Данливи Джеймс Патрик. Волшебная сказка Нью-Йорка

   Графин с молоком на белой скатерти. Заливать огонь, говорит Говард, если спиртное у него в животе чересчур разгуляется. Миссис Гау накладывает салат, предлагая на выбор один из двух приготовленных ей самой соусов. Над чашей с вареными кукурузными початками поднимается пар. Тарелка с кружочками красных и желтых помидоров. Натертых чесноком и присыпанных травами. Все из Говардова огорода. И жучки бьются о сетку, стараясь добраться до пламени свечей.
   — Корнелиус, Джин настоящий мой друг. Так ведь, Джин.
   — Ты слишком много пьешь, Говард.
   — Ничего не много, у нас праздник. Суббота сегодня или не суббота. Я намерен бражничать допоздна. Правильно, Корнелиус. А после мы все пойдем скоблить наше переднее крыльцо. Точь в точь как вы сказали. И я еще попрошу полицейского, чтобы дал нам отведать итальянского зелья. Вы насчет этого как, Корнелиус.
   — С удовольствием, мистер Гау.
   — Ага, Корнелиус, не зря я надеялся, что в вас сохранился прежний задор. И бросьте этого мистера Гау. Ну-ка, берите початок, пожуйте, ядрышки чистое золото. Берите руками. Человека, в котором сохранился прежний задор, сразу видать. А как Европа, Корнелиус, она вас не лишила задора.
   — Что ты такое пил, Говард.
   — Средство для восстановления задора, вот что. Джин, добрый старый друг. И Корнелиус. Господи, Корнелиус, известно ли вам, что вы довели старика Убю до белого каления. Он временами заходит ко мне, пыхтит и трясется, любо-дорого смотреть, и просит, уберите из моего отдела этого проклятого Кристиана. А я отвечаю, ничего не могу поделать, протеже мистера Мотта, близкий, очень близкий и старый-престарый друг его семьи.
   — Перестань, Говард, подобным образом обсуждать с мистером Кристианом происходящее у вас на работе непорядочно. Ты слишком много выпил.
   — Послушай, Джин, а собственно чего мы должны бояться. Джин, добрый старый друг. Из доброй старой вирджинской семьи, Корнелиус, во всяком случае с материнской стороны. А замуж вышла за парвеню. Как и ее мать.
   — Ты бы молочка выпил, Говард.
   — Нет, Джин, не стану я пить молочка. Я лучше своего зелья выпью. Но каково, Корнелиус. Каково. Вообразите, целый винокуренный завод. Я позвонил моему агенту. Рассказал ему. Джон, говорю, что теперь будет с ценой на нашу недвижимость. А он говорит, Говард, не волнуйся, считай, что ты жил по соседству с крупным промышленником.
   — То-то, Говард, а ты у него лестницу украл.
   — Ни хрена я не крал. Перенес оттуда сюда и все. Пусть детишки полазят. Этим она все равно уже не понадобится.
   — Это была кража.
   — Да у кого я украл-то. У воровской шайки. Потом, там же коп на посту стоит, он мне разрешил. Я, конечно, сунул ему пару баксов. Этот итальяшка противозаконно использовал лестницу, чтобы добираться по ней до своих чертовых змеевиков.
   — Не надо говорить итальяшка. Это нехорошо.
   — Итальяшка, итальяшка и макаронник в придачу. Сукин сын, ославил всю нашу округу. Но видит бог, в одном ему надо отдать должное, он занимался своим богопротивным делом, а в чужие не лез. Собственно говоря, лучшего соседа, чем он, мы отродясь не имели. И лицо у него было хорошее. Вот как у Корнелиуса. Не чета хмырям, которые жили по соседству с нами в других местах, те вообще скакали у себя на задних дворах, как тарзаны, или старались подстричь лужайку за две секунды, чтобы произвести впечатление на Джин.
   — Ну и воображение у тебя, Говард.
   — Да, а ты помнишь того сукина сына, который спускался из окошка собственной спальни на веревке, связанной из его дерьмовой одежды, да еще и в леопардовых рейтузах.
   — Он был больным человеком, Говард.
   — Пронырой он был паршивым, вот кем он был, все время к нам в окна заглядывал. Пришлось переехать. А тот ублюдок, который каждое утро голым торчал в окне, чтобы ты на него полюбовалась.
   — А он был ребенок, совсем еще мальчик.
   — Ах, мальчик, ничего себе мальчик. Ладно, черт с ним, оставим. Хотя почему, собственно. Ничего не оставим. Скажу прямо. Конец у этого сукина сына был с оглоблю длинной.
   — Знаете, мистер Кристиан. Вы только не подумайте, что мы всегда так живем. Говард просто решил блеснуть своей мужественностью. Для контраста. Потому что считает вас таким… Я не знаю, как это сказать.
   — А ты скажи, Джин, скажи. Культурным. Ты этого слова никак не могла припомнить.
   — Да, если угодно. Потому у нас и вино на столе. Сами мы вина никогда не пьем. А тут распустили хвост, что, впрочем, людям вообще свойственно.
   — Душечка моя, Корнелиус родился в семье иммигрантов, я же тебе рассказывал. Но ему присуще нечто, чего в этом городе нет больше ни у кого. Там, где прежде лежала девственная земля и Божья природа являла свои чудеса, теперь нам на радость воздвиглись забегаловки, в которых тебе подадут гамбургер, заправочные станции, свалки и автомобильные кладбища. Куда ни глянь, повсюду стираются с лица земли остатки старинной изысканности. Может быть, последнее, в чем она еще сохраняется, это погребальное дело, не правда ли, Корнелиус.
   — Да, пожалуй, вы правы.
   — А вы знакомы с погребальным делом, мистер Кристиан.
   — Оставь, Джин, это запретная тема. Ты вторгаешься в частную жизнь Корнелиуса, а она никого не касается. Все это мы с ним уже обсудили. Спроси его лучше про маму с папой.
   — Я могу спросить вас о ваших маме и папе, мистер Кристиан.
   — Да, разумеется. Спрашивайте.
   — Кем они были.
   — Никем. И оба умерли, когда я был совсем маленьким. По крайней мере, отца, я числил умершим, хоть и без особых на то оснований. Но думаю, сейчас это уже правда. Он считал себя чем-то вроде актера. Носил гетры. Белые. Ходил с тростью. Клетчатая фуражка, бриджи. Умел отбивать чечетку. А дядя у меня был простым человеком, любил мою мать и владел собственным делом, строительным, он жил в Рокавэе и, как я понимаю, мы с младшим братом многим ему обязаны.
   — Как романтично, мистер Кристиан. Вы только не подумайте, будто я сужу свысока, но то что вы рассказываете, прекрасно.
   — Мама стирала, шила и наверное стерла себе пальцы до кости. Когда дядя забрал меня с братом из бедного района, в котором мы жили, и отправил в места, где обитали люди более обеспеченные, я оказался парией. И пока я рос, наделенный никем не замечаемой душевной красотой, богатые девушки, принадлежавшие к более высоким слоям общества, смотрели на меня, как на пустое место.
   — Послушай, Джин, послушай, что он рассказывает. Вот в такой стране мы живем. Черт побери, пора, наконец, тем из нас, кого одолевают сомнения, встать во весь рост и заставить с собой считаться.
   — Сядь, Говард. Мистер Кристиан просто шутит.
   — Какого дьявола, встал и буду стоять. А шутить с собой я никому не позволю. Тост. За Корнелиуса. Оп-ля.
   — Говард, ты весь стол залил своей дурацкой липучей жижей.
   — О, мы его вытрем, вытрем. Сейчас, налью снова. Что-то маловато осталось. Придется сбегать на этот винокуренный заводик. Далеко ты, милый дом. Где резвятся антилопы. Воют гнусные койоты. И рекою в половодье разливается предместье. Я поэт. Мог бы также быть лосем. Во всяком случае, мой отец принадлежал к ордену верных лосей. Итак, тост. За Корнелиуса. Триумфально возросшего в Бруклине и Бронксе с таким роскошным выговором. Добро пожаловать в мой дом. Вы как-то сказали. Или написали на листке вашего блокнотика. Что не все здесь так уж прекрасно. Именно так вы и написали, Корнелиус. Теперь позвольте я вам скажу. Чего еще желать человеку от жизни. Когда детишки его уже лежат, укрытые, в уютной постели.
   — Это ты так думаешь, Говард.
   — Не перебивай, Джин. А ведь эти детишки подрастут и станут куда умнее отца. Будут учиться в лучших университетах. У меня красавица-жена. Джин хоть в кино снимай. Ну, правда, у Гектора, который живет через улицу. Ладно, фактам нужно смотреть в лицо, у его жены сногсшибательная фигура. Но до Джин и ей далеко. Встань, Джин.
   — Лучше ты сядь.
   — Я сказал, встань. Пусть Корнелиус посмотрит. Самая красивая женщина в этих местах. Да, вот именно, во всем этом поганом предместье, я знаю, о чем говорю. У мужиков на каждом пикнике слюни вожжой висят.
   — Я останусь сидеть, где сижу, а ты бы, Говард, все же так не усердствовал. Мне не хочется рассказывать тебе, что с тобой будет завтра. В этом самом предместье. Как ты будешь стонать и обвинять меня в том, что я тебя не остановила. Вот я и говорю тебе прямо сейчас, остановись.
   — Джин права. Завтра мне будет худо, но, видит бог, сегодня я счастлив. Вот вы сидите передо мной, порожденный людьми, которых привезли сюда на судне, словно скотину. Вы же выросли и стали привилегированным человеком. Как если бы были родом из почтенной семьи. И я спрашиваю, почему вы подводите свою страну. Почему. После того, как ваши отец и мать начали здесь жизнь заново. Вы сбежали в Европу. К пожирателям лотоса. Ладно, хорошо, им там здорово досталось. Едва уцелели. Но именно в нашей стране при всех ее недостатках творится история. Именно здесь предстоит прорваться огромному гнойнику. Здесь, в столице мира, человечество создает для себя нечто новое. Да-да, Кристиан, усмехайтесь, сколько вам будет угодно. И часть задач, над которыми оно бьется, решается в Мозговом центре империи Мотта. А вы предаете свою столицу. Вы грязный предатель. Вот кто вы такой, Корнелиус. С этим вашим поддельным акцентом и отстраненностью. Почему вы ведете себя не так, как следует американцу, как ведут себя все остальные. Можно подумать, что вы чересчур хороши для нас. А вы даже в университете не доучились. Вы вообще-то, дружок, когда-нибудь служили своей стране. Где вы были, когда мы палили из всех орудий, искореняя желтого недруга.
   — Прекрати, Говард, немедленно прекрати. Ты ведешь себя с мистером Кристианом непорядочно и недружелюбно.
   — Не лезь, Джин. Дай мне спросить у него, здесь и сейчас. Вы служили своей стране.
   — Ну, в общем и целом служил.
   — А когда война закончилась, вам дали пособие.
   — Дали.
   — И что вы с ним сделали. Свезли его в Европу. К тамошним прохиндеям и прочим французам. Ну и ладно, а я все равно хотел бы быть вашим другом. Только вам пора образумиться. Чей это, интересно, у вас шофер. В какие сомнительные дела вы ввязались. Не думайте, что вам удастся меня провести. Даже и не надейтесь. Какого черта стол качается.
   — Это ты качаешься, Говард.
   — Ах, чтоб меня. Кто тут занимался подрывной деятельностью. У меня под столом. Я выступаю с речью на важные темы, вскрываю всякие факты. А какие-то ублюдки хотят меня с мысли сбить. Так вот знаете что, я подозреваю, что никакого мистера Мотта вы сроду в глаза не видали. Скорее всего, вас просто случай занес на одну из дурацких вечеринок его сыночка, вот что я думаю.
   — Говард, оставь мистера Кристиана в покое. Ты говоришь так потому, что тебя туда ни разу не приглашали.
   Говард Гау, чело в поту, наставляет на меня колеблющийся палец. И выдергивает его из пламени свечи, распространяя запах горелого ногтя. У миссис Гау сжаты губы, кулачки лежат по сторонам от тарелки. Надо бы попросить у нее еще салата. Поскольку не похоже, что нам удастся добраться до малинового мороженного.
   — Да здравствует победа. Жми, команда наша, жми. Не теряй задора. Защитник из второго состава. Вот кем я был. В школьные годы. А когда поступил в университет, оказалось, что я и для этого слишком тощ. Это кто тут сидит. Ты, Джин. Иди, отскобли крыльцо. А я отправлюсь прямиком на наш винокуренный заводик.
   — Ты этого не сделаешь, Говард.
   — А кто мне помешает. Думаешь натравить на меня этого слабака Кристиана, которого все считают драчуном. Мальчишки из Мозгового центра, может, его и боятся, а мне на него начхать. Вот пусть попробует мне помешать. Пусть только посмеет.
   Говард Гау спотыкаясь, направляется к задрапированной двустворчатой двери, ведущей не знаю куда. Цепляет ногой радиатор. И скривившись от боли, хватается за коленку. Но тут же стирает гримасу новой улыбкой.
   — Ха, надул, надул вас обоих. Решили, что я вас оставлю, да, наедине. А откуда мне знать, что наш красавчик не станет у меня за спиной подъезжать к моей старушке жене.
   — Говард, заткнешься ты наконец или нет. Ты пригласил к нам мистера Кристиана. И оскорбляешь его. По-моему, все это очень скучно. Ты понимаешь. Для этой игры нужны двое. Знаете что, Корнелиус, давайте выпьем хорошего крепкого коньяку.
   — Ну тогда до свиданья. Обоим привет. Тили-бом, тили-бом, на заводик мы пойдем.
   — Иди-иди и постарайся, черт бы тебя побрал, дотащить до него свой тили-бом.
   — И пойду, а ты как думала, не пойду, что ли.
   Голос, распевающий под деревьями. Громко хлопающее окно. Миссис Гау в сиреневом наряде. Жилы у нее на руке, если она, подняв, закинет ее назад, наверное, с треском лопнут, как кукурузные зерна. Вот уж не думал, что у толстозадого очкарика Гау такая ослепительная жена. Драгоценность, откопанная в мертвой точке Куинса. Со свежим запахом мыла и еле заметным гардений.
   — Мне так неудобно перед вами, мистер Кристиан. Прошу вас, не воспринимайте Говарда слишком всерьез. Хотите чего-нибудь.
   — О, уверяю вас, я прекрасно себя чувствую, спасибо.
   — Какое там прекрасно, давайте уж признаемся в этом друг другу. Как такое может понравиться. И самое печальное, Говард действительно думает то, что говорит. Он в самом деле негодует на вас. Я не в состоянии этого понять. Тем более, что он так много о вас рассказывает.
   — Я его понимаю, миссис Гау.
   — Ваша неизменная вежливость очень мила. Но вечер все-таки получился какой-то безобразный.
   — С ним там ничего не случится.
   — Да нет, ему всего-то нужно тридцать ярдов пройти. Разве что ногу сломает в детской песочнице. Или полицейский, который там стоит, пристрелит его. Хотите свежего кофе. К вашему коньяку.
   — Это было бы замечательно.
   — Вы ведь, наверное, не знаете, что Говард немного попивает. В университете он считался очень умным студентом. Собственно, даже блестящим. И хотя у нас ни в чем нет недостатка, ему иногда кажется, что он растратил жизнь впустую.
   — А вам здесь нравится, миссис Гау.
   — Детям здесь хорошо. Но я бы, хотя это наверное и странно звучит, предпочла жить в гетто. Около десяти утра здешние места приобретают сходство с ледяной пустыней Антарктики. Но мужу ведь не расскажешь. Когда он, наконец, перестанет жаловаться на налоги. Что от этой сельской природы можно попросту спятить.
   В волосах у нее переливается пламя свечей. Мерцающее в больших черных глазах. Подношу к носу коньяк. Сладкая спелость, бледность, золото, старина. Порожденье иной страны, называемой Франция. Лает собака. Гляжу на серебристую туфельку миссис Гау. На широкие ногти ерзающих пальцев стопы. Под лодыжкой, достойной антилопы.
   — Можно задать вам по-настоящему личный вопрос, Корнелиус.
   — Да.
   — Хотя лучше не стоит, вам он может показаться сомнительным.
   — О нет.
   — Ну хорошо, тогда я спрошу. Меня это всегда интересовало. Может ли мертвая женщина, если она молода и красива. О господи, я не должна этого спрашивать.
   — Спрашивайте.
   — Ну так вот, если она лежит в покойницкой на столе, может ли она возбудить мужчину.
   — Как вам сказать, миссис Гау, я затрудняюсь, дело не в том, чтобы это было профессиональным секретом или чем-то подобным, но, пожалуй, некоторые могли бы счесть рассуждения на подобную тему неэтичными.
   — Ну перестаньте, скажите, это одна из немногих вещей, о которых мне всегда не терпелось узнать побольше.
   — Что же, пожалуй, ответ состоит в том, что вы довольно верно оцениваете человеческую природу, и что хотя молодые красивые покойницы встречаются не в столь уж больших количествах, но женщина даже на смертном одре способна сохранить определенную привлекательность.
   — Стало быть, и у живой женщины остается немало шансов.
   — Видите ли, миссис Гау, мне не хочется разочаровывать вас, но существуют люди, предпочитающие мертвых женщин.
   — О, про настоящих некрофилов мне все известно. Нет, я имела в виду какого-нибудь молодого и привлекательного сотрудника погребальной конторы.
   — Такого, что играет в лакросс и неторопливо входит в бальзамировочную, распространяя аромат лавровишневой воды.
   — Точка в точку. Именно такого я и имела в виду. Что это.
   — Похоже на выстрел из тридцать второго калибра.
   — О господи.
   Кристиан рысцой выбегает следом за миссис Гау сквозь занавешенные двери. Через небольшой внутренний дворик. Вниз по ступенькам, обдираясь о заросли. Загорается свет. Некая тень бежит вдоль стены итальяшкина дома. К белому телу, простертому на лужайке. Из темноты кричат. Едва я наступаю на трескучий сучок.
   — Эй вы там. Не двигаться. Кто такие.
   — Это мой муж.
   — С ним все в порядке, леди. Грыжу он еще мог заработать, но не ранение. Я выстрелил в землю. Он пытался вломиться в дом.
   Отключившийся Говард ничком лежит на земле. Шелестит листва. Комары звенят в ушах. Один уже дырявит мне шею, жаждая крови. Всюду вокруг гаснут огни. Но никто из жителей пригорода не выходит наружу, полюбопытствовать, что приключилось с его поверженным во прах гражданином.
   Говарда Гау тянут вперед ногами. Он что-то бормочет о покупке земли у индейцев за три паршивых кастрюльки. Кристиан подхватил его подмышки, полисмен за щиколотки. Мокасины свалились. Тащим его назад через внутренний дворик. Через застекленные двери столовой. Вся вкуснота с коньяком вместе так и стоит на столе в свете свечей. На лысоватом полицейском голубая рубашка с короткими рукавами. Запах пороха еще окружает его. Заволакиваем Говарда Гау наверх по скрипучей лестнице. Как правило, человек тяжелее, чем кажется. Ссыпаем его на широкую двуспальную кровать. Под картину, вид Ниагарского водопада. Ворсистое малиновое покрывало, очень похожее на говардовы носки. В кулаке у Гау зажат пучок травы. Пятнышко пота в паху.
   Полицейский, спускаясь по лестнице, все оглядывается. На висящие по стенам цветные гравюры, изображающие старинные автомобили. Чего только нет у людей в домах. И всегда кажется, что в твоем вещи похуже. Хороший тон требует, чтобы я уматывал отсюда к чертовой матери. И трясясь от страха, плелся улицами предместья. На которых, если полисмен тебя не пристрелит, то это же самое с удовольствием сделает малый, который тут шастает с пукалкой.
   — Простите, что так вышло, миссис, вообще оно, конечно, естественно, когда человеку хочется узнать, что творится в соседнем доме. Да еще в таком хорошем районе. Но он пытался увидеть все своими глазами. А у меня приказ.
   — Спасибо, офицер.
   — Если вам вдруг понадобится помощь, леди, кликните меня, в любое время. Я совсем рядом.
   — Спасибо, офицер.
   — Мне так и так делать нечего.
   — Все равно, огромное вам спасибо.
   — Вам спасибо, леди.
   Закрывая двери в столовую, полицейский отступает во внутренний дворик. Миссис Гау стоит, смотрит. Чуть заметная поволока влаги на глазах. Смотрит прямо на меня. А я не знаю, куда мне глядеть. Кроме как на нее. Нужно сказать что-нибудь, пока она не услышала уханье у меня в груди.
   — Пожалуй, миссис Гау, мне тоже лучше уйти.
   — Нет, прошу вас, не уходите.
   — Ну, вы понимаете, мистер Гау не очень хорошо себя чувствует, и получается, что я как бы навязываю вам свое общество.
   — Он просто нализался. Это вовсе не значит, что я должна забыть о гостеприимстве. Пойдемте, я покажу вам вашу обитель.
   Из гнездышка Говарда в обшитую сосновыми досками комнату. Старая швейная машина с ножной педалью. Университетские вымпелы на стенах. На одном, висящем высоко в проеме между двумя одинаковыми застланными розовым кроватями, написано Бакнелл. На полу похрустывает под ногами летний морской песочек. Запах детства, привкус солоноватого ветерка. Деревянные пирсы далеко отсюда, в Фар-Рокавэе. И страх перед акулами. Когда бредешь по воде навстречу рушащимся серым валам.
   — Пожалуйста, если вам что-то понадобится, вы только крикните. Я приберусь там немного, прежде чем лечь.
   — Спасибо.
   — И знаете, мне очень жаль. Вы совсем не такой, каким я вас представляла. А Говарду я завтра утром устрою головомойку. Кристиан сидит на кровати. Лампа теплится под белым стеклом. На окнах опущены зеленые шторы. Мягкий голос. Ласковые руки. Вот бы на ком я женился. Увезти бы ее отсюда, в глушь какой-нибудь недоразвитой страны. Вроде Ирландии. Станем там прыгать по торфяникам с кочки на кочку, сеять картошку. И каждый вечер в глубоком мраке сидеть у огня. Слушая рокот океанских валов.
   Кристиан возвращается в гнездышко Говарда. Нажимает черную кнопку, озаряя его белым светом. Потрошит стопку журналов. «Сельский Джентльмен». Глянцевые страницы, дарующие надежду. Любая чрезмерность всегда помогала мне заснуть. Ночью приятно вглядеться напоследок в такие лица, принадлежащие самым сливкам общества Сент-Луиса. Сфотографированные в собственных розариях, с женами, на фоне крошащихся от старости каменных стен. Раздвинь немного шторы, глянь в щелку на окна Говарда. Воздух недвижен. Ни ветерка, чтобы раздуть пламя моих надежд. На то, что я с громом взорвусь и воссияю в небесах над Америкой. Большой человек. А все, что я получил, это тихий шлепок, с которым в соседней кабинке, пока я блаженствую, читая «Уолл-стрит Джорнал», из задницы Убю опадает какашка. Сюда я привез с собой только одно. Элен. Лежащую ныне по ту сторону смертной завесы. В стареющей понемногу могиле. Оставьте ее, пусть лежит, пусть лелеет свое одиночество. Но прежде чем ее покровы рассыпятся в прах. Пусть она восстанет в лиловых одеждах. Она любила этот цвет. Чтобы я вновь увидел ее женщиной, полной жизни. Как в ту пору, когда я был так юн и так боялся венчания. Теперь же сиди. Выключи свет. Тьма в чужой комнате. Порыкивает недалекий хайвэй. Забрел на вокзал Гранд-Сентрал и едва не вскочил в стоявший на двадцать восьмом пути поезд до Бостона, потому что он называется «Пуританин». Так вдруг захотелось уехать туда, где еще сохранилась подобная красота. Горстка мальчишек кричала спешившим мимо людям, эй, мистер, бумажник обронили. И когда я улыбнулся, они сказали, смотри-ка, на умного нарвались. Столько часов, столько дней назад. Столько месяцев, столько лет. Вайн в одном из тихих вечерних доверительных разговоров рассказывал мне, как осматривал башню мемориала в Баттери, в богадельне для моряков. И думал о всех, кто ушел под воду. И кому он мог бы устроить душевные похороны.
   Косой луч света падает из двери. Поскольку та открывается. Кто-то входит на цыпочках. Сижу, замерев. От граничащего с неприличием страха. Перед злодеем с пукалкой. Или с нечистым желанием. Превратить мой моральный облик в еще более мокрое место. А свет, подползая по полу, достигает моих носков.
   — Кто здесь.
   — Кто здесь.
   — О господи, это вы, Корнелиус. Боже, как вы меня напугали.
   — Это я.
   — Фуух.
   — Простите, миссис Гау, я искал чего-нибудь почитать. А после выключил свет, чтобы подумать.
   — Я тоже так делаю.
   — Да, в темноте приходят настоящие мысли.
   — Да, в темноте можно думать по-настоящему.
   — Ну вот, я и сидел здесь, размышляя.
   — О чем же вы размышляли, осмелюсь спросить.
   — Я размышлял о супружестве.
   — Что это вдруг.
   — Ну, такие уж меня посетили мысли.
   — И что это были за мысли.
   — Миссис Гау, я думал о том, что двое людей могут жить вместе, противостоя суровому миру.
   — Так вот о чем вы думали.
   — Да, я думал об этом.
   — Я тоже часто об этом думаю. И знаете, я чувствую себя неловко, мне не стоило задавать вам такой бестактный вопрос.
   — Но почему же.
   — Ну, я ведь знала, что ваша жена умерла. Наверное вы оба были молоды и одиноки.
   — Да, это верно.
   — Что ж, вдвоем люди могут противостоять целому миру.
   — Да. Вдвоем могут. И пусть над ними воют ветра. Пусть дожди и шторма и прочее хлещут по их телам. Вдвоем, в уютном каменном домике им достанет отваги пережить какую угодно ночь и дождаться утра. Укрывшись в объятьях друг друга.
   — Корнелиус, как прекрасна высказанная вами мысль.
   — Миссис Гау.
   — Да.
   — Меня ужасно влечет к вам.
   — Правда.
   — Да, правда. Конечно, не стоило бы так вдруг говорить вам об этом. Я лишь потому и сказал, что мы сидим в темноте. И вы кажетесь такой счастливой в супружестве. Я надеюсь, вы простите мне эти слова.
   — Но почему вас ко мне влечет.
   — Я не знаю почему. Может быть, потому, что я ощущаю себя в этой стране чужаком. Незванным гостем.
   — Какая глупость. Какой же вы чужак. Вы никакой не чужак.
   — Я знаю, то, что я сейчас скажу покажется вам ужасно тщеславным, но я всего лишь твержу людям, послушайте, как чудесна песня, которую я пою. И все и всюду, взглянув на меня, говорят, знаешь, дружище, может, она и красива, но только кто за нее заплатит. И если мне придется и дальше повторять им в ответ, увы, никто не заплатит, повторять все чаще и чаще, я, вероятно, умру.
   — Боже мой, Корнелиус, как я вас понимаю.
   — Правда.
   — Да.
   — Спасибо, миссис Гау. Скажу вам честно, как на духу, когда я ехал сюда, я думал сыграть с вами и вашим мужем довольно подлую шутку, притворившись, что не могу говорить.
   — Но мне-то как раз не терпелось почитать ваши записочки. После того, что Говард рассказал о некоторых из них.
   — Но когда я увидел вас, стоящей в дверях. Меня вдруг пронизало желание быть честным. И я не смог солгать. Только не вам.
   — Как интересно.
   — Миссис Гау. Можно вас попросить. Пожалуйста, подойдите немного ближе. Мне так нравится ваш запах.
   — Правда.
   — Да.
   — Я подойду. Сяду на подлокотник вашего кресла.
   — Я вас не трону.