Страница:
- Мне весьма прискорбно, - сказала добрейшая квакерша, - что ты столь
низкого обо мне мнения и полагаешь, что я способна солгать и сказать тебе,
будто миледи уехала из дома, если бы это было не так!
Уверяю тебя, что я никогда не позволяю себе такого; да и сама леди ***,
насколько мне известно, не стала бы просить меня о подобной услуге. Если бы
она была дома, я бы так и сказала.
Та ничего на это не возразила, но только сказала, что ей надобно со
мной поговорить о деле чрезвычайной важности, после чего расплакалась пуще
прежнего.
- Я вижу, ты в большом горе, - говорит ей квакерша. - И рада была бы
тебе помочь, но поскольку тебя ничто не в состоянии утешить, кроме свидания
с леди ***, то я бессильна.
- Я все же надеюсь на вашу помощь, - говорит та. - Право же, мне
необходимо с ней поговорить, иначе я погибла.
- Мне очень прискорбно это слышать, - говорит квакерша. - Но, коли так,
зачем ты не поговорила с нею, когда вы были здесь с женой капитана?
- С глазу на глаз поговорить с нею у меня не было случая, - отвечает
та, - а при всех говорить было нельзя; кабы только мне удалось остаться с
нею наедине, я бы бросилась к ней в ноги и испросила ее благословения.
- Какие странные речи! - говорит квакерша. - Я не понимаю смысла твоих
слов.
- Ах! Если в вас есть капля великодушия или жалости, будьте мне другом,
- говорит она, - не то я погибла, совершенно погибла!
- Твоя горячность меня пугает, - говорит квакерша, - ибо истинно тебе
говорю, я не понимаю тебя.
- Ах, но ведь она моя матушка! - говорит та. - Моя родная мать! И не
хочет признать меня своею дочерью.
- Твоя матушка? - повторяет квакерша, приходя в большое волнение. - Что
ты хочешь этим сказать?
- Да только то, что говорю, - отвечает она. - Говорю вам, это моя
родная матушка, и только не желает меня признать.
Проговорив эти слова, девушка вновь заливается слезами.
- Не желает тебя признать? - повторила чувствительная квакерша и сама
заплакала. - Но ведь она тебя не знает и никогда прежде не видела.
- Да, она меня, должно быть, и в самом деле не узнала, - говорит
девица. - Но я-то ее знаю, и я знаю, что она - моя мать.
- Мыслимое ли дело! - говорит квакерша. - У тебя что ни слово, то
загадка. Не изволишь ли ты, наконец, объясниться как следует?
- Да, да, да, - говорит она, - сейчас я вам все объясню. Мне было
известно наверное, что это моя родная мать, и душа моя не знала покоя,
покуда я ее не разыскала. А теперь - потерять ее вновь, когда я только ее
нашла... да у меня сердце разорвется от горя!
- Но если она твоя мать, - спросила квакерша, - как же это возможно,
чтобы она тебя не узнала?
- Увы, - отвечала она. - Я была разлучена с нею в младенчестве, и она с
тех пор меня не видела.
- Стало быть, и ты ее не видела тоже?
- Ах, нет, - отвечала она. - Я-то ее видела, и частенько, ибо в
бытность ее леди Роксаной я служила у них в доме, но тогда ни я ее не
узнала, ни она меня. Но с той поры все это разъяснилось. Разве нет у нее
служанки по имени Эми?
Приметьте, этот вопрос застиг мою честную квакершу врасплох и к тому же
чрезвычайно ее изумил.
- Право же, - сказала она, - у миледи множество девушек в услужении, и
я не упомню все имена.
- Да, но ее камеристка, любимая ее служанка, - настаивала девица. -
Ведь ее зовут Эми, не так ли?
- Вот что, - нашлась вдруг квакерша. - Хоть я и не люблю, когда меня
допрашивают, но чтобы тебе не взбрело в голову, будто я что-то от тебя
утаиваю, то скажу тебе: каково истинное имя ее камеристки, я не знаю, не
только слышала, что хозяева называли ее Черри.
NB: В день нашего бракосочетания муж мой в шутку дал ей такое прозвище,
и мы так ее и стали с тех пор называть, так что квакерша сказала в некотором
смысле чистую правду.
Девица смиренно принесла свои извинения за нескромные расспросы,
сказав, что не имела в мыслях дерзить ей, либо допрашивать ее; она, мол,
измучена своим горестным положением и подчас сама не знает, что говорит; она
отнюдь не хочет причинить беспокойство, но только заклинает ее как
христианку и мать сжалиться над нею и по возможности помочь ей со мною
свидеться.
Передавая мне весь этот разговор, добросердечная квакерша призналась,
что трогательное красноречие бедной девушки разжалобило ее до слез; тем не
менее она была вынуждена сказать, что ей неизвестно, ни куда я уехала, ни по
какому адресу мне писать; однако, прибавила квакерша, если ей когда
доведется меня повстречать, она не преминет пересказать этот разговор, или,
во всяком случае, ту часть его, какую найдет нужной, и передать ей, то есть
девице, мой ответ, если я, в свою очередь, найду нужным таковой дать.
Затем квакерша позволила себе расспросить ее о кое-каких подробностях
этой, как она выразилась, воистину удивительной истории. И тогда моя девица,
начав с первых невзгод в моей жизни, которые одновременно были и ее первыми-
невзгодами, поведала историю своего несчастного детства и последующей службы
у леди Роксаны, как она величала меня, а также о помощи, какую ей оказывала
затем госпожа Эми; так, как Зми не отрицала, что была в услужении у ее
матери, а главное, что она же оказалась камеристкой леди Роксаны и вернулась
из Франции вместе с нею, то девица и вынесла из этих и кое-каких, других
обстоятельств твердое убеждение, что леди Роксана была ее родной матерью, и
не менее твердое убеждение в том, что леди ***, проживающая в ее доме (то
есть у квакерши), есть та самая леди Роксана, у которой она служила
судомойкой.
Добрый мой друг квакерша, на которую рассказ этот произвел сильное
действие, не знала, что отвечать; все же она слишком меня любила, чтобы
показать вид, будто ей поверила; во-первых, рассудила она, не было на то
непреложных оснований; во-вторых, если девица рассказала правду, то я
достаточно недвусмысленно дала понять, что не стремлюсь к ее раскрытию.
Поэтому она употребила все силы на то, чтобы разубедить девицу.
Доказательства, - какие та приводила, сказала она, недостаточно весомы;
кроме того, со стороны ее собеседницы весьма невежливо на основании этих,
ничем не подкрепленных доказательств посягать на родство с лицом, стоящим
намного выше ее; проживавшая у нее (у квакерши) в доме миледи, продолжала
она, никогда бы не унизилась до притворства, и поэтому она (квакерша)
никогда не поверит, чтобы я отреклась от родной дочери; а если бы я по
каким-либо причинам, даже будучи ее матерью на самом деле, не хотела того
признавать, то уж, наверное, позаботилась бы ее обеспечить, ибо обладаю
достаточными для того средствами. Поскольку, выслушав историю леди Роксаны,
продолжала квакерша, я никоим образом не признала в ней себя в даже,
напротив, всячески осуждала ту мнимую леди, величая ее самозванкой и
женщиной легкого поведения, то, разумеется, я ни за что не согласилась бы
присвоить себе имя особы, столь справедливо мною порицаемой.
К тому же, сказала она, ее жилица (то есть я) называет себя леди по
праву, ибо является законной женой баронета, о чем ей, квакерше, достоверно
известно, а следовательно, я так же далека от описанной этой девицей особы,
как небо от земли. Есть еще одно обстоятельство, заявила квакерша, которое
делает маловероятным ее предположение. "Ты разве не видишь, - сказала она, -
что ваши года не сходятся? Ведь ты сама говоришь, что тебе уже двадцать
пятый год и что ты - младшая из трех детей твоей родительницы; таким
образом, по твоему рассказу, твоей матушке должно быть по крайней мере за
сорок, а дама, которую ты принимаешь за свою мать, как ты видишь сама, да и
как видно всякому, еще; очень молода и уж, конечно, ей нет и сорока {128}; к
тому же она оттого и поехала в деревню, что ожидает ребенка; так что, нет, я
никак не могу допустить даже мысли о том, чтобы ты была права в своем
предположении; и если мне позволено дать совет, то я на твоем месте выкинула
бы из головы эту мысль, как совершенно невероятную, ибо вся эта история
только огорчает тебя и приводит разум твой в расстройство. А ты, я это ясно
вижу, - прибавила она, - ты просто не в себе.
Но все это было ни к чему; ей надобно было меня видеть, и все тут;
однако квакерша твердо стояла на своем, говоря, что ничего больше не имеет
обо мне сообщить; когда же та продолжала упорствовать, квакерша сделала вид,
что оскорблена тем, что ее словам не дают веры, и прибавила, что если бы она
и знала, куда я уехала, она все равно, не имея на то моего распоряжения, -
ей бы не открыла. "Однако, поскольку она не почла за нужное известить меня о
том, куда едет, - сказала квакерша, - я полагаю, что ей не угодно, чтобы
люди знали о ее местопребывании". С этими словами она встала, тем самым дав
гостье понять, что той пора убираться, почти столь же ясно, как если бы
указала на дверь.
Девица, впрочем, не приняла доводов квакерши, сказав, что, конечно, не
может рассчитывать на то, чтобы та (то есть квакерша) тронулась ее печальной
историей и не претендует на ее сочувствие. Единственное, о чем она жалеет,
продолжала она, это, что в свое первое посещение, когда она оказалась в
одной со мной комнате, она не попыталась поговорить со мною наедине, и не
пала к моим ногам, чтобы вымолить у меня то, в чем мое материнское сердце не
могло бы ей отказать; впрочем, пусть она и упустила один случай, она будет
дожидаться другого; из ее (то есть квакерши) слов она поняла, что я не
покинула этот дом окончательно, а просто, по-видимому, выехала в деревню
подышать воздухом; и отныне она намерена, объявила она, отправиться, как
странствующий рыцарь, на мои розыски; она объедет, все места, куда принято
выезжать для отдыха в нашем королевстве, а если понадобится, и всю Голландию
и в конце концов меня разыщет; ибо она не сомневается, что представит мне
самые убедительные доказательства того, что она моя родная дочь; она не
сомневается, сказала она, что я чувствительна и мягкосердечна, и не дам ей
погибнуть, после того, как уверюсь, что она плоть от моей плоти; говоря же о
том, что объездит все целебные воды Англии, она тут же их перечислила,
начиная с Тэнбриджа, то есть, с того самого места, куда я поехала, и, назвав
затем Эпсом, Нортхолл, Барнет, Ньюмаркет, Бери и, наконец, Бат {129}, ушла.
Верная моя рачительница не преминула тотчас мне обо всем этом отписать;
однако, будучи женщиной не только доброй, но и тонкой, она сообразила, что,
независимо от того, подлинная ли эта история или вымышленная, быть может,
нет смысла извещать о ней моего мужа; поскольку ей было неизвестно, кем я
была - или слыла - прежде и есть ли во всем этом хоть крупица истины или все
- чистый вымысел, она рассудила, что так или иначе здесь, возможно, кроетcя
какая-то тайна, и посвящать в нее мужа или нет, следует решать мне самой;
если же здесь никакой тайны нет, то все это с таким же успехом можно будет
рассказать и позже; ей же, рассудила она, во всяком случае, не следует
вмешиваться и без спросу делать мои обстоятельства всеобщим достоянием.
Благоразумные меры, какие она приняла вследствие этих рассуждений, не только
свидетельствовали о ее несравненной доброте, но также оказались весьма
уместными; ибо очень даже могло случиться, что ее письмо принесли бы мне при
посторонних, и хоть мой муж не стал бы вскрывать его сам, однако, если бы я
утаила от него содержание полученного письма, - притом, что я всегда с
такой, казалось бы, откровенностью делилась с ним всеми моими делами, - это
выглядело бы по меньшей мере странно.
Итак, руководствуясь мудрой предусмотрительностью, моя добрая квакерша
сообщила мне в нескольких словах, что дерзкая девица, как и следовало
ожидать, вновь к ней заявилась; и что, по ее мнению, было бы неплохо, если
бы я могла отпустить Черри (имея в виду Эми), ибо для той нашлось бы дело в
городе.
Так случилось, что письмо это было адресовано самой Эми, а не послано
тем способом, о котором мы было условились вначале; впрочем, оно попало в
конце концов в мои руки; как оно меня ни встревожило, я тем не менее из него
не вывела, что мне угрожал визит этого несносного существа, вследствие чего
подвергла себя величайшему риску, ибо, полагая себя в такой же безопасности
от нескромных взоров в Тэйбридже, как если бы я была в Вене {130}, отпустила
Эми лишь через две недели после получения письма.
Но попечениями моего верного агента (каковым и сделалась в силу
собственной прозорливости квакерша), итак, говорю, единственно благодаря ее
попечениям я избежала страшной опасности, меж тем как сама и пальцем о палец
не ударила для своего спасения; квакерша, видя, что Эми не спешит с
возвращением и не зная, как скоро эта отчаянная голова (моя девица) пустится
в задуманное ею паломничество, послала слугу в дом капитанши, где проживала
девица, сказать, что ей угодно с нею поговорить. Та ринулась к квакерше
тотчас вслед за ее посланцем и явилась перед нею, так и трепеща от
нетерпения услышать от нее какие-либо новости: миледи (то есть я), спросила
она, должно быть, прибыла в город?
Квакерша со всей осторожностью, на какую была способна, дала той
понять, не прибегая к прямой лжи, что рассчитывает в скором времени получить
от меня известие; затем, как бы невзначай, заговорив о целебных водах,
принялась расхваливать живописные места под Бери, тамошнюю природу, воздух и
красивые холмы под Ньюмаркетом, заметив между прочим, что, поскольку туда
выехал двор, там теперь, должно быть, собралось большое общество; из этих
речей моя девица наконец заключила, что я, вернее всего, поехала туда, тем
более, сказала она, что миледи любит общество.
- Ах, нет, - говорит моя подруга, - ты меня превратно поняла; я вовсе
не хотела сказать, будто интересующая тебя особа отправилась именно туда, да
я и сама так не думаю, уверяю тебя.
На это девица улыбнулась и сказала, что, несмотря на ее слова,
полагает, что я именно там: квакерша же, дабы укрепить ее в этом мнении,
произнесла тоном весьма суровым: "Истинно говорю тебе, - сказала она, - с
твоей стороны весьма дурно постоянно всех в чем-то подозревать и никому не
верить. Со всей серьезностью говорю тебе, что не думаю, чтобы они поехали
туда; так что если ты туда поедешь и, как окажется, понапрасну, пеняй на
себя и не говори, что я тебя обманула". Она прекрасно понимала, что таким
образом ей удалось всего лишь поколебать девицу в ее уверенности, но не
уничтожить ее подозрений; главное же, она продержала ее в этой
неопределенности до приезда Эми.
Приехав в город и услыхав рассказ квакерши, Эми всполошилась и нашла
способ меня обо всем известить; при этом она дала мне знать, что девица
наверняка поедет первым делом не в Тэнбридж, а либо в Ньюмаркет, либо в
Бери.
Однако все это чрезвычайно меня тревожило; ибо, коли та решилась
разыскивать меня по всей стране, я уже нигде, пусть даже в самой Голландии,
не могу чувствовать себя в безопасности. Так что я просто не знала, что мне
делать, и к каждой моей радости примешивалась горечь - ведь эта девчонка
преследовала меня всюду, а мысль о ней витала надо мной, как злой дух.
Меж тем Эми из-за нее сделалась как помешанная; попасться ей на глаза в
доме квакерши она боялась хуже смерти бесчетное число раз наведывалась она и
в Спитлфилдс, где та иногда бывала, и на ее прежнюю квартиру, но все без
толку. Наконец она приняла безумное решение отправиться прямо в Редрифф, в
дом капитана и там с нею переговорить. Это был безумный шаг, вне всякого
сомнения; но Эми и сама признавала, что помешалась, и поэтому, что бы она ни
предприняла, все было бы безумием. Ибо, если бы Эми застала ее в Редриффе,
она (моя девица) тотчас заключила бы, что квакерша известила ее (Эми) обо
всем и что мы, короче, все заодно, как она то и думала. Однако события
сложились несколько удачнее, чем мы ожидали: выходя из кареты у Тауэрской
верфи, с тем чтобы переправиться на тот берег, она повстречала мою девицу,
которая только что прибыла из Редриффа водой {131}. Они встретились лицом к
лицу, так что Эми не могла прикинуться, будто ее не узнала, тем более, что
сама первая на нее взглянула: отвернув от нее свое лицо с презрением, Эми
сделала вид, будто намерена пройти мимо; девица, однако, остановилась, и,
начав со всевозможных учтивостей, заговорила первая.
Эми отвечала ей холодно и даже с сердцем; после того, как они
обменялись несколькими словами на улице, девица сказала, что госпожа Эми как
будто на нее сердита и даже не желает с нею разговаривать. "Как же вы можете
думать, - отвечает на это Эми, - что я захочу с вами говорить, когда вы,
после всего, что я для вас сделала, так дурно со мной поступили?" Девица же,
пропустив слова Эми мимо ушей, продолжала: "Я как раз ехала, чтобы нанести
вам визит", - сказала она. "Нанести мне визит? - воскликнула Эми, - что вы
имеете в виду?" "Да только то, - отвечает девица с некоторою развязностью, -
что собиралась приехать к вам, туда, где вы живете".
Эми была взбешена до последней степени, но решила, что сейчас не время
показывать той свое раздражение, ибо в душе своей она вынашивала гораздо
более жестокий замысел; об этом ее роковом замысле я узнала лишь после того
как он был приведен в исполнение, ибо Эми не смела поделиться им со мною.
Поскольку я строго-настрого заказала, чтобы та и волоска ее не смела
коснуться. Эми решилась принять свои меры, более не советуясь о том со мною.
Итак, лелея свой замысел, Эми скрыла, сколько могла, свое раздражение,
и отвечала ей со всей учтивостью; когда же та сказала, что собиралась
навестить ее в ее доме, Эми молча улыбнулась, - а затем крикнула лодку,
чтобы ехать в Гринвич {132}; поскольку та собиралась ее проведать, сказала
она, почему бы им не сесть в лодку вместе? Она (Эми) как раз собиралась к
себе домой и у нее там никого сейчас нет.
Все это Эми проделала с такой невозмутимостью, что девица совершенно
растерялась и не знала, что сказать; но чем она была нерешительнее, тем
настойчивее Эми приглашала ее к себе: становясь с каждым словом любезнее,
Эми, наконец, предложила ей, если та не хочет к ней заходить, прокатиться с
нею, обещав оплатить лодку на обратный путь; словом она убедила ее сесть с
нею в лодку и повезла ее в Гринвич.
В Гринвиче у Эми, разумеется, дел было не больше, чем у меня, иначе
говоря, - никаких; да она туда и не собиралась; но дерзость и назойливость
моей девицы не давали нам покою; я же была совершенно, как затравленная.
В лодке Эми принялась упрекать ее в неблагодарности и грубости,
напомнив ей, сколько она для нее сделала и как она была к ней всегда
неизменно добра. Что она этим выиграла, спрашивала Эми, и чего добивается
такими своими поступками? Затем она перевела разговор на меня, на леди
Роксану. Эми всячески вышучивала девицу и, подтрунивая над нею, спросила,
обнаружила ли та свою леди Роксану или нет.
Однако ответ девицы поразил Эми и привел ее в ярость. Та спокойно
поблагодарила ее за все, что она для нее сделала, но тут же прибавила, что
она не такая дурочка, как думают, и прекрасно знает, что она (Эми) всего
лишь выполняла поручения ее (девицыной то есть) матушки, которой она и
обязана благодарностью за все. Она прекрасно знает, продолжала она, кто
такая она (Эми) и кому служит. Нет, сказала девица, негоже смешивать орудие
с тем, в чьих оно находится руках, и она не чувствует себя обязанной
благодарностью той, что всего лишь исполняла волю своей госпожи. Она
прекрасно знает леди *** (здесь она назвала фамилию моего теперешнего мужа),
продолжала она, и предоставляет собеседнице судить из этого, удалось ли ей
выяснить, кто ее матушка.
Услышав все эти речи, Эми от души пожелала, чтобы девица очутилась на
самом дне Темзы: рассказывая мне обо всем, она клялась, что, кабы не гребцы
и кабы не люди на берегу, она непременно тогда же и бросила бы ее в воду.
Когда она рассказала мне всю эту историю, я пришла в крайнее расстройство
чувств и подумала, что все это в конце концов приведет к моей гибели; но
когда Эми заговорила о том, что хотела бросить ее в реку и утопить, я пришла
в ярость, обрушилась на Эми и даже поссорилась с ней. Эми пробыла у меня
тридцать лет и во всех моих невзгодах показала себя таким верным другом,
какого вряд ли когда имела женщина, - я имею в виду ее верность мне; ибо
каким бы грешным существом она ни была, мне она всегда была преданным
другом; и даже это ее бешенство было вызвано заботой обо мне и боязнью, как
бы я не попала в беду.
Но так или иначе, я не могла равнодушно слышать о ее намерении убить
бедную девочку и, придя в неистовство, встала и велела ей убираться с глаз
долой и больше никогда не появляться в моем доме: слишком долго я ее
терпела, сказала я, и не желаю ее больше видеть. Я и раньше говорила ей, что
она убийца, кровожадная тварь; ведь ей известно, что мне одна мысль о том
нестерпима, тем более - разговоры: свет не видывал такой наглости, как она
только смеет предлагать мне такое? Ведь ей-то прекрасно известно, что я в
самом деле мать этой девушки, что это мое родное дитя! Исполни она то, что
задумала, сказала я, она совершила бы величайший грех, но, видно, она
полагает меня в десять раз греховнее, чем она сама, коли рассчитывает при
этом еще и на мое согласие: моя дочь совершенно права, сказала я, мне не в
чем ее укорять, и одна лишь порочность моей жизни вынуждает меня от нее
скрываться; но я ни за что не стала бы убивать свое дитя, пусть даже мне
пришлось бы из-за нее погибнуть самой. Эми мне отвечала в довольно резком
тоне.
- Ах, не стали бы? - сказала она. - Ну, а я непременно так бы и
сделала, был бы только случай!
На это-то я и велела ей убираться с глаз долой и вообще покинуть мой
дом; дело зашло так далеко, что Эми, собрав пожитки, пошла прочь и, как
будто, навсегда. Но об этом в своем месте; а сейчас я должна вернуться к
рассказу о ее поездке с моей дочерью в Гринвич.
Всю дорогу они спорили и ссорились; девушка упорствовала в своем
убеждении, что я ее мать, и рассказала Эми всю историю моей жизни на
Пел-Мел, и не только ту часть ее, свидетельницей какой она была, но и
последующую, когда ее рассчитали; более того, она не только знала, кто мой
муж, но и где он жил прежде, а именно - во Франции, в Руане. О Париже, а
также о месте, где мы намеревались поселиться теперь, то есть о Нимвегене,
она не знала ничего; однако если она не разыщет меня вдесь, сказала она Эми,
то последует за мною в Голландию.
Они вышли в Гринвиче, и Эми повела ее в парк, где они гуляли больше
двух часов, причем в самых отдаленных и глухих его закоулках: Эми выбрала
эти места оттого, что разговор у них был бурный и прохожие могли заметить,
что они ссорятся.
Так они шли, покуда не очутились в зарослях, что в южном конце парка;
заметив, что Эми ведет ее туда, в лес, девушка остановилась и объявила, что
не хочет забираться в чащу и дальше не пойдет.
Эми с улыбкой спросила ее, в чем дело. Та резко ответила, что не знает,
где они находятся, куда ее заводят и, словом, что дальше она не пойдет,
после чего без дальнейших церемоний поворачивается спиной к Эми и быстрым
шагом идет от нее прочь. Эми выразила удивление и пошла вслед за ней; когда
она окликнула ее, та остановилась, и Эми, догнав ее, спросила, что все это
значит?
Девица дерзко отвечала, что - почем знать? - быть может, Эми намерена
ее убить. Коротко говоря, она ей не доверяет, сказала девица, и больше
никогда и никуда с ней не пойдет.
Эми была сильно раздосадована, однако, - хоть и не без труда -
сдержалась: иначе ведь все пошло бы прахом; она стала вышучивать нелепые
подозрения девушки, сказав, что той нечего ее бояться, что она не намерена
причинить ей вреда, а, напротив, могла бы сделать ей много добра, если бы та
того пожелала; но поскольку та так капризна и переменчива в своих
настроениях, то пусть себя больше не утруждает, ибо она (Эми) никогда больше
не пустит ее себе на глаза: таким образом, заключила она, та будет повинна
не только в собственной погибели, но и в погибели своих брата и сестры.
После этих слов девица немного поумерила свой пыл; за себя она не
боится, сказала она, на ее долю выпало довольно всякого и она готова вновь
искать свое счастье; однако было бы весьма несправедливо, чтобы из-за нее
пострадали ее брат и сестра, сказала она и прибавила несколько слов,
исполненных должного чувства. Эми сказала, что в этом деле все зависит от
нее самой, и советовала ей как следует обо всем подумать; она же, Эми,
намеревалась помочь им всем, но поскольку с нею так обходятся, не станет
больше ничего делать ни для одного из них. В заключение Эми сказала, что той
нечего бояться ее общества, ибо она, Эми, с нею больше не встретится.
Последнее, между прочим, оказалось неправдой, ибо после этой прогулки
девица, на свою беду, все же отважилась еще раз встретиться с Эми - но об
этом я расскажу, отдельно.
Дальнейшая беседа, впрочем, продолжалась в более спокойном тоне, и Эми
привела девицу в дом в Гринвиче, где у нее были знакомые, и под каким-то
предлогом оставив мою дочь на время одну, переговорила с обитателями дома,
прося их подтвердить, если придется, что она здесь проживает; затем
возвратившись к своей гостье, объявила ей, что это и есть дом, в котором она
арендует комнаты и что здесь она может ее найти, если ей будет угодно, либо
прислать кого-нибудь с поручением к ней. На этом Эми распростилась с
девчонкой и таким образом от нее избавилась; затем, кликнув наемную карету,
отправилась в Лондон; девица же, спустившись к набережной, села в лодку.
Встреча эта, впрочем, не привела к цели, которой Эми добивалась, ибо ей
не удалось отговорить девицу от ее намерения меня разыскать; и хоть
низкого обо мне мнения и полагаешь, что я способна солгать и сказать тебе,
будто миледи уехала из дома, если бы это было не так!
Уверяю тебя, что я никогда не позволяю себе такого; да и сама леди ***,
насколько мне известно, не стала бы просить меня о подобной услуге. Если бы
она была дома, я бы так и сказала.
Та ничего на это не возразила, но только сказала, что ей надобно со
мной поговорить о деле чрезвычайной важности, после чего расплакалась пуще
прежнего.
- Я вижу, ты в большом горе, - говорит ей квакерша. - И рада была бы
тебе помочь, но поскольку тебя ничто не в состоянии утешить, кроме свидания
с леди ***, то я бессильна.
- Я все же надеюсь на вашу помощь, - говорит та. - Право же, мне
необходимо с ней поговорить, иначе я погибла.
- Мне очень прискорбно это слышать, - говорит квакерша. - Но, коли так,
зачем ты не поговорила с нею, когда вы были здесь с женой капитана?
- С глазу на глаз поговорить с нею у меня не было случая, - отвечает
та, - а при всех говорить было нельзя; кабы только мне удалось остаться с
нею наедине, я бы бросилась к ней в ноги и испросила ее благословения.
- Какие странные речи! - говорит квакерша. - Я не понимаю смысла твоих
слов.
- Ах! Если в вас есть капля великодушия или жалости, будьте мне другом,
- говорит она, - не то я погибла, совершенно погибла!
- Твоя горячность меня пугает, - говорит квакерша, - ибо истинно тебе
говорю, я не понимаю тебя.
- Ах, но ведь она моя матушка! - говорит та. - Моя родная мать! И не
хочет признать меня своею дочерью.
- Твоя матушка? - повторяет квакерша, приходя в большое волнение. - Что
ты хочешь этим сказать?
- Да только то, что говорю, - отвечает она. - Говорю вам, это моя
родная матушка, и только не желает меня признать.
Проговорив эти слова, девушка вновь заливается слезами.
- Не желает тебя признать? - повторила чувствительная квакерша и сама
заплакала. - Но ведь она тебя не знает и никогда прежде не видела.
- Да, она меня, должно быть, и в самом деле не узнала, - говорит
девица. - Но я-то ее знаю, и я знаю, что она - моя мать.
- Мыслимое ли дело! - говорит квакерша. - У тебя что ни слово, то
загадка. Не изволишь ли ты, наконец, объясниться как следует?
- Да, да, да, - говорит она, - сейчас я вам все объясню. Мне было
известно наверное, что это моя родная мать, и душа моя не знала покоя,
покуда я ее не разыскала. А теперь - потерять ее вновь, когда я только ее
нашла... да у меня сердце разорвется от горя!
- Но если она твоя мать, - спросила квакерша, - как же это возможно,
чтобы она тебя не узнала?
- Увы, - отвечала она. - Я была разлучена с нею в младенчестве, и она с
тех пор меня не видела.
- Стало быть, и ты ее не видела тоже?
- Ах, нет, - отвечала она. - Я-то ее видела, и частенько, ибо в
бытность ее леди Роксаной я служила у них в доме, но тогда ни я ее не
узнала, ни она меня. Но с той поры все это разъяснилось. Разве нет у нее
служанки по имени Эми?
Приметьте, этот вопрос застиг мою честную квакершу врасплох и к тому же
чрезвычайно ее изумил.
- Право же, - сказала она, - у миледи множество девушек в услужении, и
я не упомню все имена.
- Да, но ее камеристка, любимая ее служанка, - настаивала девица. -
Ведь ее зовут Эми, не так ли?
- Вот что, - нашлась вдруг квакерша. - Хоть я и не люблю, когда меня
допрашивают, но чтобы тебе не взбрело в голову, будто я что-то от тебя
утаиваю, то скажу тебе: каково истинное имя ее камеристки, я не знаю, не
только слышала, что хозяева называли ее Черри.
NB: В день нашего бракосочетания муж мой в шутку дал ей такое прозвище,
и мы так ее и стали с тех пор называть, так что квакерша сказала в некотором
смысле чистую правду.
Девица смиренно принесла свои извинения за нескромные расспросы,
сказав, что не имела в мыслях дерзить ей, либо допрашивать ее; она, мол,
измучена своим горестным положением и подчас сама не знает, что говорит; она
отнюдь не хочет причинить беспокойство, но только заклинает ее как
христианку и мать сжалиться над нею и по возможности помочь ей со мною
свидеться.
Передавая мне весь этот разговор, добросердечная квакерша призналась,
что трогательное красноречие бедной девушки разжалобило ее до слез; тем не
менее она была вынуждена сказать, что ей неизвестно, ни куда я уехала, ни по
какому адресу мне писать; однако, прибавила квакерша, если ей когда
доведется меня повстречать, она не преминет пересказать этот разговор, или,
во всяком случае, ту часть его, какую найдет нужной, и передать ей, то есть
девице, мой ответ, если я, в свою очередь, найду нужным таковой дать.
Затем квакерша позволила себе расспросить ее о кое-каких подробностях
этой, как она выразилась, воистину удивительной истории. И тогда моя девица,
начав с первых невзгод в моей жизни, которые одновременно были и ее первыми-
невзгодами, поведала историю своего несчастного детства и последующей службы
у леди Роксаны, как она величала меня, а также о помощи, какую ей оказывала
затем госпожа Эми; так, как Зми не отрицала, что была в услужении у ее
матери, а главное, что она же оказалась камеристкой леди Роксаны и вернулась
из Франции вместе с нею, то девица и вынесла из этих и кое-каких, других
обстоятельств твердое убеждение, что леди Роксана была ее родной матерью, и
не менее твердое убеждение в том, что леди ***, проживающая в ее доме (то
есть у квакерши), есть та самая леди Роксана, у которой она служила
судомойкой.
Добрый мой друг квакерша, на которую рассказ этот произвел сильное
действие, не знала, что отвечать; все же она слишком меня любила, чтобы
показать вид, будто ей поверила; во-первых, рассудила она, не было на то
непреложных оснований; во-вторых, если девица рассказала правду, то я
достаточно недвусмысленно дала понять, что не стремлюсь к ее раскрытию.
Поэтому она употребила все силы на то, чтобы разубедить девицу.
Доказательства, - какие та приводила, сказала она, недостаточно весомы;
кроме того, со стороны ее собеседницы весьма невежливо на основании этих,
ничем не подкрепленных доказательств посягать на родство с лицом, стоящим
намного выше ее; проживавшая у нее (у квакерши) в доме миледи, продолжала
она, никогда бы не унизилась до притворства, и поэтому она (квакерша)
никогда не поверит, чтобы я отреклась от родной дочери; а если бы я по
каким-либо причинам, даже будучи ее матерью на самом деле, не хотела того
признавать, то уж, наверное, позаботилась бы ее обеспечить, ибо обладаю
достаточными для того средствами. Поскольку, выслушав историю леди Роксаны,
продолжала квакерша, я никоим образом не признала в ней себя в даже,
напротив, всячески осуждала ту мнимую леди, величая ее самозванкой и
женщиной легкого поведения, то, разумеется, я ни за что не согласилась бы
присвоить себе имя особы, столь справедливо мною порицаемой.
К тому же, сказала она, ее жилица (то есть я) называет себя леди по
праву, ибо является законной женой баронета, о чем ей, квакерше, достоверно
известно, а следовательно, я так же далека от описанной этой девицей особы,
как небо от земли. Есть еще одно обстоятельство, заявила квакерша, которое
делает маловероятным ее предположение. "Ты разве не видишь, - сказала она, -
что ваши года не сходятся? Ведь ты сама говоришь, что тебе уже двадцать
пятый год и что ты - младшая из трех детей твоей родительницы; таким
образом, по твоему рассказу, твоей матушке должно быть по крайней мере за
сорок, а дама, которую ты принимаешь за свою мать, как ты видишь сама, да и
как видно всякому, еще; очень молода и уж, конечно, ей нет и сорока {128}; к
тому же она оттого и поехала в деревню, что ожидает ребенка; так что, нет, я
никак не могу допустить даже мысли о том, чтобы ты была права в своем
предположении; и если мне позволено дать совет, то я на твоем месте выкинула
бы из головы эту мысль, как совершенно невероятную, ибо вся эта история
только огорчает тебя и приводит разум твой в расстройство. А ты, я это ясно
вижу, - прибавила она, - ты просто не в себе.
Но все это было ни к чему; ей надобно было меня видеть, и все тут;
однако квакерша твердо стояла на своем, говоря, что ничего больше не имеет
обо мне сообщить; когда же та продолжала упорствовать, квакерша сделала вид,
что оскорблена тем, что ее словам не дают веры, и прибавила, что если бы она
и знала, куда я уехала, она все равно, не имея на то моего распоряжения, -
ей бы не открыла. "Однако, поскольку она не почла за нужное известить меня о
том, куда едет, - сказала квакерша, - я полагаю, что ей не угодно, чтобы
люди знали о ее местопребывании". С этими словами она встала, тем самым дав
гостье понять, что той пора убираться, почти столь же ясно, как если бы
указала на дверь.
Девица, впрочем, не приняла доводов квакерши, сказав, что, конечно, не
может рассчитывать на то, чтобы та (то есть квакерша) тронулась ее печальной
историей и не претендует на ее сочувствие. Единственное, о чем она жалеет,
продолжала она, это, что в свое первое посещение, когда она оказалась в
одной со мной комнате, она не попыталась поговорить со мною наедине, и не
пала к моим ногам, чтобы вымолить у меня то, в чем мое материнское сердце не
могло бы ей отказать; впрочем, пусть она и упустила один случай, она будет
дожидаться другого; из ее (то есть квакерши) слов она поняла, что я не
покинула этот дом окончательно, а просто, по-видимому, выехала в деревню
подышать воздухом; и отныне она намерена, объявила она, отправиться, как
странствующий рыцарь, на мои розыски; она объедет, все места, куда принято
выезжать для отдыха в нашем королевстве, а если понадобится, и всю Голландию
и в конце концов меня разыщет; ибо она не сомневается, что представит мне
самые убедительные доказательства того, что она моя родная дочь; она не
сомневается, сказала она, что я чувствительна и мягкосердечна, и не дам ей
погибнуть, после того, как уверюсь, что она плоть от моей плоти; говоря же о
том, что объездит все целебные воды Англии, она тут же их перечислила,
начиная с Тэнбриджа, то есть, с того самого места, куда я поехала, и, назвав
затем Эпсом, Нортхолл, Барнет, Ньюмаркет, Бери и, наконец, Бат {129}, ушла.
Верная моя рачительница не преминула тотчас мне обо всем этом отписать;
однако, будучи женщиной не только доброй, но и тонкой, она сообразила, что,
независимо от того, подлинная ли эта история или вымышленная, быть может,
нет смысла извещать о ней моего мужа; поскольку ей было неизвестно, кем я
была - или слыла - прежде и есть ли во всем этом хоть крупица истины или все
- чистый вымысел, она рассудила, что так или иначе здесь, возможно, кроетcя
какая-то тайна, и посвящать в нее мужа или нет, следует решать мне самой;
если же здесь никакой тайны нет, то все это с таким же успехом можно будет
рассказать и позже; ей же, рассудила она, во всяком случае, не следует
вмешиваться и без спросу делать мои обстоятельства всеобщим достоянием.
Благоразумные меры, какие она приняла вследствие этих рассуждений, не только
свидетельствовали о ее несравненной доброте, но также оказались весьма
уместными; ибо очень даже могло случиться, что ее письмо принесли бы мне при
посторонних, и хоть мой муж не стал бы вскрывать его сам, однако, если бы я
утаила от него содержание полученного письма, - притом, что я всегда с
такой, казалось бы, откровенностью делилась с ним всеми моими делами, - это
выглядело бы по меньшей мере странно.
Итак, руководствуясь мудрой предусмотрительностью, моя добрая квакерша
сообщила мне в нескольких словах, что дерзкая девица, как и следовало
ожидать, вновь к ней заявилась; и что, по ее мнению, было бы неплохо, если
бы я могла отпустить Черри (имея в виду Эми), ибо для той нашлось бы дело в
городе.
Так случилось, что письмо это было адресовано самой Эми, а не послано
тем способом, о котором мы было условились вначале; впрочем, оно попало в
конце концов в мои руки; как оно меня ни встревожило, я тем не менее из него
не вывела, что мне угрожал визит этого несносного существа, вследствие чего
подвергла себя величайшему риску, ибо, полагая себя в такой же безопасности
от нескромных взоров в Тэйбридже, как если бы я была в Вене {130}, отпустила
Эми лишь через две недели после получения письма.
Но попечениями моего верного агента (каковым и сделалась в силу
собственной прозорливости квакерша), итак, говорю, единственно благодаря ее
попечениям я избежала страшной опасности, меж тем как сама и пальцем о палец
не ударила для своего спасения; квакерша, видя, что Эми не спешит с
возвращением и не зная, как скоро эта отчаянная голова (моя девица) пустится
в задуманное ею паломничество, послала слугу в дом капитанши, где проживала
девица, сказать, что ей угодно с нею поговорить. Та ринулась к квакерше
тотчас вслед за ее посланцем и явилась перед нею, так и трепеща от
нетерпения услышать от нее какие-либо новости: миледи (то есть я), спросила
она, должно быть, прибыла в город?
Квакерша со всей осторожностью, на какую была способна, дала той
понять, не прибегая к прямой лжи, что рассчитывает в скором времени получить
от меня известие; затем, как бы невзначай, заговорив о целебных водах,
принялась расхваливать живописные места под Бери, тамошнюю природу, воздух и
красивые холмы под Ньюмаркетом, заметив между прочим, что, поскольку туда
выехал двор, там теперь, должно быть, собралось большое общество; из этих
речей моя девица наконец заключила, что я, вернее всего, поехала туда, тем
более, сказала она, что миледи любит общество.
- Ах, нет, - говорит моя подруга, - ты меня превратно поняла; я вовсе
не хотела сказать, будто интересующая тебя особа отправилась именно туда, да
я и сама так не думаю, уверяю тебя.
На это девица улыбнулась и сказала, что, несмотря на ее слова,
полагает, что я именно там: квакерша же, дабы укрепить ее в этом мнении,
произнесла тоном весьма суровым: "Истинно говорю тебе, - сказала она, - с
твоей стороны весьма дурно постоянно всех в чем-то подозревать и никому не
верить. Со всей серьезностью говорю тебе, что не думаю, чтобы они поехали
туда; так что если ты туда поедешь и, как окажется, понапрасну, пеняй на
себя и не говори, что я тебя обманула". Она прекрасно понимала, что таким
образом ей удалось всего лишь поколебать девицу в ее уверенности, но не
уничтожить ее подозрений; главное же, она продержала ее в этой
неопределенности до приезда Эми.
Приехав в город и услыхав рассказ квакерши, Эми всполошилась и нашла
способ меня обо всем известить; при этом она дала мне знать, что девица
наверняка поедет первым делом не в Тэнбридж, а либо в Ньюмаркет, либо в
Бери.
Однако все это чрезвычайно меня тревожило; ибо, коли та решилась
разыскивать меня по всей стране, я уже нигде, пусть даже в самой Голландии,
не могу чувствовать себя в безопасности. Так что я просто не знала, что мне
делать, и к каждой моей радости примешивалась горечь - ведь эта девчонка
преследовала меня всюду, а мысль о ней витала надо мной, как злой дух.
Меж тем Эми из-за нее сделалась как помешанная; попасться ей на глаза в
доме квакерши она боялась хуже смерти бесчетное число раз наведывалась она и
в Спитлфилдс, где та иногда бывала, и на ее прежнюю квартиру, но все без
толку. Наконец она приняла безумное решение отправиться прямо в Редрифф, в
дом капитана и там с нею переговорить. Это был безумный шаг, вне всякого
сомнения; но Эми и сама признавала, что помешалась, и поэтому, что бы она ни
предприняла, все было бы безумием. Ибо, если бы Эми застала ее в Редриффе,
она (моя девица) тотчас заключила бы, что квакерша известила ее (Эми) обо
всем и что мы, короче, все заодно, как она то и думала. Однако события
сложились несколько удачнее, чем мы ожидали: выходя из кареты у Тауэрской
верфи, с тем чтобы переправиться на тот берег, она повстречала мою девицу,
которая только что прибыла из Редриффа водой {131}. Они встретились лицом к
лицу, так что Эми не могла прикинуться, будто ее не узнала, тем более, что
сама первая на нее взглянула: отвернув от нее свое лицо с презрением, Эми
сделала вид, будто намерена пройти мимо; девица, однако, остановилась, и,
начав со всевозможных учтивостей, заговорила первая.
Эми отвечала ей холодно и даже с сердцем; после того, как они
обменялись несколькими словами на улице, девица сказала, что госпожа Эми как
будто на нее сердита и даже не желает с нею разговаривать. "Как же вы можете
думать, - отвечает на это Эми, - что я захочу с вами говорить, когда вы,
после всего, что я для вас сделала, так дурно со мной поступили?" Девица же,
пропустив слова Эми мимо ушей, продолжала: "Я как раз ехала, чтобы нанести
вам визит", - сказала она. "Нанести мне визит? - воскликнула Эми, - что вы
имеете в виду?" "Да только то, - отвечает девица с некоторою развязностью, -
что собиралась приехать к вам, туда, где вы живете".
Эми была взбешена до последней степени, но решила, что сейчас не время
показывать той свое раздражение, ибо в душе своей она вынашивала гораздо
более жестокий замысел; об этом ее роковом замысле я узнала лишь после того
как он был приведен в исполнение, ибо Эми не смела поделиться им со мною.
Поскольку я строго-настрого заказала, чтобы та и волоска ее не смела
коснуться. Эми решилась принять свои меры, более не советуясь о том со мною.
Итак, лелея свой замысел, Эми скрыла, сколько могла, свое раздражение,
и отвечала ей со всей учтивостью; когда же та сказала, что собиралась
навестить ее в ее доме, Эми молча улыбнулась, - а затем крикнула лодку,
чтобы ехать в Гринвич {132}; поскольку та собиралась ее проведать, сказала
она, почему бы им не сесть в лодку вместе? Она (Эми) как раз собиралась к
себе домой и у нее там никого сейчас нет.
Все это Эми проделала с такой невозмутимостью, что девица совершенно
растерялась и не знала, что сказать; но чем она была нерешительнее, тем
настойчивее Эми приглашала ее к себе: становясь с каждым словом любезнее,
Эми, наконец, предложила ей, если та не хочет к ней заходить, прокатиться с
нею, обещав оплатить лодку на обратный путь; словом она убедила ее сесть с
нею в лодку и повезла ее в Гринвич.
В Гринвиче у Эми, разумеется, дел было не больше, чем у меня, иначе
говоря, - никаких; да она туда и не собиралась; но дерзость и назойливость
моей девицы не давали нам покою; я же была совершенно, как затравленная.
В лодке Эми принялась упрекать ее в неблагодарности и грубости,
напомнив ей, сколько она для нее сделала и как она была к ней всегда
неизменно добра. Что она этим выиграла, спрашивала Эми, и чего добивается
такими своими поступками? Затем она перевела разговор на меня, на леди
Роксану. Эми всячески вышучивала девицу и, подтрунивая над нею, спросила,
обнаружила ли та свою леди Роксану или нет.
Однако ответ девицы поразил Эми и привел ее в ярость. Та спокойно
поблагодарила ее за все, что она для нее сделала, но тут же прибавила, что
она не такая дурочка, как думают, и прекрасно знает, что она (Эми) всего
лишь выполняла поручения ее (девицыной то есть) матушки, которой она и
обязана благодарностью за все. Она прекрасно знает, продолжала она, кто
такая она (Эми) и кому служит. Нет, сказала девица, негоже смешивать орудие
с тем, в чьих оно находится руках, и она не чувствует себя обязанной
благодарностью той, что всего лишь исполняла волю своей госпожи. Она
прекрасно знает леди *** (здесь она назвала фамилию моего теперешнего мужа),
продолжала она, и предоставляет собеседнице судить из этого, удалось ли ей
выяснить, кто ее матушка.
Услышав все эти речи, Эми от души пожелала, чтобы девица очутилась на
самом дне Темзы: рассказывая мне обо всем, она клялась, что, кабы не гребцы
и кабы не люди на берегу, она непременно тогда же и бросила бы ее в воду.
Когда она рассказала мне всю эту историю, я пришла в крайнее расстройство
чувств и подумала, что все это в конце концов приведет к моей гибели; но
когда Эми заговорила о том, что хотела бросить ее в реку и утопить, я пришла
в ярость, обрушилась на Эми и даже поссорилась с ней. Эми пробыла у меня
тридцать лет и во всех моих невзгодах показала себя таким верным другом,
какого вряд ли когда имела женщина, - я имею в виду ее верность мне; ибо
каким бы грешным существом она ни была, мне она всегда была преданным
другом; и даже это ее бешенство было вызвано заботой обо мне и боязнью, как
бы я не попала в беду.
Но так или иначе, я не могла равнодушно слышать о ее намерении убить
бедную девочку и, придя в неистовство, встала и велела ей убираться с глаз
долой и больше никогда не появляться в моем доме: слишком долго я ее
терпела, сказала я, и не желаю ее больше видеть. Я и раньше говорила ей, что
она убийца, кровожадная тварь; ведь ей известно, что мне одна мысль о том
нестерпима, тем более - разговоры: свет не видывал такой наглости, как она
только смеет предлагать мне такое? Ведь ей-то прекрасно известно, что я в
самом деле мать этой девушки, что это мое родное дитя! Исполни она то, что
задумала, сказала я, она совершила бы величайший грех, но, видно, она
полагает меня в десять раз греховнее, чем она сама, коли рассчитывает при
этом еще и на мое согласие: моя дочь совершенно права, сказала я, мне не в
чем ее укорять, и одна лишь порочность моей жизни вынуждает меня от нее
скрываться; но я ни за что не стала бы убивать свое дитя, пусть даже мне
пришлось бы из-за нее погибнуть самой. Эми мне отвечала в довольно резком
тоне.
- Ах, не стали бы? - сказала она. - Ну, а я непременно так бы и
сделала, был бы только случай!
На это-то я и велела ей убираться с глаз долой и вообще покинуть мой
дом; дело зашло так далеко, что Эми, собрав пожитки, пошла прочь и, как
будто, навсегда. Но об этом в своем месте; а сейчас я должна вернуться к
рассказу о ее поездке с моей дочерью в Гринвич.
Всю дорогу они спорили и ссорились; девушка упорствовала в своем
убеждении, что я ее мать, и рассказала Эми всю историю моей жизни на
Пел-Мел, и не только ту часть ее, свидетельницей какой она была, но и
последующую, когда ее рассчитали; более того, она не только знала, кто мой
муж, но и где он жил прежде, а именно - во Франции, в Руане. О Париже, а
также о месте, где мы намеревались поселиться теперь, то есть о Нимвегене,
она не знала ничего; однако если она не разыщет меня вдесь, сказала она Эми,
то последует за мною в Голландию.
Они вышли в Гринвиче, и Эми повела ее в парк, где они гуляли больше
двух часов, причем в самых отдаленных и глухих его закоулках: Эми выбрала
эти места оттого, что разговор у них был бурный и прохожие могли заметить,
что они ссорятся.
Так они шли, покуда не очутились в зарослях, что в южном конце парка;
заметив, что Эми ведет ее туда, в лес, девушка остановилась и объявила, что
не хочет забираться в чащу и дальше не пойдет.
Эми с улыбкой спросила ее, в чем дело. Та резко ответила, что не знает,
где они находятся, куда ее заводят и, словом, что дальше она не пойдет,
после чего без дальнейших церемоний поворачивается спиной к Эми и быстрым
шагом идет от нее прочь. Эми выразила удивление и пошла вслед за ней; когда
она окликнула ее, та остановилась, и Эми, догнав ее, спросила, что все это
значит?
Девица дерзко отвечала, что - почем знать? - быть может, Эми намерена
ее убить. Коротко говоря, она ей не доверяет, сказала девица, и больше
никогда и никуда с ней не пойдет.
Эми была сильно раздосадована, однако, - хоть и не без труда -
сдержалась: иначе ведь все пошло бы прахом; она стала вышучивать нелепые
подозрения девушки, сказав, что той нечего ее бояться, что она не намерена
причинить ей вреда, а, напротив, могла бы сделать ей много добра, если бы та
того пожелала; но поскольку та так капризна и переменчива в своих
настроениях, то пусть себя больше не утруждает, ибо она (Эми) никогда больше
не пустит ее себе на глаза: таким образом, заключила она, та будет повинна
не только в собственной погибели, но и в погибели своих брата и сестры.
После этих слов девица немного поумерила свой пыл; за себя она не
боится, сказала она, на ее долю выпало довольно всякого и она готова вновь
искать свое счастье; однако было бы весьма несправедливо, чтобы из-за нее
пострадали ее брат и сестра, сказала она и прибавила несколько слов,
исполненных должного чувства. Эми сказала, что в этом деле все зависит от
нее самой, и советовала ей как следует обо всем подумать; она же, Эми,
намеревалась помочь им всем, но поскольку с нею так обходятся, не станет
больше ничего делать ни для одного из них. В заключение Эми сказала, что той
нечего бояться ее общества, ибо она, Эми, с нею больше не встретится.
Последнее, между прочим, оказалось неправдой, ибо после этой прогулки
девица, на свою беду, все же отважилась еще раз встретиться с Эми - но об
этом я расскажу, отдельно.
Дальнейшая беседа, впрочем, продолжалась в более спокойном тоне, и Эми
привела девицу в дом в Гринвиче, где у нее были знакомые, и под каким-то
предлогом оставив мою дочь на время одну, переговорила с обитателями дома,
прося их подтвердить, если придется, что она здесь проживает; затем
возвратившись к своей гостье, объявила ей, что это и есть дом, в котором она
арендует комнаты и что здесь она может ее найти, если ей будет угодно, либо
прислать кого-нибудь с поручением к ней. На этом Эми распростилась с
девчонкой и таким образом от нее избавилась; затем, кликнув наемную карету,
отправилась в Лондон; девица же, спустившись к набережной, села в лодку.
Встреча эта, впрочем, не привела к цели, которой Эми добивалась, ибо ей
не удалось отговорить девицу от ее намерения меня разыскать; и хоть