычно не сыщешь у женщин в таких
обстоятельствах, как мои: недостаток этот заключался в том, что мне никогда
ничего от него не было нужно, я ни разу его ни о чем не просила, и никто ни
разу не воспользовался мною в своих целях, вынуждая меня ходатайствовать за
них, как то слишком часто бывает с любовницами великих мира сего. Просить
что-либо для себя мне препятствовала его щедрость, для других - мое
уединение. Это последнее обстоятельство служило не только к его выгоде, но и
к моей.
Единственным случаем, когда мне довелось его о чем-нибудь просить, было
мое заступничество за его камердинера, того самого, который с первых дней
был посвящен в тайну наших отношений. Слуга этот как-то вызвал недовольство
своего господина недостаточным усердием и с тех пор впал у него в немилость.
И вот он поведал об этом моей камеристке Эми, умоляя ее просить моего
заступничества, на что я согласилась, и ради меня слуга снова был прощен и
принят на службу, за что негодник отблагодарил меня, забравшись в постель к
своей благодетельнице Эми, чем весьма меня рассердил. Впрочем, Эми
великодушно признала, что произошло это столь же по ее собственной вине,
сколь и по его, ибо она так сильно влюбилась в этого малого, что, если бы он
не попросился к ней в постель, она, вернее всего, сама бы его пригласила.
Должна сказать, что это меня успокоило и я лишь настаивала на том, чтобы он
не узнал от нее, что мне об этом известно.
Здесь я могла бы рассказать немало забавных приключений и разговоров,
какие у меня бывали с моей девушкой Эми. Но я их опускаю, слишком уж
необыкновенна собственная моя история. Кое-что, однако, на того, что
касается Эми и ее молодчика, я должна сообщить.
Я спросила Эми, как ей случилось оказаться в столь близких отношениях с
ним, но Эми уклонилась от объяснений на этот счет. Со своей стороны я тоже
не стала донимать ее расспросами, зная, что та в ответ могла задать мне
встречный вопрос: "А как могло случиться, что вы вошли в такие тесные
отношения с принцем?". Поэтому я не настаивала, и через некоторое время она
сама, по своей воле рассказала мне все. Вкратце, историю ее можно бы свести
к пяти словам: какова госпожа, такова и служанка. Поскольку им доводилось
проводить вместе по многу часов кряду, ожидая своих господ, рано или поздно
им должно было прийти в голову: почему бы им внизу не заняться тем, чем были
заняты их господа наверху?
Как я уже говорила выше, по этой причине я не могла в душе своей
сердиться на Эми. Правда, я опасалась, как бы моя девушка не оказалась
беременной тоже, но этого не случилось, а, следовательно, никакой беды тут
не было; ведь у нее, так, же, как у ее госпожи, был почин, и, как известно,
с тем же, лицом, что у меня.
Когда я оправилась от родов, поскольку младенец был обеспечен хорошей
кормилицей и к тому же приближалась зима, пора была думать о возвращении в
Париж. Но к этому времени у меня был собственный выезд и лакеи, и с
разрешения моего господина я позволяла себе время от времени вызывать карету
в Париж, чтобы в ней проехаться по аллеям Тюильри и прочим приятным местам
города {37}. Однажды моему принцу (если мне дозволено его так называть)
захотелось доставить мне развлечение и прокатиться вместе со мной. Дабы
осуществить, свое намерение, и вместе с тем не быть узнанным, он приехал за
мной в карете графа де***, лица весьма влиятельного при дворе; лакеи,
сопровождавшие карету, были одеты в ливреи графа де***, словом, по экипажу
было нельзя догадаться ни о том, кто я такая, ни - кому принадлежу; для
вящей же осторожности принц приказал мне сесть в карету возле дома портного,
куда он имел обыкновение заходить - по амурным ли делам, или еще каким, о
том мне дознаваться не следовало. Я не имела понятия, куда ему было угодно
меня везти, но, усевшись в карете рядом со мною, он сказал, что повелел
своим слугам, сопровождать меня во дворец, чтобы дать мне случай взглянуть
на beau monde {Высший свет (франц.).}. Я сказала, что мне безразлично, куда
ехать, раз он удостаивает меня своего общества. Итак, принц повез меня в
великолепный Медонский дворец, где в то время пребывал дофин {38}, с одним
из домочадцев которого он был на короткой ноге; последний предоставил в наше
распоряжение свое жилище на все то время, что мы там были, а провели мы там
три или четыре дня.
Так случилось, что в это самое время туда из Версаля ненадолго прибыл
король проведать супругу дофина, тогда еще здравствовавшую {39}. Принц из-за
меня все это время жил там инкогнито и, услышав, что король гуляет по саду,
не выходил из дому; однако придворный, у которого мы гостили, собрался со
своей супругой и несколькими своими знакомыми взглянуть на короля. Я тоже
была удостоена чести их сопровождать.
Посмотрев на короля, - тот появился в саду совсем ненадолго - мы
поднялись на просторную террасу с тем, чтобы выйти к парадной лестнице.
Когда мы пересекали залу, глазам моим предстало зрелище, от какого я едва не
лишилась чувств. Не думаю, чтобы на всем свете сыскалась женщина, которая
могла бы сохранить спокойствие в подобных обстоятельствах. По какому-то
случаю во дворце оказался полк лейб гвардии, или, как у них это называется,
Gens d'armes {Жандармы (франц.).}; то ли они несли там дежурство, то ли
ожидался смотр, я не знаю, ибо в делах этого рода я ровно ничего не смыслю;
как бы то ни было, я увидела, что в караульню, обутый в сапоги и при
мундире, как то бывает, когда наши гвардейцы несут дежурство в
Сент-Джеймском дворце {40}, входит мистер ***, мой первый муж, пивовар.
Я не могла обмануться: я проходила мимо него так близко, что едва не
коснулась его подолом и взглянула ему прямо в лицо, правда, прикрыв свое
веером, дабы не быть узнанной. Я-то его узнала тотчас, тем более, что он при
мне с кем-то заговорил, так что я его, можно сказать, узнала, вдвойне.
Несмотря на то, что я была ошеломлена, - а как велико было мое
изумление, догадаться не трудно, - я все же, пройдя два-три шага, обернулась
и, задав какой-то вопрос даме, которая шла рядом, остановилась, как бы для
того, чтобы окинуть взором великолепную залу, караульню и прочее; на самом
же деле мне хотелось как следует разглядеть его мундир, чтобы иметь
возможность навести о нем справки в дальнейшем.
Пока я стаяла, занимая спутницу своими расспросами, он прошел мимо
меня, опять совсем близко, беседуя с человеком, одетым в такой же мундир,
как у него самого; к величайшему моему удовлетворению, - в котором, впрочем,
было мало радости, - я услышала, что он говорит по-английски со своим
товарищем, который, по-видимому, тоже был англичанином {41}.
Между тем я обратилась к своей спутнице еще с одним вопросом.
- Не скажете ли вы мне, сударыня, - спросила я, - кто эти солдаты? Это
личная охрана короля?
- Нет, это конная гвардия, - ответила она. - Должно быть, сегодня
назначили небольшой отряд конногвардейцев сопровождать короля; обычно же у
его величества свои телохранители.
С нами была еще одна дама, и она тоже вступила в разговор.
- Мне кажется, сударыня, вы ошибаетесь, - сказала она. - Я слышала, что
гвардейцы находятся здесь по особому распоряжению, и что кое-кто из них
ожидает приказа выступить походом к берегам Рейна {42}; завтра, однако, они
возвращаются в Орлеан.
Не довольствуясь полученным разъяснением, я нашла способ разведать, к
каким частям принадлежат эти господа, и заодно узнала, что через неделю их
ожидают в Париже.
Два дня спустя мы возвратились в Париж; беседуя с моим господином, я
вскользь упомянула, будто слышала, что через неделю в Париже ожидают
гвардейцев и что мне очень хотелось бы видеть, как они будут дефилировать по
городу. Любезность принца в делах такого рода была всегда такова, что стоило
мне намекнуть на какое-нибудь мое желание, и оно бывало тотчас исполнено. Он
дал повеление своему камердинеру (мне бы следовало его называть отныне
камердинером моей камеристки) разыскать для меня на этот случай дом, откуда
я могла бы видеть, как будут проходить гвардейские полки.
Так как на сей раз принц меня не сопровождал, я позволила себе взять с
собою мою камеристку Эми; мы с ней расположились так, чтобы получше видеть
то, что меня интересовало. Я рассказала Эми, кого я видела, и она жаждала
приобщиться к моему открытию не меньше, чем жаждала я - произвести
дальнейшие наблюдения в ее обществе; что до существа открытия, то Эми была
почти, так же поражена, как и я. Короче говоря, гвардейцы вступили в город,
как и ожидалось, и парад их был поистине блистательным, все в новых
мундирах, при оружии и со знаменами, которые архиепископ Парижский должен
был торжественно благословить. Вся процессия имела весьма праздничный вид, а
так как кони шли шагом, в моем распоряжении было довольно времени для
пристального обозрения всей колонны. И вот, в одном из рядов, привлекших мое
внимание благодаря необычному росту правофлангового {43}, я вновь увидела
своего молодчика, и, должна сказать, он не уступал никому из своих товарищей
ни в осанке, ни в бравости, хоть ему и было далеко до чудовищного роста
упомянутого мной огромного малого, - сей последний, впрочем, как мы узнали,
принадлежал к знатному гасконскому роду и был прозван Великаном Гасконии.
К счастливому для нас стечению обстоятельств присоединилась еще одна
удача - в ту самую минуту, когда интересующий нас отряд поравнялся с моим
окном, в шествии произошла какая-то заминка, и вся колонна остановилась. Это
дало нам возможность как следует разглядеть его вблизи и окончательно
удостовериться в том, что здесь не было ошибки: это был, вне всякого
сомнения, он.
Эми, в силу ряда причин посчитав, что ей можно с меньшим риском, нежели
мне, заняться расспросами, обратилась к своему приятелю, сказав, что ей
хотелось бы разузнать поподробнее о некоем гвардейце, который привлек ее
внимание; дело в том, объяснила она, что она увидела здесь одного
англичанина гарцующим на коне, меж тем как жена его, посчитав, что его нет в
живых, вышла замуж вновь и покинула Англию. Приятель Эми не знал, как ей в
этом помочь. Зато какой-то человек, стоявший с ними рядом, вызвался
разыскать ее англичанина, если только она сообщит имя, и в шутку прибавил,
что этот джентльмен, верно, ее бывший любовник. Эми со смехом отклонила его
предположение, но продолжала свои расспросы с настойчивостью, показавшей ее
собеседнику, что ею движет отнюдь не праздное любопытство. Оставив шутливый
тон, он спросил, в каком отряде она обнаружила своего знакомца. Она
необдуманно назвала ему имя моего мужа, чего ей делать вовсе не следовало:
затем показала пальцем на знамя удаляющегося отряда и сказала, в каком
примерно ряду ехал наш молодчик, но только она не могла назвать имя
капитана, в чьем подчинении он находился. Неутомимая Эми, однако, следуя
советам господина, с которым разговорилась, разыскала нашего красавца.
Оказалось, что он даже не удосужился переменить имя, так как не предполагал,
чтобы его стали здесь разыскивать; словом, как я уже сказала, Эми его
разыскала, смело направилась в расположение его роты, попросила его вызвать,
на что он тотчас к ней вышел.
Думаю, что, увидев Эми, он был поражен не менее, чем я, когда впервые
увидела его в Медоне. Он вздрогнул и побелел как полотно. По мнению Эми,
если бы эта первая встреча произошла где-нибудь в укромном месте, где он мог
ее убить, не опасаясь огласки, он не остановился бы перед подобным
злодеянием.
Итак, как я уже сказала выше, он вздрогнул от изумления.
- Кто вы такая? - спросил он по-английски.
- Сударь, - отвечала она. - Неужели вы меня не узнаете?
- Разумеется, я вас знал, - говорит он. - Я знал вас, когда вы были
живы. Но кто вы теперь: призрак или живой человек - этого я не ведаю.
- Успокойтесь, сударь, - сказала Эми. - Я та самая Эми, что работала у
вас в услужении, и заговорила я с вами без всякого намерения причинить вам
зло. Просто я вчера случайно увидела вас, когда вы ехали среди гвардейцев, и
подумала, что вам, быть может, приятно было бы узнать кое-что о ваших
лондонских знакомых.
- Ну что ж, Эми, - сказал он (к этому времени несколько оправившись от
испуга),- как же они все поживают? Что? Неужели и госпожа ваша здесь?
И между ними произошел следующий разговор.
Эми: Моя госпожа, сударь! Увы! Неужели вы спрашиваете меня о ней?
Бедняжка, вы оставили ее в весьма плачевном состоянии!
Он: Что верно, то верно, Эми. Но я ничего не мог сделать. Мое
собственное положение было достаточно плачевным.
Эми: Верно, сударь. Иначе вы, конечно, не покинули бы ее таким образом.
Ибо, не скрою, оставили вы их в самых отчаянных обстоятельствах.
Он: Как же они жили после моего отъезда?
Эми: Жили, сударь?! О, чрезвычайно худо, смею вас уверить. Да и могло
ли быть иначе?
Он: Да, да,, вы правы. Но скажите мне, Эми, пожалуйста, что же
случилось со всеми ними дальше? Ибо я любил их всей душой и бросил их лишь
оттого, что не вынес мысли о нищете, которая на них надвигалась, а
предотвратить ее было не в моих силах. Что мне было делать?
Эми: Я вас понимаю, сударь. Вот и госпожа ваша говорила, - я это
слышала от нее не раз, - несчастный, верно, мыкается, не меньше моего, где
бы он ни был.
Он: Как? Неужели она полагала, что я жив?
Эми: О да, сударь. Она всегда утверждала, что вы, должно быть, живы,
потому что, если бы вы умерли, сударь, говорила она, то уж наверное бы она
об этом услышала.
Он: Да, да, да. Положение мое было ужасно, иначе я бы ни за что не
уехал.
Эми: Однако, сударь, вы поступили очень жестоко с бедной моей госпожой;
уж как она изводилась - сперва от страха за вас, сударь, а потом - что от
вас нет никаких вестей.
Он: Увы, Эми! Что я мог? Ведь уже к тому времени, как я уехал, дела
наши пришли в полное расстройство, я бы лишь помог им умереть с голоду, если
бы остался. К тому же, мне было невыносимо на все это смотреть.
Эми: Видите ли, сударь, я не могу судить о том, что было прежде; зато я
была печальной свидетельницей всех злоключений моей бедной госпожи все то
время, что я при ней оставалась. Сударь! У вас содрогнулось бы сердце если
бы я вам поведала обо всех ее злоключениях!
(Здесь она рассказала всю мою историю вплоть до того дня, когда приход
взял одного из моих малюток; эта часть ее рассказа, как она заметила, весьма
его расстроила; когда же она рассказала о жестокости его родни, он покачал
головой и отозвался об них с большой горечью.)
Он: Ну, хорошо, Эми. Что же с ней произошло дальше?
Эми: Я не могу вам об том поведать сударь, ибо госпожа моя не дозволила
мне оставаться у нее долее. Она не могла оплачивать мои услуги, сказала она,
ни кормить меня. Я сказала, что согласна служить ей без жалованья, но, как
вы понимаете, сударь, без хлеба не проживешь. Так что мне пришлось, скрепя
сердце, оставить бедную мою госпожу, Впоследствии я слышала, будто
домовладелец отобрал у нее всю ее обстановку и утварь и, видимо, выгнал ее
из дому; во всяком случае, месяц спустя, когда я проходила мимо вашего дома,
он был заколочен; а еще через две недели там уже работали плотники и
обойщики - видно, готовят его для новых жильцов, подумала я. Никто из
соседей, однако, не мог сказать мне, что сделалось с моей бедной госпожой;
единственное, что они знали, это что она была в такой нужде, что чуть ли не
побиралась; и еще - что кое-кто из порядочных людей оказывал ей помощь,
чтобы не дать ей умереть с голоду.
В заключение своего рассказа Эми сообщила, что больше о ее госпоже
никто ничего не слышал, но что ее (то есть, меня) будто видели раза два в
городе, бедно и чрезвычайно убого одетой; как полагали, она зараба тывает
себе на хлеб иглой.
Все это негодница рассказала так искусно, с таким умением и ловкостью,
плача и утирая слезы с такой натуральностью, что он все это принял так, как
ей того требовалось; она даже заметила, что раза два у него самого в глазах
блеснули слезы. Ее рассказ чрезвычайно его растрогал и опечалил, сказал он,
прибавив, что он и сам тогда чуть не умер с горя; кабы не крайность,
повторил он несколько раз, он не покинул бы семью, но он ничем не мог ей
помочь и только был бы свидетелем гибели своих близких от голодной смерти, о
чем ему было слишком тяжело думать, и если бы это случилось при нем, он
непременно пустил бы себе пулю в лоб. Он ведь оставил ей (то есть мне),
продолжал он, все деньги какие у него были, взяв с собою всего лишь 25
фунтов, а это самое меньшее, с чем можно было отправиться искать счастья. Он
был уверен, что его родные, будучи людьми состоятельными, снимут с меня
заботу о несчастных малютках; он и вообразить не мог, что они окажутся
брошенными на общественное призрение. Что же до его жены, рассуждал он, она
еще молода и красива и может еще выйти замуж вторично, и - как он надеялся -
удачнее, чем в первый раз.
Поэтому-то он ей никогда и не писал и не давал о себе весточки: через
какое-то время, полагал он, она вступит в брак и, быть может, вновь
поднимется на ноги. Сам же он твердо решил никогда не заявлять своих прав и
был бы только рад узнать, что она благополучна; по его мнению, следовало бы
издать закон, дозволяющий вступать в брак женщине, если та по прошествии
определенного срока не имеет никаких вестей о своем муже; срок же этот он
положил бы в четыре года {44}, как достаточный для получения известия из
самого отдаленного уголка земли.
На это Эми возразила, что, по ее убеждению, ее госпожа вступила бы в
новый брак лишь в том случае, если бы она узнала об его смерти наверное, из
уст человека, присутствовавшего на его погребении.
- К тому же, - прибавила Эми, - госпожа моя пришла в такое ничтожество,
что ни один благоразумный человек не стал бы о ней и думать - разве
какой-нибудь нищий решил бы обзавестись подругой и вместе клянчить милостыню
на улице.
Убедившись, что ей удалось полностью обмануть гвардейца, Эми затем
рассказала ему о себе - будто некий лакей без средств обманным путем
уговорил ее выйти за него замуж. "Ибо, - сказала она, - он ни больше, ни
меньше, как самый обыкновенный лакей, хоть и выдает себя за камердинера
высокопоставленного вельможи. Вот он и затащил меня сюда, на чужбину, и того
и гляди превратит меня в нищенку".
Здесь Эми снова принимается выть и причитать, да так натурально, что
хоть все это было чистейшее с ее стороны притворство, он полностью ей
поверил, от первого до последнего слова.
- Однако, Эми, - возразил он, - на тебе изрядное платье; никакие
скажешь, что ты стоишь на грани нищеты.
- Да чтобы им всем пусто было! - воскликнула Эми. - Здесь все стараются
обряжаться, как барыни, даже если под платьем у них ничего другого и не
надето. Что до меня, то мне не нужно сундуков, набитых нарядами доверху, -
мне денежки подавай! К тому же, сударь, я еще донашиваю одежонку, что мне
подарили новые хозяева, к которым я тогда перешла от своей госпожи.
Во время этой беседы Эми удалось вызнать у него, каковы его
обстоятельства и средства, обещав ему, со своей стороны, что если ей когда
доведется вновь попасть в Англию и встретить свою старую госпожу, не
выдавать, что видела его живым.
- Но, увы, сударь! - воскликнула она. - Навряд ли мне когда доведется
попасть в Англию вновь, а хоть бы и довелось, то десять тысяч шансов против
одного, что я не повстречаю мою бывшую госпожу - ведь я не знала бы, где и
искать-то ее, в каком конце Англии! Ах нет, - говорит она, - я и ведать не
ведаю, у кого о ней справиться. Если же мне и посчастливилось бы ее
встретить, я сама бы не захотела причинить ей такой вред, рассказав ей о
вашем местопребывании - разве что обстоятельства ее оказались таковы, что
известие это могло послужить на пользу ей, да и вам, сударь, тоже.
После этих ее слов он почувствовал к ней еще большее доверие и говорил
дальше уже без малейшей утайки. Что до его собственных дел, сказал он, то у
него ни малейшей надежды подняться выше того положения, в коем она его
застала сейчас, ибо, не имея во Франции ни друзей ни знакомых, - и, что
хуже, - денег, ему не на что рассчитывать; не далее как неделю назад,
прибавил он, благодаря покровительству некоего жандармского офицера, с
которым у него были приятельские отношения, его чуть не произвели в
лейтенанты, дав ему под начало эскадрон легкой кавалерии; дело стало за
восемью тысячами ливров, кои следовало внести офицеру, исправлявшему эту
должность и получившему разрешение ее продать {45}.
- Но где мне было достать восемь тысяч ливров? - воскликнул он. - Мне,
который ни разу с той поры, как очутился во Франции, и пятисот ливров не
держал в руках?
- Какая жалость, сударь! - воскликнула Эми. - Ведь если бы вам удалось
получить чин, я думаю, вы бы вспомнили мою бедную госпожу и постарались бы
ей немного помочь. Бедняжка, наверное, нуждается в вашей помощи - вот как!
И Эми вновь ударяется в слезы.
- Как досадно, право, - продолжает она, - что вы так бедны, и это в
самую ту пору, когда вам удалось заручиться рекомендацией у приятеля!
- Увы, Эми, это так, - сказал он. - Но что поделаешь, коль ты на
чужбине и не имеешь ни денег, ни связей.
Эми вновь принялась сокрушаться обо мне.
- Ну что ж, - говорит она, - это большая "потеря для моей госпожи, хоть
бедняжка о том и не ведает. Воображаю, как бы она обрадовалась! Ведь вы,
сударь, разумеется, изо всех сил постарались бы ей помочь.
- Разумеется, Эми, - сказал он. - От всей души. Но даже и в нынешнем
моем положении я был бы рад послать ей какую нибудь толику, если бы думал,