Даниэль Дефо. Счастливая куртизанка, или история жизни и всевозможных превратностей судьбы мадемуазель Де Бело, впоследствии именуемой графиней де Винцельсгейм германской, она же особа, известная во времена Карла II под именем леди Роксаны

устранить эту причину. Итак, я обязуюсь без вашего согласия не прикасаться
ни к одному пистолю из вашего состояния - ни теперь, ни в какое-другое
время, и вы будете всю жизнь распоряжаться своим имуществом, как вам
заблагорассудится, а после смерти - откажете его кому захотите.
Далее он сказал, что может полностью, содержать меня на свои деньги и
что не они заставили его покинуть Париж.
Я не в силах была скрыть от него изумления, в какое меня повергли его
слова. Дело не в том лишь, что я ничего подобного не ожидала, но и в том,
что я затруднялась, как ответить. Он ведь и в самом деле устранил главную, -
а, впрочем, я единственную, - причину моего отказа, и теперь мне было нечего
ему сказать; ибо, согласись я на его благородное предложение, я тем самым
как бы признала, что причиной моего отказа до этого были деньги, и что в то
время, как я с такой готовностью поступалась своей честью и рисковала
репутацией, я вместе с тем не желала поступиться деньгами. Так оно,
разумеется, на самом деле и было, однако не могла же я признаться в столь
грубой корысти и на этом основании согласиться стать его женой! К тому же
вступить с ним в брак и не позволить ему управлять моими деньгами и всем
моим имуществом, было бы на мой взгляд не только варварством и
бесчеловечностью, но еще и явилось бы постоянным источником взаимного
недоверия и недовольства. Итак, мне пришлось дать всему делу совсем иной
оборот, и я заговорила в высокопарном тоне, вовсе не соответствовавшем моим
первоначальным мыслям, ибо, признаюсь, как я об этом уже говорила, передача
имущества в другие руки, потеря власти над моими деньгами и составляла
единственную причину, побуждавшую меня отказываться от вступления в брак.
Однако я придала всему разговору иной оборот.
По всей видимости, начала я, мои взгляды на брак существенно отличаются
от общепринятого; я считаю, сказала я, что женщина должна быть столь же
свободна и независима, как и мужчина, что она родилась свободной и способна
присмотреть за своими делами и с таким же успехом пользоваться свободой, что
и мужчина; между тем брачное право зиждется на противоположных взглядах, и
человеческий род в наше время руководствуется совершенно иными принципами,
при которых женщина, например, всецело должна отказаться от собственной
личности, вручив ее мужу; она сдается ему на милость для того, чтобы
сделаться чем-то вроде старшей служанки в его доме и это - в лучшем случае;
с той минуты, что она берет себе мужа, ее положение можно сравнить с
положением слуги в древнем Израиле {68}, которому просверливают дыру в ухе,
вернее, прибивают его ухо гвоздем к дверному косяку - церемония, знаменующая
его вступление в пожизненное рабство; короче говоря, суть брачного контракта
сводится к тому, чтобы женщина уступала свою свободу, свое имущество, свою
волю, словом все, что имеет, мужу, после чего, она и в самом деле до конца
своей жизни остается женой, или, иначе говоря, рабыней.
На это он ответил, что, хоть в некоторых отношениях дело обстоит так,
как я описала, нельзя, однако, забывать, что все это уравнивается, ибо бремя
забот по содержанию семьи возлагается на плечи мужчины, и что если ему и
больше доверено, то ведь и трудиться приходится ему; на нем вся работа и
забота; женщине между тем остается лишь сладко есть да мягко спать, сидеть,
сложа ручки, да поглядывать вокруг себя; принимать ухаживания и восторги; ей
все подают, ее любят и лелеют - в особенности, если муж ведет себя, как
подобает; ведь в том и заключается главное назначение мужчины, чтобы женщина
жила в покое и холе, ни о чем не заботясь; ведь это только так говорится,
что она в подчинении у мужа; если у низших слоев общества женщине и
приходится заниматься хозяйством и готовить пищу, то и здесь - ей выпадает
более легкая доля, чем мужчине, ибо женщине, к какому бы разряду общества
она ни принадлежала, дано право распоряжаться всем, что ее муж добывает для
дома, иначе говоря, - тратить то, что он зарабатывает. Говорят, что женщины
в подчинении у мужчин, - но это одна видимость: на самом деле в большинстве
случаев верховодят они, и притом не только своими мужьями, но и всем, что у
тех имеется; всем-то они заправляют! Если только муж честно исполняет свой
долг, жизнь жены течет легка и покойно, и ей не о чем заботиться, кроме как
о том, чтобы всем вокруг нее было покойно и весело.
Я возразила, что женщина, покуда она незамужем, по своей
самостоятельности может равняться с мужчиной; что она распоряжается своим
имуществом по собственному усмотрению, руководствуется в своих поступках
собственным желанием; словом, не связанная браком, она все равно, что
мужчина, ни перед кем не держит ответа, никем не руководима, никому не
подчинена.
Здесь я спела ему куплет сочинения мистера ***:

Из девушек любого рода
Милее всех мне мисс Свобода.

И еще я прибавила, что всякая женщина, обладающая состоянием, которая
соглашается от него отказаться, дабы сделаться рабыней - пусть даже
высокопоставленного человека - просто-напросто дурочка, и ее достойный удел
- нищета. По моему мнению, продолжала я, женщина способна управлять и
пользоваться своим состоянием без мужчины ничуть не хуже, чем мужчина без
женщины; если же ей нужны любовные утехи, она вольна взять себе любовника,
подобно тому, как мужчина берет себе любовницу. До брака она принадлежит
одной себе, если же она добровольно отказывается от этой власти, она тем
самым заслуживает самой горькой участи, какая выпадает кому-либо на долю.
В ответ на это, он не мог привести ни одного убедительного довода,
кроме того, что обычай, против которого я восстаю, принят во всем мире, и
что он не видит причин, почему бы мне не довольствоваться тем, чем
довольствуется весь свет; что там, где между супругами царит истинная
любовь, нет места для моих опасений, будто жена становится служанкой и
невольницей, что при взаимной привязанности не может быть речи о рабстве,
что у обоих одна лишь цель, одно стремление - дать друг другу наиболее
полное счастье.
- Против этого-то я и восстаю, - сказала я. - Под предлогом любви
женщину лишают всего, что делает ее самостоятельным человеком; у нее не
может быть собственных интересов, стремлений, взглядов; ей вменяется в
обязанность разделять интересы, стремления и взгляды мужа. Да, - продолжала
я, - она становится тем пассивным существом, какое описываете вы; живет в
полном бездействии и верует не в бога, а в мужа; благоденствует, либо гибнет
в зависимости от того, умный ли человек ее муж или глупый, счастлив в своих
делах или неудачлив. Сама того не зная, полагая себя счастливой и
благополучной, она вдруг без всякого предупреждения, без малейшего намека,
ни минуты о том не подозревая заранее, - оказывается погруженной в нужду и
невзгоды. Как часто мне доводилось видеть женщину, окруженную роскошью,
какую только дозволяет огромное состояние, обладающую собственной каретой и
выездом, великолепной мебелью и многочисленной прислугой, наслаждающуюся
семейным благополучием и дружбой, принимающую высокопоставленных друзей,
выезжающую в высший свет, - сколько, раз, говорю, доводилось мне видеть, как
она всего этого лишалась в один день вследствие внезапного банкротства ее
мужа! Изо всех ее нарядов ей оставляют лишь одно платье - то, что на ней; ее
вдовья часть, если таковая имеется, а муж ее жив, уходит целиком в карман
кредиторов; сама она оказывается на улице, и ей остается - либо зависеть от
милости родственников, если таковые имеются, либо следовать за своим мужем и
повелителем в Монетный двор {69} и разделять с ним жалкие остатки его былого
богатства, покуда он не будет вынужден бежать и оттуда, бросив жену на
произвол судьбы; ее родные дети голодают, сама она несчастна, чахнет и,
рыдая, сходит в могилу. Такова участь многих женщин, - заключила я, -
начавших жизнь с десятью тысячами фунтов приданого.
Он не мог знать, с каким непритворным чувством я нарисовала эту картину
и какие крайности этого рода мне довелось испытать самой; как близка я была
к тому концу, который описала, а именно изойти слезами и умереть; и как чуть
ли не два года кряду самым настоящим образом голодала.
Однако, покачав головой, он спросил, где же я жила, среди каких
чудовищ, что я так напугана и лелею столь ужасные предчувствия? Быть может,
такое и бывает, сказал он, - там, где люди пускаются на рискованные дела и
неосторожно, не дав себе сколько-нибудь поразмыслить, ставят все свое
состояние на карту и, не имея на это должных средств, идут на всевозможные
авантюры и прочее; в нашем случае, однако, его собственное состояние равно
моему, и мы вместе, если я решусь заключить с ним союз, могли бы, бросив
дела, поселиться в Англии, Франции, Голландии или в какой мне угодно другой
стороне; и жили бы там так счастливо, как только возможно жить на этом
свете; если, не доверяя ему, мне захотелось бы управлять нашим общим
имуществом самой, он не стал бы чинить мне препятствий и в этом, ибо готов
полностью доверить мне свою часть. Словом, мы плыли бы на одном корабле, где
я была бы за рулевого.
- Ну, да, - возразила я, - вы меня поставите за рулевого, но править
судном будете все равно вы; так на море юнга стоит за штурвалом на вахте, но
боцманом остается тот, кто дает рулевому команду.
Мое сравнение его рассмешило.
- Нет, нет, - сказал он. - Ты будешь у нас за боцмана. Ты поведешь
корабль.
- Знаем мы вас, - ответила я. - Покуда на то будет ваша воля. Но всякую
минуту ты можешь взять штурвал из моих рук, а меня усадить за прялку. Пойми,
что сомнения мои относятся не к твоей особе, а к брачным законам, которые
дают тебе власть надо мной и предписывают тебе повелевать, а мне -
подчиняться! Пока еще мы с тобой на равной ноге, но через какой-нибудь час
все может перемениться, и ты будешь восседать на троне, а твоя смиренная
жена жаться к твоим ногам на приступочке; все же прочее - все то, что ты
именуешь общностью интересов, взаимным уважением и так далее, зависит от
твоей доброй воли, следовательно, это всего лишь любезность, за которую
женщина, разумеется, должна быть бесконечно благодарна. Однако в тех
случаях, когда ей эту любезность не оказывают, она бессильна.
Несмотря на все мои слова, он все еще не сдавался и коснулся более
важных сторон брака, полагая, что в этой области окажется сильнее меня. Он
начал с того, что брак освящен небесами, что господь бог избрал этот союз
для вящего блаженства человеческого, а также ради того, чтобы обосновать
законный порядок наследования. Ведь только рожденные в браке дети имеют
законные основания претендовать на имущество родителей, меж тем как все
прочие обречены на позор и бесправие. Надо отдать ему справедливость, что
касательно этой стороны дела, он рассуждал превосходно.
Но это ему не помогло. Я поймала его на слове.
- Коль скоро речь идет о нас с вами, сударь, - сказала я, - правда,
разумеется, на вашей стороне. Но было бы невеликодушно с вашей стороны
воспользоваться этим. Да, да, - продолжала я, - я всей душой согласна с
вами, что лучше было бы мне выйти за вас замуж, нежели дозволить вам
неосвященные законом вольности. Но поскольку я, по приведенным выше
причинам, являюсь противницей брака, а вместе с тем питаю к вам достаточно
нежные чувства и считаю себя более, чем обязанной вам, то мне пришлось
уступить вашим домогательствам и пожертвовать своей добродетелью. Однако у
меня есть два способа загладить свое бесчестие, не прибегая к столь крайней
мере, как вступление в брак, а именно: принести чистосердечное покаяние за
прошлое и не грешить больше в будущем.
Он казался весьма огорченным тем, как я приняла его слова, и стал
уверять меня в том, что я неправильно их истолковала, что он не столь дурно
воспитан и к тому же слишком сильно меня любит, чтобы несправедливо меня
попрекать, тогда как сам же меня вовлек в грех; что слова его были всего
лишь ответом на мои рассуждения, будто женщина, коли захочет, вправе брать
себе любовника, подобно тому, как мужчина берет себе любовницу, и что я, как
будто, оправдываю подобную связь, почитая ее столь же законной, как и брак.
После этого мы еще некоторое время обменивались любезностями, которые
не стоят того, чтобы их здесь повторять. Наконец я сказала, что он, должно
быть, полагал меня в своей власти после того, как я дозволила ему со мною
лечь; в самом деле он имел все основания так думать, присовокупила я;
однако, по той же причине, что я ему уже приводила, - в моем случае наша
близость, напротив, служит препятствием к браку: коли женщина имела слабость
отдаться мужчине до брака, то выйти замуж после этого и связать себя на вею
жизнь с единственным человеком, который вправе попрекнуть ее этим грехом,
значило бы к первой~ оплошности прибавить вторую; и если женщина, уступая
домогательствам мужчины, соглашается на такое бесчестие, ведет себя, как
дурочка, то, взяв его себе в мужья, она уже являет свою глупость всему миру.
Нет, противиться соблазнителю есть высшее мужество и, явив его, женщина
может рассчитывать на то, что грех ее со временем будет предан забвению и
все укоры отпадут сами собой. Послушные велениям судьбы, мужчина и женщина,
каждый идут своим путем. И если оба будут держать язык за зубами, все толки
об их безрассудстве умолкнут.
- Выйти же замуж за любовника, - сказала я, - неслыханное дело и - не в
обиду вам сказано - все равно, что, извалявшись в грязи, так из нее всю
жизнь не вылезать. Нет, и еще раз нет, - заключила я, - мужчина, который
обладал мной как любовницей, не должен обладать мной как супругой! Иначе он,
мало того, что увековечивает память о грехе, еще возводит его в семейное
предание. Если женщина выходит замуж за человека, который был прежде того ее
любовником, она несет это пятно до смертного часа; на сто тысяч мужчин
найдется разве один, который бы раньше или позже ее не попрекнул; если у них
родятся дети, они непременно, так или иначе, об этом узнают; и если дети эти
впоследствии окажутся людьми добродетельными, они справедливо вознегодуют на
свою мать; если же порочны, мать с сокрушением должна будет наблюдать, как
они идут по ее стопам, оправдываясь тем, что она первая показала эту дорогу.
Если же любовники попросту разойдутся, на том кончится их грех, и умолкнут
толки: время сотрет память о нем; а, впрочем, женщине достаточно переехать с
одной улицы на другую, чтобы не услышать больше и малейшего намека на свое
приключение.
Он был поражен моим рассуждением и сказал, что должен признать его в
основном справедливым и что в той его части, в какой я говорила об
имущественном положении, я рассуждала, как настоящий мужчина. Да, он был
даже склонен до известной степени со мной, согласиться, но для этого, сказал
он, надо принять, что женщины способны управлять своим имуществом; однако за
редкими исключениями они подобной способностью не обладают, они так созданы
и лучшее, что может для себя сделать женщина, - это избрать умного и
честного мужа, который не только любил бы ее и лелеял, но также оказывал ей
должное уважение - тогда она будет жить покойно и без забот.
На. это я ему возразила, что подобное спокойствие достигается слишком
большой ценой и что сплошь да рядом избавленная таким образом от забот
женщина бывает заодно избавлена также и от своих денег. Нет, нет, сказала я,
нашей сестре следует поменьше бояться забот да побольше тревожиться за свои
деньги! Коли она никому не станет доверяться, некому будет ее обмануть, -
держать жезл управления в своих руках - вернейший залог спокойствия.
Он отвечал, что взгляды мои являются новшеством и что какими бы
хитроумными доводами я их ни подкрепляла, они полностью расходятся с
общепринятыми; он далее признал, что они его весьма огорчают и что если бы
он предполагал, что я их придерживаюсь, он ни за что бы не пошел на то, на
что он пошел, - ибо у него не было бесчестных намерении, и он собирался
полностью искупить свою вину передо мной; он чрезвычайно сожалеет, сказал
он, что не преуспел в этом; никогда в будущем он не стал бы меня попрекать и
был столь доброго обо мне мнения, что не сомневался в моем доверии к нему.
Но раз я столь упорно отвечаю ему отказом, единственный способ избавить меня
от укоров - это ему возвратиться в Париж, дабы, в соответствии со взглядами,
кои я изложила, все было предано забвению и никто впредь не мог меня
попрекнуть.
Его ответ не доставил мне никакой радости, ибо я и в мыслях не имела
его отпустить, хоть и не намеревалась дать ему надо мною власть, какую он
получил бы, женившись на мне. Таким образом я пребывала в недоумении и
нерешительности, не зная, что теперь предпринять.
Как я уже сказывала, жили мы с ним в одном доме, и я видела, что он
готовится к отъезду в Париж, главное же, я обнаружила, что он переводит
деньги в Париж, - как я о том узнала впоследствии, в уплату за вина,
заказанные им в Труа, что в Шампани. Я не знала, как быть. Меньше всего
хотелось мне с ним разлучаться. И еще я обнаружила, что понесла от него, о
чем еще не успела ему сообщить; да и вообще я подумывала не ставить его о
том в известность. Но я была в чужих краях, где не имела никаких знакомств,
и хоть состояние мое было изрядно, это последнее обстоятельство было тем
более опасно, поскольку я не имела друзей.
Все это понудило меня обратиться к нему однажды утром, когда мне
показалось, что я вижу признаки уныния и нерешительности.
- Сдается мне, - так я начала, - что у тебя не хватит духу меня сейчас
покинуть.
- А раз так, - отвечал он, - с твоей стороны вдвойне жестоко отказывать
человеку, который не имеет сил с тобою расстаться.
- У меня столь мало жестокосердия к тебе, - сказала я, - что я готова
следовать за тобою куда угодно, коли ты того пожелаешь, но только не в
Париж, куда, как тебе известно, путь мне заказан.
- Как жаль, - сказал он, - что столь сильная взаимная любовь обречена
на разлуку!
- Зачем же, - спросила я, - ты в таком случае от меня уезжаешь?
- Затем, - ответствовал он, - что ты отказываешься меня принять.
- Но коли я отказываюсь тебя принять здесь, то почему бы тебе не увезти
меня в другое место - куда угодно, кроме Парижа?
Он отвечал, что ему никуда не хотелось бы отсюда уезжать без меня. но
если уезжать, то есть всего два места, куда бы он мог направиться: либо в
Париж, либо в Индию.
На это я сказала, что при дворе мне делать нечего, но что если ему
необходимо надобно в Индию, я бы рискнула поехать с ним туда.
Особенной необходимости куда-либо ехать у него, слава богу, нет, сказал
он, но просто в Индии его ожидало соблазнительное деловое предложение,
Я повторила, что не имею ничего сказать против Индии, и что хотела бы,
чтобы он увез меня куда угодно, кроме Парижа, где, как он знает, мне
появляться нельзя.
Он сказал, что у него нет иного выхода, как ехать туда, куда мне ехать
нельзя, ибо видеть меня и не обладать мною слишком для него нестерпимая
мука.
Я сказала, что более горьких слов он не мог произнести и что мне в
самую пору обидеться на него - ведь я доказала ему свою любовь, соглашаясь
принадлежать ему, и лишь в одном оставаясь непреклонной.
Слова мои повергли его в изумление. Хоть мне и угодно держаться с ним
столь загадочно, сказал он, нет другого человека, кто бы имел такую над ним
власть, чтобы помешать ему ехать туда, куда он задумал; мое же влияние на
него столь велико, что я могу, - так он сказал, - заставить его совершить
какой угодно поступок.
Да, сказала я, у меня есть способ удержать его от поездки, ибо, зная
его справедливость, я уверена, что он не способен поступить со мной жестоко;
и, чтобы прекратить его страдание, я открылась ему, что жду ребенка.
Не успела я это произнести, как он бросился ко мне, и, нежно меня
обняв, поцеловал меня чуть ли не тысячу раз. Как же могла я быть столь
жестокой к нему, пенял он, и не сказать ему о своем положении сразу?
Но разве не горько, сказала я ему, что для того, чтобы удержать его при
себе, мне пришлось, словно преступнице, осужденной на виселицу, сослаться на
то, что я брюхата? {70} Я полагала, что и без того явила ему достаточно
знаков своей привязанности к нему, не уступающих, сказала я, супружеской;
ведь я не только спала с ним, не только от него понесла, не только показала,
сколь нестерпима для меня была бы разлука, но и изъявила готовность ехать с
ним в Индию. И кроме одного-единственного его желания, которое для меня
невыполнимо, чем еще могу я доказать ему свою любовь?
Долгое время он не мог вымолвить слова, и наконец, выйдя из оцепенения,
сказал, что у него ко мне большой разговор, к которому он готов, однако,
приступить не прежде, чем я заверю его, что не приму в обиду некоторую
вольность в выражениях, к каким ему придется прибегнуть.
Я сказала, что нет такой вольности в словах, какую бы я ему не
дозволила, ибо женщина, дозволившая все те вольности в поступках, какие
дозволила я, не вправе возражать против вольности в разговоре с нею.
- Хорошо же, - приступил он. - Надеюсь, сударыня, вы не сомневаетесь в
том, что я добрый христианин и что для меня существуют святыни, которые я
уважаю. Когда я, впервые в жизни пренебрегали моей добродетелью, заставил
вас поступиться своею, когда я внезапно и, можно сказать, силою, вынудил вас
свершить то, чего ни вы, ни я и в мыслях дотоле не имели, - даже в ту минуту
я действовал в расчете, - что вы не откажетесь выйти за меня замуж, после
того как отдались мне совершенно. Я имел самые серьезные намерения жениться.
Однако полученный мною отказ, на какой в ваших обстоятельствах не
отважилась бы ни одна женщина, поразил меня несказанно. В самом деле, никому
не доводилось слышать, чтобы женщина отказалась выйти за человека, с которым
она уже делила ложе и - больше того - от которого ожидает ребенка! Впрочем,
вы сильно расходитесь с общепринятым мнением и хоть доводы, которые вы
приводите, столь убедительны, что заставят любого мужчину растеряться, я все
же вынужден признать, что я нахожу ваше решение противным человеческой
природе, а также весьма жестоким по отношению к вам самой. Главное же, это
жестоко к нерожденному младенцу, которого - в случае, если бы мы поженились
- ожидала бы самая блистательная будущность; в противном же случае, его
следует считать погибшим еще до рождения; ему предстоит всю жизнь нести укор
за то, в чем он ничуть неповинен, клеймо бесчестья будет на нем с самой
колыбели, ему вменятся преступление и безрассудство его родителей, и он
будет страдать за грехи, коих не совершал. Это с вашей стороны мне кажется
жестоким и даже, чудовищным по отношению к нерожденному еще дитяти. Или вы
лишены естественного чувства, свойственного всякой матери, и не желаете,
чтобы ваше дитя имело одинаковые права со всеми обитателями мира сего, а
вместо того хотите, чтобы он, к вящему нашему позору, всю жизнь проклинал
своих родителей? Поэтому, - продолжал он, - я все же прошу и заклинаю вас
как христианскую душу, как мать: не дайте невинному агнцу погибнуть еще до
своего рождения, не вынуждайте его впоследствии клясть и укорять нас за то,
чего с такой легкостью можно избегнуть?
Итак, любезнейшая моя госпожа, - заключил он с величайшей нежностью в
голосе (мне даже показалось, что у него выступили слезы на глазах) -
позвольте мне еще раз повторить, что я сознаю себя христианином, а,
следовательно, не могу расценивать мой неосмотрительный и необдуманный
поступок, иначе, как беззаконие; а посему, хоть я и совершил - в расчете на
обстоятельство, уже мною упомянутое, - один неосмотрительный поступок, я не
могу с чистой совестью продолжать то, что мы оба с вами осуждаем в душе. И
хоть я обожаю вас превыше всех женщин на свете, что и доказал, по моему
мнению, решившись жениться на вас после того, что между нами было, а также
отказавшись от каких бы то ни было притязаний на какую бы то ни было часть
вашего состояния, и таким образом взять за себя женщину, с которой я уже
спал, да еще без гроша приданого (а мои обстоятельства таковы, что я мог бы
рассчитывать на блестящую партию), - итак, повторяю, несмотря на всю мою
неизъяснимую к вам любовь, я все же не могу жертвовать своей бессмертной
душой. Пусть я готов отказаться от всех выгод в этом мире, я не смею лишить
себя надежд в другом. Я не думаю, душа моя, чтобы вы могли усмотреть в этом
недостаточное уважение к вам.
Если только на свете существуют люди, чьи намерения соответствуют
строжайшим требованиям чести, то мой друг безусловно принадлежал к их числу,
и если можно вообразить женщину которая, будучи в своем уме, отвергла
достойного человека по столь ничтожным и легкомысленным соображениям, то
такой женщиной являлась я. В самом деле, это было величайшей глупостью,
какую когда-либо совершала женщина.
Он был готов взять меня в жены, но не соглашался жить со мною, как с
блудницей. Где это слыхано, чтобы женщина гневалась на благородного человека
за его благородство? Какая женщина была бы настолько глупа, чтобы избрать
роль блудницы, когда она могла быть честной женой? Впрочем, нелепая мысль,
раз укоренившись в уме, подобна бесовскому наваждению. Я упорствовала,
по-прежнему разглагольствуя о женской свободе, покуда он меня не прервал.
- Милостивая государыня! - воскликнул он с горячностью, какой я еще от
него ни разу не слышала, но сохраняя при том прежнюю почтительность. -
Милостивая государыня, вы ратуете за свободу, а между тем сами же