Страница:
равносильна смерти! Квакерша, однако, меня перехитрила, ибо пока я здесь
стояла, пеняя ей в душе за то, что она меня не ведет к нему, она вдруг
распахнула двойные двери в гостиную.
- Вот, - сказала она, вталкивая его в столовую, - та, о которой ты
спрашиваешь.
И в ту же минуту учтиво удалилась, да так быстро, что мы даже
опомниться не успели!
Я встала, но была так растеряна, что не могла решить, как мне с ним
держаться, и с быстротою молнии сама же себе ответила: "как можно холоднее".
И вот я напустила на себя вид строгий и чопорный и, как это ни трудно было,
целых две минуты выдерживала этот тон.
Он, в свою очередь, тоже сдерживал себя, степенно ко мне приблизился и
отвесил мне учтивый поклон; впрочем, его холодность происходила,
по-видимому, от того, что он полагал, что квакерша все еще стоит у него за
спиною; она же, как я уже говорила, слишком хорошо понимала все эти дела и в
одно мгновение исчезла, дабы дать нам полную свободу, ибо, как она мне
впоследствии сказала, по ее разумению, мы, должно быть, друг друга знали
довольно близко, пусть и много лет назад.
Какую бы суровость я на себя ни напускала, его сдержанность меня
удивляла и сердила, и я уже подумывала), зачем нам это церемонное свидание.
Однако, убедившись, что мы одни, он, постояв с минуту в нерешительности,
наконец произнес:
- Я думал, эта дама еще здесь.
С этими словами он обнял меня и трижды или четырежды поцеловал. Я,
однако, раздосадованная до крайности холодностью его первого приветствия,
когда еще не знала причины ее, теперь, хоть она мне и открылась, не могла
расстаться со своим предубеждением, и мне казалось, что его объятия и
поцелуи были не столь пылки, как некогда, и мысль эта долгое время еще
сковывала меня в моем обращении с ним. Но в сторону. Он стал с восхищением
говорить о том, что он наконец меня нашел, о том, как удивительно, что,
проведя целых четыре года в Англии и употребив все средства меня разыскать,
какие он только мог, он так и не напал на мой след. Подумать только,
заключил он, что после того, как он уже более двух лет отчаялся меня найти и
махнул наконец рукой на поиски, - вдруг на меня набрести!
Я могла бы объяснить ему, почему он не мог меня разыскать, рассказав
истинные причины моего затворничества, но вместо этого я придала делу новый
и совершенно лицемерный оборот. Всякий, сказала я ему, кто знаком с моим
образом жизни, мог бы изъяснить причину, по какой он не мог меня найти.
Вследствие отшельнического образа жизни, какого я придерживалась все
последние годы, у него был один шанс против ста тысяч когда-либо меня
разыскать. Я ни с кем не зналась, переменила имя, жила на окраине города, не
сохранив ни одного знакомства, и посему неудивительно, что он меня нигде не
видел; он может судить по моему платью, прибавила я, что у меня не было
желания поддерживать какие-либо знакомства.
Тогда он спросил, не получала ли я от него каких писем. Я сказала, нет,
коль скоро он не почел за должное оказать мне учтивость и ответить на мое
последнее письмо, то я, естественно, не могла ожидать от него вестей после
такого молчания, коим он удостоил мое письмо, в котором я унижалась как
никогда в жизни. Далее я сказала, что после того я даже не посылала туда,
Иуда я просила его адресовать письма ко мне. Я получила достойное наказание
за свою слабость, сказала я, и мне оставалось лишь каяться в том, что я
имела глупость отступиться от правила, которого так строго дотоле
придерживалась; впрочем, что бы он ни думал, прибавила я, то, что я сделала,
происходило не столько от слабости, сколько от чувства благодарности; я
испытывала душевную потребность отплатить ему сполна за все то, чем я ему
была обязана. И еще я прибавила, что у меня не было недостатка в случаях
улучшить, в общепринятом смысле этого слова, свое положение и вкусить
блаженство, которое якобы сулит брак, и могла бы составить весьма блестящую
партию; однако, продолжала я, как бы я ни унижалась перед Ним, я осталась
верна своим убеждениям о женской свободе, с честью выдержав все искусы
тщеславия и корысти; ему же, сказала я, я бесконечно обязана за то, что,
предоставив мне возможность погасить единственное обязательство, которое
могло стоить мне моей свободы, он не подвергнул меня вытекающей отсюда
опасности. И теперь, я надеюсь, заключила я, что коль скоро я сама,
добровольно, изъявила готовность наложить на себя оковы, он почтет мой долг
ему погашенным; я же все равно буду чувствовать себя в неоплатном долгу за
то, что он предоставил мне возможность сохранить мою свободу.
Слова мои повергли его в такое замешательство, что он не знал, что и
отвечать, и некоторое время стоял передо мной в полном молчании, затем,
приободрившись, он сказал, что я возвращаюсь к спору, который, как он
надеялся, был окончен и забыт, и что он не намерен его воскрешать. В том,
что я не получила его писем, он убедился сам, ибо первым делом по своем
прибытии в Англию, он отправился туда, куда эти письма были адресованы, и,
за исключением первого, нашел их все на месте; люди, там проживавшие, не
знали, куда их направить. Он надеялся от них услышать, где меня разыскивать,
но, к крайней своей досаде, узнал, что они обо мне не имели и понятия. Он
был чрезвычайно огорчен, сказал он, и я Должна понять, в ответ на все мои
обиды, что он был надолго и, как он надеется, довольно наказан за
небрежность, в которой, по моему мнению, он повинен. Это верно, сказал он
далее, - да и как могло быть иначе! - что после отпора, какой я ему дала, -
в тех обстоятельствах, в коих он тогда находился, да еще после таких горячих
с его стороны просьб, - после всего этого он со мною расстался, полный
горечи и досады. Он, разумеется, раскаивался в своем грехе, но жестокость,
какую я проявила по отношению к несчастному ребенку, которого в то время
несла под сердцем, совершенно его от меня отвратила, и это чувство помешало
ему ответить на мое письмо согласием; поэтому он некоторое время не писал
мне вовсе. Однако примерно через полгода эта горечь была вытеснена любовью
ко мне и заботой о бедном дитяти.
Здесь речь его прервалась, на глаза навернулись слезы, и он с трудом
заключил свою речь, обронив как бы мимоходом, что и до сей минуты не знает,
жив ли этот младенец или нет. Итак, продолжал он, былая горечь стала
утихать; он послал мне несколько писем - помнится, он сказал - семь или
восемь, и ни на одно из них не получил ответа. Вскоре дела вынудили его
ехать в Голландию и по дороге туда он завернул в Англию. Тогда-то он и
обнаружил, что за его письмами никто не посылал, но решил их там оставить и
уплатил почтовые издержки {105}; возвратившись во Францию, он все не мог
успокоиться и удержаться от рыцарской попытки еще раз поехать в Англию и
вновь попробовать меня разыскать, хоть он и не знал, ни где, ни у кого обо
мне справляться. Тем не менее он поселился здесь в твердой уверенности, что
рано или поздно либо меня встретит, либо обо мне услышит и что счастливый
случай наконец нас сведет; так прожил он здесь свыше четырех лет и, хоть
вовсе утратил надежду, решил больше не менять своего местожительства, разве
если, как то бывает со стариками, почувствует желание ехать умирать на
родину. Покамест, однако, он такой тяги еще не ощущает. Теперь, когда мне
стали известны все шаги, какие он предпринимал к моему розыску, быть может,
сказал он, я соглашусь забыть его молчание, вызванное досадой, и посчитать,
что епитимья (как он сказал), им самим на себя наложенная, заключавшаяся в
его многолетних и неустанных поисках, является достаточным искуплением
обиды, так сказать, amende honorable {Почетное вознаграждение (франц.).},
какую он мне причинил, не ответив на мое любезное письмо, в котором я звала
его вернуться. Быть может, теперь, заключил он, мы в состоянии вознаградить
друг друга за прошлые страдания.
Признаться, я не могла его слушать без внутреннего волнения, однако я
не сразу сбросила свою напускную суровость и продолжала сохранять тон
чопорный и сдержанный. Прежде чем отвечать ему по существу дела, сказала я,
я считаю нужным успокоить его отцовскую тревогу и сообщить, что сын его жив
и что теперь, увидев, с каким чувством он о нем говорит, и убедившись в том,
что судьба сына его так волнует, я сожалею, что не изыскала прежде способа
известить его; но я думала, что, поскольку он пренебрег матерью ребенка, вся
его забота о сыне кончится на том, что он, как было сказано в его письме,
обеспечит его, и что для него, как для многих отцов, - с глаз долой, из
сердца вон, тем более, что он раскаивался в его появлении на свет. Я
полагала, что, обеспечив ребенка много щедрее, нежели прочие отцы в подобных
обстоятельствах, он на этом и успокоился.
Если бы я раньше удосужилась дать ему знать, отвечал он, что несчастный
младенец жив, он о нем позаботился бы и объявил его своим законным сыном, -
что ему было бы нетрудно сделать, поскольку никто ничего не знал об истинном
его происхождении, и таким образом снял бы с бедняги бесславие, которое в
противном случае должно сопутствовать ему всю жизнь; да и сам мальчик мог бы
не подозревать о своем незаконном происхождении. Теперь же, сказал он, вряд
ли можно это поправить. Из всего его последующего поведения, прибавил он, я
могла убедиться, что в его намерения никоим образом не входило причинить мне
такое оскорбление, а также способствовать тому, чтобы свет пополнился еще
une miserable {Одной несчастной (франц.).} (это его слова), если бы не
надеялся тогда же сделать меня своей женой. Но если и сейчас еще не поздно
спасти ребенка от последствий несчастных обстоятельств, сопутствующих его
рождению, он надеется, что я позволю ему это сделать, и тогда я моту
убедиться, что у него для того достаточно и средств, и чувства. Несмотря на
все неудачи, которые на него обрушились, ни одна родная душа, - тем более,
сын от столь дорогой ему женщины не будет нуждаться, покуда он в силах это
предотвратить.
Речь его глубоко меня взволновала. Мне было совестно, что он выказывал
больше чувства к ребенку, которого ни разу не видел, нежели я, которая его
родила. Я же этого ребенка не любила и неохотно его навещала. И хоть я и
обеспечила его всем нужным, но и то посредством Эми, а сама видела его от
силы раз в два года, ибо в душе своей положила, что не позволю ему, когда он
вырастет, именовать меня матушкой. Я, впрочем, сказала, что о ребенке есть
кому позаботиться и что ему нечего тревожиться, - не думает же он, что я
люблю свое дитя меньше, нежели он, который никогда его не видел! Я напомнила
ему мое обещание, а именно, что выделю для младенца ту тысячу пистолей,
которую он в свое время отказался от меня принять; далее я уверила его, что
составила завещание, по которому отказываю сыну 5 000 фунтов вместе с
процентами в случае, если умру прежде его совершеннолетия; что я и сейчас от
этого не отступаюсь, но что, если ему угодно, я согласна передать, ребенка в
полное его распоряжение, а в доказательство моей искренности сказала, что
готова хоть сейчас передать ему ребенка, а также те 5 000 фунтов на его
содержание, поскольку верю, что он в самом деле покажет себя настоящим
отцом, как то явствует из чувства, которое он выказывает теперь.
Я приметила, что два-три раза во время разговора он намекал на какие-то
неудачи в делах. Меня немного удивляло это сообщение, а главное, что он
повторил его несколько раз. Впрочем, я решила до поры до времени не обращать
на это внимания.
Он поблагодарил меня за мою заботу о ребенке с нежностью, не
оставлявшей сомнений в искренности его слов, высказанных ранее; я же еще
больше про себя посетовала, что так мало явила чувства к несчастному
ребенку. Он сказал, что не намерен его у меня отнимать, но хотел бы
представить его людям как своего законного сына, а это и сейчас возможно;
проживя столько лет врозь с другими своими детьми (у него их было трое: два
сына и дочь, которые воспитывались у его сестры в Нимвегене, что в Голландии
{116}), он легко мог послать к ним еще одного - сына десяти лет, чтобы он
рос вместе с ними; в зависимости от того, как сложатся в дальнейшем
обстоятельства, он может объявить мать этого ребенка умершей или живой.
Поскольку я так щедро намерена одарить нашего сына, он присовокупит к этой
сумме кое-что и от себя, и притом, как он надеется, достаточно внушительное.
Правда, ему несколько не повезло в делах (повторил он в который раз), и
поэтому он теперь не может сделать для сына все то, что намеревался прежде.
Здесь уже я, решив, что, пора отозваться на его неоднократные намеки на
какие-то постигшие его деловые неудачи, выразила сожаление по поводу того,
что он понес урон в делах и сказала, что не хотела бы усугублять его и без
того стесненное, быть может, положение, а тем более отнимать что-либо у
других его детей. Я не могу согласиться отдать ему мальчика, сказала я, хоть
это и было бы бесконечно для тога полезно, разве что мне будет дозволено
взять все связанные с этим расходы на себя; в случае, если он посчитает
сумму в 5000 фунтов недостаточной, я готова ее увеличить.
Мы так долго обсуждали судьбу нашего сына, а также прошлые наши дела,
что больше ни о чем в этот первый его приход не успели переговорить. Я
настойчиво просила его сказать мне, как он меня обнаружил, но он откладывал
ответ на другое время, и, испросив у меля дозволения еще раз ко мне
наведаться, откланялся и ушел. Я сама была рада остаться одна - так
переполнена была моя душа всем, что я от него услышала. Чувства самого
противоречивого свойства обуревали меня: то я была преисполнена любови и
нежности, особенно припоминая, как горячо и страстно говорил он о нашем
ребенке; то начинала задумываться и сомневаться относительно его финансовых
обстоятельств. Иногда же меня одолевали страхи, как бы, - если я решусь
продолжать с ним общение, - он ненароком не узнал о моих приключениях, когда
я жила на Пел-Мел и в других местах, - это бы меня окончательно раздавило; и
тогда я решала, что лучше бы его больше не принимать и отвергнуть навсегда.
Все эти мысли и различные другие так быстро сменяли одна другую, что я
мечтала поскорее отделаться от гостя, дабы разобраться в них наедине; так
что, когда он, наконец, ушел, я вздохнула свободнее.
После этого мы виделись еще несколько раз, но было столько вопросов,
которые надо было предварительно обсудить, что мы почти и не касались
главного; правда, он заговорил было и об этом, но я только отшучивалась.
- Увы, - сказала я. - К этому уже немыслимо больше возвратиться; с тех
пор, как мы с вами говорили о таких вещах, прошло уже два столетия и я, как
видите, успела за это время сделаться старухой.
В следующий раз он снова пустил пробный шар, и я снова отразила атаку
насмешкой.
- Как? - воскликнула я. - О чем ты говоришь? Разве ты не видишь, что я
вступила в квакерское братство и мне отныне нельзя даже обсуждать подобные
материи?
Все это я произнесла с видом чинным и степенным.
- Но отчего же? - возразил он. - Разве квакеры не вступают в брак, как
прочие смертные? К тому же, - продолжал он, - квакерское платье вам очень
даже к лицу.
Он продолжал шутить в таком духе и в третий раз. Однако с течением
времени я, как говорится, становилась с ним все любезнее, и мы сделались
очень коротки, так что, если бы не несвоевременно приключившийся случай, я
бы, наверное, вышла за него замуж или согласилась бы выйти за него, как
только он заговорит о том вновь.
Я уже долго не получала писем от Эми, которая, кажется, об эту пору
отправилась в Руан вторично, чтобы навести справки о моем купце; и надо было
ее письму прийти в этот злополучный момент! Вот что она имела мне сообщить:
I. Мой купец, которого я сейчас уже, можно сказать, держала в своих
объятиях, покинул Париж, потерпев, как я и подозревала, большой урон в
делах; в связи с этими самыми делами он и ездил в Голландию, куда и перевез
своих детей; после того он прожил некоторое время в Руане; поехав туда, Эми
(совершенно случайно) узнала от некоего голландского шкипера, что мой друг
вот уже свыше трех лет как пребывает в Англии; что его можно встретить на
Бирже под французской аркой и что он живет на Сент-Лоренс-Патни-лейн и так
далее; самого же его, заключала Эми, я наверное вскоре разыщу, но он, по
всей вероятности, беден и не стоит того, чтобы за ним гоняться. Писала же
она так из-за следующей новости которая прельщала мою проказницу по ряду
причин.
II. Что касается принца ***ского, то он, как уже говорилось выше, отбыл
в Германию, где были расположены его владения. Он покинул службу при
французском дворе и жил в отставке; Эми повстречала его камердинера, который
оставался в Париже, дабы привести все его тамошние дела в порядок.
Камердинер этот рассказал Эми, что его господин в свое время поручил ему
разузнать обо мне и найти меня и что он, камердинер, много приложил к тому
усилий; что, насколько ему удалось выведать, я уехала в Англию; после этого
принц дал ему приказание ехать в Англию и имел намерение в случае, если тот
меня разыщет, наградить меня титулом графини, жениться на мне и увезти к
себе в Германию; камердинер был уполномочен заверить меня в том, что принц
готов на мне жениться, если я соглашусь к нему приехать; он обещал послать
своему господину известие, что напал на мой след и не сомневался в том, что
получит приказание отправиться в Англию и там оказать мне уважение,
сообразное с рангом, какой меня ожидает. Будучи особой честолюбивой и зная
слабость, какую я питаю к великолепию, лести и ухаживаниям, Эми нагромоздила
в своем письме всякой всячины, главным образом лести, рассчитанной на мое
тщеславие, и уверяла меня, что камердинеру приказано жениться на мне по
доверенности своего господина (как это принято у принцев крови), снабдить
меня свитою и оказать мне бог весть какие еще почести; между тем, сообщала
она, камердинеру она еще не открылась в том, что продолжает находиться у
меня в услужении и не сказала, что знает, где я нахожусь, или куда мне
писать, ибо хотела вперед все у него досконально выведать, дабы убедиться,
что слова камердинера правдивы, а не пустая гасконада. Единственное, - что
она ему сказала, это что, если у него впрямь такое поручение от принца, она
постарается меня разыскать.
III. Относительно еврея она сообщила, что ей не удалось узнать точно,
что с ним, случилось и в какой части света он пребывает; но что из
достоверного источника ей стало известно, что он совершил преступление и был
замешан в попытке ограбить какого-то богатого банкира в Париже, вследствие
чего бежал и вот уже более шести лет ничего о нем не слышно.
IV. Что касается моего мужа, пивовара, она узнала, что, участвуя в
какой-то битве во Фландрии, он был смертельно ранен под Монсом и умер в Доме
Инвалидов {107}.
Таков был ее отчет по четырем пунктам, ради которых я погнала ее за
море.
Рассказ о принце и возврате его нежности ко мне со всеми лестными
обстоятельствами и помпою, которые этому сопутствовали - заблиставшими
особенно ярко под пером моей Эми, - этот-то рассказ о принце, говорю, пришел
ко мне в самое неудачное время, когда я и мой купец стояли на пороге
решительного объяснения.
Мои переговоры с купцом относительно нашего с ним предприятия вступали
уже в завершающую фазу. Я бросила свою болтовню о платонических чувствах, о
своей независимости, о желании остаться свободной женщиной; он же рассеял
мои сомнения относительно его обстоятельств и коммерческих неудач, о которых
упоминал; мы зашли в своих разговорах уже до обсуждения будущего нашего
местожительства, дома, уклада жизни, количества слуг, и так далее.
Я пустилась было разглагольствовать о мирных прелестях деревенского
житья и о том, как прекрасно мы могли бы зажить отшельниками, освободившись
от бремени дел и светских обязанностей; но все это было одно жеманство,
продиктованное главным образом страхом, как бы не подвернулся какой-нибудь
придворный наглец и, с клятвой и божбой не закричал по привычке: "Роксана!
Роксана! Клянусь, это она!"
Однако мой купец, всю жизнь привыкший ворочать делами и общаться с
деловыми людьми, не представлял себе жизни без этого; он был бы как рыба,
вынутая из воды, и затосковал бы смертельно. Тем не менее он со мною
соглашался, настаивая лишь на том, чтобы жилище наше было как можно ближе к
Лондону, так чтобы он мог время от времени наведываться на Биржу, узнавать,
что делается в мире, как живут его родные и дети.
Я отвечала, что если он не хочет бросить дела, то ему, верно, приятнее
было бы жить у себя на родине, где все знают его семью и где живут его дети.
Это предложение заметно его обрадовало, он улыбнулся и сказал, что
охотно бы его принял, но что вряд ли жизнь вне Англии, к которой я так
привыкла, пришлась бы мне по нраву, и как бы желательно для него эта ни
было, он не считает себя вправе лишать меня родины.
Я сказала, что он составил себе превратное мнение обо мне. Если я ему
столько раз при нем называла супружество пленом, семейный дом родом
крепости, а положение жены чем-то вроде положения старшей прислужницы, то из
этого ему следовало понять, что, коли уж я решаюсь на брак, значит, готова
вступить в беспрекословное подчинение и исполнять всякую прихоть моего
повелителя. Если бы я не решилась следовать за ним, куда бы ему ни
вздумалось поехать, я бы ни за что не согласилась выйти за него замуж. "Или
вы не помните, - спросила я, - что я была готова ехать с вами в Индию?"
Все это было, разумеется, с моей стороны чистым притворством.
Обстоятельства мои были таковы, что я не смела оставаться в Лондоне, во
всяком случае не могла появляться там открыто, и потому твердо решила, если
выйду за него замуж, жить либо где-нибудь в глуши, либо вовсе покинуть
Англию.
Но вот, в самый разгар наших переговоров, в недобрый час пришло письмо
от Эми, и заманчивые ее слова о принце и возможном величии подействовали на
меня удивительным образом. Мысль сделаться принцессой и жить так, чтобы все,
что со мной приключилось здесь, осталось бы в неизвестности и было предано
забвению (если не считать совести). Эта мысль была куда как заманчива! Быть
окруженной слугами, именоваться пышными титулами, слышать из всех уст: "Ваше
высочество", проводить дни в княжеском великолепии и - что больше - в
объятиях человека столь высокопоставленного, который, как я знала, меня
любил и ценил, - все это, говорю, ослепило меня, - вскружило мне голову и в
течение двух недель, по крайней мере, я была вне себя, можно сказать
безумна, и, словом, отличалась от обитателей Бедлама {108} лишь тем, что,
быть может, не зашла еще в своей болезни так далеко, как они.
О купце я уже думать не могла; я проклинала себя за то, что согласилась
его принять; короче, я решила больше с ним не иметь дела и, когда на другой
день он пришел, притворилась нездоровой и, хоть и спустилась к нему, дала
ему понять, что слабость моя сделала меня совсем не пригодной для общения и
что великодушие повелевает ему меня на время оставить.
На следующее утро он послал лакея осведомиться о моем здоровье, и я
велела передать, что у меня сильная простуда и что я очень страдаю. Через
два дня он пришел сам, я к нему спустилась, как тогда, но говорила таким
хриплым голосом, что меня почти не было слышно; говорить же громче, чем
шепотом, как я объяснила, причиняет мне неизъяснимые страдания. Словом, в
таком ожидании я продержала его целых три недели.
Все это время я пребывала в состоянии странного восторга. Принц,
вернее, мысли о нем, так завладели моей душой, что я большую часть времени
проводила в мечтах о великолепии, меня ожидавшем; в воображении я уже
наслаждалась пышностью этой жизни и одновременно самым непростительным
образом обдумывала, как отделаться от моего купца.
Должна, однако, сказать, что временами я сама ужасалась собственной
низости. Уважение и искренность, с какою мой купец обращался со мной на
протяжении всего знакомства, и, сверх того, верность, какую он явил мне в
бытность нашу в Париже, да и то, что он спас меня от гибели, - все это,
говорю, стояло у меня перед глазами, и я часто пыталась себя образумить,
напоминая себе о благодарности, какою я ему обязана и указывая на низость,
какою было бы после всех этих обязательств и обещаний с ним порвать.
Но высокое звание, титул принцессы вместе с великолепием, какое они с
собой несли, перевешивали все, и благодарность моя улетучилась, словно тень.
В другой раз я начинала думать о богатстве, хозяйкой которого я
сделалась бы, выйдя за купца; с ним, говорила я себе, я могла прожить, как
принцесса, даже не являясь таковою, ибо он (я уже знала размеры его неудачи)
отнюдь не был ни бедным, ни, тем более, скупым; сложив наши состояния, мы
имели бы три или четыре тысячи фунтов годового дохода, что могло равняться с
доходами иного заморского принца. Но хоть все это так и было, однако слова
ваше высочество и трепет, который они во мне производили, иначе говоря -
гордыня, брали верх над всем, и споры, какие я вела сама с собой,
оканчивались не в пользу купца. Словом, я положила от него отделаться и дать
ему решительный ответ в следующее его посещение, сказав, что некоторые
обстоятельства вынуждают меня неожиданно переменить мои планы. Короче, я
намеревалась просить его больше меня не беспокоить.
Я думаю, что столь грубое мое обращение с ним было следствием
подлинного недуга, ибо состояние, в какое неустанная мысль о моем возможном
стояла, пеняя ей в душе за то, что она меня не ведет к нему, она вдруг
распахнула двойные двери в гостиную.
- Вот, - сказала она, вталкивая его в столовую, - та, о которой ты
спрашиваешь.
И в ту же минуту учтиво удалилась, да так быстро, что мы даже
опомниться не успели!
Я встала, но была так растеряна, что не могла решить, как мне с ним
держаться, и с быстротою молнии сама же себе ответила: "как можно холоднее".
И вот я напустила на себя вид строгий и чопорный и, как это ни трудно было,
целых две минуты выдерживала этот тон.
Он, в свою очередь, тоже сдерживал себя, степенно ко мне приблизился и
отвесил мне учтивый поклон; впрочем, его холодность происходила,
по-видимому, от того, что он полагал, что квакерша все еще стоит у него за
спиною; она же, как я уже говорила, слишком хорошо понимала все эти дела и в
одно мгновение исчезла, дабы дать нам полную свободу, ибо, как она мне
впоследствии сказала, по ее разумению, мы, должно быть, друг друга знали
довольно близко, пусть и много лет назад.
Какую бы суровость я на себя ни напускала, его сдержанность меня
удивляла и сердила, и я уже подумывала), зачем нам это церемонное свидание.
Однако, убедившись, что мы одни, он, постояв с минуту в нерешительности,
наконец произнес:
- Я думал, эта дама еще здесь.
С этими словами он обнял меня и трижды или четырежды поцеловал. Я,
однако, раздосадованная до крайности холодностью его первого приветствия,
когда еще не знала причины ее, теперь, хоть она мне и открылась, не могла
расстаться со своим предубеждением, и мне казалось, что его объятия и
поцелуи были не столь пылки, как некогда, и мысль эта долгое время еще
сковывала меня в моем обращении с ним. Но в сторону. Он стал с восхищением
говорить о том, что он наконец меня нашел, о том, как удивительно, что,
проведя целых четыре года в Англии и употребив все средства меня разыскать,
какие он только мог, он так и не напал на мой след. Подумать только,
заключил он, что после того, как он уже более двух лет отчаялся меня найти и
махнул наконец рукой на поиски, - вдруг на меня набрести!
Я могла бы объяснить ему, почему он не мог меня разыскать, рассказав
истинные причины моего затворничества, но вместо этого я придала делу новый
и совершенно лицемерный оборот. Всякий, сказала я ему, кто знаком с моим
образом жизни, мог бы изъяснить причину, по какой он не мог меня найти.
Вследствие отшельнического образа жизни, какого я придерживалась все
последние годы, у него был один шанс против ста тысяч когда-либо меня
разыскать. Я ни с кем не зналась, переменила имя, жила на окраине города, не
сохранив ни одного знакомства, и посему неудивительно, что он меня нигде не
видел; он может судить по моему платью, прибавила я, что у меня не было
желания поддерживать какие-либо знакомства.
Тогда он спросил, не получала ли я от него каких писем. Я сказала, нет,
коль скоро он не почел за должное оказать мне учтивость и ответить на мое
последнее письмо, то я, естественно, не могла ожидать от него вестей после
такого молчания, коим он удостоил мое письмо, в котором я унижалась как
никогда в жизни. Далее я сказала, что после того я даже не посылала туда,
Иуда я просила его адресовать письма ко мне. Я получила достойное наказание
за свою слабость, сказала я, и мне оставалось лишь каяться в том, что я
имела глупость отступиться от правила, которого так строго дотоле
придерживалась; впрочем, что бы он ни думал, прибавила я, то, что я сделала,
происходило не столько от слабости, сколько от чувства благодарности; я
испытывала душевную потребность отплатить ему сполна за все то, чем я ему
была обязана. И еще я прибавила, что у меня не было недостатка в случаях
улучшить, в общепринятом смысле этого слова, свое положение и вкусить
блаженство, которое якобы сулит брак, и могла бы составить весьма блестящую
партию; однако, продолжала я, как бы я ни унижалась перед Ним, я осталась
верна своим убеждениям о женской свободе, с честью выдержав все искусы
тщеславия и корысти; ему же, сказала я, я бесконечно обязана за то, что,
предоставив мне возможность погасить единственное обязательство, которое
могло стоить мне моей свободы, он не подвергнул меня вытекающей отсюда
опасности. И теперь, я надеюсь, заключила я, что коль скоро я сама,
добровольно, изъявила готовность наложить на себя оковы, он почтет мой долг
ему погашенным; я же все равно буду чувствовать себя в неоплатном долгу за
то, что он предоставил мне возможность сохранить мою свободу.
Слова мои повергли его в такое замешательство, что он не знал, что и
отвечать, и некоторое время стоял передо мной в полном молчании, затем,
приободрившись, он сказал, что я возвращаюсь к спору, который, как он
надеялся, был окончен и забыт, и что он не намерен его воскрешать. В том,
что я не получила его писем, он убедился сам, ибо первым делом по своем
прибытии в Англию, он отправился туда, куда эти письма были адресованы, и,
за исключением первого, нашел их все на месте; люди, там проживавшие, не
знали, куда их направить. Он надеялся от них услышать, где меня разыскивать,
но, к крайней своей досаде, узнал, что они обо мне не имели и понятия. Он
был чрезвычайно огорчен, сказал он, и я Должна понять, в ответ на все мои
обиды, что он был надолго и, как он надеется, довольно наказан за
небрежность, в которой, по моему мнению, он повинен. Это верно, сказал он
далее, - да и как могло быть иначе! - что после отпора, какой я ему дала, -
в тех обстоятельствах, в коих он тогда находился, да еще после таких горячих
с его стороны просьб, - после всего этого он со мною расстался, полный
горечи и досады. Он, разумеется, раскаивался в своем грехе, но жестокость,
какую я проявила по отношению к несчастному ребенку, которого в то время
несла под сердцем, совершенно его от меня отвратила, и это чувство помешало
ему ответить на мое письмо согласием; поэтому он некоторое время не писал
мне вовсе. Однако примерно через полгода эта горечь была вытеснена любовью
ко мне и заботой о бедном дитяти.
Здесь речь его прервалась, на глаза навернулись слезы, и он с трудом
заключил свою речь, обронив как бы мимоходом, что и до сей минуты не знает,
жив ли этот младенец или нет. Итак, продолжал он, былая горечь стала
утихать; он послал мне несколько писем - помнится, он сказал - семь или
восемь, и ни на одно из них не получил ответа. Вскоре дела вынудили его
ехать в Голландию и по дороге туда он завернул в Англию. Тогда-то он и
обнаружил, что за его письмами никто не посылал, но решил их там оставить и
уплатил почтовые издержки {105}; возвратившись во Францию, он все не мог
успокоиться и удержаться от рыцарской попытки еще раз поехать в Англию и
вновь попробовать меня разыскать, хоть он и не знал, ни где, ни у кого обо
мне справляться. Тем не менее он поселился здесь в твердой уверенности, что
рано или поздно либо меня встретит, либо обо мне услышит и что счастливый
случай наконец нас сведет; так прожил он здесь свыше четырех лет и, хоть
вовсе утратил надежду, решил больше не менять своего местожительства, разве
если, как то бывает со стариками, почувствует желание ехать умирать на
родину. Покамест, однако, он такой тяги еще не ощущает. Теперь, когда мне
стали известны все шаги, какие он предпринимал к моему розыску, быть может,
сказал он, я соглашусь забыть его молчание, вызванное досадой, и посчитать,
что епитимья (как он сказал), им самим на себя наложенная, заключавшаяся в
его многолетних и неустанных поисках, является достаточным искуплением
обиды, так сказать, amende honorable {Почетное вознаграждение (франц.).},
какую он мне причинил, не ответив на мое любезное письмо, в котором я звала
его вернуться. Быть может, теперь, заключил он, мы в состоянии вознаградить
друг друга за прошлые страдания.
Признаться, я не могла его слушать без внутреннего волнения, однако я
не сразу сбросила свою напускную суровость и продолжала сохранять тон
чопорный и сдержанный. Прежде чем отвечать ему по существу дела, сказала я,
я считаю нужным успокоить его отцовскую тревогу и сообщить, что сын его жив
и что теперь, увидев, с каким чувством он о нем говорит, и убедившись в том,
что судьба сына его так волнует, я сожалею, что не изыскала прежде способа
известить его; но я думала, что, поскольку он пренебрег матерью ребенка, вся
его забота о сыне кончится на том, что он, как было сказано в его письме,
обеспечит его, и что для него, как для многих отцов, - с глаз долой, из
сердца вон, тем более, что он раскаивался в его появлении на свет. Я
полагала, что, обеспечив ребенка много щедрее, нежели прочие отцы в подобных
обстоятельствах, он на этом и успокоился.
Если бы я раньше удосужилась дать ему знать, отвечал он, что несчастный
младенец жив, он о нем позаботился бы и объявил его своим законным сыном, -
что ему было бы нетрудно сделать, поскольку никто ничего не знал об истинном
его происхождении, и таким образом снял бы с бедняги бесславие, которое в
противном случае должно сопутствовать ему всю жизнь; да и сам мальчик мог бы
не подозревать о своем незаконном происхождении. Теперь же, сказал он, вряд
ли можно это поправить. Из всего его последующего поведения, прибавил он, я
могла убедиться, что в его намерения никоим образом не входило причинить мне
такое оскорбление, а также способствовать тому, чтобы свет пополнился еще
une miserable {Одной несчастной (франц.).} (это его слова), если бы не
надеялся тогда же сделать меня своей женой. Но если и сейчас еще не поздно
спасти ребенка от последствий несчастных обстоятельств, сопутствующих его
рождению, он надеется, что я позволю ему это сделать, и тогда я моту
убедиться, что у него для того достаточно и средств, и чувства. Несмотря на
все неудачи, которые на него обрушились, ни одна родная душа, - тем более,
сын от столь дорогой ему женщины не будет нуждаться, покуда он в силах это
предотвратить.
Речь его глубоко меня взволновала. Мне было совестно, что он выказывал
больше чувства к ребенку, которого ни разу не видел, нежели я, которая его
родила. Я же этого ребенка не любила и неохотно его навещала. И хоть я и
обеспечила его всем нужным, но и то посредством Эми, а сама видела его от
силы раз в два года, ибо в душе своей положила, что не позволю ему, когда он
вырастет, именовать меня матушкой. Я, впрочем, сказала, что о ребенке есть
кому позаботиться и что ему нечего тревожиться, - не думает же он, что я
люблю свое дитя меньше, нежели он, который никогда его не видел! Я напомнила
ему мое обещание, а именно, что выделю для младенца ту тысячу пистолей,
которую он в свое время отказался от меня принять; далее я уверила его, что
составила завещание, по которому отказываю сыну 5 000 фунтов вместе с
процентами в случае, если умру прежде его совершеннолетия; что я и сейчас от
этого не отступаюсь, но что, если ему угодно, я согласна передать, ребенка в
полное его распоряжение, а в доказательство моей искренности сказала, что
готова хоть сейчас передать ему ребенка, а также те 5 000 фунтов на его
содержание, поскольку верю, что он в самом деле покажет себя настоящим
отцом, как то явствует из чувства, которое он выказывает теперь.
Я приметила, что два-три раза во время разговора он намекал на какие-то
неудачи в делах. Меня немного удивляло это сообщение, а главное, что он
повторил его несколько раз. Впрочем, я решила до поры до времени не обращать
на это внимания.
Он поблагодарил меня за мою заботу о ребенке с нежностью, не
оставлявшей сомнений в искренности его слов, высказанных ранее; я же еще
больше про себя посетовала, что так мало явила чувства к несчастному
ребенку. Он сказал, что не намерен его у меня отнимать, но хотел бы
представить его людям как своего законного сына, а это и сейчас возможно;
проживя столько лет врозь с другими своими детьми (у него их было трое: два
сына и дочь, которые воспитывались у его сестры в Нимвегене, что в Голландии
{116}), он легко мог послать к ним еще одного - сына десяти лет, чтобы он
рос вместе с ними; в зависимости от того, как сложатся в дальнейшем
обстоятельства, он может объявить мать этого ребенка умершей или живой.
Поскольку я так щедро намерена одарить нашего сына, он присовокупит к этой
сумме кое-что и от себя, и притом, как он надеется, достаточно внушительное.
Правда, ему несколько не повезло в делах (повторил он в который раз), и
поэтому он теперь не может сделать для сына все то, что намеревался прежде.
Здесь уже я, решив, что, пора отозваться на его неоднократные намеки на
какие-то постигшие его деловые неудачи, выразила сожаление по поводу того,
что он понес урон в делах и сказала, что не хотела бы усугублять его и без
того стесненное, быть может, положение, а тем более отнимать что-либо у
других его детей. Я не могу согласиться отдать ему мальчика, сказала я, хоть
это и было бы бесконечно для тога полезно, разве что мне будет дозволено
взять все связанные с этим расходы на себя; в случае, если он посчитает
сумму в 5000 фунтов недостаточной, я готова ее увеличить.
Мы так долго обсуждали судьбу нашего сына, а также прошлые наши дела,
что больше ни о чем в этот первый его приход не успели переговорить. Я
настойчиво просила его сказать мне, как он меня обнаружил, но он откладывал
ответ на другое время, и, испросив у меля дозволения еще раз ко мне
наведаться, откланялся и ушел. Я сама была рада остаться одна - так
переполнена была моя душа всем, что я от него услышала. Чувства самого
противоречивого свойства обуревали меня: то я была преисполнена любови и
нежности, особенно припоминая, как горячо и страстно говорил он о нашем
ребенке; то начинала задумываться и сомневаться относительно его финансовых
обстоятельств. Иногда же меня одолевали страхи, как бы, - если я решусь
продолжать с ним общение, - он ненароком не узнал о моих приключениях, когда
я жила на Пел-Мел и в других местах, - это бы меня окончательно раздавило; и
тогда я решала, что лучше бы его больше не принимать и отвергнуть навсегда.
Все эти мысли и различные другие так быстро сменяли одна другую, что я
мечтала поскорее отделаться от гостя, дабы разобраться в них наедине; так
что, когда он, наконец, ушел, я вздохнула свободнее.
После этого мы виделись еще несколько раз, но было столько вопросов,
которые надо было предварительно обсудить, что мы почти и не касались
главного; правда, он заговорил было и об этом, но я только отшучивалась.
- Увы, - сказала я. - К этому уже немыслимо больше возвратиться; с тех
пор, как мы с вами говорили о таких вещах, прошло уже два столетия и я, как
видите, успела за это время сделаться старухой.
В следующий раз он снова пустил пробный шар, и я снова отразила атаку
насмешкой.
- Как? - воскликнула я. - О чем ты говоришь? Разве ты не видишь, что я
вступила в квакерское братство и мне отныне нельзя даже обсуждать подобные
материи?
Все это я произнесла с видом чинным и степенным.
- Но отчего же? - возразил он. - Разве квакеры не вступают в брак, как
прочие смертные? К тому же, - продолжал он, - квакерское платье вам очень
даже к лицу.
Он продолжал шутить в таком духе и в третий раз. Однако с течением
времени я, как говорится, становилась с ним все любезнее, и мы сделались
очень коротки, так что, если бы не несвоевременно приключившийся случай, я
бы, наверное, вышла за него замуж или согласилась бы выйти за него, как
только он заговорит о том вновь.
Я уже долго не получала писем от Эми, которая, кажется, об эту пору
отправилась в Руан вторично, чтобы навести справки о моем купце; и надо было
ее письму прийти в этот злополучный момент! Вот что она имела мне сообщить:
I. Мой купец, которого я сейчас уже, можно сказать, держала в своих
объятиях, покинул Париж, потерпев, как я и подозревала, большой урон в
делах; в связи с этими самыми делами он и ездил в Голландию, куда и перевез
своих детей; после того он прожил некоторое время в Руане; поехав туда, Эми
(совершенно случайно) узнала от некоего голландского шкипера, что мой друг
вот уже свыше трех лет как пребывает в Англии; что его можно встретить на
Бирже под французской аркой и что он живет на Сент-Лоренс-Патни-лейн и так
далее; самого же его, заключала Эми, я наверное вскоре разыщу, но он, по
всей вероятности, беден и не стоит того, чтобы за ним гоняться. Писала же
она так из-за следующей новости которая прельщала мою проказницу по ряду
причин.
II. Что касается принца ***ского, то он, как уже говорилось выше, отбыл
в Германию, где были расположены его владения. Он покинул службу при
французском дворе и жил в отставке; Эми повстречала его камердинера, который
оставался в Париже, дабы привести все его тамошние дела в порядок.
Камердинер этот рассказал Эми, что его господин в свое время поручил ему
разузнать обо мне и найти меня и что он, камердинер, много приложил к тому
усилий; что, насколько ему удалось выведать, я уехала в Англию; после этого
принц дал ему приказание ехать в Англию и имел намерение в случае, если тот
меня разыщет, наградить меня титулом графини, жениться на мне и увезти к
себе в Германию; камердинер был уполномочен заверить меня в том, что принц
готов на мне жениться, если я соглашусь к нему приехать; он обещал послать
своему господину известие, что напал на мой след и не сомневался в том, что
получит приказание отправиться в Англию и там оказать мне уважение,
сообразное с рангом, какой меня ожидает. Будучи особой честолюбивой и зная
слабость, какую я питаю к великолепию, лести и ухаживаниям, Эми нагромоздила
в своем письме всякой всячины, главным образом лести, рассчитанной на мое
тщеславие, и уверяла меня, что камердинеру приказано жениться на мне по
доверенности своего господина (как это принято у принцев крови), снабдить
меня свитою и оказать мне бог весть какие еще почести; между тем, сообщала
она, камердинеру она еще не открылась в том, что продолжает находиться у
меня в услужении и не сказала, что знает, где я нахожусь, или куда мне
писать, ибо хотела вперед все у него досконально выведать, дабы убедиться,
что слова камердинера правдивы, а не пустая гасконада. Единственное, - что
она ему сказала, это что, если у него впрямь такое поручение от принца, она
постарается меня разыскать.
III. Относительно еврея она сообщила, что ей не удалось узнать точно,
что с ним, случилось и в какой части света он пребывает; но что из
достоверного источника ей стало известно, что он совершил преступление и был
замешан в попытке ограбить какого-то богатого банкира в Париже, вследствие
чего бежал и вот уже более шести лет ничего о нем не слышно.
IV. Что касается моего мужа, пивовара, она узнала, что, участвуя в
какой-то битве во Фландрии, он был смертельно ранен под Монсом и умер в Доме
Инвалидов {107}.
Таков был ее отчет по четырем пунктам, ради которых я погнала ее за
море.
Рассказ о принце и возврате его нежности ко мне со всеми лестными
обстоятельствами и помпою, которые этому сопутствовали - заблиставшими
особенно ярко под пером моей Эми, - этот-то рассказ о принце, говорю, пришел
ко мне в самое неудачное время, когда я и мой купец стояли на пороге
решительного объяснения.
Мои переговоры с купцом относительно нашего с ним предприятия вступали
уже в завершающую фазу. Я бросила свою болтовню о платонических чувствах, о
своей независимости, о желании остаться свободной женщиной; он же рассеял
мои сомнения относительно его обстоятельств и коммерческих неудач, о которых
упоминал; мы зашли в своих разговорах уже до обсуждения будущего нашего
местожительства, дома, уклада жизни, количества слуг, и так далее.
Я пустилась было разглагольствовать о мирных прелестях деревенского
житья и о том, как прекрасно мы могли бы зажить отшельниками, освободившись
от бремени дел и светских обязанностей; но все это было одно жеманство,
продиктованное главным образом страхом, как бы не подвернулся какой-нибудь
придворный наглец и, с клятвой и божбой не закричал по привычке: "Роксана!
Роксана! Клянусь, это она!"
Однако мой купец, всю жизнь привыкший ворочать делами и общаться с
деловыми людьми, не представлял себе жизни без этого; он был бы как рыба,
вынутая из воды, и затосковал бы смертельно. Тем не менее он со мною
соглашался, настаивая лишь на том, чтобы жилище наше было как можно ближе к
Лондону, так чтобы он мог время от времени наведываться на Биржу, узнавать,
что делается в мире, как живут его родные и дети.
Я отвечала, что если он не хочет бросить дела, то ему, верно, приятнее
было бы жить у себя на родине, где все знают его семью и где живут его дети.
Это предложение заметно его обрадовало, он улыбнулся и сказал, что
охотно бы его принял, но что вряд ли жизнь вне Англии, к которой я так
привыкла, пришлась бы мне по нраву, и как бы желательно для него эта ни
было, он не считает себя вправе лишать меня родины.
Я сказала, что он составил себе превратное мнение обо мне. Если я ему
столько раз при нем называла супружество пленом, семейный дом родом
крепости, а положение жены чем-то вроде положения старшей прислужницы, то из
этого ему следовало понять, что, коли уж я решаюсь на брак, значит, готова
вступить в беспрекословное подчинение и исполнять всякую прихоть моего
повелителя. Если бы я не решилась следовать за ним, куда бы ему ни
вздумалось поехать, я бы ни за что не согласилась выйти за него замуж. "Или
вы не помните, - спросила я, - что я была готова ехать с вами в Индию?"
Все это было, разумеется, с моей стороны чистым притворством.
Обстоятельства мои были таковы, что я не смела оставаться в Лондоне, во
всяком случае не могла появляться там открыто, и потому твердо решила, если
выйду за него замуж, жить либо где-нибудь в глуши, либо вовсе покинуть
Англию.
Но вот, в самый разгар наших переговоров, в недобрый час пришло письмо
от Эми, и заманчивые ее слова о принце и возможном величии подействовали на
меня удивительным образом. Мысль сделаться принцессой и жить так, чтобы все,
что со мной приключилось здесь, осталось бы в неизвестности и было предано
забвению (если не считать совести). Эта мысль была куда как заманчива! Быть
окруженной слугами, именоваться пышными титулами, слышать из всех уст: "Ваше
высочество", проводить дни в княжеском великолепии и - что больше - в
объятиях человека столь высокопоставленного, который, как я знала, меня
любил и ценил, - все это, говорю, ослепило меня, - вскружило мне голову и в
течение двух недель, по крайней мере, я была вне себя, можно сказать
безумна, и, словом, отличалась от обитателей Бедлама {108} лишь тем, что,
быть может, не зашла еще в своей болезни так далеко, как они.
О купце я уже думать не могла; я проклинала себя за то, что согласилась
его принять; короче, я решила больше с ним не иметь дела и, когда на другой
день он пришел, притворилась нездоровой и, хоть и спустилась к нему, дала
ему понять, что слабость моя сделала меня совсем не пригодной для общения и
что великодушие повелевает ему меня на время оставить.
На следующее утро он послал лакея осведомиться о моем здоровье, и я
велела передать, что у меня сильная простуда и что я очень страдаю. Через
два дня он пришел сам, я к нему спустилась, как тогда, но говорила таким
хриплым голосом, что меня почти не было слышно; говорить же громче, чем
шепотом, как я объяснила, причиняет мне неизъяснимые страдания. Словом, в
таком ожидании я продержала его целых три недели.
Все это время я пребывала в состоянии странного восторга. Принц,
вернее, мысли о нем, так завладели моей душой, что я большую часть времени
проводила в мечтах о великолепии, меня ожидавшем; в воображении я уже
наслаждалась пышностью этой жизни и одновременно самым непростительным
образом обдумывала, как отделаться от моего купца.
Должна, однако, сказать, что временами я сама ужасалась собственной
низости. Уважение и искренность, с какою мой купец обращался со мной на
протяжении всего знакомства, и, сверх того, верность, какую он явил мне в
бытность нашу в Париже, да и то, что он спас меня от гибели, - все это,
говорю, стояло у меня перед глазами, и я часто пыталась себя образумить,
напоминая себе о благодарности, какою я ему обязана и указывая на низость,
какою было бы после всех этих обязательств и обещаний с ним порвать.
Но высокое звание, титул принцессы вместе с великолепием, какое они с
собой несли, перевешивали все, и благодарность моя улетучилась, словно тень.
В другой раз я начинала думать о богатстве, хозяйкой которого я
сделалась бы, выйдя за купца; с ним, говорила я себе, я могла прожить, как
принцесса, даже не являясь таковою, ибо он (я уже знала размеры его неудачи)
отнюдь не был ни бедным, ни, тем более, скупым; сложив наши состояния, мы
имели бы три или четыре тысячи фунтов годового дохода, что могло равняться с
доходами иного заморского принца. Но хоть все это так и было, однако слова
ваше высочество и трепет, который они во мне производили, иначе говоря -
гордыня, брали верх над всем, и споры, какие я вела сама с собой,
оканчивались не в пользу купца. Словом, я положила от него отделаться и дать
ему решительный ответ в следующее его посещение, сказав, что некоторые
обстоятельства вынуждают меня неожиданно переменить мои планы. Короче, я
намеревалась просить его больше меня не беспокоить.
Я думаю, что столь грубое мое обращение с ним было следствием
подлинного недуга, ибо состояние, в какое неустанная мысль о моем возможном