Страница:
В дверях миссис Гроц, сгорбленная, пар от дыхания в холодном воздухе, потирает руки. Наблюдая, как Кристиан, миновав ее, сходится с водителем на ступенях крыльца. Торжественным мягким голосом, водружая черную фуражку на голову.
— Вы мистер Кристиан. Я из Погребального дома Вайна.
— Простите, что заставил вас ждать.
Гроц выставляет ногу в шлепанце чуть ли не в снег. Пытаясь расслышать получше. Выпучивается, открывает рот.
— Эй, в чем дело. Кого покалечило. У вас неприятности. Вы похоронщик.
Кристиан, остановившись, поворачивается. Плотнее натягивает перчатки. Снизу вверх смотрит на миссис Гроц.
— Моя жена.
— В чем дело, вы разве женаты. Где ваша жена. Что такое с вашей женой.
— Она умерла.
— Мистер. Ох, мистер.
Впереди парк, катальная горка в бархатистом снегу. Все такое белое, рождественское. Птицы принимают снежные ванны. Снегоочистители сгребают все в кучи, ленты транспортеров переливают в грузовики. У меня нет черного галстука. Но вполне подойдет и зеленый, мистер Вайн. Люди, мимо которых мы проезжаем, провожают взглядами дорогую машину.
— Вам удобно, мистер Кристиан.
— Да, спасибо.
— Вот, раскидывают соль целыми лопатами. А потом, как снег подтает, она с покрышек передней машины летит тебе в стекло. Проблема. Поневоле подумаешь, знают ведь, что каждый год снег валит, могли бы и придумать чего.
— Да.
Утреннее солнце сверкает в прорезях поперечных улиц, ложится тенями в парке. Эти высокие отели. В которые входят стройные женщины. Туда, где мягко горят светильники. И все боятся друг друга. И еще, может быть, мистера Вайна с его персональным подходом.
Зеленая неоновая вывеска. Похоронное бюро Вайна. Все зовут его домом. Перед фасадом стоит грузовик управления по уборке мусора. Какие-то оборванцы мечут в него снег. Мистер Вайн машет рукой. Лицо у него какое-то красное.
— С добрым утром, мистер Кристиан. Пришлось сказать этим людям, чтобы убрали отсюда свой мусоровоз. Пожалуйста, сюда, мистер Кристиан.
Вайн толкает дверь. Крепко стискивает ладонь, покачивает головой, трясет руку. Будто воду из ушей вытрясает после купания. Наконец, кивком указывает, куда идти.
— Я выбрал мою любимую музыку, мистер Кристиан. Ваша супруга прекрасна. Она ожидает вас. Наша мисс Мускус в вашем распоряжении. А если понадоблюсь я, вы просто нажмите вот эту кнопку. Все в порядке.
— Да.
Молодая женщина выступает из тени. Не могу взглянуть ей в лицо. Вижу лишь стройную лодыжку и голень. И слышу ее сочувственный голос.
— Я Элейн Мускус, ассистент мистера Вайна. Позвольте ваше пальто.
— Я, пожалуй, останусь в нем. Пока.
— Музыку еще не включили. И если вам что-то понадобится, все что угодно, я здесь для того, чтобы вам помочь.
— Спасибо.
В комнате сумрак. Окна на улицу задернуты шторами. Зеленый свет теплится за стеклом. Мерцающий черный гроб. Пьедестал, венок, освещенный зеленым. «Моей Элен» выведено крохотными белыми головками ландышей. Столик с Библией. По стенке стулья для скорбящих. Даже мои цветы подсвечены. Деньги, наверное, лопатой гребет. Хорошо, хоть гроб черный. Окажись он зеленым, я бы не вынес. Ну, иди, преклони колени. Как мягко, и мне не видно тебя. Вижу лишь вершинки костяшек на руках. Тебе не пришлось пожимать руку Вайну, мою он чуть не сломал. Если бы ты пошевелилась, ты не смогла бы сесть в этом стеклянном ящике. Прости, мне не хватает храбрости взглянуть на тебя. Потому что тогда я бы запомнил тебя мертвой навеки. Чем и кончает всякая плоть и всякая кровь. Детей у нас не было. Ты не оставила ничего, кроме боли и тоски по тебе. А я не хотел расходов, ребенок ведь стоит денег. Я и с лишним пенни боялся расстаться. Единственная причина. Да, знаю, ты умоляла меня, а я всегда отвечал давай подождем. И мы ждали. Гроб такой гладкий. Смешно, я провел рукою по дну, проверяя, не прилепил ли там кто жвачку. Вайн никогда бы такого не допустил. И хотя он наверняка тронутый, он даровал мне утешение, потому что я знаю, никто над тобой не смеется и не отпускает шуточек по поводу смерти. Приходится опускать голову, чтобы ненароком не взглянуть на тебя. Думал, что заплачу, и не могу. Элен, мне хочется, чтобы мы отличались от всех остальных. Меня раздирает вопль, обращенный к чему-то, создавшему нас такими, какие мы есть. Оба мы ничего не значим. На корабле ты сказала, что пойдешь приляжешь в каюте. Те первые американцы, с которыми ты познакомилась, попросту изнурили тебя. А я так гордился, что везу тебя к себе на родину. Хотел, чтобы они тебе понравились. И даже после, когда тебя не стало, я не желал, чтобы кто-либо подходил и трогал меня за руку или похлопывал по спине, говоря, мне очень жаль, что так получилось с вашей женой, крепитесь или там что-то еще, — только они. Я хотел, чтобы кто-то проявил хоть какое-то сочувствие. Какое угодно. Но ни единая душа на этом клятом корабле и близко ко мне не подошла, разве что за деньгами. И ты каждую секунду уходишь все дальше. Вырыли яму с отвесными стенами и не успеет стемнеть, как тебя засыплют землей. Я часто желал тебе смерти. Хотел получить свободу. То были черные помыслы гнева. Но они не покидали моей головы. Надо подняться. Глянуть в окно.
Беззвучно ступая по полу. Раздвигаю плотные шторы. Улица, залитая светом позднего утра. И согбенные холодом люди. Напротив магазин, «Марри. Дешево и сердито». Вайн сказал, когда будете готовы, нажмите кнопку. Взял ли он обычную помаду, чтобы подвести тебе губы. Или черпнул из баночки, из которой они берут помаду для всех. Для всех разновидностей губ. Обращая их в губы одной разновидности, блестящие, без морщинок, красные, перезревшие. У Вайна торчал из кармашка зеленый платок. Чего он так взъелся на этот цвет. Жизнь его, надо думать, состоит большей частью из шепота, покачивания головой, потирания ладоней и четырех слов: мы позаботимся обо всем.
Кристиан отворачивается от окна. Мистер Вайн, склонясь над гробом, стирает со стекла влажную муть.
— Должно быть, небольшое внутреннее испарение, мистер Кристиан. Но мне ненавистна даже мысль, что такое прелестное лицо окажется искаженным. Губы женщины это самое прекрасное, что в ней есть. Я всегда мысленно отмечаю женщин, которые в разговоре смотрят мужчине не в глаза, а на губы. С вами все в порядке.
— Да. Как вы считаете, не пора уже отправляться.
— Да, через пару минут. В большом прощальном покое сегодня с утра изрядное оживление. В нашем бизнесе ничего заранее не скажешь.
— Мистер Вайн, мне кажется, что вы, пожалуй, слишком много говорите о вашем бизнесе. Я ничего не имею против, но это меня угнетает.
— Ну, не сердитесь. Я порой увлекаюсь. Хочется, чтобы каждый чувствовал себя здесь как дома и не относился к погребальному бизнесу, как к чему-то особенному. Людям стоило бы знать о нем больше. Я уж и собственные похороны подготовил. Не надо сердиться. Когда подобное случилось со мной, и на месте вашей жены оказалась моя, я счел, что мне необходимо как-то развлечься, сам взялся за организацию всей церемонии и, знаете, почувствовал себя гораздо лучше. Вот я и подумал, что вам это тоже будет интересно.
— Это не развлечение.
— Смотрите на это проще, мой мальчик. Помните, вы не одиноки в вашей беде. Если я чересчур разболтался, извините меня. Это отнюдь не в моих правилах. Но сердись не сердись, а ее ведь все равно назад не вернешь. Красота — вот единственное, что следует помнить. Постарайтесь помнить о красоте. Ну, бросьте, вы мне по душе, держитесь молодцом.
— У меня жена умерла.
— Я знаю.
— Тогда о каком, к дьяволу, молодце вы толкуете.
— Если я правильно вас понимаю, мистер Кристиан, вы предпочли бы, чтобы в дальнейшем я передал руководство кому-нибудь другому. Я могу, если желаете, препоручить вас моему ассистенту.
— Ну, хорошо, хорошо. Я не хотел вас обидеть. Пусть все остается как есть. Понимаете, я волнуюсь насчет денег и того, что мне делать дальше.
— Вот что. Выслушайте меня. Я вам прямо скажу. Я ни из кого денег клещами не тяну. Этот бизнес я веду на иных принципах. У вас будет столько времени, сколько вам потребуется, и даже больше. Понимаете. А если не хватит и этого, я сам что-нибудь придумаю. Конечно, если бы вы не приехали сюда из другой страны, совершенно одинокий, я бы не стал взваливать на себя подобные хлопоты, но вы производите впечатление порядочного человека. Я даже думаю, что человек вашего склада мог бы преуспеть в нашей профессии, а с моей точки зрения это комплимент. Вы — джентльмен. И если вы, когда все закончится, захотите еще раз заглянуть к нам и побеседовать со мной я буду рад. Здесь для вас всегда найдется место, помните об этом. Если вы примете такое решение, я сочту его честью для себя. И давайте на этом закончим, мистер Кристиан. Вы готовы.
— Вполне.
— Вы могли бы подождать с шофером.
— О'кей.
— Мы позаботимся о вас, Кристиан, помните, это не смерть. Все это жизнь.
Выхожу в холл. И сквозь завешенные двери. Поднять воротник пальто. Шофер курит сигарету. Одна серая прядь свисает, загибаясь, влезая в ухо. Кристиан коротко кашляет. Шофер вылезает, чтобы открыть дверцу. Мелькают желтые в белую полоску носки.
Машина вытянулась поперек дороги. Перед Похоронным бюро Вайн застыл катафалк. Выходят трое мужчин, потирая руки в зеленых перчатках, притоптывая по затвердевшему снегу. В конце улицы по железной своей эстакаде с ревом проносится поезд. Мусоровоз, нагруженный снегом, уехал. Шофер выпускает колечко дыма. И оборачивается.
— Не хотите одеяло, мистер Кристиан. Обернете ноги, если станете замерзать. За городом всегда на несколько градусов холоднее.
— Благодарю.
— Вон, уже выходят, мистер Кристиан.
Мистер Вайн, стоя в сторонке, придерживает дверь. Гроб на четырех плечах. Как у слона, четыре черных ноги. Вайн встряхивает головой, склоняет ухо к плечу, потирает. Снова уходит внутрь. Выходит в черном пальто, листок бумаги в руке, без шляпы, глаза сияют. Переходит улицу. Осторожно переступая черными мерцающими ботинками через хребтики снега. Наклоняясь к водительскому окну.
— Чтобы не терять времени, Чарльз, мы отправимся по ВестСайд-драйв. Поедете к Парку и пересечете город по Пятьдесят Седьмой. С вами все в порядке, мистер Кристиан.
— Да.
Мимо, прерывая Вайна, пролетает машина. Мир представляется ему чем-то таким, что он похоронит, не сегодня так завтра. Военными маневрами под шелест песка и гравия. Полагаю, именно этим мы все и кончим. Сопротивляться бессмысленно. Он лишь старается оказать нам любезность. Впервые в жизни человек мне предложили работу.
Катафалк отчаливает. Вайн машет рукой. Мы едем следом. До конца улицы. Еще один поезд. Разбудит Элен. В здешних окнах полным-полно холодильников. Говорят, отдают задаром. Почти. Только сунься вовнутрь и совершишь такую покупку, что после сам в нее не поверишь. Мне начинает казаться, что мир вокруг меня опустел. Скоростное шоссе идет по скругленью земли. Все вокруг понимают, почему я еду в этой машине, а Элен едет в своей.
Два черных экипажа несутся по Пятьдесят Седьмой улице. Мимо Оперного театра на углу. Мимо людей, в ожидании автобуса сбившихся в кучку под полотняным навесом. Там, где кончается город и протекает Гудзон, распахивается небо. Вверх по пандусу, вливаясь в поток машин на ровной белизне скоростного шоссе. Взлетая на мост через реку Гарлем. Дальше, дальше, вот и красные черепичные крыши домов за безлиственными деревьями. Там, у самой кромки воды, живут богачи.
Дорога, изгибаясь, уходит в пригородный лес. Бежит сквозь него, играя, точно козленок. И заслышав ее, неподвижно замирает олень. Чтобы избегнуть вражеских глаз. И бурундуки в рыжих полосках бегают вверх и вниз по стволам. Некогда по этой булыжной дороге шли трамвайные рельсы. Не говори никому ничего. Ты же не хочешь, чтобы мир был посвящен в твою жизнь. Или даже то озеро, что мы оставили в долине вместе с болотом и площадкой для гольфа. Громоздкие цепи от столба до столба. Высокие железные ворота. За ними гробницы с витражными окнами. Некоторые еще и со шпилями. Тебя заносят вовнутрь и оставляют лежать. В этот холодный день. Мерзнут костяшки. Покоятся груди. Которых уже не вкусит никакая любовь. Не усладит и не унежит.
Приветственно машет человек в мягкой серой форме. Мистер Вайн соступает в снег. И поднимается по ступеням в серый каменный дом. В тонких венах плюща. Возвращается, чтобы сказать.
— Несколько минут задержки. Простая формальность. Чарльз, подайте машину вперед, прямо ко входу и подождите нас.
Шофер разворачивается, лед хрустит под колесами.
— Это пустяки, мистер Кристиан. Обычное установление личности. Они обязаны знать кого хоронят.
Гроб на четырех плечах скрывается под навесом, а там и внутри приземистого строения, приткнувшегося к склону холма. Опять ее станут разглядывать. Разве они нас оставят в покое. Так и будут орать на меня, будто я неодушевленный предмет. Если у тебя есть птичка, и она от тебя улетает, ты выбегаешь из дому, чтобы поведать всем на свете об этой беде. А тебе говорят: заткнись, нарушитель спокойствия.
Выходят. Вставляют его обратно и вкатывают. Урчат двигатели, мы трогаемся с места. Сколько извилистых дорог и деревьев. Люди под камнем. Все белое, белое. Замерзшие серебристые ветви. Всюду пересечения тропок. Склепы на холмах. В печали склоненные головы. Не верится, что я когда-то работал здесь, подстригая траву. Летняя молния в небе. Вплавленная в дверь холодная бронзовая женщина. Лицо под монашеским капюшоном и рука у щеки. Не подпускает внешний мир к богатым костям внутри. Мужчина и женщина из белого мрамора стоят на своей скале. Вглядываясь в море. Где терпят крушение корабли. И люди уходят под холодную воду. Следующая ты.
Здесь деревьев нет. Четверка мужчин стоит у палатки. Сметает снег. Холмик, покрытый поддельной травой. Кларенс Вайн приближается к нашей машине.
— Мистер Кристиан. Я подумал, что поскольку у вас нет религиозных предпочтений, мне следует самому прочитать что-нибудь над могилой. И если вы не против, я скажу Чарльзу, чтобы он дал могильщикам несколько долларов, стандартные чаевые.
— Да.
— Тогда пойдемте.
Полого всходящий холм. На мили и мили за ним лежит снег. Выцветая под окоченевшими темными деревьями. Высокое серое небо. Помнящее девушек, которых ты любил. Отнимают от губ сигарету, целуют. Танцевальные оркестры играют. Копятся любовные воспоминания. Смерть ничего не оставит. Кроме ночей на Рождество. В которые замирает весь год. Эти польские работяги, вынимавшие лопатами грязную землю. В день получки они облизывают губы и сидят потом всю ночь за покером, пьют вино. На самом краю города. Там где однажды полиция забрала чью-то жену, которая, вцепившись в тротуарный турникет, орала так, что пришлось посадить ее под замок. Больше ее не видно, потому что она свихнулась. Любит тебя, как только можно любить. Стирая и стряпая. Штопая и ожидая. Каждой жилочкой тела, пока та не лопнет.
— Вы просто постойте вот тут, мистер Кристиан, а я прочитаю несколько слов, они у меня с собой.
Корнелиус Кристиан стоит рядом с Кларенсом Вайном. Который держит наотлет клочок бумаги. Кивает могильщикам. Напрягаются обнявшие гроб веревки. Голос, дымком плывущий по воздуху.
— Мы собрались здесь по-братски, чтобы помолиться за душу неведомого нам человека. Птицы, цветы, деревья, все они — жизнь, и все, что мы видим вокруг, возродится весною. И погребение это — тоже жизнь, и для нас, для живых, оно хранит в себе красоту, способную облагородить наше существование, наградив нас поцелуем нежности, умеряющей его муку. Мы собрались, чтобы увидеть, как земля упокоит одну из нас, ту, которую все мы будем любить и помнить вовеки. Предадим же ее ныне в руки Божии. Давай, мужики.
4
— Вы мистер Кристиан. Я из Погребального дома Вайна.
— Простите, что заставил вас ждать.
Гроц выставляет ногу в шлепанце чуть ли не в снег. Пытаясь расслышать получше. Выпучивается, открывает рот.
— Эй, в чем дело. Кого покалечило. У вас неприятности. Вы похоронщик.
Кристиан, остановившись, поворачивается. Плотнее натягивает перчатки. Снизу вверх смотрит на миссис Гроц.
— Моя жена.
— В чем дело, вы разве женаты. Где ваша жена. Что такое с вашей женой.
— Она умерла.
— Мистер. Ох, мистер.
Впереди парк, катальная горка в бархатистом снегу. Все такое белое, рождественское. Птицы принимают снежные ванны. Снегоочистители сгребают все в кучи, ленты транспортеров переливают в грузовики. У меня нет черного галстука. Но вполне подойдет и зеленый, мистер Вайн. Люди, мимо которых мы проезжаем, провожают взглядами дорогую машину.
— Вам удобно, мистер Кристиан.
— Да, спасибо.
— Вот, раскидывают соль целыми лопатами. А потом, как снег подтает, она с покрышек передней машины летит тебе в стекло. Проблема. Поневоле подумаешь, знают ведь, что каждый год снег валит, могли бы и придумать чего.
— Да.
Утреннее солнце сверкает в прорезях поперечных улиц, ложится тенями в парке. Эти высокие отели. В которые входят стройные женщины. Туда, где мягко горят светильники. И все боятся друг друга. И еще, может быть, мистера Вайна с его персональным подходом.
Зеленая неоновая вывеска. Похоронное бюро Вайна. Все зовут его домом. Перед фасадом стоит грузовик управления по уборке мусора. Какие-то оборванцы мечут в него снег. Мистер Вайн машет рукой. Лицо у него какое-то красное.
— С добрым утром, мистер Кристиан. Пришлось сказать этим людям, чтобы убрали отсюда свой мусоровоз. Пожалуйста, сюда, мистер Кристиан.
Вайн толкает дверь. Крепко стискивает ладонь, покачивает головой, трясет руку. Будто воду из ушей вытрясает после купания. Наконец, кивком указывает, куда идти.
— Я выбрал мою любимую музыку, мистер Кристиан. Ваша супруга прекрасна. Она ожидает вас. Наша мисс Мускус в вашем распоряжении. А если понадоблюсь я, вы просто нажмите вот эту кнопку. Все в порядке.
— Да.
Молодая женщина выступает из тени. Не могу взглянуть ей в лицо. Вижу лишь стройную лодыжку и голень. И слышу ее сочувственный голос.
— Я Элейн Мускус, ассистент мистера Вайна. Позвольте ваше пальто.
— Я, пожалуй, останусь в нем. Пока.
— Музыку еще не включили. И если вам что-то понадобится, все что угодно, я здесь для того, чтобы вам помочь.
— Спасибо.
В комнате сумрак. Окна на улицу задернуты шторами. Зеленый свет теплится за стеклом. Мерцающий черный гроб. Пьедестал, венок, освещенный зеленым. «Моей Элен» выведено крохотными белыми головками ландышей. Столик с Библией. По стенке стулья для скорбящих. Даже мои цветы подсвечены. Деньги, наверное, лопатой гребет. Хорошо, хоть гроб черный. Окажись он зеленым, я бы не вынес. Ну, иди, преклони колени. Как мягко, и мне не видно тебя. Вижу лишь вершинки костяшек на руках. Тебе не пришлось пожимать руку Вайну, мою он чуть не сломал. Если бы ты пошевелилась, ты не смогла бы сесть в этом стеклянном ящике. Прости, мне не хватает храбрости взглянуть на тебя. Потому что тогда я бы запомнил тебя мертвой навеки. Чем и кончает всякая плоть и всякая кровь. Детей у нас не было. Ты не оставила ничего, кроме боли и тоски по тебе. А я не хотел расходов, ребенок ведь стоит денег. Я и с лишним пенни боялся расстаться. Единственная причина. Да, знаю, ты умоляла меня, а я всегда отвечал давай подождем. И мы ждали. Гроб такой гладкий. Смешно, я провел рукою по дну, проверяя, не прилепил ли там кто жвачку. Вайн никогда бы такого не допустил. И хотя он наверняка тронутый, он даровал мне утешение, потому что я знаю, никто над тобой не смеется и не отпускает шуточек по поводу смерти. Приходится опускать голову, чтобы ненароком не взглянуть на тебя. Думал, что заплачу, и не могу. Элен, мне хочется, чтобы мы отличались от всех остальных. Меня раздирает вопль, обращенный к чему-то, создавшему нас такими, какие мы есть. Оба мы ничего не значим. На корабле ты сказала, что пойдешь приляжешь в каюте. Те первые американцы, с которыми ты познакомилась, попросту изнурили тебя. А я так гордился, что везу тебя к себе на родину. Хотел, чтобы они тебе понравились. И даже после, когда тебя не стало, я не желал, чтобы кто-либо подходил и трогал меня за руку или похлопывал по спине, говоря, мне очень жаль, что так получилось с вашей женой, крепитесь или там что-то еще, — только они. Я хотел, чтобы кто-то проявил хоть какое-то сочувствие. Какое угодно. Но ни единая душа на этом клятом корабле и близко ко мне не подошла, разве что за деньгами. И ты каждую секунду уходишь все дальше. Вырыли яму с отвесными стенами и не успеет стемнеть, как тебя засыплют землей. Я часто желал тебе смерти. Хотел получить свободу. То были черные помыслы гнева. Но они не покидали моей головы. Надо подняться. Глянуть в окно.
Беззвучно ступая по полу. Раздвигаю плотные шторы. Улица, залитая светом позднего утра. И согбенные холодом люди. Напротив магазин, «Марри. Дешево и сердито». Вайн сказал, когда будете готовы, нажмите кнопку. Взял ли он обычную помаду, чтобы подвести тебе губы. Или черпнул из баночки, из которой они берут помаду для всех. Для всех разновидностей губ. Обращая их в губы одной разновидности, блестящие, без морщинок, красные, перезревшие. У Вайна торчал из кармашка зеленый платок. Чего он так взъелся на этот цвет. Жизнь его, надо думать, состоит большей частью из шепота, покачивания головой, потирания ладоней и четырех слов: мы позаботимся обо всем.
Кристиан отворачивается от окна. Мистер Вайн, склонясь над гробом, стирает со стекла влажную муть.
— Должно быть, небольшое внутреннее испарение, мистер Кристиан. Но мне ненавистна даже мысль, что такое прелестное лицо окажется искаженным. Губы женщины это самое прекрасное, что в ней есть. Я всегда мысленно отмечаю женщин, которые в разговоре смотрят мужчине не в глаза, а на губы. С вами все в порядке.
— Да. Как вы считаете, не пора уже отправляться.
— Да, через пару минут. В большом прощальном покое сегодня с утра изрядное оживление. В нашем бизнесе ничего заранее не скажешь.
— Мистер Вайн, мне кажется, что вы, пожалуй, слишком много говорите о вашем бизнесе. Я ничего не имею против, но это меня угнетает.
— Ну, не сердитесь. Я порой увлекаюсь. Хочется, чтобы каждый чувствовал себя здесь как дома и не относился к погребальному бизнесу, как к чему-то особенному. Людям стоило бы знать о нем больше. Я уж и собственные похороны подготовил. Не надо сердиться. Когда подобное случилось со мной, и на месте вашей жены оказалась моя, я счел, что мне необходимо как-то развлечься, сам взялся за организацию всей церемонии и, знаете, почувствовал себя гораздо лучше. Вот я и подумал, что вам это тоже будет интересно.
— Это не развлечение.
— Смотрите на это проще, мой мальчик. Помните, вы не одиноки в вашей беде. Если я чересчур разболтался, извините меня. Это отнюдь не в моих правилах. Но сердись не сердись, а ее ведь все равно назад не вернешь. Красота — вот единственное, что следует помнить. Постарайтесь помнить о красоте. Ну, бросьте, вы мне по душе, держитесь молодцом.
— У меня жена умерла.
— Я знаю.
— Тогда о каком, к дьяволу, молодце вы толкуете.
— Если я правильно вас понимаю, мистер Кристиан, вы предпочли бы, чтобы в дальнейшем я передал руководство кому-нибудь другому. Я могу, если желаете, препоручить вас моему ассистенту.
— Ну, хорошо, хорошо. Я не хотел вас обидеть. Пусть все остается как есть. Понимаете, я волнуюсь насчет денег и того, что мне делать дальше.
— Вот что. Выслушайте меня. Я вам прямо скажу. Я ни из кого денег клещами не тяну. Этот бизнес я веду на иных принципах. У вас будет столько времени, сколько вам потребуется, и даже больше. Понимаете. А если не хватит и этого, я сам что-нибудь придумаю. Конечно, если бы вы не приехали сюда из другой страны, совершенно одинокий, я бы не стал взваливать на себя подобные хлопоты, но вы производите впечатление порядочного человека. Я даже думаю, что человек вашего склада мог бы преуспеть в нашей профессии, а с моей точки зрения это комплимент. Вы — джентльмен. И если вы, когда все закончится, захотите еще раз заглянуть к нам и побеседовать со мной я буду рад. Здесь для вас всегда найдется место, помните об этом. Если вы примете такое решение, я сочту его честью для себя. И давайте на этом закончим, мистер Кристиан. Вы готовы.
— Вполне.
— Вы могли бы подождать с шофером.
— О'кей.
— Мы позаботимся о вас, Кристиан, помните, это не смерть. Все это жизнь.
Выхожу в холл. И сквозь завешенные двери. Поднять воротник пальто. Шофер курит сигарету. Одна серая прядь свисает, загибаясь, влезая в ухо. Кристиан коротко кашляет. Шофер вылезает, чтобы открыть дверцу. Мелькают желтые в белую полоску носки.
Машина вытянулась поперек дороги. Перед Похоронным бюро Вайн застыл катафалк. Выходят трое мужчин, потирая руки в зеленых перчатках, притоптывая по затвердевшему снегу. В конце улицы по железной своей эстакаде с ревом проносится поезд. Мусоровоз, нагруженный снегом, уехал. Шофер выпускает колечко дыма. И оборачивается.
— Не хотите одеяло, мистер Кристиан. Обернете ноги, если станете замерзать. За городом всегда на несколько градусов холоднее.
— Благодарю.
— Вон, уже выходят, мистер Кристиан.
Мистер Вайн, стоя в сторонке, придерживает дверь. Гроб на четырех плечах. Как у слона, четыре черных ноги. Вайн встряхивает головой, склоняет ухо к плечу, потирает. Снова уходит внутрь. Выходит в черном пальто, листок бумаги в руке, без шляпы, глаза сияют. Переходит улицу. Осторожно переступая черными мерцающими ботинками через хребтики снега. Наклоняясь к водительскому окну.
— Чтобы не терять времени, Чарльз, мы отправимся по ВестСайд-драйв. Поедете к Парку и пересечете город по Пятьдесят Седьмой. С вами все в порядке, мистер Кристиан.
— Да.
Мимо, прерывая Вайна, пролетает машина. Мир представляется ему чем-то таким, что он похоронит, не сегодня так завтра. Военными маневрами под шелест песка и гравия. Полагаю, именно этим мы все и кончим. Сопротивляться бессмысленно. Он лишь старается оказать нам любезность. Впервые в жизни человек мне предложили работу.
Катафалк отчаливает. Вайн машет рукой. Мы едем следом. До конца улицы. Еще один поезд. Разбудит Элен. В здешних окнах полным-полно холодильников. Говорят, отдают задаром. Почти. Только сунься вовнутрь и совершишь такую покупку, что после сам в нее не поверишь. Мне начинает казаться, что мир вокруг меня опустел. Скоростное шоссе идет по скругленью земли. Все вокруг понимают, почему я еду в этой машине, а Элен едет в своей.
Два черных экипажа несутся по Пятьдесят Седьмой улице. Мимо Оперного театра на углу. Мимо людей, в ожидании автобуса сбившихся в кучку под полотняным навесом. Там, где кончается город и протекает Гудзон, распахивается небо. Вверх по пандусу, вливаясь в поток машин на ровной белизне скоростного шоссе. Взлетая на мост через реку Гарлем. Дальше, дальше, вот и красные черепичные крыши домов за безлиственными деревьями. Там, у самой кромки воды, живут богачи.
Дорога, изгибаясь, уходит в пригородный лес. Бежит сквозь него, играя, точно козленок. И заслышав ее, неподвижно замирает олень. Чтобы избегнуть вражеских глаз. И бурундуки в рыжих полосках бегают вверх и вниз по стволам. Некогда по этой булыжной дороге шли трамвайные рельсы. Не говори никому ничего. Ты же не хочешь, чтобы мир был посвящен в твою жизнь. Или даже то озеро, что мы оставили в долине вместе с болотом и площадкой для гольфа. Громоздкие цепи от столба до столба. Высокие железные ворота. За ними гробницы с витражными окнами. Некоторые еще и со шпилями. Тебя заносят вовнутрь и оставляют лежать. В этот холодный день. Мерзнут костяшки. Покоятся груди. Которых уже не вкусит никакая любовь. Не усладит и не унежит.
Приветственно машет человек в мягкой серой форме. Мистер Вайн соступает в снег. И поднимается по ступеням в серый каменный дом. В тонких венах плюща. Возвращается, чтобы сказать.
— Несколько минут задержки. Простая формальность. Чарльз, подайте машину вперед, прямо ко входу и подождите нас.
Шофер разворачивается, лед хрустит под колесами.
— Это пустяки, мистер Кристиан. Обычное установление личности. Они обязаны знать кого хоронят.
Гроб на четырех плечах скрывается под навесом, а там и внутри приземистого строения, приткнувшегося к склону холма. Опять ее станут разглядывать. Разве они нас оставят в покое. Так и будут орать на меня, будто я неодушевленный предмет. Если у тебя есть птичка, и она от тебя улетает, ты выбегаешь из дому, чтобы поведать всем на свете об этой беде. А тебе говорят: заткнись, нарушитель спокойствия.
Выходят. Вставляют его обратно и вкатывают. Урчат двигатели, мы трогаемся с места. Сколько извилистых дорог и деревьев. Люди под камнем. Все белое, белое. Замерзшие серебристые ветви. Всюду пересечения тропок. Склепы на холмах. В печали склоненные головы. Не верится, что я когда-то работал здесь, подстригая траву. Летняя молния в небе. Вплавленная в дверь холодная бронзовая женщина. Лицо под монашеским капюшоном и рука у щеки. Не подпускает внешний мир к богатым костям внутри. Мужчина и женщина из белого мрамора стоят на своей скале. Вглядываясь в море. Где терпят крушение корабли. И люди уходят под холодную воду. Следующая ты.
Здесь деревьев нет. Четверка мужчин стоит у палатки. Сметает снег. Холмик, покрытый поддельной травой. Кларенс Вайн приближается к нашей машине.
— Мистер Кристиан. Я подумал, что поскольку у вас нет религиозных предпочтений, мне следует самому прочитать что-нибудь над могилой. И если вы не против, я скажу Чарльзу, чтобы он дал могильщикам несколько долларов, стандартные чаевые.
— Да.
— Тогда пойдемте.
Полого всходящий холм. На мили и мили за ним лежит снег. Выцветая под окоченевшими темными деревьями. Высокое серое небо. Помнящее девушек, которых ты любил. Отнимают от губ сигарету, целуют. Танцевальные оркестры играют. Копятся любовные воспоминания. Смерть ничего не оставит. Кроме ночей на Рождество. В которые замирает весь год. Эти польские работяги, вынимавшие лопатами грязную землю. В день получки они облизывают губы и сидят потом всю ночь за покером, пьют вино. На самом краю города. Там где однажды полиция забрала чью-то жену, которая, вцепившись в тротуарный турникет, орала так, что пришлось посадить ее под замок. Больше ее не видно, потому что она свихнулась. Любит тебя, как только можно любить. Стирая и стряпая. Штопая и ожидая. Каждой жилочкой тела, пока та не лопнет.
— Вы просто постойте вот тут, мистер Кристиан, а я прочитаю несколько слов, они у меня с собой.
Корнелиус Кристиан стоит рядом с Кларенсом Вайном. Который держит наотлет клочок бумаги. Кивает могильщикам. Напрягаются обнявшие гроб веревки. Голос, дымком плывущий по воздуху.
— Мы собрались здесь по-братски, чтобы помолиться за душу неведомого нам человека. Птицы, цветы, деревья, все они — жизнь, и все, что мы видим вокруг, возродится весною. И погребение это — тоже жизнь, и для нас, для живых, оно хранит в себе красоту, способную облагородить наше существование, наградив нас поцелуем нежности, умеряющей его муку. Мы собрались, чтобы увидеть, как земля упокоит одну из нас, ту, которую все мы будем любить и помнить вовеки. Предадим же ее ныне в руки Божии. Давай, мужики.
И млечная
Жизнь
Заживо
Тонет
В бурой
Грязи
4
Холодно просыпаться в такие утра. Промозглый ветерок сочится в чуть приоткрытое окно. Лежишь, глядя в потолок с розетками и гипсовыми листочками. Внизу на улице клацают мусорные ведра и крышки контейнеров. Мусорщики приехали. И весь день воздух продирает ропот и рев, гудок океанского лайнера.
Новый мир. Осевшая наземь сажа марает мои подошвы. Новорожденные тараканы норовят украдкой протыриться за умывальник. В ванной комнате все зеленое. Драная занавеска душа в лианах и тропических листьях. Крохи розоватого мыла. Ошметки длинных светлых волос. Город обступает и давит тебя. Пока ты не выйдешь, чтобы купить три булочки в сладко пахнущей маленькой пекарне. И газету в киоске, чуть дальше по улице. Каждое утро приносишь ее к себе и читаешь. Иных зарезали, а тех стоптали. Кофе кипит в старой помятой кастрюльке. И ты сидишь здесь столь блистательно неизвестный. Выпьешь чашку, полезет какашка. Сегодня в одиннадцать тридцать. Кристиан минует темную прихожую. Толкает дверь, резное стекло, красное дерево, и по ступеням выходит из пыльного дома на улицу. Оделся в лучшее, что у меня есть. Каждый день пересчитываю оставшиеся доллары. Их сорок семь, лежат, пока я сплю, на каминной полке, в коробке. Вижу и чувствую каждый десятицентовик, выскальзывающий у меня из пальцев. Забираемый рукой, испытывающей большую радость, чем моя. Вталкиваемый в турникет. Или в щель, под которой распахивается окошко, а в нем ломоть ржаного хлеба с ветчиной и листом салата.
Жду автобуса у белого каменного здания. Внутри которого тебе расскажут всю историю Нью-Йорка. Выцветшие страницы зеленых книжиц с именами людей. Кузнецов, пекарей, свечных дел мастеров, живших сто лет назад. Когда на месте парка грудами лежали валуны. Теперь мамаши, качая коляски, катят детишек. Все прилежно укутаны, чтоб не продуло. Вайн сказал по телефону, что будет рад меня видеть.
Автобус застревает на углах. За улицей видна средь деревьев низкая крыша заведения, называемого «Таверна на Лужку». Люди лезут в автобус. Щелкает турникет. Сыплются монетки. Затем, как из маслобойки, белая струйка билетов. Глаза, единожды скользнув по тебе, словно бы исчезают. Только что с моего пиджака отлетела пуговица. Среди такого множества ног мне ее нипочем не найти. Поминаю Господа-Бога. Разваливаюсь на части. Придется прикрывать локтем свисающую нитку. Вайн скажет, приятно увидеться с вами. Господи, как замечательно, что есть человек, который хочет видеть меня. Собери в кулак все силы духа. И держи их покрепче, чтобы не просочились сквозь пальцы. Сторонись страхов. Первое, что я сделал, когда снова вышел на люди после похорон. Начистил ботинки.
Автобус с грохотом проносится мимо пьедестала с мужской фигурой на нем. Говорят, именно он открыл эти места. Вот его и поставили здесь, отлив из металла. Вокруг день и ночь клекочут клаксоны, потоком льются машины. Приготовься, скоро выходить. В автобус влезает человек в серой шапчонке. Улыбка раздвигает просторные, утыканные щетиной толстые щеки. Идет по проходу, радостно приветствуя пассажиров. И садится в печальном молчании, потому что никто не ответил ни на приветствия, ни на улыбку. Я киваю ему, и глаза его немедленно вспыхивают. У них в желтом доме все любезны друг с другом.
Шагаю по городу на восток. Ветер кусается и взвивает в воздух песок и обрывки бумаги. Далеко впереди, где-то над Флашингом, он разрывает тучи, обнажая синее небо. Ребенком я думал, что это такой удивительный гигантский унитаз. В который какают великаны.
Как темно здесь, между домами. Машины подкидывает на выбоинах в асфальте. Толстые железные крышки люков лязгают, вздрагивая под колесами. И из-под них вырываются небольшие клубы пара. Пиджак остался без пуговицы. Для этого города — верный признак, что ты покатился вниз. А для друзей повод побыстрее найти себе новых знакомых.
Теперь вместо неоновой вывески, немного ниже нее, бронзовая доска. На ней огромными буквами «Вайн». Над именем слова помельче: «Погребальный Дом». Видать, дела у него идут лучше некуда. И совсем высоко «Инкорпорейтед». Высота, с которой он может отпустив трапецию, спланировать прямиком в огромную груду долларов.
Кристиан протискивается в сверкающие стеклянные двери. Красновато-желтый ковер. Под пальмой в горшке черная урна с белым песком, чтобы гасить сигареты. Стучу в дверь Вайна, главный декоративный мотив которой — роскошь в современном ее понимании. Зеленый свет, на прошлой неделе казавшийся теплым, заметно похолодал.
— Войдите. А, мистер Кристиан. Приятно видеть вас. Ну-ка, позвольте ваше пальто. Присаживайтесь. На улице нынче холодно.
— Холодно и ветрено.
— Ну что, мистер Кристиан, обжились на новом месте.
— Вроде бы да.
— Рад. Все требует времени. Вы молоды. Понемногу события жизни стирают самые мучительные из наших горестей. Будь это иначе, город заполнили бы плачущие калеки. Однако, вы, я полагаю, были бы не прочь обсудить ваше положение.
— Да.
Вайн в своем вращающемся кресле. Свет сбоку падает ему на лицо. Вайн клонит круглую голову набок. Встряхивает кистями рук, выпрастывая манжеты рубашки, такие белые, тугие. С искорками бриллиантов. Коротко остриженные волосы, чуть тронутые сединой, стоят торчком. Опрятный, подобранный, с мерцающими глазами, утопающий в кожаном кресле. Теребя пальцем пару кожаных перчаток у себя на столе. Мир почти неприметно оседает. На ковер, по которому ты беззвучно ступаешь, входя сюда с грязной улицы.
— Могу ли я задать вам всего один вопрос, Кристиан. Я хочу спросить вас, как мужчина мужчину. Здесь для вас найдется место. Говорю это совершенно серьезно. Жалование неплохое. Но это было бы только началом. А существует еще и будущее. Могу вас в этом заверить. Согласитесь ли вы работать у меня.
Кристиан склоняет голову. Поскольку вышедшие из-под контроля глаза, уставились в потолок. Быстро верни их на уровень горизонта. Рот заливают потоки слюны. Сглони и постарайся не пожимать плечами.
— Мистер Вайн, я пока не решил, чем собираюсь заняться. Когда я в первый раз услышал, что вы будете рады меня увидеть, я едва не выпалил, Господи, как хорошо, что есть кто-то, кто хочет видеть меня. Со времени похорон мне почти не приходилось разговаривать с кем бы то ни было.
— Ну что же, в таком случае, я рад вас видеть, мистер Кристиан.
— Мистер Вайн, я не знаю, сколько я вам должен. Но все мое достояние составляет сорок шесть долларов девяносто два цента. Я не могу оплатить даже присланный мне счет за перевозку, хранение и выгрузку моей жены с корабля. Так что мне остается полагаться лишь на ваше милосердие.
— Минутку, мистер Кристиан. Всего одну минутку, мой мальчик. Вам вовсе не нужно полагаться на мое милосердие. Это замечание мне не нравится.
— Ну, может, не на ваше. Но в милосердии я нуждаюсь.
— Возможно, вы в нем и нуждаетесь, однако на мое милосердие вам полагаться совершенно не нужно. Вам не следует даже мысли такой допускать. Я предлагаю вам возможность принять на себя определенную роль в рамках нашего возвышенного служения. Я сознаю, что людей заурядных это занятие не привлекает, но я вам вот что скажу. Я хорошо разбираюсь в людях. И я различаю в вас, Кристиан, творческие способности, которые позволят вам посвятить жизнь выполнению этой благородной миссии. Я убежден, что вы сможете добиться выдающегося положения.
— Вы хотите, чтобы я приходил сюда и возился здесь с мертвецами. С людьми, которых я даже не знаю.
— Если вы пожелаете посвятить себя этому священному ремеслу, я буду только рад. Но я предпочел бы, чтобы вы были как бы лицом нашего дома. Ну и возможно, внештатным помощником в студии.
— Внештатным помощником. Чтоб мне пропасть, мистер Вайн.
— Вы, может быть, удивитесь, мистер Кристиан, но именно эта часть моей работы наполняет меня величайшей гордостью, не говоря уж, — а большинству людей я бы этого и не сказал, — об удовольствии. Если вы найдете, что она лишает вас душевного покоя, я ни на чем настаивать не буду. Истинная природа ваших обязанностей здесь будет состоять в том, чтобы умерять горе осиротевших членов семьи. Исполнять своего рода благодетельные формальности, выказывая сочувствие, столь необходимое, когда перед семьей разверзается смертная бездна. Я знаю, вы человек искренний. Я знаю, что вам присуща культура и элегантность манер. Всем этим вы обладаете, Кристиан.
— Сколько я вам должен, мистер Вайн.
— Вам нет необходимости задавать мне этот вопрос.
— И все же, сколько.
— Четыреста восемьдесят шесть долларов, сорок два цента. Включая налоги.
— Мама родная.
— Мистер Кристиан, тут нет ничего страшного. Не надо так пугаться.
— А как вы хотите чтоб я пугался. Эти деньги вместе со ста восемьюдесятью шестью долларами, которые я должен пароходной компании, составляют почти семь сотен. Как я смогу их выплатить.
— Выслушайте меня, мистер Кристиан. Я уже говорил вам прежде и скажу еще раз. Я ни из кого денег клещами не тяну. В моем бизнесе большинство людей оплачивает свои счета. Назовите это суеверием, но люди не любят делать долги на смерти дорогого и близкого существа. А если существо близкое, но не так чтобы очень дорогое, они с тем большей радостью платят за избавление от него. Так что я не страдаю от недостатка средств и не требую от вас немедленной уплаты. У вас есть время. Много времени.
— Сколько.
— Шесть месяцев. Если потребуется, то и больше. Без процентов.
— Восемьдесят шесть долларов в месяц.
— Восемьдесят один, Кристиан, восемьдесят один доллар и семь центов.
— Да, но ко мне того и гляди заявится человек из пароходной компании.
Новый мир. Осевшая наземь сажа марает мои подошвы. Новорожденные тараканы норовят украдкой протыриться за умывальник. В ванной комнате все зеленое. Драная занавеска душа в лианах и тропических листьях. Крохи розоватого мыла. Ошметки длинных светлых волос. Город обступает и давит тебя. Пока ты не выйдешь, чтобы купить три булочки в сладко пахнущей маленькой пекарне. И газету в киоске, чуть дальше по улице. Каждое утро приносишь ее к себе и читаешь. Иных зарезали, а тех стоптали. Кофе кипит в старой помятой кастрюльке. И ты сидишь здесь столь блистательно неизвестный. Выпьешь чашку, полезет какашка. Сегодня в одиннадцать тридцать. Кристиан минует темную прихожую. Толкает дверь, резное стекло, красное дерево, и по ступеням выходит из пыльного дома на улицу. Оделся в лучшее, что у меня есть. Каждый день пересчитываю оставшиеся доллары. Их сорок семь, лежат, пока я сплю, на каминной полке, в коробке. Вижу и чувствую каждый десятицентовик, выскальзывающий у меня из пальцев. Забираемый рукой, испытывающей большую радость, чем моя. Вталкиваемый в турникет. Или в щель, под которой распахивается окошко, а в нем ломоть ржаного хлеба с ветчиной и листом салата.
Жду автобуса у белого каменного здания. Внутри которого тебе расскажут всю историю Нью-Йорка. Выцветшие страницы зеленых книжиц с именами людей. Кузнецов, пекарей, свечных дел мастеров, живших сто лет назад. Когда на месте парка грудами лежали валуны. Теперь мамаши, качая коляски, катят детишек. Все прилежно укутаны, чтоб не продуло. Вайн сказал по телефону, что будет рад меня видеть.
Автобус застревает на углах. За улицей видна средь деревьев низкая крыша заведения, называемого «Таверна на Лужку». Люди лезут в автобус. Щелкает турникет. Сыплются монетки. Затем, как из маслобойки, белая струйка билетов. Глаза, единожды скользнув по тебе, словно бы исчезают. Только что с моего пиджака отлетела пуговица. Среди такого множества ног мне ее нипочем не найти. Поминаю Господа-Бога. Разваливаюсь на части. Придется прикрывать локтем свисающую нитку. Вайн скажет, приятно увидеться с вами. Господи, как замечательно, что есть человек, который хочет видеть меня. Собери в кулак все силы духа. И держи их покрепче, чтобы не просочились сквозь пальцы. Сторонись страхов. Первое, что я сделал, когда снова вышел на люди после похорон. Начистил ботинки.
Автобус с грохотом проносится мимо пьедестала с мужской фигурой на нем. Говорят, именно он открыл эти места. Вот его и поставили здесь, отлив из металла. Вокруг день и ночь клекочут клаксоны, потоком льются машины. Приготовься, скоро выходить. В автобус влезает человек в серой шапчонке. Улыбка раздвигает просторные, утыканные щетиной толстые щеки. Идет по проходу, радостно приветствуя пассажиров. И садится в печальном молчании, потому что никто не ответил ни на приветствия, ни на улыбку. Я киваю ему, и глаза его немедленно вспыхивают. У них в желтом доме все любезны друг с другом.
Шагаю по городу на восток. Ветер кусается и взвивает в воздух песок и обрывки бумаги. Далеко впереди, где-то над Флашингом, он разрывает тучи, обнажая синее небо. Ребенком я думал, что это такой удивительный гигантский унитаз. В который какают великаны.
Как темно здесь, между домами. Машины подкидывает на выбоинах в асфальте. Толстые железные крышки люков лязгают, вздрагивая под колесами. И из-под них вырываются небольшие клубы пара. Пиджак остался без пуговицы. Для этого города — верный признак, что ты покатился вниз. А для друзей повод побыстрее найти себе новых знакомых.
Теперь вместо неоновой вывески, немного ниже нее, бронзовая доска. На ней огромными буквами «Вайн». Над именем слова помельче: «Погребальный Дом». Видать, дела у него идут лучше некуда. И совсем высоко «Инкорпорейтед». Высота, с которой он может отпустив трапецию, спланировать прямиком в огромную груду долларов.
Кристиан протискивается в сверкающие стеклянные двери. Красновато-желтый ковер. Под пальмой в горшке черная урна с белым песком, чтобы гасить сигареты. Стучу в дверь Вайна, главный декоративный мотив которой — роскошь в современном ее понимании. Зеленый свет, на прошлой неделе казавшийся теплым, заметно похолодал.
— Войдите. А, мистер Кристиан. Приятно видеть вас. Ну-ка, позвольте ваше пальто. Присаживайтесь. На улице нынче холодно.
— Холодно и ветрено.
— Ну что, мистер Кристиан, обжились на новом месте.
— Вроде бы да.
— Рад. Все требует времени. Вы молоды. Понемногу события жизни стирают самые мучительные из наших горестей. Будь это иначе, город заполнили бы плачущие калеки. Однако, вы, я полагаю, были бы не прочь обсудить ваше положение.
— Да.
Вайн в своем вращающемся кресле. Свет сбоку падает ему на лицо. Вайн клонит круглую голову набок. Встряхивает кистями рук, выпрастывая манжеты рубашки, такие белые, тугие. С искорками бриллиантов. Коротко остриженные волосы, чуть тронутые сединой, стоят торчком. Опрятный, подобранный, с мерцающими глазами, утопающий в кожаном кресле. Теребя пальцем пару кожаных перчаток у себя на столе. Мир почти неприметно оседает. На ковер, по которому ты беззвучно ступаешь, входя сюда с грязной улицы.
— Могу ли я задать вам всего один вопрос, Кристиан. Я хочу спросить вас, как мужчина мужчину. Здесь для вас найдется место. Говорю это совершенно серьезно. Жалование неплохое. Но это было бы только началом. А существует еще и будущее. Могу вас в этом заверить. Согласитесь ли вы работать у меня.
Кристиан склоняет голову. Поскольку вышедшие из-под контроля глаза, уставились в потолок. Быстро верни их на уровень горизонта. Рот заливают потоки слюны. Сглони и постарайся не пожимать плечами.
— Мистер Вайн, я пока не решил, чем собираюсь заняться. Когда я в первый раз услышал, что вы будете рады меня увидеть, я едва не выпалил, Господи, как хорошо, что есть кто-то, кто хочет видеть меня. Со времени похорон мне почти не приходилось разговаривать с кем бы то ни было.
— Ну что же, в таком случае, я рад вас видеть, мистер Кристиан.
— Мистер Вайн, я не знаю, сколько я вам должен. Но все мое достояние составляет сорок шесть долларов девяносто два цента. Я не могу оплатить даже присланный мне счет за перевозку, хранение и выгрузку моей жены с корабля. Так что мне остается полагаться лишь на ваше милосердие.
— Минутку, мистер Кристиан. Всего одну минутку, мой мальчик. Вам вовсе не нужно полагаться на мое милосердие. Это замечание мне не нравится.
— Ну, может, не на ваше. Но в милосердии я нуждаюсь.
— Возможно, вы в нем и нуждаетесь, однако на мое милосердие вам полагаться совершенно не нужно. Вам не следует даже мысли такой допускать. Я предлагаю вам возможность принять на себя определенную роль в рамках нашего возвышенного служения. Я сознаю, что людей заурядных это занятие не привлекает, но я вам вот что скажу. Я хорошо разбираюсь в людях. И я различаю в вас, Кристиан, творческие способности, которые позволят вам посвятить жизнь выполнению этой благородной миссии. Я убежден, что вы сможете добиться выдающегося положения.
— Вы хотите, чтобы я приходил сюда и возился здесь с мертвецами. С людьми, которых я даже не знаю.
— Если вы пожелаете посвятить себя этому священному ремеслу, я буду только рад. Но я предпочел бы, чтобы вы были как бы лицом нашего дома. Ну и возможно, внештатным помощником в студии.
— Внештатным помощником. Чтоб мне пропасть, мистер Вайн.
— Вы, может быть, удивитесь, мистер Кристиан, но именно эта часть моей работы наполняет меня величайшей гордостью, не говоря уж, — а большинству людей я бы этого и не сказал, — об удовольствии. Если вы найдете, что она лишает вас душевного покоя, я ни на чем настаивать не буду. Истинная природа ваших обязанностей здесь будет состоять в том, чтобы умерять горе осиротевших членов семьи. Исполнять своего рода благодетельные формальности, выказывая сочувствие, столь необходимое, когда перед семьей разверзается смертная бездна. Я знаю, вы человек искренний. Я знаю, что вам присуща культура и элегантность манер. Всем этим вы обладаете, Кристиан.
— Сколько я вам должен, мистер Вайн.
— Вам нет необходимости задавать мне этот вопрос.
— И все же, сколько.
— Четыреста восемьдесят шесть долларов, сорок два цента. Включая налоги.
— Мама родная.
— Мистер Кристиан, тут нет ничего страшного. Не надо так пугаться.
— А как вы хотите чтоб я пугался. Эти деньги вместе со ста восемьюдесятью шестью долларами, которые я должен пароходной компании, составляют почти семь сотен. Как я смогу их выплатить.
— Выслушайте меня, мистер Кристиан. Я уже говорил вам прежде и скажу еще раз. Я ни из кого денег клещами не тяну. В моем бизнесе большинство людей оплачивает свои счета. Назовите это суеверием, но люди не любят делать долги на смерти дорогого и близкого существа. А если существо близкое, но не так чтобы очень дорогое, они с тем большей радостью платят за избавление от него. Так что я не страдаю от недостатка средств и не требую от вас немедленной уплаты. У вас есть время. Много времени.
— Сколько.
— Шесть месяцев. Если потребуется, то и больше. Без процентов.
— Восемьдесят шесть долларов в месяц.
— Восемьдесят один, Кристиан, восемьдесят один доллар и семь центов.
— Да, но ко мне того и гляди заявится человек из пароходной компании.