Страница:
немногим отличался от нижней рубахи, хоть и был в обычае той страны, откуда
его вывезли. Ответ мой удовлетворил его любопытство, и он дал слово никогда
не пробить меня показываться в этом костюме при посторонних. После этого я
прошла к себе, пригласила с собою Эми и квакершу, и Эми облачила меня в мой
старый турецкий наряд, в котором я некогда танцевала и все прочее. Квакерша
была очарована этим убором и сказала, что, войди он в моду в наших краях.
она бы не знала, как ей быть, ибо отныне квакерское платье потеряло свою
привлекательность в ее глазах.
Когда я уже была полностью одета, я убрала платье драгоценностями, а
большую брошь в тысячу пистолей, которую он мне подарил, поместила посреди
тюрбана, откуда она весьма внушительно поблескивала. На шею я нацепила свое
бриллиантовое ожерелье, и волосы мои, усеянные драгоценными камнями, - tout
brilliant {Так и сверкали (франц.).}. Портрет мужа, в оправе из бриллиантов,
я пришила к лифу, немного слева, как бы на сердце (комплимент в восточном
обычае), а как грудь моя была открыта, то там не было уже места для
украшений. В таком-то виде, в сопровождении Эми, поддерживавшей шлейф, я и
спустилась к нему. Он был совершенно поражен; меня он, разумеется, узнал,
поскольку я его предупредила и, сверх того, в комнате, кроме Эми и квакерши,
никого больше не было; зато Эми он вовсе не узнал, ибо она облачилась в
наряд турецкой рабыни, который, как я уже упоминала, остался у меня от моей
неаполитанской турчанки. Руки и шея у нее были обнажены, голова не покрыта,
а волосы свисали вдоль спины длинной косой, оканчивающейся кисточкой;
впрочем, негодница вскоре выдала себя, ибо не могла удержаться от улыбки и
по своему обыкновению затараторила вовсю.
Ну, так вот, наряд мой так его очаровал, что он просил меня не снимать
его к обеду, но одежда эта была слишком легкой, а спереди так открыта, что я
боялась простудиться, тем более, что день выдался холодный. Тогда он велел
растопить камин получше, закрыть все двери, и я, уступив его желанию, так и
просидела в этом наряде. В жизни, сказал он, ему не доводилось видеть более
красивого платья. Впоследствии я рассказала ему, что мой муж (так он называл
убитого ювелира) купил мне наряд этот в Ливорно, вместе с турчанкой, с
которой я рассталась уже в Париже; эта-то рабыня и научила меня носить
турецкий костюм, а также кое-каким турецким обычаям и некоторым словам их
языка. Рассказ мой, вполне правдивый во всех отношениях, кроме того, что
костюм ко мне попал вовсе не от ювелира, не вызвал у моего слушателя
каких-либо недоумений. У меня, однако, были достаточно веские основания для
того, чтобы не показываться в нем в обществе, во всяком случае, в пределах
Англии; перечислять их, я думаю, нет надобности; тем более, что об этом
будет довольно говориться дальше.
Когда же я очутилась в другой стране, я часто в него наряжалась, и раза
два или три даже танцевала в нем, но только, когда меня о том просил мой
господин.
У квакерши прожили мы немногим больше года; я изобразила дело так, что
мы, будто, не можем найти себе подходящего города для жительства в Англии,
поскольку ему годился лишь Лондон, а для меня он был невозможен; поэтому я,
как бы делая ему уступку, соглашалась уехать с ним в другую страну; я знаю,
сказала я, что ему это будет приятно, для меня же все страны равны: после
того, как я прожила на чужбине столько лет в одиночестве, сказала я, мне
ничуть не в тягость будет вновь там очутиться, тем более, что теперь я буду
с мужем. Затем каждый из нас пытался переупрямить другого своей любезностью.
Он сказал, что ничуть не тяготится жизнью в Англии и что привел свои дела в
соответственный порядок; к тому же, как он напомнил, он ведь не намерен
больше заниматься делами и предоставит управление всем нашим хозяйством мне,
поскольку мы ни в чем не испытываем недостатка; да и вообще-то вся эта игра
не стоит свеч; ведь для того, сказал он далее, он и принял британское
подданство, приобрел титул баронета и т. д. Тем не менее, сказала я ему,
хоть я и ценю его любезность, я не могу не знать, что ему приятнее всего
жить у себя на родине, где воспитываются его дети, и если я и впрямь так ему
дорога, то мое присутствие лишь умножит его радости. С ним, сказала я, мне
всюду дом, и если мой муж будет рядом со мною, повсюду, где бы я ни была, я
себя буду чувствовать в Англии. Так, короче говоря, мне удалось уговорить
его принять мою мнимую жертву и согласиться переехать за море; на самом же
деле я не чувствовала себя здесь в безопасности и вынуждена была все время
сидеть взаперти из боязни, что рано или поздно откроется распутный образ
жизни, какой я вела, и все мои прегрешения, коих я теперь не на шутку
стыдилась.
Когда после нашего бракосочетания прошла неделя, во время которой моя
квакерша была так к нам добра, я сказала ему, сколь много мы, по моему
мнению, должны чувствовать себя ей обязанными за ее великодушие и доброту и
каким верным другом она показала мне себя во множестве случаев; затем,
поведав ему кое-что о ее семейных невзгодах, я сказала, что мы не только
должны испытывать к ней благодарность, но и сделать что-то такое, что бы
облегчило ее положение; у меня нет родни, прибавила я, которою бы я могла
его обременить; все, с кем я связана фамильными узами, вполне обеспечены, и
если он позволит мне щедро вознаградить эту честную женщину, я никому больше
не стану делать в своей жизни подарки, не считая, конечно, Эми. Что же до
Эми, мы ее не бросим, сказала я, и отпустим ее только в том случае, если ей
самой подвернется счастье; к тому же Эми не бедна; ей удалось сберечь за все
годы что-то около семисот или восьмисот фунтов. О том, каким образом, с
помощью каких греховных дел сколотила она такую сумму, я, разумеется,
промолчала; с него довольно было знать, что она не будет нам в тягость.
Мои слова о квакерше пришлись моему супругу по душе, и он, в свою
очередь, произнес большую речь о благодарности, сказав что это лучшее
украшение благородной дамы; что чувство это, на его взгляд, столь,
неотъемлемо от честности и, даже более того, от религии, что он даже
сомневается, возможны ли истинная честь и вера там, где нет благодарности. В
том же, что я предлагала, была не только благодарность, но и подлинное
милосердие, ибо я не могла избрать предметом моей благотворительности
существо, которое бы больше ее заслуживало. Поэтому он всей душой давал свое
согласие и просил меня лишь о том, чтобы я дозволила ему израсходовать на
это его собственные деньги, а не мои.
Что до этого, сказала я, несмотря на все свои прежние
разглагольствования, я хочу, чтобы у нас с ним был общий карман; и, что бы я
ни говорила прежде о свободе и независимости женщины, пусть он и обещал, что
мое имущество останется в моих руках, теперь, раз уж я согласилась сделаться
его женой, я хочу жить так, как живут все честные жены, и если я решилась
доверить ему себя, то он волен распоряжаться всем, что я имею. Если я и
оставлю себе что, то только на случай его смерти, и то с тем, чтобы
впоследствии отдать все его детям. Короче говоря, если он считает разумным
объединить наше имущество, я предложила на следующее же утро подсчитать наши
капиталы и, соединив их, сообразить, как распорядиться не только собою, но и
тем, что мы имеем, а потом уже решать, где обосноваться. Он не мог не
видеть, что я говорю это с совершенною искренностью, да и здравый смысл
побуждал его со мною согласиться. Об этом мы еще поговорим, сказал он, а
сейчас долг повелевает нам оказать доброму нашему другу квакерше не просто
благодарность, но и истинную благотворительность; первым делом, сказал он,
надо подарить ей тысячу фунтов, иначе говоря, шестьдесят фунтов годового
дохода устроить это таким образом, чтобы они не могли достаться никому,
кроме нее самой. Такая щедрость, свидетельствующая о благородных правилах
моего супруга, заслуживает упоминания в моем рассказе: мне, однако,
названная им сумма показалась чрезмерной, тем более, что у меня была своя
мысль, касающаяся столового серебра. Поэтому я сказала ему, что если он
подарит ей кошелек, положив в него сотню гиней, а затем возьмется обеспечить
ей 40 фунтов в год пожизненно, обставив это по ее желанию, то, по моему
мнению, этого будет вполне достаточно.
Он согласился со мной, и в тот же день вечером, перед тем, как нам
разойтись на ночь, взял мою квакершу за руку и, поцеловав ее, сказал, что,
как она явила чрезвычайную доброту к нам обоим с самого начала его
сватовства, а со слов жены он знает, что до того она была так же добра и к
ней (то есть ко мне) - то он почитает своим долгом показать ей, что она
имеет дело с друзьями, которые понимают, что такое благодарность; что, со
своей стороны, он просит ее принять как частичное вознаграждение вот эту
вещицу (здесь он вручил ей кошелек с золотом), что же касается, дальнейшего,
то жена с нею переговорит о том после. С этими словами, едва дав ей время
пролепетать: "Благодарствуй", он поднялся в спальню, оставив ее в великом
замешательстве.
Когда же он ушел, она в самых трогательных выражениях принялась
говорить о добрых чувствах, какие она питает к нам обоим, прибавив, что не
ожидала за них никаких наград; ведь и так, сказала она, я ей в свое время
сделала немало ценных подарков, и это была правда; ибо, помимо штуки
полотна, которую я ей дала вначале, я подарила ей столовое белье тонкого
Дамаска из тех запасов, что некогда сделала для своих балов, а именно: три
скатерти и три дюжины салфеток; в другой раз я подарила ей небольшое
ожерелье из золотых бусинок и что-то еще в таком роде, ну, да это в сторону.
Но она сама перечислила все эти подарки, а также другие милости, какие я ей
в свое время оказала; она не в состоянии отдарить нас иначе как своим
вниманием и уходом, сказала она, и поэтому наша щедрость лишает ее
возможности вознаградить нас за дружбу к ней, так что теперь она считает
себя в еще большем долгу перед нами, чем прежде.
Все это она высказала со всей учтивостью и, несмотря на квакерскую
сдержанность, очень мило, причем тон ее не оставлял сомнения в ее
искренности; однако я прекратила ее излияния, попросив ее не говорить более
ничего об этом предмете и принять подарок моего супруга, который был, как он
сам ей сказал, лишь частью того, что мы намерены для нее сделать.
- А теперь спрячьте ваш кошелек, - сказала я, - сядьте рядом со мной и
позвольте мне рассказать вам кое-что о том, что мы с мужем намерены для вас
сделать.
- Что это значит? - спросила она удивленно. Кровь прилила к ее щекам и
она не двигалась с места. Она было заговорила снова, но я ее перебила,
сказав, чтобы она прекратила какие бы то ни было извинения, ибо то, что я
хочу ей сейчас сказать, важнее всяких любезностей. Она была так дружелюбна и
добра к нам все время, начала я, к тому же дом ее оказался местом нашей с
ним счастливой встречи; меж тем я из ее собственных уст слышала кое о каких
обстоятельствах ее жизни; поэтому мы с мужем порешили облегчить ее
существование так, чтобы до конца жизни ей ни в чем не пришлось бы
нуждаться. Затем я рассказала ей, что именно решили мы предпринять и просила
ее сообщить мне, каким образом распорядиться этими средствами так, чтобы они
достались ей одной, чтобы муж не мог на них притязать; если он предоставляет
ей довольно средств для безбедного житья, так что она не нуждается в куске
хлеба и прочих вещах, сказала я, то ей лучше не тратить сумму, которую мы
будем ей выплачивать, а откладывать ее ежегодно и присоединять к основному
капиталу, с тем чтобы увеличивать свой годовой доход, который со временем и,
быть может, прежде, чем ей придется к нему обратиться, удвоится; мы хотим,
объяснила я, чтобы все, что она таким образом скопит, досталось ей самой, а
в дальнейшем тем, кого ей угодно будет назвать своими наследниками; что же
касается капитала, с которого мы беремся обеспечить ей 40 фунтов ежегодного
дохода, то после окончания ее жизни, которая, как мы надеемся, будет долгой
и счастливой, он вернется в нашу семью.
Пусть читатель не удивляется ни тому, что я с такой исключительной
заботой отнеслась к бедной женщине, ни тому, что посвящаю этому столько
места в моем рассказе. Уверяю вас, делаю я это вовсе не с целью выставить,
напоказ мою благотворительность или похвастать своим великодушием,
заставившим меня столь щедро отблагодарить мою подругу, - а милости, какими
я ее осыпала, и в самом деле были столь обильны, что, будь я и вдвое богаче,
они могли бы показаться чрезмерными, - нет, в своей щедрости я
руководствовалась другим чувством и только поэтому я об ней и рассказываю.
Могла ли я думать о бедной брошенной женщине, матери четырех детей,
покинутой мужем, от которого, по правде, толку скорее всего было бы не
больше, если бы он оставался с ней, - могла ли я, спрашиваю, я, которая
испила всю горечь подобного вдовства, видеть ее и, зная ее обстоятельства,
оставаться безучастной? Нет, нет, ни минуты не могла я взирать на квакершу и
на ее семейство (пусть она и не была так беспомощна и одинока, как я), не
вспоминая собственного моего состояния, когда я отправляла Эми в ломбард
заложить мой корсет, чтобы купить кусок баранины.и пучок репы! Не могла я
также без слез взирать на бедных ее детей, - хоть и не голодающих и не таких
несчастных, как мои, без того, чтобы не вспомнить то отчаянное время, когда
бедная Эми, подбросив моих птенцов к тетке в Спитлфилдс, убежала от них со
всех ног! Вот что было источником, или ключом, из которого проистекали
нежные мои чувства, заставившие меня помочь этой бедной женщине.
Когда несчастный должник, проведший долгое время в Комптере, или в
Лэдгейте, или в Кингсбенче {115} за долги, наконец оттуда выбирается, вновь
возрождается к жизни и богатеет, такой человек непременно до конца своих
дней будет стремиться облегчить участь обитателей этих тюрем, а, быть может,
и всех тюрем, какие попадаются на его пути ибо он помнит мрачные дни своих
бедствий; да и те, кто не испытал бедствий, память о которых побуждает
человека к сочувствию и благотворительности, были бы, верно, столь же
милосердны, если бы вспоминали почаще, что лишь благодаря снисходительности
провидения их собственная судьба сложилась не так, как у тех несчастных.
Это и явилось, говорю, источником моей заботы о нашей честной, доброй и
благодарной квакерше, и поскольку мне выпал столь счастливый удел, я тверда
решила, что она будет вознаграждена за свою доброту ко мне сверх всяких
чаяний.
Я заметила, что она слушает меня в чрезвычайном смятении чувств;
внезапная радость ее ошеломила, она сперва покраснела, затем, задрожав всем
телом, переменилась в лице и побледнела и была близка к обмороку, однако.
поспешно позвонила в колокольчик, на который не замедлила явиться горничная;
квакерша сделала знак рукой (язык ей не повиновался), чтобы та налила ей
вина, однако она так задыхалась, что чуть не захлебнулась. Я видела, что она
совсем больна, и принялась приводить ее в чувство, как могла; с помощью вина
и нюхательной соли мне удалось предотвратить обморок; чуть придя в себя,
квакерша сделала знак горничной удалиться, и как только дверь за той
закрылась, разразилась слезами, что в большой мере облегчило ей душу. Затем,
несколько оправившись, она бросилась ко мне и обвила мою шею руками. "Ах, -
воскликнула она, - ты чуть было меня не убила!" Так стояла она, прижавшись
ко мне, спрятав свою голову у меня на груди, не умея и слова выговорить, но
плача, как дитя, которое только что выпороли.
Я пожалела, что не заставила ее выпить стакан вина раньше, посреди моей
речи, которая оказала на нее столь сильное действие; но об этом уже поздно
было жалеть; нечаянная радость чуть было ее не убила, казалось, один шанс из
десяти, что она оправится.
В конце концов она, все же, пришла в себя и в выражениях самых
трогательных принялась меня благодарить. Я, однако, прервала ее излияния,
сказав, что я не все еще ей открыла, но что отложу этот разговор до
следующего раза. Я имела в виду мой сундук с серебряной утварью, добрую
половину которой я уже ей отдала (часть же я подарила Эми, ибо у меня было
так много серебряных блюд и таких больших, что я боялась, как бы муж мой,
увидя их, не задумался, зачем мне могло" понадобиться такое количество
посуды и к тому же столь ценней; особенно смущал меня большой серебряный
сундук для бутылок с вином, который стоил сто двадцать фунтов, а также
огромные подсвечники, слишком большие для обычного пользования. Их я
приказала Эми продать; словом, Эми выручила за всю эту посуду больше трехсот
фунтов). Квакерше я подарила серебряной утвари больше, чем на шестьдесят
фунтов, Эми - на тридцать с чем-то, но все равно посуды у меня оставалось
еще довольно для приданого.
Благодеяния, которые мы оказали квакерше, не ограничились сорока
фунтами в год, ибо мы при всяком, случае за те десять с небольшим месяцев,
что прожили еще в ее доме, делали ей какие-нибудь подарки; словом,
получилось, что не мы ее жильцы, а она - наша гостья, ибо хозяйство вела я,
а она со своим семейством ела и пила с нами, хоть мы и платили ей за
комнаты; короче говоря, я не забывала о времени своего вдовства и поэтому
несколько раз на дню старалась влить радость в душу этой вдовицы.
Наконец мы с супругом начали подумывать о переезде в Голландию, где я и
убеждала его осесть. Готовясь к будущему нашему образу жизни, я начала
собирать мою наличность, дабы иметь ее в нашем распоряжении, как только
понадобится. После этого, однажды утром я призвала к себе моего супруга.
- Вот что, милостивый государь, - сказала я ему. - У меня к вам два
весьма важных вопроса; не знаю, что вы ответите мне на первый, зато на
второй вы вряд ли можете мне ответить сколько-нибудь удовлетворительным
образом; между тем, уверяю вас, вопрос этот весьма существенен как для вас
самих, так и для дальнейшей нашей жизни, где бы она ни протекала.
Слова мои не слишком его смутили, ибо произнесены они были в игривом
тоне.
- Ну что ж, душа моя, - сказал он, - задавайте ваши вопросы. Я же
постараюсь ответить вам со всей откровенностью.
- Итак, - сказала я, - вопрос первый:
Вы изволили взять себе в жены некую особу, даровать ей дворянский
титул, посулив ей титул еще более высокий в другой стране; задумывались ли
вы, милостивый государь, над тем, в состоянии ли вы удовлетворить все ее
притязания на пышность, когда она окажется на чужой земле, и содержать
англичанку, отличающуюся гордостью и тщеславием, а, следовательно, и
расточительностью? Короче говоря, спрашивали ли вы себя о том, в состоянии
ли вы ее содержать?
Второй: Вы изволили взять себе в жены некую особу, засыпаете ее
дорогими подарками, содержите ее, как принцессу, и даже подчас именуете ее
этим титулом; каково же, извольте отвечать, приданое, которое вы за нею
взяли? Какую прибыль принесла она вам? Каково ее имущество, что вы окружаете
ее такой пышностью? Боюсь, что вы поднимаете ее выше, нежели то позволяет ее
состояние, и уж, наверное, полагаете ее состояние большим, нежели оно есть
на самом деле; убеждены ли вы в том, что не попались на удочку и не
наградили высоким титулом нищенку?
- Хорошо, - сказал он, - еще какие у вас ко мне вопросы? Лучше собрать
их все воедино, и я, быть может, на все их отвечу в нескольких словах, так
же, как и на эти два вопроса.
- Нет, это все - во всяком случае, на сегодня, - сказала я. - Это и
есть два моих важных вопроса.
- Хорошо же, - говорит он. - Отвечу вам в двух словах, что я отнюдь не
раб своих обстоятельств, а полновластный хозяин их, и могу, не наводя
дальнейших справок, сообщить моей жене, что полностью в состоянии содержать
ее соответственно ее титулу, куда бы она со мной ни поехала, и это -
независимо от того, возьму ли я хоть один пистоль из ее приданого и имеется
ли у нее таковое вообще или нет. И поскольку я никогда ее не спрашивал, есть
ли оно у нее, да будет ей известно, что мое уважение к ней не зависит от
этого обстоятельства и что ей не придется сократить свои расходы, даже если
она не принесла мне никакого приданого; более того, если она соблаговолит
поселиться со мною в моем отечестве, у нее будет титул благороднее
теперешнего, и все связанные с этим расходы я беру на себя и даже не
прикоснусь к ее имуществу; я полагаю, - заключил он, - что сказанное
является ответом на оба ваши вопроса.
Он проговорил это тоном гораздо более важным, нежели я, когда задавала
ему свои вопросы, и облек свою речь в самые учтивые выражения, так что и я
была вынуждена, отбросив шутки, отвечать ему серьезно.
- Душа моя, - сказала я, - задавая свои вопросы, я лишь шутила, однако
с помощью их я хотела завести серьезный разговор, а именно, поскольку мы
собрались переезжать, поведать тебе то, что тебе следует знать о настоящем
положении наших дел и о том, какое приданое я принесла тебе как жена, как им
распорядиться, и тому подобное. Поэтому, - сказала я, - прошу тебя сесть и
ознакомиться с тем, что тебе выпало в этой сделке; надеюсь, ты убедишься,
что жена твоя не бесприданница.
На это он сказал, что, поскольку я желаю говорить всерьез, он просил бы
меня отложить разговор до следующего дня, - и тогда на утро после свадьбы,
мы, по примеру бедняков, начнем шарить у себя по карманам и посмотрим, на
что мы можем рассчитывать.
- Отлично, - сказала я, - с превеликим моим удовольствием.
На этом наш разговор тогда и окончился.
После обеда супруг мой, объявив, что ему нужно наведаться к ювелиру,
через три часа возвращается с носильщиком, навьюченным двумя большими
сундуками; за ними идет слуга и несет еще один сундук, насколько я могла
приметить, столь же тяжелый, что и те, какие были у носильщика, ибо бедняга
весь обливался потом. Муж отпустил носильщика и вновь отправился куда-то со
своим слугою; возвратившись поздно ввечеру, он привел еще одного носильщика
с узлами и ящиками и приказал все это поднять в комнатку, соседнюю с нашей
спальней. Утром же он велел внести туда большой круглый стол и начал
вынимать содержимое сундуков.
Все они оказались набитыми конторскими книгами, деловыми бумагами и
пергаментными листами, иначе говоря, документами и расчетами, а все это для
меня ничего не значило, поскольку я в них не разбиралась. Он между тем
разложил все эти бумаги по столу и стульям и занялся ими. Я удалилась, а он
так был поглощен своими бумагами, что долгое время даже не замечал моего
отсутствия. Но когда он покончил с бумагами и перешел к маленькой шкатулке,
которую принес вместе с тяжелыми сундуками, он вновь меня призвал.
- Ну, вот, - сказал он, назвав меня своей графинюшкой, - теперь я готов
ответить на ваш первый вопрос; соблаговолите присесть, пока я открою этот
вот ларец. Сейчас мы с вами рассмотрим, как обстоят наши дела.
Итак, мы открыли ларец. В нем оказалось то, чего я никак не ожидала,
ибо полагала, что имущество его скорее уменьшилось, нежели прибавилось; но
он показал множество векселей на золотых дел мастеров, а также акции
Английской Ост-Индской Компании в общей сложности на 16000 стерлингов; затем
он вручил, мне девять векселей на Лионский банк во Франции и два - на
Парижскую Биржу, составляющие вместе 5 800 крон per annum {В год (лат.).},
или, как здесь говорят, годовой ренты; и, наконец, чек на 30000 риксдалеров
{116}, хранившихся в Амстердамском банке, не считая различных драгоценных
камней и золотых украшений фунтов на 1 500 или 1 600, среди которых было
прекрасное перламутровое ожерелье достоинством около 200 фунтов; последнее
он извлек из ларца и собственноручно надел мне на шею, говоря, что это не
должно приниматься в расчет.
Я была столь же обрадована, как и удивлена, и с неизъяснимым восторгом
приняла известие, о том, что он так богат. "Теперь я вижу, - сказала я, -
что вы и в самом деле в состоянии сделать меня графиней и поставить дом
соответственно этому высокому титулу". Короче, он был несказуемо богат, ибо
сверх всего показал мне - для того он и углубился утром в свои бумаги, -
какие деловые триумфы ему удалось одержать за морем; так, у него имелись
восьмая доля в торговом судне Ост-Индской Компании, которое сейчас
находилось в плавании, текущий счет у испанского негоцианта в Кадисе, около
6 000 фунтов ссуды под залог нескольких кораблей, плывущих в Индию, и
большой груз товаров, который он поручил португальскому купцу сбыть в
Лиссабоне {117}; таким образом, у него было расписано в бумагах еще 12000
фунтов, так что вместе все это составляло около 27 000 фунтов стерлингов,
иначе говоря, 1 320 фунтов годового дохода.
Я остолбенела, "узнав о таком богатстве. И было с чего! Долгое время я
не могла и слова вымолвить, он же все еще был занят своими бумагами. Через
некоторое время, когда я уже готовилась высказать свое удивление, он
остановил меня словами: "Погоди, душа моя, - сказал он, - это еще не все".
Затем извлек какие-то пергаментные свитки со старыми печатями, в которых я
ровно ничего не понимала, и объяснил, что это право на возвращение ему
отцовского имения, а также закладная на 14 000 риксдалеров, по которой ему
предстояло взыскать с прежнего владельца, что вместе составляло еще 3 000
фунтов.
- Изо всего этого, однако, я должен выплатить кое-какие долги, - сказал
он, - и притом довольно изрядные.
Во-первых, объяснил он мне, у него было запутанное дело с теми самыми 8
000 пистолями, из-за которых у него шла тяжба в Париже, решившаяся не в его
пользу, - это-то и был тот самый урон, о котором он мне сказывал, вынудивший
его вывезли. Ответ мой удовлетворил его любопытство, и он дал слово никогда
не пробить меня показываться в этом костюме при посторонних. После этого я
прошла к себе, пригласила с собою Эми и квакершу, и Эми облачила меня в мой
старый турецкий наряд, в котором я некогда танцевала и все прочее. Квакерша
была очарована этим убором и сказала, что, войди он в моду в наших краях.
она бы не знала, как ей быть, ибо отныне квакерское платье потеряло свою
привлекательность в ее глазах.
Когда я уже была полностью одета, я убрала платье драгоценностями, а
большую брошь в тысячу пистолей, которую он мне подарил, поместила посреди
тюрбана, откуда она весьма внушительно поблескивала. На шею я нацепила свое
бриллиантовое ожерелье, и волосы мои, усеянные драгоценными камнями, - tout
brilliant {Так и сверкали (франц.).}. Портрет мужа, в оправе из бриллиантов,
я пришила к лифу, немного слева, как бы на сердце (комплимент в восточном
обычае), а как грудь моя была открыта, то там не было уже места для
украшений. В таком-то виде, в сопровождении Эми, поддерживавшей шлейф, я и
спустилась к нему. Он был совершенно поражен; меня он, разумеется, узнал,
поскольку я его предупредила и, сверх того, в комнате, кроме Эми и квакерши,
никого больше не было; зато Эми он вовсе не узнал, ибо она облачилась в
наряд турецкой рабыни, который, как я уже упоминала, остался у меня от моей
неаполитанской турчанки. Руки и шея у нее были обнажены, голова не покрыта,
а волосы свисали вдоль спины длинной косой, оканчивающейся кисточкой;
впрочем, негодница вскоре выдала себя, ибо не могла удержаться от улыбки и
по своему обыкновению затараторила вовсю.
Ну, так вот, наряд мой так его очаровал, что он просил меня не снимать
его к обеду, но одежда эта была слишком легкой, а спереди так открыта, что я
боялась простудиться, тем более, что день выдался холодный. Тогда он велел
растопить камин получше, закрыть все двери, и я, уступив его желанию, так и
просидела в этом наряде. В жизни, сказал он, ему не доводилось видеть более
красивого платья. Впоследствии я рассказала ему, что мой муж (так он называл
убитого ювелира) купил мне наряд этот в Ливорно, вместе с турчанкой, с
которой я рассталась уже в Париже; эта-то рабыня и научила меня носить
турецкий костюм, а также кое-каким турецким обычаям и некоторым словам их
языка. Рассказ мой, вполне правдивый во всех отношениях, кроме того, что
костюм ко мне попал вовсе не от ювелира, не вызвал у моего слушателя
каких-либо недоумений. У меня, однако, были достаточно веские основания для
того, чтобы не показываться в нем в обществе, во всяком случае, в пределах
Англии; перечислять их, я думаю, нет надобности; тем более, что об этом
будет довольно говориться дальше.
Когда же я очутилась в другой стране, я часто в него наряжалась, и раза
два или три даже танцевала в нем, но только, когда меня о том просил мой
господин.
У квакерши прожили мы немногим больше года; я изобразила дело так, что
мы, будто, не можем найти себе подходящего города для жительства в Англии,
поскольку ему годился лишь Лондон, а для меня он был невозможен; поэтому я,
как бы делая ему уступку, соглашалась уехать с ним в другую страну; я знаю,
сказала я, что ему это будет приятно, для меня же все страны равны: после
того, как я прожила на чужбине столько лет в одиночестве, сказала я, мне
ничуть не в тягость будет вновь там очутиться, тем более, что теперь я буду
с мужем. Затем каждый из нас пытался переупрямить другого своей любезностью.
Он сказал, что ничуть не тяготится жизнью в Англии и что привел свои дела в
соответственный порядок; к тому же, как он напомнил, он ведь не намерен
больше заниматься делами и предоставит управление всем нашим хозяйством мне,
поскольку мы ни в чем не испытываем недостатка; да и вообще-то вся эта игра
не стоит свеч; ведь для того, сказал он далее, он и принял британское
подданство, приобрел титул баронета и т. д. Тем не менее, сказала я ему,
хоть я и ценю его любезность, я не могу не знать, что ему приятнее всего
жить у себя на родине, где воспитываются его дети, и если я и впрямь так ему
дорога, то мое присутствие лишь умножит его радости. С ним, сказала я, мне
всюду дом, и если мой муж будет рядом со мною, повсюду, где бы я ни была, я
себя буду чувствовать в Англии. Так, короче говоря, мне удалось уговорить
его принять мою мнимую жертву и согласиться переехать за море; на самом же
деле я не чувствовала себя здесь в безопасности и вынуждена была все время
сидеть взаперти из боязни, что рано или поздно откроется распутный образ
жизни, какой я вела, и все мои прегрешения, коих я теперь не на шутку
стыдилась.
Когда после нашего бракосочетания прошла неделя, во время которой моя
квакерша была так к нам добра, я сказала ему, сколь много мы, по моему
мнению, должны чувствовать себя ей обязанными за ее великодушие и доброту и
каким верным другом она показала мне себя во множестве случаев; затем,
поведав ему кое-что о ее семейных невзгодах, я сказала, что мы не только
должны испытывать к ней благодарность, но и сделать что-то такое, что бы
облегчило ее положение; у меня нет родни, прибавила я, которою бы я могла
его обременить; все, с кем я связана фамильными узами, вполне обеспечены, и
если он позволит мне щедро вознаградить эту честную женщину, я никому больше
не стану делать в своей жизни подарки, не считая, конечно, Эми. Что же до
Эми, мы ее не бросим, сказала я, и отпустим ее только в том случае, если ей
самой подвернется счастье; к тому же Эми не бедна; ей удалось сберечь за все
годы что-то около семисот или восьмисот фунтов. О том, каким образом, с
помощью каких греховных дел сколотила она такую сумму, я, разумеется,
промолчала; с него довольно было знать, что она не будет нам в тягость.
Мои слова о квакерше пришлись моему супругу по душе, и он, в свою
очередь, произнес большую речь о благодарности, сказав что это лучшее
украшение благородной дамы; что чувство это, на его взгляд, столь,
неотъемлемо от честности и, даже более того, от религии, что он даже
сомневается, возможны ли истинная честь и вера там, где нет благодарности. В
том же, что я предлагала, была не только благодарность, но и подлинное
милосердие, ибо я не могла избрать предметом моей благотворительности
существо, которое бы больше ее заслуживало. Поэтому он всей душой давал свое
согласие и просил меня лишь о том, чтобы я дозволила ему израсходовать на
это его собственные деньги, а не мои.
Что до этого, сказала я, несмотря на все свои прежние
разглагольствования, я хочу, чтобы у нас с ним был общий карман; и, что бы я
ни говорила прежде о свободе и независимости женщины, пусть он и обещал, что
мое имущество останется в моих руках, теперь, раз уж я согласилась сделаться
его женой, я хочу жить так, как живут все честные жены, и если я решилась
доверить ему себя, то он волен распоряжаться всем, что я имею. Если я и
оставлю себе что, то только на случай его смерти, и то с тем, чтобы
впоследствии отдать все его детям. Короче говоря, если он считает разумным
объединить наше имущество, я предложила на следующее же утро подсчитать наши
капиталы и, соединив их, сообразить, как распорядиться не только собою, но и
тем, что мы имеем, а потом уже решать, где обосноваться. Он не мог не
видеть, что я говорю это с совершенною искренностью, да и здравый смысл
побуждал его со мною согласиться. Об этом мы еще поговорим, сказал он, а
сейчас долг повелевает нам оказать доброму нашему другу квакерше не просто
благодарность, но и истинную благотворительность; первым делом, сказал он,
надо подарить ей тысячу фунтов, иначе говоря, шестьдесят фунтов годового
дохода устроить это таким образом, чтобы они не могли достаться никому,
кроме нее самой. Такая щедрость, свидетельствующая о благородных правилах
моего супруга, заслуживает упоминания в моем рассказе: мне, однако,
названная им сумма показалась чрезмерной, тем более, что у меня была своя
мысль, касающаяся столового серебра. Поэтому я сказала ему, что если он
подарит ей кошелек, положив в него сотню гиней, а затем возьмется обеспечить
ей 40 фунтов в год пожизненно, обставив это по ее желанию, то, по моему
мнению, этого будет вполне достаточно.
Он согласился со мной, и в тот же день вечером, перед тем, как нам
разойтись на ночь, взял мою квакершу за руку и, поцеловав ее, сказал, что,
как она явила чрезвычайную доброту к нам обоим с самого начала его
сватовства, а со слов жены он знает, что до того она была так же добра и к
ней (то есть ко мне) - то он почитает своим долгом показать ей, что она
имеет дело с друзьями, которые понимают, что такое благодарность; что, со
своей стороны, он просит ее принять как частичное вознаграждение вот эту
вещицу (здесь он вручил ей кошелек с золотом), что же касается, дальнейшего,
то жена с нею переговорит о том после. С этими словами, едва дав ей время
пролепетать: "Благодарствуй", он поднялся в спальню, оставив ее в великом
замешательстве.
Когда же он ушел, она в самых трогательных выражениях принялась
говорить о добрых чувствах, какие она питает к нам обоим, прибавив, что не
ожидала за них никаких наград; ведь и так, сказала она, я ей в свое время
сделала немало ценных подарков, и это была правда; ибо, помимо штуки
полотна, которую я ей дала вначале, я подарила ей столовое белье тонкого
Дамаска из тех запасов, что некогда сделала для своих балов, а именно: три
скатерти и три дюжины салфеток; в другой раз я подарила ей небольшое
ожерелье из золотых бусинок и что-то еще в таком роде, ну, да это в сторону.
Но она сама перечислила все эти подарки, а также другие милости, какие я ей
в свое время оказала; она не в состоянии отдарить нас иначе как своим
вниманием и уходом, сказала она, и поэтому наша щедрость лишает ее
возможности вознаградить нас за дружбу к ней, так что теперь она считает
себя в еще большем долгу перед нами, чем прежде.
Все это она высказала со всей учтивостью и, несмотря на квакерскую
сдержанность, очень мило, причем тон ее не оставлял сомнения в ее
искренности; однако я прекратила ее излияния, попросив ее не говорить более
ничего об этом предмете и принять подарок моего супруга, который был, как он
сам ей сказал, лишь частью того, что мы намерены для нее сделать.
- А теперь спрячьте ваш кошелек, - сказала я, - сядьте рядом со мной и
позвольте мне рассказать вам кое-что о том, что мы с мужем намерены для вас
сделать.
- Что это значит? - спросила она удивленно. Кровь прилила к ее щекам и
она не двигалась с места. Она было заговорила снова, но я ее перебила,
сказав, чтобы она прекратила какие бы то ни было извинения, ибо то, что я
хочу ей сейчас сказать, важнее всяких любезностей. Она была так дружелюбна и
добра к нам все время, начала я, к тому же дом ее оказался местом нашей с
ним счастливой встречи; меж тем я из ее собственных уст слышала кое о каких
обстоятельствах ее жизни; поэтому мы с мужем порешили облегчить ее
существование так, чтобы до конца жизни ей ни в чем не пришлось бы
нуждаться. Затем я рассказала ей, что именно решили мы предпринять и просила
ее сообщить мне, каким образом распорядиться этими средствами так, чтобы они
достались ей одной, чтобы муж не мог на них притязать; если он предоставляет
ей довольно средств для безбедного житья, так что она не нуждается в куске
хлеба и прочих вещах, сказала я, то ей лучше не тратить сумму, которую мы
будем ей выплачивать, а откладывать ее ежегодно и присоединять к основному
капиталу, с тем чтобы увеличивать свой годовой доход, который со временем и,
быть может, прежде, чем ей придется к нему обратиться, удвоится; мы хотим,
объяснила я, чтобы все, что она таким образом скопит, досталось ей самой, а
в дальнейшем тем, кого ей угодно будет назвать своими наследниками; что же
касается капитала, с которого мы беремся обеспечить ей 40 фунтов ежегодного
дохода, то после окончания ее жизни, которая, как мы надеемся, будет долгой
и счастливой, он вернется в нашу семью.
Пусть читатель не удивляется ни тому, что я с такой исключительной
заботой отнеслась к бедной женщине, ни тому, что посвящаю этому столько
места в моем рассказе. Уверяю вас, делаю я это вовсе не с целью выставить,
напоказ мою благотворительность или похвастать своим великодушием,
заставившим меня столь щедро отблагодарить мою подругу, - а милости, какими
я ее осыпала, и в самом деле были столь обильны, что, будь я и вдвое богаче,
они могли бы показаться чрезмерными, - нет, в своей щедрости я
руководствовалась другим чувством и только поэтому я об ней и рассказываю.
Могла ли я думать о бедной брошенной женщине, матери четырех детей,
покинутой мужем, от которого, по правде, толку скорее всего было бы не
больше, если бы он оставался с ней, - могла ли я, спрашиваю, я, которая
испила всю горечь подобного вдовства, видеть ее и, зная ее обстоятельства,
оставаться безучастной? Нет, нет, ни минуты не могла я взирать на квакершу и
на ее семейство (пусть она и не была так беспомощна и одинока, как я), не
вспоминая собственного моего состояния, когда я отправляла Эми в ломбард
заложить мой корсет, чтобы купить кусок баранины.и пучок репы! Не могла я
также без слез взирать на бедных ее детей, - хоть и не голодающих и не таких
несчастных, как мои, без того, чтобы не вспомнить то отчаянное время, когда
бедная Эми, подбросив моих птенцов к тетке в Спитлфилдс, убежала от них со
всех ног! Вот что было источником, или ключом, из которого проистекали
нежные мои чувства, заставившие меня помочь этой бедной женщине.
Когда несчастный должник, проведший долгое время в Комптере, или в
Лэдгейте, или в Кингсбенче {115} за долги, наконец оттуда выбирается, вновь
возрождается к жизни и богатеет, такой человек непременно до конца своих
дней будет стремиться облегчить участь обитателей этих тюрем, а, быть может,
и всех тюрем, какие попадаются на его пути ибо он помнит мрачные дни своих
бедствий; да и те, кто не испытал бедствий, память о которых побуждает
человека к сочувствию и благотворительности, были бы, верно, столь же
милосердны, если бы вспоминали почаще, что лишь благодаря снисходительности
провидения их собственная судьба сложилась не так, как у тех несчастных.
Это и явилось, говорю, источником моей заботы о нашей честной, доброй и
благодарной квакерше, и поскольку мне выпал столь счастливый удел, я тверда
решила, что она будет вознаграждена за свою доброту ко мне сверх всяких
чаяний.
Я заметила, что она слушает меня в чрезвычайном смятении чувств;
внезапная радость ее ошеломила, она сперва покраснела, затем, задрожав всем
телом, переменилась в лице и побледнела и была близка к обмороку, однако.
поспешно позвонила в колокольчик, на который не замедлила явиться горничная;
квакерша сделала знак рукой (язык ей не повиновался), чтобы та налила ей
вина, однако она так задыхалась, что чуть не захлебнулась. Я видела, что она
совсем больна, и принялась приводить ее в чувство, как могла; с помощью вина
и нюхательной соли мне удалось предотвратить обморок; чуть придя в себя,
квакерша сделала знак горничной удалиться, и как только дверь за той
закрылась, разразилась слезами, что в большой мере облегчило ей душу. Затем,
несколько оправившись, она бросилась ко мне и обвила мою шею руками. "Ах, -
воскликнула она, - ты чуть было меня не убила!" Так стояла она, прижавшись
ко мне, спрятав свою голову у меня на груди, не умея и слова выговорить, но
плача, как дитя, которое только что выпороли.
Я пожалела, что не заставила ее выпить стакан вина раньше, посреди моей
речи, которая оказала на нее столь сильное действие; но об этом уже поздно
было жалеть; нечаянная радость чуть было ее не убила, казалось, один шанс из
десяти, что она оправится.
В конце концов она, все же, пришла в себя и в выражениях самых
трогательных принялась меня благодарить. Я, однако, прервала ее излияния,
сказав, что я не все еще ей открыла, но что отложу этот разговор до
следующего раза. Я имела в виду мой сундук с серебряной утварью, добрую
половину которой я уже ей отдала (часть же я подарила Эми, ибо у меня было
так много серебряных блюд и таких больших, что я боялась, как бы муж мой,
увидя их, не задумался, зачем мне могло" понадобиться такое количество
посуды и к тому же столь ценней; особенно смущал меня большой серебряный
сундук для бутылок с вином, который стоил сто двадцать фунтов, а также
огромные подсвечники, слишком большие для обычного пользования. Их я
приказала Эми продать; словом, Эми выручила за всю эту посуду больше трехсот
фунтов). Квакерше я подарила серебряной утвари больше, чем на шестьдесят
фунтов, Эми - на тридцать с чем-то, но все равно посуды у меня оставалось
еще довольно для приданого.
Благодеяния, которые мы оказали квакерше, не ограничились сорока
фунтами в год, ибо мы при всяком, случае за те десять с небольшим месяцев,
что прожили еще в ее доме, делали ей какие-нибудь подарки; словом,
получилось, что не мы ее жильцы, а она - наша гостья, ибо хозяйство вела я,
а она со своим семейством ела и пила с нами, хоть мы и платили ей за
комнаты; короче говоря, я не забывала о времени своего вдовства и поэтому
несколько раз на дню старалась влить радость в душу этой вдовицы.
Наконец мы с супругом начали подумывать о переезде в Голландию, где я и
убеждала его осесть. Готовясь к будущему нашему образу жизни, я начала
собирать мою наличность, дабы иметь ее в нашем распоряжении, как только
понадобится. После этого, однажды утром я призвала к себе моего супруга.
- Вот что, милостивый государь, - сказала я ему. - У меня к вам два
весьма важных вопроса; не знаю, что вы ответите мне на первый, зато на
второй вы вряд ли можете мне ответить сколько-нибудь удовлетворительным
образом; между тем, уверяю вас, вопрос этот весьма существенен как для вас
самих, так и для дальнейшей нашей жизни, где бы она ни протекала.
Слова мои не слишком его смутили, ибо произнесены они были в игривом
тоне.
- Ну что ж, душа моя, - сказал он, - задавайте ваши вопросы. Я же
постараюсь ответить вам со всей откровенностью.
- Итак, - сказала я, - вопрос первый:
Вы изволили взять себе в жены некую особу, даровать ей дворянский
титул, посулив ей титул еще более высокий в другой стране; задумывались ли
вы, милостивый государь, над тем, в состоянии ли вы удовлетворить все ее
притязания на пышность, когда она окажется на чужой земле, и содержать
англичанку, отличающуюся гордостью и тщеславием, а, следовательно, и
расточительностью? Короче говоря, спрашивали ли вы себя о том, в состоянии
ли вы ее содержать?
Второй: Вы изволили взять себе в жены некую особу, засыпаете ее
дорогими подарками, содержите ее, как принцессу, и даже подчас именуете ее
этим титулом; каково же, извольте отвечать, приданое, которое вы за нею
взяли? Какую прибыль принесла она вам? Каково ее имущество, что вы окружаете
ее такой пышностью? Боюсь, что вы поднимаете ее выше, нежели то позволяет ее
состояние, и уж, наверное, полагаете ее состояние большим, нежели оно есть
на самом деле; убеждены ли вы в том, что не попались на удочку и не
наградили высоким титулом нищенку?
- Хорошо, - сказал он, - еще какие у вас ко мне вопросы? Лучше собрать
их все воедино, и я, быть может, на все их отвечу в нескольких словах, так
же, как и на эти два вопроса.
- Нет, это все - во всяком случае, на сегодня, - сказала я. - Это и
есть два моих важных вопроса.
- Хорошо же, - говорит он. - Отвечу вам в двух словах, что я отнюдь не
раб своих обстоятельств, а полновластный хозяин их, и могу, не наводя
дальнейших справок, сообщить моей жене, что полностью в состоянии содержать
ее соответственно ее титулу, куда бы она со мной ни поехала, и это -
независимо от того, возьму ли я хоть один пистоль из ее приданого и имеется
ли у нее таковое вообще или нет. И поскольку я никогда ее не спрашивал, есть
ли оно у нее, да будет ей известно, что мое уважение к ней не зависит от
этого обстоятельства и что ей не придется сократить свои расходы, даже если
она не принесла мне никакого приданого; более того, если она соблаговолит
поселиться со мною в моем отечестве, у нее будет титул благороднее
теперешнего, и все связанные с этим расходы я беру на себя и даже не
прикоснусь к ее имуществу; я полагаю, - заключил он, - что сказанное
является ответом на оба ваши вопроса.
Он проговорил это тоном гораздо более важным, нежели я, когда задавала
ему свои вопросы, и облек свою речь в самые учтивые выражения, так что и я
была вынуждена, отбросив шутки, отвечать ему серьезно.
- Душа моя, - сказала я, - задавая свои вопросы, я лишь шутила, однако
с помощью их я хотела завести серьезный разговор, а именно, поскольку мы
собрались переезжать, поведать тебе то, что тебе следует знать о настоящем
положении наших дел и о том, какое приданое я принесла тебе как жена, как им
распорядиться, и тому подобное. Поэтому, - сказала я, - прошу тебя сесть и
ознакомиться с тем, что тебе выпало в этой сделке; надеюсь, ты убедишься,
что жена твоя не бесприданница.
На это он сказал, что, поскольку я желаю говорить всерьез, он просил бы
меня отложить разговор до следующего дня, - и тогда на утро после свадьбы,
мы, по примеру бедняков, начнем шарить у себя по карманам и посмотрим, на
что мы можем рассчитывать.
- Отлично, - сказала я, - с превеликим моим удовольствием.
На этом наш разговор тогда и окончился.
После обеда супруг мой, объявив, что ему нужно наведаться к ювелиру,
через три часа возвращается с носильщиком, навьюченным двумя большими
сундуками; за ними идет слуга и несет еще один сундук, насколько я могла
приметить, столь же тяжелый, что и те, какие были у носильщика, ибо бедняга
весь обливался потом. Муж отпустил носильщика и вновь отправился куда-то со
своим слугою; возвратившись поздно ввечеру, он привел еще одного носильщика
с узлами и ящиками и приказал все это поднять в комнатку, соседнюю с нашей
спальней. Утром же он велел внести туда большой круглый стол и начал
вынимать содержимое сундуков.
Все они оказались набитыми конторскими книгами, деловыми бумагами и
пергаментными листами, иначе говоря, документами и расчетами, а все это для
меня ничего не значило, поскольку я в них не разбиралась. Он между тем
разложил все эти бумаги по столу и стульям и занялся ими. Я удалилась, а он
так был поглощен своими бумагами, что долгое время даже не замечал моего
отсутствия. Но когда он покончил с бумагами и перешел к маленькой шкатулке,
которую принес вместе с тяжелыми сундуками, он вновь меня призвал.
- Ну, вот, - сказал он, назвав меня своей графинюшкой, - теперь я готов
ответить на ваш первый вопрос; соблаговолите присесть, пока я открою этот
вот ларец. Сейчас мы с вами рассмотрим, как обстоят наши дела.
Итак, мы открыли ларец. В нем оказалось то, чего я никак не ожидала,
ибо полагала, что имущество его скорее уменьшилось, нежели прибавилось; но
он показал множество векселей на золотых дел мастеров, а также акции
Английской Ост-Индской Компании в общей сложности на 16000 стерлингов; затем
он вручил, мне девять векселей на Лионский банк во Франции и два - на
Парижскую Биржу, составляющие вместе 5 800 крон per annum {В год (лат.).},
или, как здесь говорят, годовой ренты; и, наконец, чек на 30000 риксдалеров
{116}, хранившихся в Амстердамском банке, не считая различных драгоценных
камней и золотых украшений фунтов на 1 500 или 1 600, среди которых было
прекрасное перламутровое ожерелье достоинством около 200 фунтов; последнее
он извлек из ларца и собственноручно надел мне на шею, говоря, что это не
должно приниматься в расчет.
Я была столь же обрадована, как и удивлена, и с неизъяснимым восторгом
приняла известие, о том, что он так богат. "Теперь я вижу, - сказала я, -
что вы и в самом деле в состоянии сделать меня графиней и поставить дом
соответственно этому высокому титулу". Короче, он был несказуемо богат, ибо
сверх всего показал мне - для того он и углубился утром в свои бумаги, -
какие деловые триумфы ему удалось одержать за морем; так, у него имелись
восьмая доля в торговом судне Ост-Индской Компании, которое сейчас
находилось в плавании, текущий счет у испанского негоцианта в Кадисе, около
6 000 фунтов ссуды под залог нескольких кораблей, плывущих в Индию, и
большой груз товаров, который он поручил португальскому купцу сбыть в
Лиссабоне {117}; таким образом, у него было расписано в бумагах еще 12000
фунтов, так что вместе все это составляло около 27 000 фунтов стерлингов,
иначе говоря, 1 320 фунтов годового дохода.
Я остолбенела, "узнав о таком богатстве. И было с чего! Долгое время я
не могла и слова вымолвить, он же все еще был занят своими бумагами. Через
некоторое время, когда я уже готовилась высказать свое удивление, он
остановил меня словами: "Погоди, душа моя, - сказал он, - это еще не все".
Затем извлек какие-то пергаментные свитки со старыми печатями, в которых я
ровно ничего не понимала, и объяснил, что это право на возвращение ему
отцовского имения, а также закладная на 14 000 риксдалеров, по которой ему
предстояло взыскать с прежнего владельца, что вместе составляло еще 3 000
фунтов.
- Изо всего этого, однако, я должен выплатить кое-какие долги, - сказал
он, - и притом довольно изрядные.
Во-первых, объяснил он мне, у него было запутанное дело с теми самыми 8
000 пистолями, из-за которых у него шла тяжба в Париже, решившаяся не в его
пользу, - это-то и был тот самый урон, о котором он мне сказывал, вынудивший